Текст книги "В небе Молдавии"

Автор книги: Григорий Речкалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, не собираюсь!

– Вон что! – он слегка присвистнул. – Все ясно!

– Собираются, Коля, только в дорогу, да еще жениться. А я буду летать и воевать!

Круто повернувшись, я зашагал на КП.

– Увидим, если доведется встретиться, – послышалось вслед.

Откуда у меня взялась такая уверенность?

Я знал: мое положение почти безнадежно. Врачебная комиссия запретила летать категорически. Кто мог сейчас взять на себя смелость отменить это решение?

Говорят, чтобы набраться мужества и на что-то решиться, следует меньше думать о своем положении. Я пришел на КП. Майор Матвеев, выслушав торопливое: "Прибыл... Негоден... Прошу...", взял злополучное медицинское заключение и тут же порвал его.

– Видишь тринадцатую "чайку"? – он указал на закиданный ветками истребитель. – Быстренько готовь к вылету, отвезешь в Бельцы пакет.

Через полчаса я сидел в кабине самолета, вслушиваясь в привычный рокот мотора, вдыхая до боли знакомые запахи выхлопных газов и аэродромного разнотравья.

Рядом прошумели два "мига" – это Пал Палыч с Яковлевым отправились в разведку. Техник Ваня Путькалюк вытащил из-под колес колодки. Довольный, улыбающийся, он козырнул мне и вытянул руку в сторону взлета: "Путь свободен!"

Я в воздухе! Пусть задание мое не боевое, я лечу и это – главное!

Истребитель послушно набирал высоту. Внизу, под крылом, мелькали созревающие хлеба, тонкой ниткой тянулась дорога, через зеркальный ручеек угадывался крохотный мостик. Легкий поворот влево. Вон и нескошенная низинка, две недометанные копнушки, а рядом – они, мои попутчицы. Приветственно покачивая крыльями, "чайка" низко проносится над самыми головами. Вижу, как в ответ мне долго машут косынками.

"Наверное, ни о чем еще не знают. Оно и лучше. Война сюда вряд ли докатится".

Позади остался мутный Днестр с заросшими берегами. Промелькнул на возвышенности утопающий в зелени бессарабский городок Оргеев; от него убегал на северо-запад заболоченный Реут – мелководная речушка, служившая надежным ориентиром до самого аэродрома.

Поля и поля простирались вокруг. Золотистые, ярко-зеленые, они казались почти синими, только по другую сторону Днестра они уже не лежали огромными квадратами, а, словно пестрое лоскутное одеяло, были рассечены межами на маленькие участки.

Войны как будто и не было; она пылала на границе, где-то за синью горизонта, за чернеющим вдали лесом, куда быстрые крылья унесли Колю Яковлева и Пал Палыча.

Впереди черной тенью кружил коршун. Второй выискивал кого-то в хлебном приволье. Но что это? Черные тени начали менять свои очертания, превращаться в силуэты вражеских истребителей! А вот и их жертва – одинокая "чайка". Беспомощная, исклеванная, она уже не огрызается огнем своих пулеметов, а тянет в сторону деревушки, слабо увиливая от наседающего врага.

Один из немецких летчиков спокойно, как в мишень, нацеливается на свою жертву. Теперь я хорошо вижу его; мой "ястребок" быстро приближается к нему.

"Вот ты какой, немец! – Широко раскрытыми глазами рассматриваю живой вражеский самолет. – Тощий-то какой и длинный! Ну и всыплю же я тебе сейчас!"

С бреющего полета "чайка" взлетает ввысь, навстречу фашисту. В прицеле видны силуэты обрубленных крыльев, хрупкий фюзеляж, желтый нос. Пора!

Глухо зарокотали пулеметы; шустрая стайка светлячков оторвалась от "чайки" и понеслась к врагу. Тонкохвостый "мессершмитт" на мгновение приостановился, как бы задумался, потом энергично взмыл вверх, в сторону.

"Ага, не по нутру! – провожая врага взглядом, усмехнулся я. – Но где же второй?" Я быстро глянул туда, где он должен был появиться, потом назад – самолета не было. Первый "мессершмитт" тем временем попытался обойти меня сзади. Я круто развернулся и в этот момент обнаружил внизу второго; не обращая внимания на мое присутствие, фашист нахально пристраивался к изнемогающей "чайке" – он собирался добить ее. Полупереворотом я направил нос истребителя на наглеца. Он уже рядом с моей полуживой союзницей. Я делаю попытку отпугнуть его длинными очередями. Что такое? Враг не боится или не видит моих трасс? Еще секунда-две – и будет поздно. Мой самолет от большой скорости уже трясется в мелком ознобе, мотор ревет на предельной мощности, ручку управления сильно лихорадит. Где-то справа появляется белесоватая дымка короткой очереди, предназначенной, должно быть, для меня. "Ага, "желтоносик", отпугиваешь? Не выйдет!"

Жму на гашетки еще раз, еще... "мессершмитт" не выдерживает, уходит вверх.

Боевым разворотом вывожу свою "чайку" из пике в сторону врага. Странно! Противник не принимает атаки, ускользает от меня. Дымя мотором, к нему подтягивается второй.

Где же привычная "карусель" боя, которую мы так усердно и красиво выписывали в тренировочных зонах? А может, фашисты испугались? Нет; вытянувшись в цепочку, "мессершмитты" подбираются ко мне. Что ж, примем бой.

Первый только "клюнул" сверху и сразу же ушел от лобовой атаки. Второй попытался атаковать сзади, но атаку в лоб тоже почему-то не принял. О! первый открыл огонь! Как это он успел оказаться у меня в хвосте?

Теперь роли меняются. Я уже не стреляю, а верчусь ужом, следя, как бы они не "прищемили" мне хвост. Я будто меж двух бандитов, норовящих воткнуть нож в спину.

Огненные трассы учащаются. Мы сходимся так близко, что я отчетливо вижу напряженные лица врагов. Один из них, тщедушный "хлюпик" с маленькой головкой, едва выступающей из кабины, целится в меня особенно старательно.

Страха нет. Только слегка кружится голова. В душе – злость и азарт.

Мне приходилось до этого читать, как некоторые летчики описывают свою первую боевую "карусель"; я немало удивлялся одному обстоятельству: летчики уверяли, что в этой схватке ничего нельзя толком увидеть, действуешь почти вслепую. Возможно, у них так и было. Это тоже был мой первый бой, но здесь все оказалось по-другому. Я почему-то прекрасно видел и этого "хлюпика", что "закручивал" на меня сзади, и того "желтоносика", что дымил слева.

Неужели я его наконец разозлил? Первый фашист, не сворачивая, несся прямо на меня. Я нажал на гашетки. Что за чертовщина?! К фашисту протянулась одна-единственная ниточка зеленых светлячков! Только позднее я сообразил, что остальные пулеметы молчали. Вражеский самолет стремительно сближался со мной. Дыхание перехватило. Не свернуть! С маленького самолетика он вырос до жутких размеров. Еще мгновение – и... Я лихорадочно сунулся за козырек, к приборам. Еще не веря, что лобовая атака завершилась, я некоторое время летел в напряженном ожидании столкновения, просто так. Потом рука потянулась к механизму перезарядки. Но тут что-то ударило по самолету, управление вырвало из рук, и "чайка" закрутила "бочку". А справа на предельной скорости пронесся "хлюпик", о котором я успел на время забыть. Наглец, он еще махал мне рукой: до следующей встречи, мол. Видно, у него кончалось горючее. Он спокойно уходил у меня на глазах вслед за своим напарником. "Не уйдешь, подлец!" Я быстро развернулся – но теперь молчали все пулеметы. Обидно!.. Я с досадой проводил взглядом медленно тающий дымный след, оставленный "мессершмиттами".

Под крылом Бельцы. Дымом затянут вокзал. Пролетаю низко-низко над крышами. Прижимаясь к стенам, люди испуганно задирают головы. Вот и мой дом. Окна распахнуты, опустели. Где же Фиса с Валериком?

Свой аэродром с воздуха не узнаю: по границам растолкано десятка два разномастных самолетов, около дороги громадина "ТБ-3". Медленно догорает бензохралище. Всюду чернеют воронки от бомб. В одной из них хвостом кверху торчит исковерканный "миг". Куда садиться? Приткнулся на узкую полоску рядом с четырехмоторным "ТБ". К "чайке" подбежали Штакун с Германошвили. Указывая путь между огромными воронками, они проводили меня в дальний угол, где маячил с вытянутыми в сторону руками Богаткин.

– Вылазь быстрее! – укрывая самолет свежесрубленными ветками, торопил он. – Того и гляди, "юнкерсы" припрутся, – и, осматривая рваные крылья, качал головой: – Ну и ну, где это тебя так изрешетили?

Я старался выяснить толком, что же тут произошло.

– Врасплох нас застали, вот что! – зло проговорил Богаткин, – По тревоге-то всех нас подняли, а вот аэродром с воздуха прикрыть, хоть бы звеном, никто не сообразил.

Оставив избитую "чайку" техникам, я побежал отдавать пакет по назначению. Вид завалившейся от взрыва землянки, искромсанного, с черными язвами ожогов аэродрома, едкий запах горелого металла и резины двух обуглившихся "мигов" – все теперь болью и ужасом отзывалось внутри. Я то и дело оглядывался по сторонам.

Впереди, у самолета, остановилась полуторка. Из нее выскочил невысокий летчик в порыжевшем реглане. Я узнал младшего лейтенанта Семенова. Крикнув что-то техникам, он с лихорадочной поспешностью стал натягивать парашют.

– Что случилось, Женька? – спросил я. – Куда ты?

– В Пырлицу. Мы там в засаде дежурили и не знали, что война. Фигичев прислал сюда. Ух, на границе страшная пальба! Земля гудит! Вот и спешу, сюда перелетать будем. Атрашкевич приказал.

– А где капитан?

– Вон, около "мига", – указал он в сторону речушки.

Проводив взглядом оторвавшийся от земли истребитель, я заторопился к Атрашкевичу напрямик через летное поле.

Противоречивые, спутанные мысли захлестнули меня. С одной стороны, я горел желанием испробовать свои силы в настоящем бою. Манила легкость побед, знакомая по книгам, кинофильмам. Действительность, когда я столкнулся с ней воочию, оказалась совсем иной. Здесь, на аэродроме, я увидел то, чего нельзя было и предположить. Война дохнула огнем в лицо, и страх, как холодок, зябко скребся в душе. Нет! Страх уже повис над головой...

Вначале я увидел бегущего в мою сторону человека. Он отчаянно махал руками. Потом донесся призывный крик. Я растерянно оглянулся по сторонам и с удивлением обнаружил, что людей с аэродрома словно сдуло. В звенящей тишине наплывал откуда-то непонятный гул. Я повернулся в том направлении, и... к горлу подкатил удушливый ком: из-за кучевого облачка прямо на меня выплывали звено за звеном черные силуэты бомбардировщиков, а над тем местом, где стоял четырехмоторный великан "ТБ-3", дробью рассыпались очереди двух пар длиннотелых "мессеров".

В тот момент, когда я, как от удушья, хватал воздух, земля качнулась. Я кинулся туда, где только что был человек. При каждом близком разрыве земля на мгновение уплывала из-под ног. Ощущение собственного веса утратилось; казалось, я бегу, перебирая ногами в пустоте. Меня обдало чем-то палящим, я споткнулся. Рядом – мертвый красноармеец. Лица не видно. Затылок разворочен осколком. Примятая трава и земля под головой в лужице крови. Позднее я узнал: то был авиамоторист Вахтеров. Но в этот момент ужас бросил меня вперед. Грохот и треск оглушали. Опять не хватало воздуха. Чьи-то сильные руки внезапно стиснули, свалили меня. Я брыкнулся и обмяк. По телу забарабанили комья земли. В горле запершило от чего-то горько-кислого, прелого.

– Дурья голова! Соображать надо, – послышался сердитый голос. – Убьют ведь!

В воронке, приподняв голову, лежал Атрашкевич и хрипло считал:

– Семь... девять... двенадцать... – лицо и руки у него были в черноземе. – Эх, черт, заправить самолеты нечем...

Я скосил глаза в ту сторону, куда смотрел капитан, и холодная испарина выступила на лбу: пятнадцать косокрылых "хейнкелей" заходили на повторное бомбометание. Они летели на малой высоте, и видно было, как из открытых люков пригоршнями вываливались смертоносные семена. Они сыпались прямо на нас, заглушая все шумы своим страшным свистом. И, казалось, нет от них спасения.

"Хейнкели" бросали теперь некрупные бомбы, но зато в большом количестве, норовя попасть в самолеты, в людей.

Я инстинктивно втянул голову в плечи, плотнее прижался к дну неглубокой, влажной ямы, зачем-то заткнул уши и ждал...

И снова заухала, конвульсивно вздрогнула земля.

Последними, полого спикировав, еще раз прострочили по "ТБ-третьему" "мессершмитты". И, как бы любуясь работой двухмоторных собратьев-громил, "пробрили" через весь аэродром. Впрочем, любоваться было нечем: кроме убитого солдата и продырявленного бомбардировщика, "хейнкелям" не удалось поразить больше ничего. Но аэродром они основательно поковыряли.

– Ну вот, теперь долго будешь помнить свое первое крещение под бомбежкой, – отряхиваясь от земли, улыбался Атрашкевич. – Каждому, брат, страшно. И тебе, и мне. Но голову терять нельзя. Запомни – от бомбы не бегают, – и, шагая к своему истребителю, спросил: – Ты ко мне?

Я вытащил из планшета пакет. Атрашкевич, прочитав, недовольно передернул плечами: – Передай Матвееву, что из дивизии никакой задачи на подъем дежурных истребителей не ставилось, было приказано только рассредоточиться и ждать распоряжений. При первом налете наши ребята взлетали под бомбами и сбили четыре "юнкерса". Одного завалил младший лейтенант Суров. Геройски дрался. Если бы не проклятый ас. Мы за смерть Саши этого капитана прямо над аэродромом спустили на парашюте: От бомб сгорело три "мига". Бензин еще не прибыл. Для взлета и посадки пригодная полоска есть, а остальное, – он указал на вновь оживший аэродром, – за ночь подлатают.

Со стороны города на аэродром спикировали истребители.

– Стой, куда ты! Это же свои, Фигичев из Пырлицы, – и, посмеиваясь над моей прытью, Атрашкевич дружелюбно заметил: – Ну и трусишка же ты, однако. Впрочем, к этому не сразу привыкнешь. Но надо. Иначе смерть.

Вскоре я был среди товарищей. От них узнал о первых часах войны и о смерти Саши Сурова. Моя "чайка" с аккуратно залатанными пробоинами уже стояла на взлетной полосе. Жаль было расставаться с друзьями, но что поделаешь – война.

Возвращаясь назад, пролетел над вокзалом. Атрашкевич говорил, что наши семьи будут отправлять в тыл. На путях несколько разбросанных взрывами вагонов и никаких признаков погрузки. "Должно быть, уже отправили". Полетел вдоль железной дороги. В душу закралась тревога: ни одного эшелона на восток.

На аэродроме меня встретила печальная весть: Пал Палыч и Коля Яковлев с разведки не вернулись.

Позже от Крюкова мы узнали подробности этого вылета. Для него тот злополучный вылет и первый день войны запомнился на всю жизнь. Мог ли он когда-нибудь подумать, что его, имевшего всего два самостоятельных полета по кругу на новом истребителе "МиГ-3", пошлют сразу на боевое задание? Да еще какое!

А было это так.

Утром, по тревоге, почти все летчики вылетели в Бельцы. В лагерях остались лишь те, кто совсем не летал на "мигах".

Пал Палыч бродил некоторое время по опустевшей стоянке. Его командир, капитан Солнцев, еще в пятницу улетел на базовый аэродром, попросив Крюкова последить за порядком в эскадрилье, и остался в городе на воскресенье. Так случалось частенько.

Но сейчас положение осложнялось: надо было что-то предпринимать – ведь война.

В глубине души Крюков еще надеялся, что весь этот переполох – просто ловко разыгранная учебная тревога. Тем не менее для успокоения совести он проверил маскировку самолетов, свежевырытые щели, дал кое-какие указания и заспешил на КП.

Он не был уверен, что ему разрешат учебные полеты на "мигах", но по дороге твердо решил про себя добиваться своего или проситься воевать на "чайках".

"Конечно, "чайка" – не "МиГ-3", – раздумывал Пал Палыч. – Но в Монголии она показала себя неплохо".

Крюков открыл дверь КП, шагнул внутрь и в нерешительности затоптался у входа. Духота, надсадные крики в телефонные трубки, стук переговорных аппаратов и пишущих машинок, какая-то нервозная толкотня – все это поразило Пал Палыча.

В углу у аппарата начальник штаба майор Матвеев с телеграфной лентой в руках что-то диктовал солдату. В общем гомоне Крюков с трудом расслышал конец фразы: "...боевая задача ясна. Подпись Иванов". "Где же он?" удивился Пал Палыч.

Он и не предполагал, что командира полка нет.

В субботу Иванов улетел с инженером Шелоховичем в Бельцы и задержался. Утром была объявлена война. Матвеев привел полк в боевую готовность и доложил об этом в штаб дивизии. Вскоре оттуда генерал Осипенко потребовал к аппарату командира полка.

Как быть? Если телеграфист отстучит: "командира на КП нет", Иванову несдобровать – с генералом шутки плохи. Если же доложить: "командир у аппарата", кто-нибудь может случайно прилететь из дивизии – и подвох раскроется!

Из рук телеграфиста вновь выползла угрожающая лента: "срочно командира к аппарату". Телеграфист вопросительно посмотрел на начальника штаба. И Матвеев с присущей ему решительностью приказал:

– Отстукивай: майор Иванов у аппарата.

С этого момента Матвеев начал выступать в двух ролях. Вызывал к аппарату начальник штаба дивизии – телеграфист отстукивал подпись майора Матвеева; вызывал генерал – в ответ неслось: "У аппарата Иванов". И он не просто играл. Он действительно работал за двоих, энергично руководя работой полка. Но на душе у Матвеева скребли кошки. Сколько уже времени прошло, а о командире – ни слуху ни духу. Связи с Бельцами нет. Там люди, почти двадцать самолетов простаивают без летчиков. А ведь аэродром бомбят, нужно срочно перегнать их в безопасное место. Легко сказать – "перегнать". Где взять летчиков и как их туда перебросить?

Наконец один из летчиков эскадрильи Барышникова сообщил, что командир полка нашелся: самолет Иванова стоит в поле, должно быть, без бензина; по крайней мере, гак он понял сигналы пилота. Значит, командира надо срочно выручать...

Всех этих забот Пал Палыч не знал. Поэтому он продолжал терпеливо стоять у входа, ища глазами майора Иванова.

Матвеев отошел от аппарата и только тут наконец заметил старшего лейтенанта.

– Ну что тебе, Пал Палыч? – без обиняков спросил он.

– Товарищ майор, это самое... понимаете... – смутившись, сбивчиво начал Крюков, – полетать бы на "мигах", потренироваться.

– Ха-ха! Ты слышишь, Куриллов? – обратился майор к ожидавшему у стола инспектору полка. – Чего захотел, а? Учебные полеты... Да ты что, дорогой, не знаешь? Война! С Гитлером!

– Если война, – волнуясь, но решительно перебил его Крюков, отчего еще больше начал путаться в словах, – я... мы... понимаете... посылайте бить фашистов, давай войну!

Он умолк, пунцово-красный от смущения.

С озабоченного лица Матвеева как ветром сдуло глубокие складки над переносицей; по землянке прогремел его раскатистый смех. Майор подошел к столу, на котором среди кипы бумаг лежала развернутая карта; под глазами у него разбежались лучиками лукавые морщинки.

– Ладно, войну я тебе дам. Подожди минутку.

И тут же, обратившись к Куриллову, распорядился:

– Ты, Федор Николаевич, быстренько бери "У-2", одного летчика и чеши за Ивановым. Его "Ути-4" где-то вот тут, в сорока километрах. – Матвеев указал на карте предполагаемое место посадки. – Разыщи и немедленно сюда. Понял?

Куриллов утвердительно кивнул головой.

– Товарищ майор...

Матвеев обернулся к сутуловатому воентехнику.

– Ну, что еще у тебя, Медведев?

– "У-2"!

– Откуда?

– Из штаба дивизии, товарищ майор.

Матвеев задумчиво почесал затылок, лоб, в глазах мелькнула тревога. Вот еще не было печали.

Приказ прилетевшего из дивизии был категоричен: на ответственное задание послать летчиков только с боевым опытом.

"Кого? – раздумывал Матвеев. – Тех, кто уже воевал, здесь нет. Они в Бельцах. Крюкова? Но он еще на "миге" не переучился."

Матвеев созвонился с дивизией, доложил положение дел. Генерал приказал: "Полетит Крюков".

Начальник штаба подошел к нему, положил руку на плечо.

– Вот тебе, есть война. Ясно?

– Товарищ майор, я же не...– рядом с высоким и стройным Матвеевым он выглядел еще меньше ростом,– я не отказываюсь, но...

– Приказ сверху, ты же слышал. Возьмешь с собой Яковлева.

Поднявшись в воздух, Пал Палыч сразу же физически ощутил многотонную тяжесть нового истребителя. Новизна машины захватила и в то же время придавила Крюкова. По сути, это ведь его первый полет; вчерашние два – по кругу – были не в счет, каких-то четверть часа в воздухе.

Он не боялся неизвестности; его не страшила сложность боевого задания. Пал Палыча беспокоило другое: он попросту не знал самолета. Когда летчик привыкает к машине, "влетается" в нее, у него никогда не возникает ощущения, какое бывает, например, у пассажира в самолете. Летчик и самолет перестают быть каждый сам по себе. Вместе с истребителем пилот всем своим существом вписывается в крутые виражи; крылья становятся его руками, мотор – его сердцем. Но это дается долгими тренировками, а Пал Палыч был сейчас как никак новичком.

Надрывно ревел мотор, сдвинулась с места и уползла за красную черточку стрелка термометра воды. Пал Палыч до упора открыл шторки водяного радиатора, сбавил обороты.

Какой режим полета для "мига" самый выгодный? Как его подобрать? А тут еще трескотня в наушниках мешает сосредоточиться! Он сразу же выключил радио, крепко выругавшись в душе в адрес начальника связи.

Самолет Яковлева шел рядом. "Ему хорошо,– позавидовал Крюков,переучивание почти закончил. А тут сиди, парься".

И Пал Палыч в поте лица вел самолет в самое логово врага.

Позади осталось добрых полчаса пути. Теперь два советских разведчика летели над территорией врага. Отчетливо виднелись синие отроги Карпат. Надо бы повнимательнее следить за воздухом. Как назло, облачность, до этого висевшая внизу редкими хлопьями, сгустилась.

Пал Палыч некоторое время определял местонахождение, после чего взглянул на бензиномер и ужаснулся: стрелка колебалась на середине, все больше отклоняясь в сторону нуля, до объекта же было далековато.

"Фу-ты, ну-ты,– произнес Пал Палыч любимое присловье как обычно, когда сталкивался с чем-то для себя нелегким.– Как быть?"

Раздумывать не пришлось. Вокруг истребителей появились зенитные разрывы. Пал Палыч сманеврировал к облакам, посмотрел вниз. Там чернел крупный узел, дымили паровозами грязные составы. Неподалеку от города прилепилась взлетная полоса аэродрома.

"Мессершмитты" появились неожиданно. Вначале Яковлев указал ему на одну пару, а затем Крюков и сам заметил слева от себя другую.

"В бой не вступать" – таков приказ. Путь к отступлению отрезан первой парой, вторая стремится обойти спереди. А разведать главный объект необходимо! Не возвращаться же с пустыми руками!

"Мессершмитты" наседали. Крюков и Яковлев по одному вскочили в облака. Вынырнув оттуда, летчики увидели прежнюю картину: вражеские истребители продолжали преследование.

Пал Палыч снова спрятал свой "миг" в облака; снова вслед за ведущим устремился Яковлев. Здесь сильно болтало, несколько минут полета показались вечностью.

Впереди возникли знакомые по карте очертания вражеского города. "Мессершмитты" наконец отстали, а плотный огонь зениток истребителю не помеха. Со свойственными ему упрямством и решимостью Крюков выполнил приказ.

Но где самолет Яковлева?

Маневрируя между разрывами, встревоженный Пал Палыч сделал один круг, другой. Яковлева не было. Бензин на исходе.

Пал Палычу все же удалось перелететь обратно через границу. Пытаясь подыскать место для посадки, он израсходовал последние капли горючего. Мотор заглох, и самолет рухнул в лес.

Только к вечеру Крюков смог добраться до штаба и передать ценные сведения о расположении вражеских войск.

Никому не хотелось думать, что нет больше в живых белобрысого весельчака Коли Яковлева.

* * *

Вечерняя тишина обволокла аэродром. Густые тени, подобно черным клубам дыма, заполняли овраги, низины и, расплываясь по косорогам, затягивали золотистые солнечные пятна. Впереди ночь, полная тревог и неизвестности. Первая ночь войны. Дома притаились. Оконные стекла, которые так весело перемигивались каждый вечер со звездами, казались теперь слепыми, полными тоски и одиночества. Надолго ли? Сколько еще придется ждать, пока затеплятся в них ласковые ясные огоньки? Притих в густых зарослях командный пункт. Его ориентиром сейчас служили только огоньки папирос. Изредка бледное пламя спички выхватывало из ночи посуровевшие лица товарищей. Слышались приглушенные, взволнованные голоса.

Наконец, можно собраться с мыслями, хоть немного отдохнуть от дневной суматохи, от воя снарядов и грохота бомб.

Скрипнула дверь. В ее узком проеме возникли силуэты командира полка и начальника штаба. Разговоры стихли. Летчики подошли поближе, уселись прямо на землю.

Иванов заговорил, как всегда, спокойно, но по тому, как он особенно старательно выговаривал каждое слово, угадывалось сдерживаемое волнение.

– Товарищи летчики! Сегодня случилось то, к чему мы готовились все эти годы. Фашисты вероломно напали на нашу Родину. Вам пришлось принять на себя первый удар.– Голос командира окреп, в нем зазвучала сталь.– Вы оказали врагу достойный прием. Десяток фашистских стервятников и почти сотня гитлеровцев больше не вернутся домой. Высокое мастерство и бесстрашие проявили в воздушных боях летчики Ивачев, Викторов, Макаров – каждый из них сбил по одному вражескому самолету. Исключительное мужество и храбрость проявили наши летчики, отражая налет на аэродром в Бельцах. В неравной схватке с противником они сбили прямо над аэродромом прославленного фашистского аса. Отважно дрались в этом тяжелом групповом бою летчики первой эскадрильи.

Иванов умолк.

– Война не бывает без жертв. Видеть смерть всегда тяжело. Вдвойне, втройне тяжелее, когда от руки врага гибнут близкие товарищи, друзья.

Смертью храбрых погибли сегодня Саша Суров и Ваня Овчинников, наши молодые летчики, комсомольцы, славные ребята. Прошу почтить их светлую память минутным молчанием.

Все встали. Плотная, молчаливая живая стена. Ни звука, ни движения. Толька одна минута, шестьдесят секунд тягостного молчания, но за это время в памяти у каждого из нас встали эти двое: высокий сероглазый Саша Суров и подвижный, жизнерадостный Ваня Овчинников.

Всего несколько часов назад я разговаривал с Овчинниковым на аэродроме в Бельцах. Его светло-карие глаза еще излучали задор и азарт только что прошедшего боя. Растянувшись под крылом самолета, Иван рассказывал нам о внезапном налете фашистов. Я до сих пор слышу его голос:

"Сижу я в кабине, вздремнул даже слегка. Вдруг слышу, по голове меня кто-то лупит, а в ушах перестук отдается: тра-та-та-та, тра-та-та-та. Ну, техник быстренько включает зажигание, я скорей за плунжер хватаюсь, смотрю – справа командир звена уже на взлет пошел... – Иван рассказывал увлеченно, взахлеб. Запустив мотор, Овчинников устремился за командиром. А в это время над головами с оглушающим грохотом проносятся "мессершмитты". Трескотня их "орликонов"{5} – не для слабонервных. На южной окраине с треском захлопали фугаски. Но вот на взлет пошли наши истребители. Скрылся за черными разрывами самолет старшего лейтенанта Шелякина. Вслед за ним устремились Гриша Шиян, Саша Суров и Петя Грачев. Лоб в лоб мчатся их истребители навстречу атакующим "мессершмиттам".

На аэродроме творится невообразимое. На стоянках самолетов, на взлетном поле – повсюду грохочут взрывы. Там, где было бензохранилище, разлилось огненное море. Черный дым окутал два не успевших взлететь "мига".

Все живое укрылось где только можно. Даже в речке. Из воды торчит голова Тимы Паскеева: с ужасом следит он за несущимися к земле бомбами. Его длинное, худое тело при каждом близком разрыве моментально распластывается на дне. Рядом, у берега, лейтенант Дементьев с перекошенным от страха лицом.

Огненная смерть пляшет на земле. "Миги" все взлетают и взлетают. Через какую-то долю секунды повиснет в воздухе истребитель младшего лейтенанта Овчинникова. Но в этот момент раздается взрыв, и тугая, как плеть, волна швыряет самолет в бездну. "Миг" Овчинникова скрывается на мгновение в дыму, боком выскакивает и, перевернувшись несколько раз, влетает в следующий взрыв. Падают вниз обломки исковерканного истребителя. Тем временем вторая волна бомбардировщиков пересекает исполосованное разрывами летное поле, и пляска смерти становится еще лихорадочнее.

Случилось невероятное. Наперекор всему Овчинников остался жив. Но тут же, точно очумелый, сквозь грохот и разрывы он кидается с парашютом под мышкой к одному из стоящих на земле истребителей и через несколько минут вступает в бой.

В небе, над аэродромом, разгорается ожесточенная схватка. Строчат пушки, рассыпаются дробью пулеметы, окрестности раздирает натруженный вой моторов.

Под загоревшимся "мессершмиттом" раскрывается белый куполок парашюта. Но скрыться фашистскому летчику не удается. Пленник – капитан, на его груди вызывающе блестят два железных креста – награда фюрера за разбойничьи полеты над Африкой и Европой. В этой войне капитану явно не повезло: первый же его вылет в советское небо оказался последним.

Когда я сел в Бельцах, за косогором догорал сбитый Суровым "юнкерс". Я смотрел на клубы черного дыма и как бы видел рослого крепыша туляка.

Словно вихрь, носился его "миг" среди "юнкерсов". Ослепленный яростью Саша мстил фашистам за вероломство, за своего техника Дмитрия Камаева, погибшего от первой вражеской бомбы. Стремительная атака советского летчика обратила в бегство фашистских бомберов. Задымился еще один "юнкерс", пошел на снижение и стал удирать третий. Саша еще яростнее набросился на него, атакуя со всех сторон. Ливень огненных трасс осыпал самолет Сурова, немецкие стрелки исступленно отстреливались, а он все бил, бил, позабыв обо всем.

"Оглянись, Сашка! Сашка!!" – кричали ему предостерегающе Шелякин и Шиян. Но Саша не слышал их. Летчики кинулись наперерез размалеванному "мессершмитту", но опоздали. Пулеметная очередь прошила краснозвездный "ястребок"...

Младший лейтенант Овчинников погиб позже, когда я улетел из Бельц. И сейчас, в траурной минутой тишине, я слышал Ванин торопливый говор, видел его большие, полные гнева глаза, коренастую, крепко сбитую фигуру, бегущую сквозь дым между разрывами бомб...

...Вновь зазвучал твердый голос командира. Он говорил о том, что враг силен и коварен.

Свежий ветерок зашевелился в ветвях. Серп луны выбрался из-под облака, серебром задрожал в листве, призрачным светом залил аэродром. Где-то неподалеку зарокотал самолетный мотор – вначале слабо, словно прислушиваясь к себе, потом во всю мощь; тысячеголосое эхо прокатилось по окрестностям. Из посадки короткой очередью откликнулся пулемет и, расписавшись зелеными трассами, смолк. Самолеты, как и люди, готовились к завтрашним боям.

– Командирам эскадрилий зайти на КП,– распорядился начальник штаба,– а вы, орлы, на машину – и спать. Все поработали сегодня на славу; полторы сотни боевых вылетов, больше десятка воздушных боев!

– Завтра, надо думать, денек будет погорячее,– задумчиво произнес командир.

– Мы, товарищ майор, рады стараться,– весело выкрикнул Кузьма Селиверстов.– Нам бы "харчишку" по паре стаканчиков за штуку! Тогда, будьте уверены, не посрамим земли русской.