Текст книги "В небе Молдавии"

Автор книги: Григорий Речкалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Я тебе покажу "харчишку"!– шутливо пригрозил майор Иванов.

Затарахтел грузовик. Все потянулись к машине, вполголоса переговариваясь между собой. Вскоре кузов "полуторки" был переполнен. Кто-то предложил пройтись пешком.

– Айда, братва,– согласился Кондратюк.

– Пошли,– поддержал Пал Палыч и шариком покатился впереди всех.

Нас обогнала битком набитая летчиками полуторка. Низкий баритон выводил:

...Угрюмый танк не проползет,

Там пролетит стальная птица...

Дружный хор на всю степь подхватил припев:

...Пропеллер, громче песню пой,

Неся распластанные крылья,

За вечный мир в последний бой

Летит стальная эскадрилья...

* * *

Так началась война... Гроза, столь долго и настойчиво гремевшая у наших границ, перешагнула их и разразилась с ураганной силой. Опыт польской, норвежской и французской кампаний убедил немцев в том, что внезапные удары по аэродромам противника являются верным шагом к завоеванию господства в воздухе.

Вот почему, планируя вторжение в Советский Союз, германский фашизм сосредоточил у наших границ почти всю свою авиацию.

Существенный с самого начала количественный перевес немцев еще больше увеличился после первых бомбово-штурмовых налетов на наши аэродромы. К тому же и перевооружиться на новую материальную часть мы еще не успели; все это поставило нашу авиацию в тяжелые условия.

Внутренне, как мне казалось, я был готов к войне. Но что я знал о ней...

Нам и в голову не приходило, что незваных гостей придется принимать на своей территории! Как и все, я имел довольно смутное представление о немецкой авиации и того меньше – об их тактике. Причиной тому была отнюдь не моя нерадивость; нас так учили, тешили лестным для самолюбия несомненным преимуществом сталинского воздушного флота, колоссальными бомбовыми залпами, превосходными летно-тактическими данными истребителей.

Каким же был мой арсенал тактических приемов борьбы? Конечно, лобовая атака! Сколько было о ней прочитано, переслышано... "Лобовая атака,думалось мне, – едва ли не единственный путь к победе. Ведь именно в ней проявляются вся воля летчика и его мастерство".

Воздушный бой воображение рисовало точь-в-точь, как в предвоенные дни: сходятся звено на звено, невообразимая кутерьма, все гоняются друг за другом. Учебных боев с бомбардировщиками мы вообще не проводили и не представляли даже, как они выглядят в прицеле. И не только в прицеле! В тренировочных полетах нам категорически запрещалось к ним приближаться: "Как бы чего не вышло".

Многие привычки пришлось ломать, многое делать не так, как было принято раньше. Все эти представления вскоре изменились, но в те первые дни мы свято верили в свою непобедимость. Эта уверенность в победе не покидала нас и в самые тяжелые для Родины дни.

Потекли тревожные, суровые будни. Летчики до темноты не вылезали из самолетов. Вот и сегодня. Еще затемно мы приехали на аэродром и столпились у командирской "чайки". Старший лейтенант Дубинин коротко сообщил положение на фронте, наши ближайшие задачи, а в конце, подчеркнув активность вражеской авиации, предупредил:

– Строгий наказ майора Иванова – в полете, тем более в бою, от группы ни в коем случае не отрываться. В соседнем полку по этой причине погиб командир эскадрильи Карманов. Мы тоже потеряли несколько самолетов и летчиков.

– Капитана Карманова сбили? – в один голос вырвалось у нас.– Когда?

– Позавчера. Над Кишиневом.

Весть эта ошеломила. Карманова знали все, о его храбрости писали. В первый же день войны Карманов сбил два "мессершмитта" и почти сразу же бомбардировщик. Не укладывалось в голове, как мог погибнуть такой летчик.

Мы стали расходиться к самолетам.

– Надо друг за друга зубами держаться,– буркнул Иван Зибин,– тогда и черт не страшен.

Сам Иван, всегда уравновешенный, хладнокровный, делать это умел. Как-то во время полета между ним и ведущим разорвался зенитный снаряд; Зибин не отвалил в сторону – он вслед за командиром продолжал пикировать на зенитку.

– Эх, Иван, Иван... Ну что ты "мессеру" на своей "чайке" сделаешь?иронизировал Тетерин.– Ведь при встрече в воздухе получается как у Пруткова: "Не чеши затылок, а чеши пятки".

– А ты не чеши язычишком, лучше соберись с умишком, – не остался в долгу Зибин. – Человек человеком держится, а в бою – еще и уверенностью в машине.

С командного пункта воздух прочертили две зеленые ракеты. Аэродром ожил, загудели моторы.

Звено за звеном в небо устремилась группа "мигов".

– Рановато что-то наши на задание полетели,– переменил разговор Тетерин. – И нужно проклятой бомбе именно в мой самолет угодить! Болтайся теперь здесь...

Трудно было понять, насколько искренне это сожаление. Из Бельц Тетерин вернулся на "чайке", влился в группу Дубинина и теперь частенько вылетал прикрывать аэродром и тыловые переправы через Днестр, хотя свободный "миг" при желании найти было можно.

– Им хорошо – что ни вылет, то воздушный бой,– Леня Крейнин проводил быстро удаляющиеся истребители завистливым взглядом,– а тут...

Он не договорил, сердито натянул на черные волосы белый подшлемник и неожиданно широко улыбнулся.

– Что мы, лыком шиты? А ну, пошли с боем штаны в кабинах протирать.

В душе я с Крейниным был согласен; так же, как и он, с тем же настроением я посматривал на товарищей, которые воевали на "мигах". Но я-то знал, что Крейнин воевать на них будет. Перед самой войной Леня закончил переучиваться на "И-шестнадцатом" – переходном этапе к "мигу".

Для меня такая возможность практически исключалась. Только что за завтраком мы разговаривали на эту тему с Дубининым.

– Долгая история, – объяснял комэск. – Теперь не до этого, а ты ведь и на "ишаке" не летаешь.

По-своему Дубинин был прав. Нужно изучать самолет, организовывать учебные полеты, сдать зачеты... Кто станет заниматься этим?

А летать и воевать на "миге" хотелось отчаянно. И не потому, что он считался у нас "сверхсамолетом". Многие летчики "мигу" предпочитали старые, но зато испытанные машины. Здесь было другое. Мне казалось, что на нас, "чаечников", смотрят как на второсортных. Товарищи воюют на "мигах", а тут приходится выполнять какие-то второстепенные задания. Я проклинал себя и те минуты, когда совершил вынужденную посадку, – так отстать из-за нее от друзей! Теперь я завидовал даже тем, кто воевал на "И-16": все-таки и скорость, и пушки есть. "Перебраться бы хоть на него, – мечтал я, – подходя к своему самолету, – летчики 67-го полка штук десять бомбардировщиков недавно завалили на этих "ишаках".

– Присядь-ка с нами, – позвал меня Бессекирный, выглядывая из-под крыла "чайки", где он возился вместе с Ваней Путькалюком, – поговорить надо.

– Чем это вы занимаетесь?

– Об "эрэсах"{6} что-нибудь слыхал? – в свою очередь спросил он меня.

– Слыхать слыхал, да никогда не видел; знаю только, что эти балки к ним относятся, – я указал на металлические салазки, закрепленные под крылом. – Какой смысл? Торчат и только скорость снижают.

– Хочешь на снарядики взглянуть? Прихватил я со склада несколько штук.

Мы подошли к замаскированным ящикам. Путькалюк смахнул пожелтевшую траву, отодрал с одного крышку. На дне ящика лежал "РС" – темный длинный снаряд, похожий на небольшую ракету: короткие перья стабилизатора, в хвосте отверстие реактивного сопла.

Кузьма Бессекирный, неугомонный, по-юношески угловатый, влюбленный в свою профессию техник, заметил мое любопытство и принялся увлеченно объяснять устройство снаряда. А потом вдруг предложил:

– Попробуем стрельнуть?

Это было заманчиво. Мы слышали о необыкновенной эффективности этого оружия, однако никто не знал, применялось ли оно вообще, кроме полигонных испытаний.

Искушение выстрелить "эрэсами" первым в полку было велико. Я согласился. Договорились держать это в тайне, прежде чем все полностью не подготовим к стрельбе.

Оружейник и техник тут же энергично принялись за дело: под каждым крылом подвесили к балкам по снаряду, осторожно вставили пусковые пиропатроны, ввернули взрыватели.

Наконец, все было готово. Путькалюк убежал докладывать командиру полка.

– Как ты считаешь, разрешат нам стрельнуть? – волновался Кузьма.

– Дело стоящее. Думаю, должны.

Пришел майор Иванов. Внимательно выслушал нас, одобрил.

Я сел в кабину. Бессекирный еще раз проверил электрическую систему пуска. Загоревшее лицо его было серьезно, но излишняя суета выдавала волнение; оно невольно передалось и мне.

– Кузьма, что вдруг да не соскочат снаряды? – приподнято шутливым тоном начал я. – Выходит, от меня мокрое место останется?

– Соскочат! Куда им деться...

В светло-карих глазах Бессекирного мелькнула тревога. Но он тут же взял себя в руки и в тон мне произнес:

– А если... От "чайки" ничего не останется наверняка, а от тебя – еще вопрос.

Любопытных собралось много. К командиру полка подошли Матвеев и Погребной. Рядом с ними, немного в стороне, столпились летчики; среди них я заметил коренастого Ивачева, рядом, как всегда, закадычный дружок Кузя Селиверстов – на животе пистолет болтается.

– Не знаешь, Кузьма, сильный выстрел при пуске?

– Стрельнешь – увидим. Остальное ясно?

– Ясно. Отгони только народ подальше. На всякий случай.

Бессекирный соскочил с плоскости, что-то сказал собравшимся. Те поспешно отошли на безопасное расстояние. Теперь на "чайку" поглядывали из-за укрытия, как на неразорвавшуюся бомбу.

Оружейник подошел к командиру полка. Красный флажок в руке Иванова взлетел вверх. Словно невидимый провод протянулся от него в кабину, к взрывному устройству. Я нащупал пусковую кнопку. Напряженная пауза. Казалось, она длится вечность. На. лбу выступила испарина. Короткий взмах флажка вниз, и тотчас же палец нажал кнопку, взрывное устройство сработало. Я не услышал привычного оглушительного выстрела. Раздался резкий хлопок, и два черноватых следа устремились в небо. Я вздохнул с облегчением. Из поднебесья, будто вторя моему вздоху, один за другим донеслись сильные взрывы.

"Чайку" моментально окружили плотным кольцом. Кто-то заглядывал под плоскости, кто-то щупал руками обшивку крыльев, пальцами оттирал следы копоти от пороха, кто-то уверял, что самолет после выстрела сильно брыкнул.

Постепенно волнение улеглось, и командир полка разрешил нам испытать "эрэсы" в воздухе.

Готовились недолго. Мишенью выбрали одинокое дерево на краю оврага. Я поднялся в воздух и плавно ввел самолет в пологое пикирование. Внизу маленькими букашками маячили зрители. Целился я старательно. И когда цель повисла на ниточке перекрестия, я произвел пуск и в тот же миг сквозь шум мотора послышался характерный свист. "Ниточка" оборвалась. Дерево, срубленное разрывами, повалилось наземь.

Кузьма Бессекирный был на седьмом небе. Еще бы! Откопать на складе такое сильное оружие, сразу зарекомендовавшее себя в глазах летчиков!

Командир полка тут же отдал распоряжение быстро подготовить все самолеты, оборудованные для стрельбы "эрэсами", потом подозвал меня.

– Молодец, ей-богу, молодец! Не знал, что ты так метко стреляешь.

– Будем надеяться, он и с фашистами так же расправится,– сказал Погребной.– Как, не промахнешься?

Я посмотрел в его добрые, глубоко сидящие под мохнытыми бровями глаза – и от волнения не смог сказать ни слова. Мальчишеская радость бушевала в груди. Так бывало в детстве, когда меня хвалил отец.

Этот день запомнился еще и по другой причине. Такова уж человеческая память. Порой она отказывается отвечать на упрямые вопросы. Молчит. А иногда, по необъяснимому своеволию, выталкивает на поверхность то, что казалось давным-давно забытым. Будто рассеивается туман, редеет пелена.

После обеда, прикрывая переправы, я впервые увидел живых "юнкерсов". Они летели выше нас и чуть в стороне. Дубинин, покачав крыльями, кинулся наперерез. Я включил свои "эрэсы".

Трудно предположить отчего – от нашей агрессивности, то ли от нескольких залпов зениток, а может, у них было другое задание, но "юнкерсы", немного отвернув, взяли курс на восток.

Мы звеном – вдогонку. Моторы ревут на полную мощность, сердце колотится в предвкушении боя. Еще бы – драться в глубине своей территории, не боясь за свои хвосты, к тому же с обыкновенными "юнкерсами". Я так в душе расхрабрился, что готов был всем им хвосты поотрубать винтом!

Гнались мы за ними долго. А когда сели, Леня Крейнин, как всегда, сострил:

– Ты на чем летал?

– На том, на чем и ты: на "чайке".

– "Чайка" ж благородная птица. Зачем ей связываться с паршивенькими стервятниками.

Не успел я сорвать на нем злость за неуместную шутку, как был тут же стиснут сильными руками.

– Командир! Здорово, старина!

– Афанасий Владимирович! – обрадовался я. – Здравствуй, здравствуй! Откуда ты взялся?

– С обеда поджидаю. Прямо со станции и сюда. Нас тут много Германошвили, Гичевский.

– Паша Гичевский?! Он же не вернулся с задания в первый день.

– Жив и здоров Паша, командир. А сейчас его, поди, все еще Кондратюк в объятиях душит. На комсомольском собрании все. Пойдем?

По дороге Богаткин выкладывал до мельчайших подробностей события в Бельцах за время моего отсутствия. Он казался постаревшим. Нос заострился еще больше, слегка выступающий вперед подбородок был небрит, и впалые щеки казались землистыми.

Неожиданно Богаткин остановился и спросил меня:

– Ты о начфине базы слышал?

– Нет, а что? – поинтересовался я.

– И о Борисове, начальнике ГСМ, не знаешь?

Я отрицательно мотнул головой, думая о предстоящей встрече с Пашей Гичевским.

– Начфин был шпионом фашистским.

– Что?..

– Шпионом, говорю, был он и сбежал в первый день. Вместе с ним и Борисов удрал.

– Скажи, Афанасий Владимирович, – встрепенулся я сразу же: – не их ли рук дело?..

– Их, командир, их! – с ненавистью воскликнул Богаткин. – Эти сволочи подсыпали что-то в масло, потому и заклинивались подшипники, шатуны обрывались. Ух, попадись они мне...

Мы подошли к грачевскому "мигу" – здесь проходило собрание. Богаткин заговорщически шепнул:

– Подсядем незаметно, чтобы Паша не увидел, – ух, и будет тебе от него.

– А в чем дело, Афанасий Владимирович?

– Потерпи – узнаешь, – таинственно произнес Богаткин.

Обсуждение первого вопроса подходило к концу.

– Разве это дело? – азартно кричал Ротанов. Вся его поджарая спортивная фигура была в движении. – На "мигах" приказывают идти в разведку на бреющем полете, в то время как хорошо знают, что самолет этот на малой высоте – "утюг"! Я так считаю: разведчик должен выбирать высоту полета и маршрут сам.

Тима Ротанов говорил всегда коротко, но прямо – то, что думал.

– Здесь, товарищи, присутствует старший политрук из дивизии. Я прошу его передать кому следует, – продолжал Ротанов, – прежде чем приказывать, следует думать. Вот, к примеру: послали нас вчера прикрывать двенадцать "Су-2". Ползут они еле-еле на восьмистах метрах, а мы одним звеном над ними болтаемся. Разве это прикрытие? Хорошо, что "худые" не встретились, а то дали бы "прикурить" и нам и им. Так воевать нельзя.

– Прикрывать "Су-2" лучше "чайкам" и "И-шестнадцатым", – вставил Грачев. – На "мигах" тяжело.

– Посылать нужно не по звену, а так, чтобы и бой можно было вести и силенок хватило бомбардировщики прикрыть. Короче: не нарушать боевой устав авиации. Все! – закончил Ротанов.

Иван Зибин попросил слова.

– Часто бывает: сидишь в кабине, ждешь до умопомрачения. Бац: ракета! Вылетаешь – а куда, сам не знаешь. Я хочу сказать, что задачи летчикам надо ставить своевременно и время давать на подготовку к вылету. Нам нужны не только постоянные слетанные звенья, но и группы. Как мы сегодня на штурмовку вылетели? Летчики из разных эскадрилий, разных полков. Кто командир, неизвестно.

Выступавшие были немногословны. Говорили о том, что оружие в воздухе часто отказывает, аэродром зенитками не прикрыт, связь с постами ВНОС{7} плохая; многие вылеты цели своей не достигают, – и конечно же, о бдительности.

– Председатель, дай мне говорить, – выскочил из-под крыла Германошвили. – Я и товарищи завтра вечером будем сделать два зенитный пулемет. Клянусь моей матерью, ух как стрелять будем, сам стрелять будем! и под одобрительный смех юркнул на свое место.

Выступил помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. Коренастый, крепко сбитый, с быстрым и цепким взглядом старший политрук говорил негромко, привычным движением поглаживая лысину.

Как и полагается представителю вышестоящего штаба, Погребной подвел итог выступлениям и заверил, что все критические замечания будут переданы командованию.

Потом обсуждали комсомольские рекомендации для вступления в члены ВКП(б).

Первой обсуждалась рекомендация Тиме Ротанову. Есть возражения? спросил председатель.

– Ротанов – смелый, бесстрашный летчик. Он уже одного "мессера" завалил, достоин быть в партии.

– Единогласно, – подсчитал Дмитриев.

Дружно и быстро проголосовали комсомольцы за Зибина, Кондратюка, Бессекирного.

С заявлением летчика Плаксина вышла заминка. Как раз в последнее время Алексей Плаксин "ослаб" здоровьем и перешел на связной самолет. Но он – еще адъютант командира полка. Мнения разделились – начальство обижать неудобно.

– Надо воевать, товарищ Плаксин, а не прислуживать, – громче всех протестовал Ротанов.

– Но ведь он же не по своей вине... – неуверенно защищал Алексея Петя Грачев,– летает на беззащитном самолете, подвергается, может, не меньшей опасности. Это же не шкура дементьевская, товарищи.

– Нечего антимонии разводить, – выкрикнул Гичевский, – и так ясно! Ставь, председатель, на голосование.

Выражение лица Гичевского в темноте разобрать было трудно. Только белел на голове сплошной бинтовой шлем. Кондратюк обхватил его сильной рукой, прижал точно ребенка к груди.

Подсчитали голоса: большинство против. Алексей понурил голову, ссутулился. Мне стало жаль парня. Может, действительно, нездоров?

Последнее заявление – Валериана Германошвили – подняло у всех настроение. Когда проголосовали, Германошвили снова выскочил из-под самолета и под общий хохот радостно заявил:

– Большое спасибо за доверие. Знай все, мой пулемет станет стрелять прямо в фашиста, никогда летчика не обманет. Сам стрелять будет.

Виталий Дмитриев, председательствующий, с трудом успокоил развеселившееся собрание и дал слово Пете Грачеву.

– Товарищи, мы хотели поговорить сегодня об одном старом деле нашего комсомольца, но старший политрук отсоветовал.

– Непонятно! Поясни! – потребовал Кондратюк.

– Аварию Речкалова помнишь?

Кровь ударила мне в лицо. В ушах загудело. Собрание зашевелилось. В общем шуме послышался звонкий голос:

– Он не виноват, это вражеских рук дело.

Неожиданно что-то большое, сильное навалилось на меня.

– Век тебя не забуду, дружище, – взволнованно засопел Гичевский прямо в ухо.

Я с трудом освободился от, цепких объятий.

– Паша, ты что?

Гичевский смахнул со скуластой щеки слезу, широко улыбнулся и снова схватил меня в охапку.

– Ничего не знаешь?!

– Решительно!

– Черт курносый! Дружище! Ты ж мне жизнь спас!

– Так это был...

– Я, Гришка, я!..

В этот вечер я выпил за ужином свою первую фронтовую стопку. Обжигающее тепло разошлось по всему телу, жаркая испарина выступила на лице.

В столовой – мазаном сарайчике, служившем до недавнего времени хозскладом совхоза, было шумно и душно. Две керосиновые лампы задыхались в клубах табачного дыма; неверный их свет делал лица летчиков темно-багровыми, глаза превращал в черные проемы. Хотелось выйти на свежий воздух, но пробраться из-за длинного дощатого стола к выходу было практически невозможно.

– Пойми ты, – доказывал Петя Грачев Тетерину, – "мессершмиттов" можно бить на "чайках" не хуже, чем на "мигах". Понимаешь?

Тетерин пытался возражать: не тебе, мол, меня учить. Но тут на него набросился Ротанов.

– "Чайки" тебе нехороши, да? Почему ж на "миг" не переходишь? Скажешь, их нет? Врешь! Выходит, на "чайке" над аэродромчиком легче и безопаснее летать? Хитришь, Леня!

Языки развязались. Спор становился все жарче.

– Бросьте, товарищи, – успокаивал Пал Палыч, – вышли бы на воздух, проветрились...

К столу подошел Хархалуп. Его крупное цыганское лицо было темным, хмурым.

Грачев подвинулся. Кто-то протянул наполненный стакан.

– Не большой я любитель спиртного, а сегодня выпью еще, – принимая стакан, глухо сказал Хархалуп. – Плохо мы воюем, ребята... Неоправданно теряем людей, машины. А почему?

– Не нужно нас по мелочам распылять на всякие пустые вылеты, дергать поменьше, – заметил Кондратюк.

– Это верно, но главное ли? А главное, по-моему, – побыстрее отказаться от предвоенных привычек. О Карманове слышали? Мой друг... Смерть его немцам так просто не пройдет. – Хархалуп залпом осушил стакан, крякнул, встал из-за стола. – Запомните, товарищи! У летчика может быть много друзей. Но те, с кем он делит все – уходит в полет, смотрит в лицо смерти, – эти должны занимать в его сердце особое место. Цените друзей, доверяйте им, деритесь за них.

* * *

Наступил пятый день войны. Утро как утро. В полях пересвистывались суслики, в высоком небе заливались безмятежные птахи, свежий ветерок, настоянный на пряных степных запахах, разгонял сонливость, но нас эта красота мало привлекала.

Из скупых газетных сообщений мы плохо представляли, что делается на других фронтах, но знали: фашисты безудержно прут на Ленинград, Минск, Житомир.

Сегодня ночью немцы переправились через Прут у Скулян, захватили плацдарм и накапливают силы. Рядом – Бельцы.

Многих тревожила неизвестность о судьбе родных и близких. Слухи ходили самые противоречивые. Кто-то где-то слышал, будто эшелон с семьями разбомбили, другие уверяли обратное – никого из города не вывозили. Начальство разводило руками, не в состоянии сообщить что-либо определенное.

Летчики были неразговорчивы. Невеселые раздумья порождали внутреннюю скованность. Длилось такое обычно до получения задания на боевой вылет, а иногда и до самого вылета, после чего лица оживали, мысли сосредоточивались на новых заботах.

Всем было ясно: противник приложит все усилия, чтоб удержать и по возможности расширить захваченное. И наземникам и авиаторам предстоял горячий денек.

Командирский "пикап" скрипнул тормозами и остановился напротив капонира, замаскированного стеблями кукурузы. Около "мига" с голубым носом скучились в ожидании летчики. Из кузова выпрыгнул Хархалуп.

– Семен Иванович, на минутку. – Командир полка приоткрыл дверцу кабины. – Задание ясно?

– Да, товарищ командир. Все будет сделано, как вы сказали.

– С вылетом не задерживайся, – майор взглянул на часы, потом на стоявших поодаль летчиков. – Время еще есть. Обговори со своими сегодняшнюю задачу. Пусть сами сообразят, как лучше. Воздушные бои всегда разнообразны. Особенно советую: обрати внимание на осмотрительность и тактические приемы врага.

– Есть!

Хархалуп откозырял и направился к своей группе. Тима Ротанов, добровольный помощник Хархалупа, встретил его по всем правилам устава.

– Почему только семь исправных самолетов? – удивился Семен Иванович, выслушав Ротанова, – чей не в порядке?

– Исправлены все восемь, товарищ командир,– раздался голос старшего техника.

Городецкий вылез из кабины и по-гусиному, вразвалку, подошел к Хархалупу.

– Просто тридцать третью воздухом недозаправили. Хархалуп остался верен двум тройкам – этот номер был у его самолета и до войны.

Семен Иванович помолчал. Легкая улыбка обнажила крепкие зубы, слегка разгладила угрюмое лицо.

– Ну, что приуныли? Не завтракали еще?

– Завтрак успеется, – отозвался Грачев.– Скажите, как там дела?

"Там" – это на фронте. Летчики ждали утешительного ответа. Что сказать этим людям, которые так напряженно ловят каждый его взгляд? Они воюют, не жалея себя, теряют товарищей. Из пятнадцати летчиков в группе осталось теперь только восемь, и еще неизвестно, кому из этих восьми доведется увидеть завтрашнее утро.

До последней минуты все верили: война будет на вражеской территории, малой кровью. А пока получается наоборот. Хорошо известно, что враг несет огромные потери, но он еще яростнее рвется в глубь страны.

Хархалуп твердо знал, что существует некая психологическая грань, перейдя которую иные люди могут потерять веру в свои силы. Конечно, не все и не сразу. Но достаточно одной капельке набухнуть и скатиться в противоположном направлении, как по ее следу потечет другая. Этого не следует допускать. И это самое трудное. Война есть война. Словесной шелухой, хвалебными гимнами тут не прикроешься. Что им сказать? Чтобы защищали Родину? Это они и сами знают. Чтобы не боялись смерти? Они ее боялись, так же как и он. Нет, нужно другое. Он, как командир, обязан не допустить, чтобы отдельные капельки неуверенности, превратились в ручей и захлестнули летчиков, породили ощущение беспомощности перед врагом.

Хархалуп подозвал Городецкого:

– Николай Павлович! Сколько, говоришь, исправных самолетов?

– Товарищ командир, я же докладывал: исправны все восемь, но...

– Так это же сила, друзья! А ну-ка, садитесь поближе.

И первым опустился на моторный чехол.

– ...Но после первого вылета, – продолжал Городецкий, – все будут неисправными. Нет воздуха. Привезли по одному баллону на звено.

– Присаживайся, душа промасленная, будет воздух. На лицах появились улыбки. Хархалуп смотрел спокойно, уверенно. Взъерошил волосы.

– Мой дед рассказывал– его прадед чистейший был хохол, из-под Полтавы; так он на ворованных лошадях за шведами до самой Румынии гнался. Хотел у шведского короля скакуна прихватить. Да так и осел на всю жизнь в Приднестровье. А вот отец деда – тот уже прожженный цыган – за Наполеоном скакал чуть ли не до Берлина.

– На чьих же лошадях? – рассмеялся кто-то.

– Конечно, не на собственных!– Хархалуп состроил такую гримасу, что все прыснули.

Неподалеку заработал на полную мощность мотор. Кто-то с дотошной пунктуальностью проверял его работу на всех режимах. Когда гул несколько стих, Хархалуп спокойно продолжал:

– Немцы захватили небольшой плацдарм на нашем берегу. Конечно, пехота турнет их обратно. Мы же на своих истребителях должны ей помочь. Как, Яша, поможем? – обратился он к маленькому смуглому летчику.

Вопрос застиг Яшу Мемедова врасплох: слегка растерявшись, он огляделся вокруг – товарищи ждали, что он скажет, и решительно произнес:

– Я, мы все, обязательно поможем наземникам. – Мемедов смущенно улыбнулся. – Гнаться ведь будем за фашистами не на ворованных кобылах, а на своих кровных самолетах.

– Правильно, Яша!

– Молодец!

Угрюмые лица разгладились, оживились.

Хархалуп понял: теперь можно о деле.

– Вылетаем через час после взлета первой эскадрильи. Садимся в Бельцах. Оттуда будем прикрывать войска. Нагрузка большая: до семи вылетов с боями. Как, выдержите?

– Нам не привыкать... – ответил за всех Грачев. – Но как фашисты...

– Бить их будем, чтоб чертям тошно стало! А пока давайте подзаправимся. Вот и завтрак.

Прибыла подвода с завтраком. Две девушки-официантки разостлали под кустами скатерти, и летчики расположились прямо на пахучей траве.

Завтрак был неспокойным. Многие старались скрыть свое волнение за шутками и нарочито громким смехом.

Крупное лоснящееся лицо нашего доктора Козявкина приветливо улыбалось каждому, кто подходил перекусить. Он заботливо осведомлялся о самочувствии и тут же выдавал маленькие шарики "Кола".

– Как спалось, товарищ Тетерин? Все знали, что Леня любит поспать.

– Спасибо. Хорошо, Митрофан Иванович, – ответил тот. Тон был обычный, фамильярно-снисходительный, но заспанное лицо выражало живой интерес, пока доктор отсыпал из коробочки порцию "Колы". Продолжая держать подставленную ладонь, Тетерин как бы между прочим заметил:

– Жаль только, ночка коротка.

– Да что ты! – шутливо удивился военврач и зажал ему ладонь с шариками: – По твоим глазам этого не вижу, а лишние шарики тебе во вред: спать не будешь.– И тут же занялся щуплым быстроглазым летчиком: – Как спалось, товарищ Шульга?

Васянька старательно прятал в сторону припухшие глаза. Худое, нервное лицо его посерело. Стараясь не дышать на врача, он что-то невнятно пробормотал.

– Ты что это, словно красная девица, глазки отворачиваешь? допытывался Козявкин, отсыпая кучку коричневых драже.

– Да он от твоей лысины отворачивается, слепит она его не хуже солнышка, – вступился Хархалуп.

– А, Семен Иванович! Здрасьте. Как спалось, уважаемый коллега? "Коллега" было любимым обращением доктора. – О, да я вижу, и на тебя моя лысина действует.

– Не твоя лысина, а мошкара проклятая" – ответил тот, принимая из конопатых рук доктора свою порцию.

– Оно и видно, глазищи-то покраснели, – подковырнул доктор и назидательно посоветовал: – крепкого чайку хлебни. Утречком хорошо помогает.

– Эх, Митрофан Иванович, не забывай, глазищи мои цыганские, лукавые. Ты бы лучше в душу заглянул. Горит она, в бой рвется.

– Вот это человек! – негромко сказал Иван Зибин. Зибин высказал вслух то, о чем я подумал. Могло ли быть что-нибудь лучше, чем находиться в одном строю с Хархалупом, Грачевым, Викторовым!.. Быть на главном направлении. Учиться побеждать.

Я слушал разговор друзей, и было мне радостно и грустно. Грустно потому, что воевал не с этими людьми, на счету у которых появились уже лично сбитые самолеты.

Да только ли у них! Далеко за пределами полка разнеслась молва о бесстрашных летчиках Ивачеве и Селиверстове. На глазах у пехотинцев они вдвоем разогнали большую группу фашистских бомбардировщиков. Все с уважением говорили о мужественном Атрашкевиче, об энергичном, смелом Шелякине, о бесшабашной и неразлучной паре – Фигичеве и Дьяченко, о многих других наших ребятах.

За все это время мне ни разу еще не приходилось попадать в тяжелые переделки, о которых то и дело рассказывали летчики, чтобы взрывались цистерны, горели машины, переворачивались танки.

Правда, Шульга уверял, будто на днях от моих бомб одна зенитка скособочилась. Но сам он в тот вылет куда удачнее отцепил свои бомбочки. Точно в переправу! Все были уверены, что он решил ее протаранить, и, когда "чайка" взмыла от воды свечой, каждый вздохнул с облегчением.

Кто мог подумать, что он способен на это!

Тщедушный москвич с грустными карими глазами, Шульга незадолго до войны бросил было летать. Несколько дней вражеского нашествия неузнаваемо преобразили его.

На противоположной стороне аэродрома заработал мотор, за ним второй. Вскоре все вокруг огласилось густым ревом.

– Хлопцы, кончайте завтракать,– заторопил своих Ротанов, – первая эскадрилья взлетает, пора к вылету готовиться.

Над нами, почти цепляясь колесами за кусты, пронеслось звено майора Иванова. Мы хорошо видели его крупную голову, долговязого Дьяченко и острый профиль Валентина Фигичева. Следом за ними взлетел капитан Атрашкевич, его сопровождали младшие лейтенанты Семенов и Миронов. Замыкало звено Панкратова. Не делая привычного круга над аэродромом, самолеты сразу легли на курс и растаяли в плотной синеве утра.