Текст книги "В небе Молдавии"

Автор книги: Григорий Речкалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Фашистов не спасли ни облачность, за которой они прятались, ни почти пятикратное численное превосходство, ни даже "удачное" время налета.

Ведомые майором Орловым, летчики бесстрашно ворвались в строй гитлеровцев. Им удалось сбить три "юнкерса" и восемь "мессершмиттов". На Бендерский железнодорожный мост, соединяющий берега многоводного Днестра, не упала ни одна бомба. А стратегическое значение его было всем хорошо известно. Вывести мост из строя значило лишить наши войска военных грузов, в случае отступления же – оставить имущество врагу.

Дорого обошелся этот мост фашистам и на следующий день. На этот раз они бросили туда двенадцать "юнкерсов" и восемнадцать "мессершмиттов-109". Эту армаду атаковало... восемь самолетов из полка Орлова.

Приходилось только удивляться осведомленности фашистов: налет и на этот раз был совершен в тот момент, когда большая часть истребителей только что прилетела с задания и не успела еще заправиться горючим. Но фашисты не учли одного – наш полк. Дело было под вечер. Кое-кто из летчиков уже помышлял об ужине; Алексей Овсянников готовился отметить свою первую победу над "хейнкелем-126", и Кузьма Селиверстов набивался к нему в компанию, как вдруг командный пункт полка озарился фейерверком зеленых ракет. Немедленный взлет!

Угнаться на "чайке" за "мигами" и даже за "И-16" невозможно. На Тирасполь я прилетел к шапочному разбору. Небо было чистым и пустым. На земле догорали два "юнкерса" и четыре "мессершмитта". Белая длинная стрела показывала северо-западное направление,– туда переместился бой. Я взял курс по стреле, пролетел Оргеев.

Ни один самолет не попался мне по дороге. Только в районе Сынжереи я встретил Ивачева и Селиверстова. Они уже возвращались, оставив на земле три догорающих "мессершмитта". Один "худой" пришелся на долю Кузи, и мы видели, как сбитый им летчик все еще спускается на парашюте.

В этот день немцы не досчитались еще девяти самолетов. Перед отъездом на ужин майор Матвеев зачитал нам телеграмму командующего ВВС 9-й армии: всему личному составу полка объявлялась благодарность.

Небольшое помещение столовой раньше не вмещало всех сразу, мы ужинали обычно в две очереди. Но сейчас за столами было пустовато.

Сегодня, впервые за дни войны, все были в приподнятом настроении. Казалось, веселее звучал баян; за столами слышались песни.

Кузя Селиверстов затянул высоким хрипловатым голосом:

Пьют и звери, и скоты,

И деревья, и цветы...

Размахивая руками, ему пришел на помощь Барышников:

Даже мухи без воды

И ни туды, и ни сюды!

Но сильный голос Ивачева заглушил обоих. Обняв за плечи Селиверстова, Костя запел:

Были два друга в нашем полку,

Пой песню, пой!

Если один из друзей грустил,

Смеялся и пел другой...

Рядом Дьяченко и Фигичев разноголосо напевали раздольную "Распрягайте, хлопцы, кони".

Баянист наигрывал попурри, никому не отдавая предпочтения, пока Леша Сдобников за нашим столом не запел свою любимую:

В далекий край товарищ улетает.

Родные ветры вслед за ним летят...

Петя Грачев присоединился к нему, мелодию подхватил баян.

Пройдет товарищ все фронты и войны,

Не зная сна, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны, и зеленеть среди весны.

Не пел только Борис, хотя песни он любил. Голос у Комарова был не сильный, но красивый, душевный.

Когда песне стало тесно в помещении и она прорвалась через наглухо замаскированные окна, наш бывший запевала встал из-за стола и направился к выходу.

Я вышел вслед за ним в безлунную тихую ночь. На свежем воздухе голова слегка кружилась.

Мы закурили и некоторое время шли молча. Из прилегающего лесочка тянуло прохладой, пахло хвоей.

– Ночь-то как хороша...

– Темноватая только, – согласился Борис,– а то бы как у нас на Урале.

Упоминание о родных краях грустью разлилось по жилам, сердце защемило: "...придется ли повидать их?"

– Просто не верится, что где-то под боком война, – задумчиво произнес Комаров.

– Смотри, Борис, какая красота...

– Жизнь! Что она значит на войне? Прихлопнули, как муху, и нет ее. А ради чего?

– Чудак, во имя справедливости. Мы ведь фашистов бьем.

Я хотел было разразиться целой тирадой, но он перебил:

– Выходит, чтобы жить, надо убивать? Так, что ли? Но это же звериный закон!

Комаров бросил окурок и старательно затоптал его. – Слушай, Борька, не пори чепуху. Как ты считаешь, ради чего погиб Коля Яковлев и другие наши ребята? Они защищали Родину, спасали людей. Такая смерть оправданна и благородна. Другое дело – кто послал тех, что принесли на нашу землю смерть и разрушения. Мы и это с тобой прекрасно знаем – фашизм. Вот оно, звериное нутро, откуда исходят все беды. Так что уподобляться мухе не стоит.

Дорога круто свернула в лесную посадку. Темнота сгустилась. Выбрав на ощупь сухое место, мы расположились на траве. Борис сидел сгорбившись, уткнувшись подбородком в колени. Неожиданно мне пришла в голову мысль поговорить с Комаровым о его последнем вылете, но, едва собравшись, я тут же передумал и ляпнул:

– А интересно было бы посмотреть на живого немца. На врага, понимаешь? На кого он похож? Как выглядит?

– Я видел. И очень близко.

– Разве? Когда же?

– В первый раз, когда сбил "каракатицу". И до сих пор не могу забыть об этом, – грустно заметил он.

– А-а, – разочарованно протянул я, – так это же самолет, – таких немцев я каждый день вижу.

Но Комаров уже не слушал меня.

– В этом самолете был живой человек, и я видел его, как тебя сейчас. Когда я прицелился в него, он посмотрел в мою сторону. Я увидел его глаза; они умоляли меня: "Не убивай". Рука моя дрогнула, но было уже поздно пулеметная очередь скользнула по крыльям и прошила кабину...

Я внимательно следил за ходом его мыслей, еще не понимая, зачем он все это рассказывает.

– Кто этот летчик? Немец, румын? Неважно. Наверное, у него, как и у меня, есть мать, может быть, семья. Пока летел до дому, я все пытался понять – что же произошло? Убийство?

– Не ты его, так он тебя, – возразил я. – А сколько вреда он нанес бы нашим пехотинцам!

– Второй раз – позавчера; мы налетели на них внезапно и начали расстреливать, как стадо баранов.

– Петька мне расписывал. Здорово вы их погоняли. И про зенитки тоже.

– Не знаю, что он тебе расписывал. Последнее время Грачев дуется что-то, злющий ходит, как черт. – Борис говорил глухо. – С чего – не пойму. Но я тогда не стрелял.

Борис всегда был очень искренним. Я чувствовал, что ему хочется излить душу, выговориться.

– Зенитки мешали? – спросил я.

– Нет, я их даже не видел. Зажег одну машину, а по живым людям...

Он долго молчал, потом потянулся за другой папиросой.

– А тут еще мотор забарахлил, – словно оправдываясь, закончил он.

Такое признание меня озадачило.

Неужели только из-за этого Борис уходил с поля боя, пользуясь любым предлогом? С одной стороны, я сочувствовал ему: расстрелять повозку или машину психологически гораздо легче, чем убить живого, противника. Как-никак люди... Но только необходимость заставила нас смертью попирать смерть.

Не к каждому сразу приходила ненависть к фашизму, а вместе с ней смелость, мужество, стремление к победе – все то, что вытесняет страх перед врагом, а порой и совсем заглушает его.

У таких, как Грачев, Селиверстов, Фигичев, это само собой подразумевалось: "Враг! Уничтожай – и никаких гвоздей!" У других к такому настроению примешивался боевой азарт.

Конечно, мы не могли еще тогда знать, что значит фашизм, какое горе он несет в наш дом..

Но уйти с поля боя под первым благовидным предлогом, бросить товарищей только потому, что испытываешь отвращение к смерти, да к тому же еще и жалость к врагу!.. "Борис смалодушничал, – думал я,– это почти ясно. Малодушие, как трясина: не возьмешь себя в руки – увязнешь. Малодушие и страх– одного поля ягоды. С ними бороться трудно".

Но в этот момент я не знал, как вести себя. Сказать Борису прямо обидится, замкнется еще больше. Безучастным оставаться тоже нельзя.

– Жалко, значит?

Он промолчал.

– А я уверен: фашисты о таких вещах не размышляют. Сам прекрасно знаешь, как нашим от них достается.

– Знаю. Но я знаю и другое: день Победы отпразднуют без меня.

– Брось ты, Борька. Разве можно теперь об этом думать?!

– А сам ты не думал об этом?

– Что меня могут сбить? Нет, пожалуй, не думал. Может, оттого, что меня еще не били по-настоящему. И почему, собственно, меня должны сбить? Я видел себя в бою только нападающим и смерть относил к случайностям.

Послышались неторопливые шаги, и чей-то очень знакомый голос произнес:

– Завтра на этом же месте, хорошо?

Донесся поцелуй и приглушенный женский смешок:

– Не завтра, а сегодня. Будь осторожен.

Мы встали.

– Слышал?

Борис кивнул.

– Жизнь, Боря, продолжается. Даже здесь, когда она каждый день может оборваться. А что касается дня Победы – пусть не мы, другие доживут. И нас, может, вспомнят.

* * *

...Дни стали походить один на другой. Лето набирало силу. Жара стояла всюду. Зной шел от земли, с неба. В самолете невозможно было усидеть из-за невыносимой духоты.

Я выбрался из кабины, стащил с головы мокрый подшлемник, бросил его на прокаленную плоскость.

Подошел Сдобников и тут же набросился на Зибина. Выгоревшие соломенные волосы влажными прядями спутались у него на лбу, и весь он напоминал драчливого бойцового петуха.

– Брось кипятиться, – урезонивал его Иван. – Сам виноват, не болтайся в строю.

Немногословный и смелый Зибин нравился мне все больше. Раньше знал я его только в лицо. Был он неприметен, всегда исполнителен, теперь же, столкнувшись с ним поближе, я убедился, что он наделен какой-то особой внутренней силой, свойственной скромным и сильным людям.

Препирались оба из-за недавнего вылета. Во время атаки Сдобников едва не столкнулся с Зибиным. Был ли он виновен? Отчасти да, потому что не отличался умением держаться в строю. Дело было в другом – к тому времени сама практика боев показала, что звено из трех самолетов сковывает маневр и осмотрительность, основательно затрудняет атаки.

Но строптивый Леша не унимался. Занозистый, а в общем-то добродушный малый, сейчас он не на шутку разгорячился.

– Зачем спорить! Сделаем так: полетишь за командиром, я – за тобой, предложил Зибин. – Посмотришь, как надо держаться в бою. – И тут же обратился ко мне: – Согласен, командир?

"Командир!" Искренность и теплота, с какими было произнесено это слово, тронули меня.

Пытаясь скрыть охватившее меня чувство, я взял кружку с водой и, захлебываясь, мотнул в знак согласия головой.

– Заповедь третья... – послышался за спиной голос Тетерина, чревоугодие жизнь сокращает.

– А отлынивать от боевых полетов – какой заповедью предусмотрено? – в упор спросил его Сдобников.

Тетерин порозовел. На лице его появилась растерянная улыбка, которая тотчас же перешла в хмурую гримасу. Подобного оборота он не ожидал.

– Прошу поосторожнее! Я теперь за командира. – И с присущей ему напускной серьезностью распорядился: – Как только самолеты будут готовы, немедленно вылетайте прикрывать конницу.

– Ну и ну, – Зибин покачал головой, глядя вслед новоявленному командиру. – Зачем воевать, когда в начальстве ходить можно.

Вырулили на взлет Кондратюк и Гичевский.

– Куда это они?

– В Криуляны на переправу.

– Парой? Вот так надежное прикрытие с воздуха!

– И мы не эскадрильей полетим,– заметил Зибин. Вскоре взлетели и мы. Курс– на запад. Сизое марево пропитало воздух. Только по пожарищам можно было определить линию фронта. На юге в дымке горизонта угадывался Кишинев.

Где-то внизу должны быть конники.

Мы не успели сделать над ними даже круга; прямо над нашими головами проплыло двенадцать "мессеров".

"Мимо", – подумал я и сразу же увидел бомбардировщиков. Они летели на той же высоте, что и мы, явно держа курс на Кишинев. Конечно, это для них "мессершмитты" расчищали путь. Как быть? Вступить в бой с врагом – оставить конников без прикрытия. Пропустить– не поздоровится Кишиневу.

Но раздумывать уже нет времени. Враг совсем близко. Контуры головастых "Ю-88" стали хорошо различимы. Я разглядел шестерку, потом звено бомбардировщиков и пару истребителей.

Если не считать боя под Котовском, мне не приходилось драться с "юнкерсами". Как атаковать? С хвоста боязно. Я уже обжигался на метком огне вражеских стрелков. Вспомнился совет командира полка: "Ошеломляйте врага внезапностью... Фашисты – не автоматы".

Решено. Ударим с ходу. Оглядываюсь: товарищи рядом, каждый на своем месте.

Атака под большими углами обычно мало эффективна; зато есть преимущество: фашисты нас не видят, да и ракеты под крыльями действуют ободряюще.

Поднимаю вверх руку, сжимаю в кулак: знак, что стрелять будем залпом, четырьмя снарядами. Большим количеством нельзя: при пуске ракет обшивка на крыльях вздувается. На моих еще маячат две свежие полуметровые заплаты память о штурмовке. Лбом почти касаюсь прицела. Зубы плотно стиснуты. Нервная дрожь не унимается.

Головные "юнкерсы" наползают, как танки, тяжелые, переваливающиеся. Уже блестят диски пропеллеров. Так и хочется нажать кнопку, но взгляд на прицел успокаивает: до фашистов больше тысячи метров. Тем неожиданнее вспыхивает вдруг перед "юнкерсами" целая серия разрывов: одна, другая... Это Сдобников не выдержал и впустую выпустил "эрэсы".

"Спокойно, спокойно". Первый фашист вырастает в прицеле. Он занял уже половину сетки, уперся в ее внутреннее кольцо.

"Пора!" Слабый шум под крыльями. Четыре огненных клубка брызжут осколками.

Выхожу из атаки разворотом вверх. Боевой порядок "юнкерсов" нарушен! И впрямь, оказывается, можно кое-чего добиться, только взять себя в руки. Еще одна атака сверху – и фашисты в панике разворачиваются.

Дело сделано, врага заставили свернуть с боевого курса, не пустили на Кишинев. Но хочется увидеть, как они горят.

Я набрасываюсь на ближайшего фашиста. Летчик мечется, увиливает от атаки. Вражеские стрелки с "юнкерса" беспрерывно поливают огнем. Я не спешу атаковать, маневрирую, жду удобного момента.

Кто-то из друзей устремляется в погоню за следующим бомбардировщиком.

Задний стрелок "моего" "юнкерса" неожиданно умолкает. Уловка? Подхожу ближе, атакую. Стрелок молчит. Значит, убит. Расстреливаю фашиста длинными очередями. Трассы впиваются в тело бомбардировщика, но он продолжает лететь. Бью еще, еще... Ура! Мотор врага дымит, на крыле показывается пламя. Оно разрастается. В одно мгновенье пламенем охвачен весь самолет.

Где же товарищи? Осматриваюсь. Два фашиста удирают, они уже еле видны – не догнать. Ниже, над лесом, "чайка" ведет бой с "мессершмиттом". Третьей не видно. Спешу на выручку. Враг замечает опасность и со снижением уходит из боя. Сдобников пристраивается ко мне.

Мы идем на поиски Зибина. Долго искать не приходится: сразу видим горящий "мессер" и серебристую "чайку". Но ликованье преждевременно. Неведомо откуда на нас падает шестерка вражеских истребителей. Их, вероятно, вызвали на помощь "юнкерсы".

Бензин в баках на исходе. Паниковать– смерть. У паникеров никогда нет выхода. Атаки "мессеров" все настойчивее, нахальнее. Количественный перевес на их стороне. Мы огрызаемся, защищая друг друга. Сдобникову удается подбить вражеский истребитель. Дымя, тот удирает на запад. Но от этого не легче. У меня замолкают пулеметы. Пытаюсь их перезарядить. Бесполезно. Догадываюсь – у Зибина такая же история. Фашисты чувствуют это, становятся еще нахальнее...

Трудно сказать, что передумал каждый из нас, пока не подоспели Соколов и Шелякин со своими летчиками.

В этом бою Федор Шелякин одержал свою четвертую победу.

Как приятно после пережитого снова видеть радостные лица боевых помощников на земле, чувствовать их внимание! Путькалюк и Богаткин уже спешат навстречу. Один тащит ведро с водой, другой – полотенце. На ящике заботливо прикрыты газетой кружка холодного компота и булочка. Германошвили орудует пулеметами, кричит, довольный:

– Командир, весь ящик пустой!

Компот и булочка действуют как живительный бальзам. Думать ни о чем не хочется. Механик ковыряется в моторе; кажется, знаю его давно, а вот всякий раз открываю в нем какую-то новую черточку. Подвижный, неунывающий Путькалюк в то же время тих и малоприметен; посмотрит на вас серыми глазами в мелкой сетке морщинок – само сердце в гости просится.

– Вай, вай! Смотри, какой дыра!

Ваня вскакивает на стремянку и кричит оттуда:

– На лобовых дрались?

– И да, и нет.

– Повезло вам. Пуля весь капот разворотила, а карбюратор цел, а то бы...

Знаками Иван изображает пожар на самолете.

– Зато "юнкерсу" покрепче досталось, летать больше не будет.

– Значит, это третий! – кричит Германошвили. На лице его радость и обида. – Почему командир молчал? Разве мой пулемет плохо стрелял?

Я чувствую себя неловко. Они правы. Не праздное любопытство владеет ими: это такие же бойцы, и все наши победы – их победы.

Мы отходим от самолета. Богаткин кивает на летное поле: там, не сводя глаз с горизонта, стоят Коротков и Штакун. Наконец, они понуро направляются к пустым стоянкам.

– А где же Кондратюк с Гичевским?

Склоненные головы говорят обо всем красноречивее объяснений.

* * *

Тяжкие утраты, горькие вести с полей сражений, неимоверная духота все точно сговорилось против нас.

От Тимы Ротанова я узнал, что фашистские танковые колонны на севере рвутся к Первомайску и к нам.

– Не может этого быть!

– Сам обнаружил. Вот заправлюсь – снова на разведку.

– Это верно, – подтвердил Кравченко. – Вторая эскадрилья вылетает сопровождать "Су-2" в район Рудницы – Гайворон.

Кравченко, наш писарь, постоянно находился в курсе всех дел. Он был настоящим ходячим справочником. Спросить его, например, сколько самолетов сбил Дьяченко, он и не задумается:

– Четыре, из них два "Ю-88", один "Ме-109" и один "ПЗЛ-24".

В тот день я расстался со своей "чайкой".

Говорят, "чертова дюжина" – хвостовой номер моей "чайки" – число несчастливое. Я не суеверен, но в приметы, как и некоторые наши ребята, верил. Перед вылетом бриться? Боже упаси! Навстречу женщина попалась? Быть неприятностям. И все же "тринадцатая" послужила мне неплохо. Около десятка воздушных боев, три сбитых самолета и более тридцати вылетов на "чайке" – в те дни это кое-что значило.

Осторожный и нерешительный Дубинин наконец-то внял моей просьбе:

– "Девятку" видишь? – Он указал на темневший в кустах "И-шестнадцатый". – Бери. Полетай по кругу и в зоне попилотируй.

И вот я в отремонтированном Городецким истребителе. Мотор работает на славу. Машина легка и послушна в управлении.

– Отлично получается, командир. Отлично! – осматривая после каждой посадки кабину, приговаривал Богаткин. – Теперь на заправку, а потом и в зону.

– Может, еще?

– Нет, нет. Поторапливаться надо – грозой попахивает.

Гроза подкатила незаметно. Небо засветилось розовым призрачным светом. Стало душно. Все вокруг замерло, оцепенело. Сквозь запруду духоты пробился ветер и волнами заходил по пшенице. Из-за леска низко неслись рваные клочья облаков. Взвихрились листопадом тополя. Грянул гром, точно раскололось пополам большое дерево, и земля захлебнулась ливнем...

Этим летом грозы гуляли над степями особенно часто. Но такой старожилы не помнили. Стихла она лишь к полуночи. А потом наступило третье воскресенье войны. Утро выдалось солнечное, безмятежное. После вчерашней грозы аэродром и поля вокруг искрились под первыми лучами солнца. Казалось, ничего страшного не происходит на земле. И люди внешне как будто не изменились. Но внимательный глаз подметил бы на всех лицах общее выражение тревожной озабоченности.

До сих пор наш самый южный участок фронта был недоступен врагу; все попытки фашистов продвинуться в глубь Бессарабии оканчивались неудачей. Но минувшей ночью они ворвались в Бельцы, а на севере, форсировав Днестр, захватили Могилев-Подольский.

Из скупых сообщений Информбюро мы имели общее представление о тяжелых оборонительных боях на Ленинградском и Смоленском направлениях, о танковых сражениях под Житомиром и у Проскурова. Но ведь все это происходило у "других"; мы были уверены, что явление это временное; просто врага заманивают вглубь, и скоро Красная Армия перейдет, а, может быть, уже перешла в наступление.

И вдруг эта весть: враг перешагнул порог дома, где мы жили, мечтали, трудились. Тучами черного воронья фашистская нечисть двинулась к Кишиневу, поползла по приднестровским полям. Запылали охваченные огнем села. Гибли товарищи, друзья. Не стало Ивана Макарова, Федора Шелякина. Не вернулись с разведки наш командир старший лейтенант Дубинин, а после обеда – и Тима Ротанов.

Боль постоянных утрат, сомнения, противоречивые приказы – невозможно было свыкнуться с беспощадной правдой войны. Мы готовились бить врага малой кровью и на его земле. А теперь приходилось убеждаться, что девиз, дававший нам силы, лопался, как мыльный пузырь.

Южному фронту угрожало окружение.

Пятьдесят пятый истребительный полк, небольшой винтик в огромной военной машине, делал на своем участке все, что мог: громил переправы и аэродромы, вел тяжелые воздушные бои, штурмовыми ударами по врагу помогал наземным войскам. Теперь работы летчикам прибавилось: приходилось летать на запад, бить врага с севера.

Техники еле успевали осматривать пышущие жаром моторы, подавать боеприпасы к раскаленным пулеметам. Гимнастерки летчиков пропитались солью. Время ползло мучительно долго.

В один из таких дней, когда солнце устало клонилось к горизонту, Соколов и Назаров обнаружили в Бельцах около восьми десятков гитлеровских самолетов.

– Расположились, как у себя дома,– негодовали ребята. – Кучно стоят. Штурмануть бы их!

На нашем аэродроме враг. Мы отступаем. Конечно, это не просто отступление перед сильным, опытным в разбое противником. Разве мы слабые? Здесь что-то другое. Но что? Теперь, о чем бы ни заходил разговор, все сводилось к "почему". Голова раскалывалась от мыслей.

Всему этому надо было дать отстояться. И проще воспринимать все, как оно есть, без анализа.

– В конце концов, не наше дело копаться в просчетах начальства, заключил за ужином Константин Ивачев.– А вот ударить по гадам всем полком это дело!

– Полком, говоришь...– ухмыльнулся Солнцев. – А с кем сам полетишь?

Ивачев опустил голову. Вчера Кузя Селиверстов, друг и напарник Константина, покалечился сам, вдребезги разбил свой "миг". Я видел, как он врезался в солнцевскую "чайку", а потом в автостартер. Хорошо, что бомб:: не взорвались.

– Напарника я найду, – хмуро сказал Костя,– возьму хоть бы твоего Лукашевича. – Он глянул на Солнцева исподлобья.– Почему бы и тебе не слетать?

– У нас другое задание.

– Перестаньте спорить, – вмешался командир полка, – самолетов, если нужно, наберем. Только б разрешили.

И разрешили! На другой день шестерка смельчаков во главе с Соколовым взяла курс на Бельцы. Летели на большой высоте, в умытом, с редкими облаками небе. Выбрали вечернее время – удар будет внезапнее.

Фашисты не ждали налета. Они слишком верили в свою неуязвимость и продолжали подсаживать на забитый самолетами аэродром все новые и новые группы.

И надо же такому случиться: только Соколов со своими летчиками приготовились к удару, как с другой стороны, на полутора тысячах метров, из Румынии прилетело на ночевку шестнадцать "мессершмиттов".

Умение молниеносно принять единственно верное решение в сложной обстановке всегда отличало Анатолия Соколова. С высоты, сквозь строй вражеских истребителей, наши устремились в атаку. Не лететь же с бомбами обратно!

Соколов и Назаров спикировали первыми, Фигичев и Дьяченко – за ними. Грозный гул моторов смешался с треском пулеметных очередей и грохотом бомб. Последними проскочили мимо "мессеров" Ивачев и Лукашевич. Они хорошо видели, как бомбы, сброшенные товарищами с трехсотметровой высоты, лопались среди "юнкерсов" и "мессершмиттов". Стоянка окуталась дымом.

Ивачев не зря считался в полку мастером уничтожающих атак. Он уверенно направил самолет в самую гущу вражеских "юнкерсов", где копошились черные фигурки. Николай Лукашевич ни на метр не отставал от него. В тот момент, когда бомбы двумя каплями отделились от ведущего, Николай нажал кнопку сброса и почувствовал, как его "миг", освободившись от стокилограммового груза, слегка вздрогнул.

На земле, вместе с обломками "юнкерсов", вздыбилось четыре огненных взрыва. Их горячее дыхание упругой волной прокатилось по всей округе.

"Мессершмитты" метались над аэродромом, не понимая, откуда все это свалилось и почему на земле такая страшная кутерьма.

Когда собралась вся группа, недосчитались лейтенанта Назарова. Один из "мессеров", должно быть, подбил нашего "ястребка". А может, его зацепили осколки собственных бомб? Уж очень низко над землей летчики выходили из пикирования! Соколов оглянулся на затянутый дымом аэродром и далеко над холмами заметил одиночный истребитель. "Ранен", – тревожно подумал Соколов и хотел было повернуть к нему на помощь. Но не успел: самолет Назарова резко клюнул, высоко взметнулось пламя...

Дорого обошлась гитлеровцам гибель комсомольца Степана Назарова: четыре обугленных "юнкерса" и пять покореженных "мессеров" остались на вражеском аэродроме.

– ...И все-таки ударить надо всем полком, – уверяли Ивачев и Соколов, когда назавтра им было приказано произвести налет.

– Думаете, шестерка зенитки подавит? Она от вражеских истребителей не защитится.

Командир понимающе кивал головой, но поделать ничего не мог. Его можно было понять: самолетов маловато, а боевых задач – как на полнокровный полк.

– Надо свести все "миги" в одну эскадрилью, – настаивал Ивачев.

Соколов поддержал его. Майор Матвеев предложил:

– "Ишачков" и "чаек" осталось немного. Может, и их объединить под командованием Пал Палыча?

– Утро вечера мудренее, – подталкивая командиров к выходу, пробасил Виктор Петрович. – До завтра, товарищи. Мы с Никандрычем об этом подумаем.

– Пешком пройдемся или их подождем? – кивнул на дверь Ивачев. Смотри, ночь какая!

Ночь и в самом деле была великолепна. Небо и земля к чему-то прислушивались, величественные и недоступные. На необозримом пространстве сияли колдовские глаза звезд.

Соколов, занятый собою, шагал молча. Он думал о гибели своего заместителя. Вспомнил, как Степан беспомощно тянул к своим. Значит, был ранен? Но кем? Зенитки ведь молчали.

– Как думаешь, Костя, есть у фрицев на аэродроме зенитки?

– Когда там этого добра не хватало... Главное – застать их снова врасплох.

Анатолий тяжело вздохнул.

– Как, по-твоему, почему, когда Назарова подбили, он полетел не с нами, а на Ямполь?

– Самый короткий путь к своим, – подумав, ответил Ивачев.

– И я так думаю. Завтра об этом надо всем сказать. Мало ли что.

Глубокий овраг дышал прохладой. За оврагом чернело школьное здание. Вокруг было пусто. Пусто было и на душе.

У входа окликнул часовой и, узнав своих, отдал честь.

* * *

Все уже спали. Безмятежно похрапывал у стены Солнцев. Поверх одеяла, даже не сняв с себя одежду, сопел Барышников. Под Пушкаревым жалобно скрипели пружины.

Соколов тихо разделся, прилег. Но сон не шел. Анатолий мысленно перебирал в памяти всех, кого можно взять на задание, и с сожалением убеждался, что лететь-то по сути не с кем. От невеселых мыслей захотелось курить. Он потянулся за папиросой, но, взглянув на спящих, передумал. Вдоль стены, как немой укор живым, стояли пустые кровати – Хархалупа, Атрашкевича, Назарова. Анатолию стало не по себе.

Он долго всматривался в пугливо вздрагивающую на небе звездочку. Ждал чего-то, ждал трепетно и настойчиво. И вдруг звездочка сдвинулась с места, начала приближаться к окну, ее тусклый огонек становился все ярче... Пламя взрыва взметнулось над холмом.

Соколов вздрогнул, вытер взмокший лоб и выругался. Гибель Степана все еще тревожила душу, наполняла ее острой тоской.

– Что чертыхаешься? Не спится? – приподнялся с койки Ивачев. – Мне тоже. Знаешь, Селиверстыч, ударить бы по ним перед обедом. Фашисты пожрать любят, все к этому времени слетятся. А?

– Дело говоришь, – согласился Соколов. – И меньше всего будут ждать нас.

– Представляешь, какая свалка начнется?

Усталость одолела друзей.

Когда раздалась команда "подъем", Соколов еще плутал в тревожных сновидениях.

...Раскаленное желтое небо языками пламени выплеснулось в кабину, нещадно жгло руки, лизало лицо. Внизу бурела бесконечная монгольская степь, и он висел над нею на продырявленном парашюте. Пулеметная дробь, злорадный оскал желтозубого самурая, пролетевшего мимо...

...Проснулся Соколов от того, что Ивачев сильно тряс его за плечо, приговаривая:

– Да вставай же, Анатолий!

На аэродроме к нему подошел младший лейтенант Овсянкин.

– Ну, как дела, адъютант? – поинтересовался Соколов.

– Самолет мой отремонтировали. Облетать бы?

– Очень кстати. Если все в норме, приходи на КП. Со мной полетишь.

Алексей заторопился к самолету.

Соколов долго смотрел вслед истребителю. Он как бы прикидывал: справится ли сероглазый, хлопотливый парень с предстоящим полетом? И опять, как тогда ночью, кольнуло что-то недоброе:

"Вчера Назаров, сегодня этот ладно скроенный парень. Какой стороной обернется к нему судьба?"

Соколов не верил в предчувствия. Но ему не раз доводилось видеть людей накануне их гибели. Он знал – никому не хочется верить в то, что его ждет. Но резкий жест, случайно оброненное слово, тоскливый взгляд – тот, что он успел заметить у Назарова тогда перед полетом, – все это воспринималось словно обнаженными нервами, предвещало надвигающуюся беду.

"Хуже другое, – размышлял этот кремень-командир, – человек расслабляется, дает волю предчувствиям, легко становится жертвой случая".

– Эй, или оглох? Второй раз окликаю.

Соколов вздрогнул. Пальцы, ставшие вдруг непослушными, сломали о коробок несколько спичек подряд.

"Что это с ним? – удивился Ивачев, заметив вздувшиеся желваки, потные виски, взъерошенные волосы.

– Ты, Толя, случаем, не заболел?

Соколов выплюнул так и не прикуренную папиросу.

– Сколько насобирал летчиков?

– Четверку.

– Маловато. Понимаешь, завтра ведь месяц, как война. Ух, и устроить бы им свалку еще раз!

Вылет наметили на тринадцать часов. Летчики заняли готовность, ждали сигнала. Побежал к самолету Алексей Овсянкин. Подперев рукой голову, дремал Фи-гичев. За ним виднелся самолет Дьяченко.

Ракета хлопнула внезапно. Зашумели запускаемые моторы; восемь истребителей скрылись в полуденной дымке, провожаемые беспокойными взглядами техников.

После взлета стартех эскадрильи Копылов дал указание техникам подготовиться к приему самолетов после посадки, а Гришу Чувашкина послал к инженеру полка.

– Кто же командира встретит? – Младший воентехник вопросительно глянул на Копылова.

– Твой командир – мой командир. – Старший техник разговарил звонко и нараспев. – Ясно?

Инженера Чувашкин разыскал в ремонтных мастерских. Урванцев послал его за запчастями на склад, а когда Гриша возвращался обратно, самолеты уже вернулись с боевого задания.