Текст книги "В небе Молдавии"

Автор книги: Григорий Речкалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Пошли, – позвал меня Зибин, – нам минут через тридцать в первую готовность.

Не прошли мы и половины пути, как над аэродромом появился одинокий "миг". Мотор его работал с большими перебоями. Истребитель с ходу сел и зарулил на стоянку. Навстречу нам, что-то крича, бежал Коцюбинский. Наконец удалось разобрать: "Командир полка вернулся с задания".

– А ты куда бежишь, как угорелый?

Он махнул рукой в сторону командного пункта и, не отвечая, помчался дальше. Иван проводил его презрительным взглядом.

– До войны неплохим летчиком считался. Активист. Красиво на собраниях агитировал... А война началась – в эскадрильного писаря превратился. Смотреть на таких не хочется.

– Кому-то и писарем надо быть, не из каждого хороший солдат получается, – заметил я. – Не станешь же ты отрицать, что перед вылетом боишься? Но ты подавляешь в себе эдакий подленький голосок: вдруг собьют? И со мной то же бывает, и со всеми. И все-таки в. бою думаешь уже о том, как врага уничтожить. А Коцюбинского на это не хватило.

– Знаешь, – Зибин внезапно остановился, – с плохой меркой подходили к летчику до войны. Оступился человек – и сразу хорошего в нем будто уже и нет.

Иван сердито сплюнул и огляделся вокруг. Я не отвечал. Мне не хотелось прерывать ход его мыслей. Я подумал, что за немногие дни войны, словно свежим ветром, с людей смахнуло предвоенную замкнутость.

Отдаленный гул мотора вновь остановил нас. Звук приближался. Из-за холмов выскочил истребитель. Летел он низко и как-то неуклюже разворачивался из стороны в сторону.

– Смотри, смотри! – закричал Иван. – Садится без шасси!

Самолет не долетел до аэродрома и плюхнулся за кукурузным полем. В небо поднялся столб черного дыма.

Когда мы подбежали к месту посадки, летчика уже вытащили из кабины и осторожно усаживали на продырявленное снарядами крыло. То, что мы приняли вначале за дым пожара, оказалось бурой пылью. Ветер медленно относил ее в сторону. В окровавленном летчике я с трудом узнал Женьку Семенова из первой эскадрильи.

Кровь товарища... Я впервые видел ее так близко. На гимнастерке, на лице, в светлых волосах... На щеке рваная рана.

Говорил он с трудом и то и дело выплевывал сгустки крови. Пока врач обрабатывал рану, из обрывочных фраз мы узнали, что эскадрилья Атрашкевича вела тяжелый бой с бомбардировщиками и "мессершмиттами". На звено Атрашкевича свалилась четверка "худых", потом еще пара. Семенова подбили, но из боя он не ушел. Наконец ему удалось зажечь одного "худого", и тут его ранили.

Женю осторожно усадили в санитарную машину. Глаза его лихорадочно блестели.

– Товарищ майор, дайте мне самолет, – горячо шептал он. – Завтра же полечу в бой. Отплачу им... Бить гадов можно, только выше летать надо... У него уже начинался бред. – На земле наши бьют их – дым столбом.

Иванов склонился над ним:

– Будет тебе боевой самолет, дорогой мой, обязательно будет, а пока езжай, подлечись.

Распорядившись убрать израненный истребитель, майор подозвал Хархалупа:

– Семен Иванович! Готовься! Будем помогать Атрашкевичу. Полечу с вами.

Люди заторопились к машинам. Мы тоже заняли первую готовность на своих "чайках". Справа от меня стойл самолет Дубинина, поодаль, за копной сена, виднелась желтохвостая "чайка" Зибина – до войны она принадлежала четвертой эскадрилье.

Подбежал Потехин, укладчик парашютов. Вчера он приехал из Бельц с рукой на перевязи. Потехин подтянулся в мою кабину, и прыщеватое лицо его сморщилось от боли.

– Запуск моторов по двум белым ракетам, – сообщил он, внимательно осмотрел парашют и, оберегая забинтованную руку, осторожно спустился на землю.

Как меняются люди! Совсем недавно этот человек боялся выстрела, а сейчас, стоя на посту, раненый, под бомбежкой, не струхнул, не кинулся прочь – стал тушить горящую "чайку". "Все же на войне люди становятся проще, чище, умнее! – думал я. – Может, они остались, в сущности, такими же, но все доброе в них, человеческое, становится виднее".

Солнце пригревало затылок. Нудная неподвижность в кабине становилась мучительной. Чего бы не дал я сейчас, чтобы размять поясницу, с наслаждением вытянуть ноги! Но привязные ремни позволяли лишь поерзать на сиденье парашюта.

Уже давно скрылась на западе группа Хархалупа, несколько раз успели взлететь в небо и приземлиться летчики Барышникова, а мы всё сидели, ждали сигнала к вылету.

Ждать вообще неприятно. А томиться неизвестностью перед боем – еще хуже. Где-то идет смертельная схватка, кто-то, сраженный, бросает последний взгляд на землю. Может, и тебе грозит такая же участь. Ну что ж – только б не ждать!

Подошел Бессекирный. Заглянул под крылья на реактивные снаряды, погладил их темные головки, словно напутствовал: "будьте умниками, попадайте точно в цель". Ему не терпелось поскорее испытать "эрэсы" на врагах. Бессекирный уже здорово надоел мне своими наставлениями, но его повышенное внимание к моему самолету было приятно, оно напоминало, что моя миссия более значительна, нежели остальных летчиков, у которых под крыльями висят обыкновенные бомбы.

Ваня Путькалюк передвинул ветки ивняка, и над моей головой образовалась плотная тень. Свежий ветерок играл в ветвях; слабый шорох пожелтевших листьев убаюкивал. Уставшие глаза сами собой начали закрываться...

– За-пу-уск! – донеслось откуда-то с края стоянки.

– Запуск! – взвился Бессекирный и вместе с Путькалюком принялся оттаскивать маскировочные ветки.

Взревели моторы. Двенадцать "чаек", сомкнув строй, взяли курс на запад.

* * *

Высота тысяча метров. Над нами плывут редкие кучевые облака – признак хорошей погоды. Четкий строй машин, ровный успокоительный гул моторов, близость товарищей – все это поднимает настроение, вселяет уверенность.

Бельцы. Южная окраина. Улицы пустынны. Редкие прохожие с опаской поглядывают вверх. По легкому волнению самолетного строя чувствуется: летчики высматривают родные места. Вот и моя улица. Я хорошо различаю прямую линию пестрых нарядных домиков, что тянутся от центра на окраину мимо епископства с огромнейшим садом и скрываются за возвышенностью в сторону Унген. А там, в двух-трех десятках километров – враг. Жаль, не видно моего дома – он остался далеко в стороне. Еще один, последний взгляд на город, в котором прожито больше года, и в сторону, где должен быть дом, что помнит дни беспечной молодости.

Впереди жестокий и сильный враг; как бы отвечая моим мыслям, Дубинин напоминает об этом покачиванием крыльев.

Через несколько минут внизу другая дорога. Остовы обгоревших машин, глубокие следы воронок, исторгающие черный дым коробки танков. Чьи они? Определить трудно; опознавательные знаки обгорели, а мне еще ни разу не приходилось видеть с воздуха ни свои, ни чужие танки.

Справа блеснула река. Прут. Там фашисты. Нервное напряжение увеличивается. Эти кучевые облака сейчас особенно опасны. Сверху, как из-за ширмы, будут отлично видны наши серебристые "чайки".

Нас неожиданно окружили темно-оранжевые клубочки зенитных разрывов. Дубинин резко сманеврировал влево и вниз. Крыло к крылу с Дубининым держался Зибин. Я приотстал: так легче держаться и можно вести наблюдение. На земле бегали редкие фигурки, мелькали свежие окопчики, несколько брошенных повозок. Не стрелять же по ним реактивными снарядами!

Опушка ощетинилась зенитными "орликонами", и трассы снарядов потянулись к нашим хвостам. Туда сразу же бросилось звено Крейнина. Это было предусмотрено на земле. И тут на нас скрестились тысячи трассирующих огоньков.

Мы всегда удивлялись зенитной защите немцев. Ни одна штурмовка не обходилась еще без пробоин в чьем-нибудь самолете. Даже в походных колоннах, на марше фашисты обстреливали нас из зениток. Но в такой плотный огонь я попал впервые. Казалось, все трассы нацелены в меня. Тело невольно сжалось в ненадежном укрытии между звездообразным мотором и бронеспинкой. Несколько вспышек мелькнуло в плоскости вращения винта.

Дубинин нацелил свою "чайку" на ближайший лес – немцы вели оттуда особенно плотный огонь. Иван не отставал от него. Их пулеметы ударили одновременно.

"А ведь и у меня их четыре", – вспомнил я. Но открывать огонь было уже поздно. Мы выскочили на лес, и он зеленой стеной укрыл нас от зенитного огня. Сквозь макушки деревьев я увидел целое скопище грузовых машин и танков с огромными, во весь бок, крестами. Они незаметно приткнулись между деревьями вдоль опушки леса, по краям проселочной дороги. Их сосредоточили здесь, должно быть, для удара по Бельцам.

Командир эскадрильи с боевого разворота устремился в атаку, Зибин за ним. Я пошел за Иваном, но опять немного отстал, чтобы точнее прицелиться.

Вот это цель! Как раз для "эрэсов"! Я поймал в перекрестье наиболее открытый объект – танк. В поле зрения попали только что сброшенные Дубининым и Зибиным бомбы. Они отделялись плавно, нехотя, точно не желали расставаться со своими самолетами.

И опять взгляд на землю. Черный крест на вражеском танке быстро увеличивался. Расплывчатые очертания белой окантовки становились четче. Пора! Из-под крыльев сорвались две хвостатые кометы и тут же взорвались в стальном корпусе. Вслед за Дубининым я вышел из пикирования и не смог удержаться – взглянул вниз. По всему лесу грохотали разрывы бомб, и над всем этим гигантским смерчем вытянулся вверх огромный черный столб дыма прямое попадание моих снарядов.

"Одна атака – один танк горит. А у меня под крыльями еще шесть штук, радостно подсчитывал я, – это еще три атаки. Не бывать ему, гаду, в моем городе..."

Что-то резкое ударило в крыло. Самолет бросило на бок.

"Засмотрелся на землю и столкнулся с ведущим?" Я огляделся по сторонам: никого. Вторая очередь "мессершмитта" прошила верхнее крыло и напомнила, что я не на полигоне, где можно разглядывать точные попадания. Перед самым носом пронесся "худой". Моя "чайка" вздрогнула, отпрянула в сторону. Я закрутил ее в глубокий вираж. Где же наши? Осмотревшись, я обнаружил их далеко в стороне, на темном фоне плывшего над лесом дыма. Над серебристыми "чайками" проносились сверху знакомые силуэты. "Худые"! Сколько же их! Пара, две... четыре! Скорее к товарищам, в свалку вертящихся машин. В куче, среди своих, безопаснее. Но тут меня атаковали сразу два немца.

Выскальзываю из-под атаки, пытаюсь прорваться к своим. Не удается. Атака следует за атакой. Пулеметные очереди проносятся совсем рядом. Для меня это не новинка – подобное я уже испытывал.

Нам часто говорили: "Одиночка" – находка для "мессера". Неужели одному – смерть? И почему я их не атакую? Ах, да! Я же роковая "одиночка"! Не выйдет! Главное – взять себя в руки. Увернуться от атаки и попробовать напасть самому, в таком положении это лучшая самооборона.

Фашисты, чувствуется, уверены в победе, атакуют все нахальнее. Я внимательно присматриваюсь к нападающим, пытаюсь разгадать их намерения. Кажется, одного из "мессеров" я знаю. Неужто мой старый знакомый, "хлюпик"? Такая же маленькая голова едва возвышается над кабиной.

В стороне по-прежнему каруселят "чайки" и "мессеры". Наши успели оттянуться к своим войскам. Прорваться, во что бы то ни стало прорваться к ним. Но как?

Теперь я в выгодном положении, все чаще огрызаются мои пулеметы. Две очереди почти достигли цели. Второй немец резко отвалил в сторону и стал держаться на почтительном расстоянии.

А почему бы не пугнуть их реактивными снарядами? Но как стрелять, и можно ли вообще использовать "эрэсы" для воздушных целей? Тут я вспомнил, что взрыватели установлены на шестьсот метров, и обрадовался несказанно: примерно на таком расстоянии фашисты чувствуют себя в безопасности и не обращают на наш огонь внимания. "Стрелять надо строго в хвост, – решил я. Так вернее".

Немцы тем временем продолжали нападать. Я отбил еще одну атаку. Бессильный зайти ко мне в хвост на вираже, фашист проскочил под "чайкой", и я увидел, как он злобно грозит мне кулаком. Теперь я не сомневался: конечно же, те самые "хлюпик" и "желтоносик", в бой с которыми я так необдуманно ввязался во время своего первого вылета.

"Если вы, господа фрицы, не сбили меня в первой схватке, то сегодня у меня за плечами несколько воздушных боев. С вашими повадками я уже знаком". По голубой цифре "тринадцать" на хвосте самолета они, видно, тоже поняли, с кем имеют дело. Накал боя возрос. Немцы начинали нервничать. А я почувствовал себя увереннее. Как и в тот памятный первый день войны, что-то похожее на азарт закипало внутри.

Пока длинной очередью я отпугивал второго "мессершмитта", "хлюпик" круто спикировал. Разворотом под него я легко увернулся от атаки и проследил, как он на предельной скорости проскочил в сторону и взмыл пологой горкой вверх. Я оказался в выгодном положении. Вывел "чайку" из разворота и тут же очутился у "мессершмитта" в хвосте.

Но что это? Чувствуя, что мне не угнаться за ним, он дразнит меня, помахивает крыльями. Пытается заманить под атаку своего напарника? Нет, "желтоносик" еще далеко. Дразни, дразни... Блеск покачиваемых крыльев помогает мне лучше прицелиться. Вот "мессер" на перекрестье сетки. Нажимаю кнопку пуска и почти ощущаю, как электрический импульс врывается искровым разрядом в ракету. Под крыльями раздается свистящий шелест. Два огненных метеора соскакивают с салазок и молниеносно настигают врага.

Трудно передать словами состояние при виде первого сбитого самолета. Об этом летчик начинает мечтать с того момента, как впервые садится в кабину истребителя. И не каждому выпадает дождаться мгновенья, когда вражеский самолет, точно детская игрушка, беспорядочно кувыркаясь, помчится вниз, а за ним, до самой земли, потянется черный шлейф дыма.

Неожиданно из-за облаков, блеснув на солнце, один за другим начали выскакивать вражеские истребители.

Сразу мне показалось, что "мессершмиттов" очень много и все они немедленно бросятся на меня. Чувство страха – не из приятных. К нему трудно привыкнуть: инстинкт самосохранения естественен. Со временем он притупляется, но тогда я еще не умел "загонять" его вглубь, и прежде чем сработал рассудок, все заглушило сознание опасности. Я бросил свою "чайку" вниз, туда, где дрались мои товарищи, с единственной целью: спастись за их спинами.

"Чайки" – "веселые ребята", как их с легкой руки Лени Крейнина окрестили летчики, все еще отбрыкивались от "мессеров". Я камнем влетел в клубок ревущих машин и увязался за хвостом сорок четвертого.

В гуще боя все, что ни делается, пронизано одним чувством – взаимной выручкой. Я стрелял вдогонку "мессерам", кто-то отбивал их из-под моего хвоста.

В воздухе по-прежнему сверкали огонь и металл. Роем слепней носились тупоносые "чайки". Плавные ястребиные круги описывали размалеванные вражеские истребители.

Вдруг что-то резко изменилось в поведении фашистов. Они бросили "чаек" и пустились наутек. Я выпустил по одному из них последние снаряды и подстроился к ведущему.

Вскоре все объяснилось: на вражеских истребителей посыпались наши "миги", и над нами разгорелась новая, еще более жестокая схватка. Схватка, о которой потом долго говорили в полку.

Мы благополучно приземлились на своем аэродроме. Навстречу мне бежал Бессекирный, Путькалюк делал руками знаки, указывая место стоянки. Было видно, с каким нетерпением ждали возвращения наши технари, наши бесценные боевые друзья. Они напряженно всматривались в каждый садящийся истребитель и, опознав "своего", с радостным криком: "мой сел!" – мчались навстречу.

Я заруливал на стоянку все еще под впечатлением боя и не замечал, как бедняга Бессекирный, держась за плоскость, повисал иногда в воздухе от большой скорости.

Мотор выключен. По всему телу разлилось блаженство. Воля, главная сила в бою, сразу обмякла. Жужжали еще не успокоившиеся приборы, потрескивали раскаленные цилиндры, шипел в трубках воздух. Я с жадностью воспринимал свое возвращение в мир безопасности, безмятежно наслаждался тишиной и степным простором.

На кабину навалился Бессекирный.

– Жив? Не ранен?

Я отрицательно мотнул головой.

– Сегодня, Кузьма, у меня было настоящее боевое крещение. Спасибо тебе за снаряды.

– Сбил фашиста?!

Я промолчал. Тщательно, с излишней педантичностью, осмотрел кабину, выключил тумблеры, не торопясь, стянул перчатки и сунул их вместе со шлемом за прицел.

– Что молчишь? Оглох?

Так же не торопясь, я выпрыгнул из кабины, прибрал пятерней мокрые волосы и в ответ на нетерпеливые возбужденные взгляды только теперь утвердительно кивнул головой.

– Путькалюк, ты видишь – он оглох! – вне себя закричал Бессекирный Ну, говори же! Сбил? Почему молчишь?

– Зажег, а не оглох, – пояснил я, не находя подходящих слов.

– Кого, что зажег?– не вытерпел спокойный техник.

– От твоих снарядов, Кузьма, нашли себе могилу фашистский танк и один "хлюпик".

Ответ мой привел их в еще большее недоумение. Теперь взгляды как бы вопрошали: "В своем ли он уме?"

Тогда я рассказал, как штурмовал танки и кто такой "хлюпик".

Весть о моей первой победе над "мессершмиттом" облетела эскадрилью. Еще не иссякли восторги Бессекирного и Путькалюка, как Богаткин, Германошвили, Паша Гичевский и кто-то еще примчались поздравить с победой. Меня тормошили, требовали вновь и вновь пересказывать подробности боя.

– Погоди, Грицко, – перебил вдруг Крейнин, – не заврался ли немного с радости?

– Да ты же сам видел, как падал "мессер"... – неуверенно пробормотал я. – Вон и Иван Зибин подтвердит.

– Видеть-то видел, а вот почему ты думаешь, что это именно "хлюпик"?

Я недоуменно взглянул на Крейнина, потом на Германошвили – тот уже латал пробоины верхней плоскости и в напряженной тишине ждал, что я отвечу.

– Я его рассмотрел в бою так же хорошо, как сейчас вижу, что Вазо успел вылить себе на брюки уже половину краски.

Германошвили чертыхнулся, а Крейнин даже языком прищелкнул:

– Мастак ты на выдумки, однако! – и, смеясь, повернулся к Зибину.– Он рассмотрел его! Да ведь до "мессера" было черт знает сколько!

– И загорелся он от второй, а не от первой пары "эрэсов", – подсказал Иван, – а первая взорвалась в стороне.

Я хотел было возразить Зибину, что первые два снаряда были выпущены по танку, но тут же сообразил: они ведут разговор о другом, кем-то сбитом самолете, и, вероятно, принимают его за мой. И я вновь в подробностях обрисовал воздушный бой с двумя "мессершмиттами" до того, как присоединился к их группе.

Германошвили, весь в серебристой краске, не выдержал и закричал сверху:

– Вазо лучше всех смотрел. Мой командир сбил два "хлюпик". Одын – мы видэл, а другой – командир сам смотрэл.

Его предположение заставило всех взглянуть на бой по-другому. Но восстановить полную картину схватки не удалось; раздалась боевая команда, все разбежались по машинам, и вскоре по сигналу зеленой ракеты эскадрилья вновь обрушилась на танки.

Как мы и предполагали, в тот день фашисты под прикрытием авиации несколько раз переходили в наступление и даже слегка расширили захваченный плацдарм. Но наш артиллерийский огонь, воздушные атаки и контратаки стрелкового корпуса приостановили их.

Солнце было уже в зените, и волны раскаленного воздуха, что поднимались с земли, вместе с дымкой на горизонте создавали впечатление пожара, медленно ползущего к аэродрому, когда мы после очередной, четвертой по счету, штурмовки внезапно почувствовали страшную усталость.

Привезли обед. Жара и боевое напряжение перебили аппетит. Девушки подвозили еду прямо к самолетам, но летчики к ней почти не притрагивались и предпочитали холодный компот. Загорелые лица заметно осунулись, глаза покраснели.

Техники сами выбились из сил, но, как могли, старались облегчить нам жизнь. Путькалюк смастерил легкий тент и всякий раз до вылета устанавливал его над моей кабиной навстречу палящим лучам. Потом вкопал в землю бидон из-под молока – теперь у меня под рукой всегда была свежая прохладная вода.

– К завтрашнему дню выроем маленькую землянку,– пообещал техник, сеном застелем. Будешь отдыхать, как в царских хоромах.

– Спасибо тебе, Ваня. Сам-то немного отдохни, а то нос да уши остались.

Неожиданно к самолету подъехал замначштаба полка майор Тухватуллин и развернул передо мной карту.

– Видишь,– он указал на синий карандашный крестик в районе Могилева-Подольска, – здесь утром сел подбитый "Ю-88". Колхозники пытались захватить экипаж, но он отстреливается из пулеметов и никого не подпускает. Самолет нужно уничтожить. Майор Матвеев приказал сделать это "эрэсами". Вылетишь немедленно.

Пока я устраивался в кабине, Тухватуллин сооощил потрясающую новость: у Хархалупа после воздушного боя на крыле оказались человеческие мозги.

Случай этот, беспримерный в авиации, в первую минуту меня ошеломил. Казалось, такой поступок просто невозможен, да и отважиться на это – значит самому рисковать жизнью. Зачем же рубить плоскостью?

– Может, путаете? – нерешительно спросил я.

– Нет-нет, так и было, – заверил майор, складывая карту.

* * *

"Юнкерс" стоял посреди поля. Вокруг него на почтительном расстоянии виднелись человеческие фигурки. При моем появлении фигурки замахали руками и кольцом двинулись к самолету. Может, я волновался, может, не учел поправку на ветер, но первая пара снарядов легла далеко позади "юнкерса". Экипаж моментально выскочил из самолета и залег в поле. Со второй атаки снаряды разорвались в плоскости; бомбардировщик завалился набок и загорелся. Я проследил, как кольцо окружения быстро сомкнулось вокруг фашистов, на прощание покачал колхозникам крыльями и лег на обратный курс.

Стоянка "чаек" была пуста, да и ряды "мигов" поредели.

– Все вылетели сопровождать бомбардировщики, – сообщил мне Путькалюк. – О Хархалупе слышал?

Я решил, что есть новые сведения, и отрицательно покачал головой.

– И о Грачеве ничего не знаешь?– удивился Иван.– Хархалуп таранил фашиста на парашюте! А Грачев против четверых "худых" дрался и "завалил" одного.

– Вот это герои!– восторженно подхватил Бессекирный, даже не поинтересовавшись результатами своих "любимчиков" – "эрэсов".

Вести об этом бое наших летчиков быстро распространялись, дополнялись "деталями", хотя толком подробностей боя никто не знал.

Я отправился на КП эскадрильи. Надо было доложить, что задание выполнено, и заодно узнать результаты боя.

Было душно. Издалека докатывались глухие удары, от которых вздрагивала земля. Мне представился огненный клубок самолетов, а в реве и грохоте боя окаменевшее лицо Хархалупа, перекошенный ужасом взгляд фашиста и страшный удар крылом. По спине побежали мурашки. Потом я попытался вообразить Петю Грачева: вокруг в смертельной схватке носятся хищные "мессеры", а он, распаленный азартом боя, почти кричит:

Орленок, орленок, блесни опереньем,

Собою затми белый свет...

И вдруг эта мелодия явственно отозвалась в сознании. Она теперь сливалась с запахом знойных полей, ее тревожно выстукивало сердце:

...Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет...

Затрепетали налитые колосья. Со стороны Днестра вновь гулко застонала земля. Там в эти минуты рвутся фашистские снаряды, враги кромсают молдавские сады и виноградники, поджигают крестьянские хаты, уничтожают все, что с детства вошло в нашу плоть и кровь одним словом – Родина.

Я тревожно глянул на небо и ускорил шаги.

Командный пункт эскадрильи оборудован нехитро: копешка сена, неглубокая щель и телефон, дозвониться по которому в штаб полка– задача нелегкая: на одном-единственном проводе аэродрома "висят" все эскадрильи и наблюдательные пункты. Адъютант Медведев сообщил: штаб уже осведомлен об уничтожении "юнкерса". Известно также, что колхозники захватили фашистских летчиков и сдали их в штаб дивизии. Затем загадочно дал понять: к нам в эскадрилью выехал один товарищ и мы должны радоваться его приезду.

"Какое-нибудь начальство из дивизии, – недовольно подумал я, увидев пылящую вдали машину, – кто бы это к нам пожаловал?"

Возле копны машина притормозила, и из кабины – я остолбенел – в новеньком комбинезоне выпрыгнул и важно подошел ко мне...

– За сбитого "мессера", за взорванный "юнкерс", за испытание "эрэсов"...

Я не верил своим глазам: торжественно и серьезно, без искринки смеха, меня поздравлял... Яковлев. Наконец он не выдержал и захохотал:

– Чего глазищами-то моргаешь? Здорово!

– Колька?! Чертушка! Ты же... Жив?

– Ну, вот и встретились, – сказал он просто, будто только вчера мы разошлись после веселого ужина.

Ну и встреча была! Прибежал Гичевский, сразу тоже не поверил, а потом бросился обнимать Кольку. Набежали техники, оружейники и все тискали, качали его – живого, но уже вычеркнутого было из списков довольствия. Удивлению, расспросам, радости не было конца.

Взвилась сигнальная ракета. Мы вылетели на очередную, кажется, шестую в этот день, штурмовку – подсобить пехотинцам.

Кромсали врага здорово. С оглушительным треском взлетали в воздух автомашины, лопались подожженные танки, переворачивались орудия. Воды Прута бурлили, принимая взорванные переправы, трупы гитлеровцев.

Напряженным был этот день – день возвращения Яковлева. Ноги подкашивались, каждый мускул гудел от усталости, но успехи наземников радовали нас, прибавляли сил. И когда нам передали, что войска просят подавить вражеские батареи за Прутом, мы слетали еще разок.

Садились уже в темноте. На стоянке ждал Яковлев.

– Семь боевых вылетов! – взволнованно повторял он. – Даже в кресле пассажирского самолета сидеть семь часов подряд – пытка, а на истребителе, в бою, под огнем!..

– Только бы не отступать, Колька. – Шульга в изнеможении присел на ящик. – Ради этого хочется летать еще и еще.

Я попросил Яковлева рассказать, что произошло с ним после того, как его сбили.

– Плен и побег, – засмеялся он в ответ и начал торопить: – Бежим, ребята, к Хархалупу, он сел только что. Узнаем подробности боя.

"Плен... Самое страшное, что может случиться с солдатом на войне,думал я, устало шагая за Яковлевым.– Может ли быть что-нибудь мучительнее бессилия перед врагом, тревожнее полной неизвестности: что произойдет через час? Завтра? И наступит ли это завтра? Каким ожесточенным ни бывает бой там ты свободен, ты хозяин своей судьбы, все зависит от тебя. Но в плену..."

Неподалеку от командирской "эмки" скучились летчики. Хархалуп и Иванов – оба рослые, плечистые, под стать друг другу – на голову возвышались надо всеми.

Когда мы подошли, командир полка уже подвел итоги дня:

– Наступление фашистов по всему фронту сорвано. Враг снова отброшен за Прут. Наши летчики штурмовыми действиями оказали большую помощь наземным войскам, и они в присланной телеграмме благодарят вас от всего сердца.

Как приятно слышать такое!

Летчики взволнованно зашумели.

– Передайте и нашу благодарность наземникам. Мы всегда готовы помочь! – крикнул Грачев.

Когда возбуждение улеглось и летчики отправились ужинать, Иванов отвел Хархалупа в сторонку:

– Вот что... Ты на меня, Семен Иванович, не обижайся. – Глаза Иванова подобрели. – Короче, хочу предупредить тебя: не увлекайся в бою.

– Но ведь летчиков в бой веду я, – возразил Хархалуп, – пример командира... Тем более сейчас. Фашисты так и прут.

– Это хорошо, что ты личным примером... Летчики верят тебе, смело дерутся, – майор прищурился, представив, должно быть, картину боя.– Понимаю тебя: у всех одно желание – уничтожить врага. Но и о людях нельзя забывать.

– Понял, товарищ командир, учту, – угрюмо согласился Хархалуп.– А драться надо бесстрашно, дерзко.

– В бою одного бесстрашия мало. Нужны командирское хладнокровие, умение обеспечить успех всей группы...

Яковлев потянул меня за рукав:

– Взглянем, чем он фрица трахнул.

В левом предкрылке самолета Хархалупа была вмятина. Петя Грачев, брезгливо потирая руки, рассказывал, как он сам отдирал клок волос и какое-то месиво с крыла.

– Как это случилось?

– Бой был тяжелый. Сначала "худые", потом две группы "юнкерсов". Викторов звеном и мы с Ротановым закрутились с "мессерами", а Хархалуп набросился на бомберов...

Петя рисовал бой красочно, выразительно жестикулировал. Он вновь переживал схватку с четырьмя вражескими истребителями.

– Одного я рубанул с ходу, а Тима так всыпал другому, – Грачев раскатисто захохотал,– эх, фриц как заштопорит – умора, прямо на своих!

– Смейся, смейся, – перебил его Николай Столяров, – не окажись там Атрашкевич со своими хлопцами, была бы нам такая умора...

– Ну, а Хархалуп? – допытывался Яковлев.

– Прелюбопытнейший случай! – вновь оживился Грачев. – Семен Иванович нагнал на фрицев страху: одного "юнкерса" зажег сразу, на второго нацелился. И надо же – в это время пулеметы у него отказали. Он их перезаряжать, а скорость – будь здоров! Фрицы видят – прямо на них "миг" мчится – с перепугу из "юнкерса" засигали вниз – один, другой, третий. Яша своими глазами видел.

Мемедов, ведомый Хархалупа, до сих пор скромно стоял в сторонке и отмалчивался, слушая, что говорят другие.

– Я что, – засмеялся он, – сам за командира струхнул, подумал: таранить решил "юнкерса", а когда в крыло ему фашист врезался, я даже глаза закрыл.

Уже совсем стемнело. Все разместились в "полуторке". Дорогой Яковлев наклонился к Грачеву и горячо зашептал:

– Петька, будь другом – попроси Хархалупа... Понимаешь, мне бы самолет и с вами. Силы – хоть отбавляй, а злости – на десятерых!

* * *

После вчерашнего побоища у Скулян и Фалешт гитлеровцы присмирели. Правда, с утра они сделали попытку снова зацепиться на восточном берегу Прута, но огонь нашей артиллерии и штурмовые удары с воздуха отбросили их за пограничный рубеж.

Во второй половине дня на земле установилось некоторое затишье. Затишье перед бурей.

Вражеская авиация переключилась на усиленную разведку. За день нам удалось сбить четырех "каракатиц" – так мы прозвали неуклюжие внешне ПЗЛ-24{8}. Одну кокнул я, последнюю сбил вечером Селиверстов.

В боях над Прутом старший лейтенант Ивачев и младший лейтенант Довбня сбили по одному "юнкерсу". То была четвертая победа Ивачева и вторая Селиверстова. Отмечая ее в компании за ужином, Селиверстов и Барышников, должно быть, немного переборщили; возвращаясь в общежитие, они перепутали дороги: вместо школы наткнулись на какой-то склад. Завязалась перебранка с часовым. Подошли начпрод БАО и техник по приборам Рейтер.

То ли обратная дорога была слишком длинной, то ли взгляды на жизнь не привели к истине, но финал спора утром всем стал известен: Рейтер удирал от Барышникова, а Кузьма с пистолетом в руке гонялся за начпродом и наткнулся на... комиссара полка.

Селиверстову в подобных ситуациях вечно не везло. Даже на войне. Чупаков оказался на высоте – уложил его спать на гауптвахте. А утром... Кто сказал, что рассвет приносит протрезвление? Кузьмы на гауптвахте не оказалось. И все же запись в историческом формуляре полка гласит: "Этот день, 28 июня, был особенно памятным и торжественным... Полный отваги и героизма, он вечно будет храниться в сердцах личного состава полка".