Текст книги "В небе Молдавии"

Автор книги: Григорий Речкалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Подземный грохот смешался с треском развороченного кирпича, лопнувшей крыши, хрустом ломающихся потолков и перегородок. Желтая пыль клубами повисла в воздухе. Легкий ветерок кружил осыпавшиеся с яблонь лепестки; я машинально смотрел, как они кружатся в воздухе, медленно оседают на голые плечи хозяйской дочери, прилипают к ее черным волосам.

– Бесстыдник, куда смотришь, укрой лучше Валерочку, – раздался над самым ухом голос Фисы.

Слова жены в наступившей вдруг тишине словно отрезвили всех, стряхнули общее оцепенение. Женщины сразу вспомнили, что они полуодеты, и, сконфузившись, стали разбегаться по домам.

Спать в это утро уже не пришлось. В последний раз где-то неподалеку пропели петухи. На восточной половине неба появилась розоватая полоска зари. Взошло приветливое солнце. Весело зачирикали в саду воробьи. Словно и не было никакого землетрясения.

Подсмеиваясь друг над другом, мы с женой начали выносить из дома обвалившуюся штукатурку, собирать осколки разбитой люстры. Нам было хорошо: мы были вместе, хоть для этого и пришлось пережить столько волнений.

* * *

Пустовавшая весь день небольшая уютная комната красного уголка к вечеру стала заполняться людьми.

Я сидел в комнате дежурного и время от времени поглядывал на часы: прикидывал, успею ли подготовиться сегодня к завтрашним полетам. Кроме дежурного воентехника Дурнова о моей проделке никто не знал. За вчерашнюю услугу Дурнов попросил меня подежурить вместо него полчаса, пошел ужинать и исчез, будто в воду канул.

В эскадрильской каптерке писарь Кравченко старательно вычерчивал какой-то график. Из-за фанерной двери доносилось его мурлыканье:

...Позабыт, позаброшен

С молодых юных лет,

Я остался сиротою,

Счастья-доли мне нет...

Он мне до чертиков надоел. Я вошел в красный уголок. Двое техников из четвертой эскадрильи уткнулись в шахматную доску. В углу белела клавиатура раскрытого пианино. Дверь на веранду была распахнута, и оттуда неслись гитарные переборы.

Обычно на веранде собирались наши острословы и весельчаки. Но в этот вечер она пустовала. Развалившись в плетеном кресле, младший лейтенант Иванов, компанейский парень и гитарист, вяло наигрывал что-то. Он был не в духе. Несколько летчиков поодаль рассказывали друг другу, где их застало землетрясение.

Меня поманил Шульга. Широко улыбаясь, отчего на его впалых щеках образовались глубокие продольные складки, он заговорщицки подмигнул.

– Не слышал, что утром произошло?

– Нет. А что? – полюбопытствовал я.

– Кое-что могу рассказать,– небрежно бросил он.– Да ты знаешь, наверное...

– Говорю тебе – нет.

– Понимаешь, – снизошел он, – вылезаю сегодня утром из кабины, смотрю – несется на велосипеде какой-то военный. – Шульга на мгновенье умолк, лукаво поблескивая карими глазами. – Фигура знакомая, а кто – так и не рассмотрел. Кто бы это мог в такую рань спешить из города в казарму?

– Кто-нибудь из солдат, может быть? А я тут при чем?

– Да нет, может, видел?

– Не видел. Я после "веселья" в царстве Тартара даже завтрак проспал. А на будущее советую тебе поменьше смотреть, куда не следует.

– Учту. Однако тебе рекомендую наоборот: не на будущее, а сейчас же.

Я оглянулся. В дверях стоял наш комиссар. Скомандовать "Смирно!" я не успел: Пушкарев рукой предупредил мое намерение. Лицо его было сосредоточенно.

– Слыхали? – спросил комиссар. Все затихли.

– Сегодня утром Германия атаковала аэродромы Югославии и Греции. "Юнкерсы" сбросили бомбы на Салоники и Белград; мост через Дунай разрушен, белградский вокзал горит. Мы посмотрели на запад. В лиловом небе вспыхивали молнии. Надвигалась гроза.

Над рекой курилось сизое испарение. Оно медленно заполняло низины, бисером оседало на траву. Из-за холмов выплывал огненно-желтый диск, похожий на огромный круг светофора. Вокруг него в оранжевом накале плавились перистые облака.

Над аэродромом кружились серебристые истребители. В "пятачке"-квадрате, обозначенном красными флажками, летчики упражнялись в стрельбе на тренажере-прицеле. Другие взлетали или заходили на посадку. Кое-кто, напряженно щурясь, наблюдал за пилотажными зонами, где товарищи выполняли полетное задание.

Богаткин бодро отрапортовал мне:

– Товарищ командир, самолет к вылету готов. Разрешите узнать, какое задание?

– Трудное, Афанасий Владимирович. Воздушный бой с Хархалупом. Видел, как он сейчас гонял в зоне Дмитриева?

– Конечно. Красивая карусель!

– Теперь мой черед.

– Ничего, командир, выдержишь, посмелее только на него нападай, а самолет не подведет.

Подошли Пушкарев и Дубинин. Я доложил о готовности к вылету.

Комиссар взял меня под руку и отвел в сторону.

– Мы решили поговорить с тобой, – начал он. "Уже дознались! Кто бы им мог сообщить, неужто Шульга?"

– Хотим послать тебя на курсы командиров звеньев, – дружелюбно сообщил Дубинин.

Я облегченно вздохнул: "Если б узнали, не посылали бы..."

– Ну как, согласен? – спросил Пушкарев. Разговор застал меня врасплох. Я не знал, что ответить. Заметив мою растерянность, Дубинин посоветовал мне не спешить с ответом и подумать.

Подбежал запыхавшийся Германошвили:

– Старший лейтенант Хархалуп просит поторопиться с вылетом!

Я глянул в сторону "вражеской" "чайки". Хархалуп, с парашютом за спиной, держал шлем наготове и грозил мне кулаком.

Я быстро привязался ремнями, закрыл борт и осмотрелся. Сразу стало тихо и душновато. В кабине отчетливо щелкали часы.

– Запуск! – скомандовал я Богаткину.

– От винта! – раздалось в ответ.

Самолет вздрогнул, мотор стрельнул несколько раз, потом заработал ровно и устойчиво.

Я показал Богаткину большой палец: отлично! Техник широко улыбнулся и вскочил на плоскость; придерживая пилотку, еще раз осмотрел кабину, приборы и, подмигнув мне, крикнул:

– Ну, ни пуха!

"Беспокоится! Хороший он человек".

Я вырулил на старт. Впереди взлетел самолет Хархалупа. Моя машина мягко пружинила на неровностях. Сзади цепочкой вытянулись пузатые бензозаправщики, автостартеры с опущенными хоботами, "санитарка", у которой маячила коренастая фигура Грачева. Справа мелькнул солдат-стартер с двумя флажками; у столика руководителя полетов столпились летчики.

Я не отличался особым честолюбием, но мне совсем не хотелось, чтобы те, кто будет наблюдать с земли за воздушным боем, говорили потом: "И всыпал же ему Хархалуп!".

Разглядеть собравшихся я не успел – стартер взмахнул белым флажком.

По большому кругу я набрал высоту.

Знакомый до мелочей аэродром, одна сторона которого примыкала к заболоченной речке, отступал все дальше и дальше. Сверху он выглядел как большой зеленый выпас для скота. С высоты птичьего полета наше жилье походило на колхозные фермы.

Земля отдалялась с каждой секундой, стрелка высотомера быстро подходила к цифре "четыре". Посмотрел на часы. С момента взлета прошло пять минут. Хорошо. Вот и зона. Где же Хархалуп? Что-то сверкнуло на фоне белого облака. Присмотрелся. Он, "противник". Хитрит. Забрался повыше. Ну что ж, Хархалуп пока на развороте, а я уже на прямой. Разницу в высоте сокращу разгоном.

Он заметил меня. Наши истребители мчатся навстречу друг другу. Моторы ревут на полную силу. Машины свечой взмывают вверх. В глазах темнеет. "Только бы не потерять его из виду. Только бы не потерять..."

На какое-то мгновение "вражеский" самолет вздрагивает, приостанавливается. Вот теперь можно зайти ему в хвост.

..."Бились" мы долго. Трижды сходились на встречных курсах, и каждый раз каскад умопомрачительных фигур заканчивался тем, что я заходил Хархалупу в хвост, прочно удерживая его самолет перед носом своей "чайки".

Усталый и довольный, я зарулил на стоянку. Богаткин знаками показал, куда ставить самолет. Товарищи уже стояли здесь, переговаривались и смеялись. Они, конечно, наблюдали за нашим боем.

Я выключил мотор и услышал привычный вопрос техника:

– Какие замечания, командир? Как мотор?

– Все хорошо. Замечаний нет.

Мне очень хотелось скорее рассказать, что произошло сейчас в воздухе. Хархалуп бит! С таким опытным летчиком я сражался впервые.

Не успел я снять с себя парашют, как Петя Грачев покатился со смеху:

– Здорово же ты надрал ему загривок. Даже свой взмок, – он похлопал меня по мокрой спине.

– Старался, – смущенно ответил я.

– Видели мы, как ты "старался", со струями крутил.

Я принял весь этот разговор всерьез. Мне не терпелось поделиться наконец своим успехом, но меня перебил наш острослов Ротанов. Он стоял в хвосте самолета и раскачивал из стороны в сторону руль поворота. Выглядывая из-под стабилизаторов, Ротанов деловито осведомился:

– Слушай, а где фала?

Он имел в виду стальной трос для буксировки мишени в воздухе.

– Какая фала? – удивился я.

– Та самая, за которую держался Хархалуп.

Все расхохотались, а Богаткин, старый авиационный служака, с трудом сдерживая улыбку, притворно нахмурился и принялся отгонять Ротанова от хвоста:

– На моего командира не наговаривай. И рулем перестань шуровать, трос перетрешь.

Летчики засмеялись еще громче.

Я все понял.

Оказывается, они решили, что не я избиваю Хархалупа, а он меня. Я бросился доказывать, но мне никто не верил. И это было горше всего. Радость от победы над Хархалупом сразу же исчезла.

Мне было хорошо известно, что Хархалуп сильный "пилотяга", а физически, во время перегрузок, способен разломать самолет. На что я надеялся? На упрямство и молодость? Отчасти.

Еще до вылета я старался внутренне мобилизовать себя. Хотелось доказать товарищам, что нельзя заранее обрекать себя на поражение, а в любом случае – биться до победного.

И вот теперь, когда нелегкая победа вырвана, друзья крепко задели мое самолюбие. Как они могли не поверить товарищу?! Почему заранее уверовали в победу "сильного"? Среди нас, молодых, авторитет Хархалупа был высок, но разве только в авторитете дело?

"Что поделаешь, – думал я, одиноко бродя по стоянке, – выходит, иногда авторитет действует на людей сильнее очевидных фактов. Конечно, в следующем вылете я буду стараться изо всех сил снова выиграть бой и доказать свою правоту, но в жизни ведь случается и другое: не только доказать, но и пикнуть тебе не дадут – лишь бы поддержать состарившийся авторитет."

Германошвили догнал меня. Подделываясь под мой шаг, он некоторое время шел молча – чувствовалось, ему хочется меня успокоить. Наконец Вазо решительно выпалил:

– Командир, я видел бой. Красивый был бой. Не знаю, кто кого бил, но клянусь моей матерью – ты бил, он бил, оба дрался хорошо.

– Спасибо, Вазо. Ты куда?

– Так... хотел сказать, что Вазо думает. Потом патрон тебе принесу, хороший, много патрон. Сами стрелять в конус будут...

Забота Германошвили растрогала меня, но стрелять я должен был не по конусу, а по наземным целям. Я сказал ему об этом. Вазо тут же нашелся:

– Ничего, мои патроны всегда попадут куда нужно.

В это время на стоянку зарулил "противник". Самолет сразу обступили. Я стоял поодаль и смотрел на Хархалупа. Даже с открытыми бортами кабина была узковатой для его могучих плеч. С помощью Городецкого он сбросил на землю парашют, стал на сиденье, снял с головы шлем, расчесал пятерней потные волосы и широко улыбнулся, обнажив крепкие, ослепительно белые зубы. "Таких только на плакатах рисуют", – подумал я, любуясь его атлетическим сложением.

– Тетерин! – весело крикнул он стоявшему у крыла круглолицему лейтенанту. – Как это у Козьмы Пруткова говорится о тузах?

– Не во всякой игре туз выигрывает, – глубокомысленно ответил тот, оглаживая большие залысины.

– Вот именно, – подтвердил Хархалуп, подняв указательный палец, и легко соскочил с плоскости: – В любом деле надо иметь в запасе хоть маленький, да козырь.

Меня всегда подкупала его спокойная немногословность. Вот у кого можно было поучиться рассудительности.

Присев в тени на самолетное колесо, Хархалуп внимательно посмотрел на меня.

– У тебя такой козырь есть, Речкалов. Понимаешь, я тебя и в третьей схватке потерял из виду. В одном я том же положении, понимаешь?

Без этого словечка "понимаешь" он жить не мог, вставлял его в разговор беспрестанно, как бы подчеркивая особую значимость сказанного.

– Ну, думаю, нет! Теперь старого цыгана не проведешь.

Летчики засмеялись. Все знали, что он цыган, родом из Молдавии, из-под Котовска.

Карие глаза Хархалупа поблескивали.

– Терпеть не могу у себя в хвосте посторонних. А тут – смотрю, Речкалов на меня жмет откуда-то сверху. И шнуры белые за крыльями, как веревки, тянутся, а диск винта уже где-то рядом с хвостом блестит, даже страшно стало. Ну, тут, понимаешь, такое меня взяло: "Никогда, думаю, Семен, не случалось такого, чтоб тебе хвост драли". – На широком лбу Хархалупа собрались упрямые морщинки. – Скорость за пятьсот, газ до упора. Рванул я ручку на себя сколько было силы. В глазах темно. Потом словно кто кулаком оглушил. Очнулся, в глазах круги: что с самолетом – не пойму. Очки слетели. Думал – Речкалов мне хвост отрубил. Поглядел – хвост на месте, а этот тип, – он кивнул на меня, – опять сзади!

– И вы поддались? – разочарованно спросил Дементьев.

Хархалуп сердито прервал его:

– Это вам не боевыми разворотиками в зоне отделываться.

Лейтенант легко "заводился с полуоборота" и в обиду себя не давал, но на этот раз ничего не ответил и притих. Все знали, что Дементьев избегает пилотажа, отделывается простыми фигурами и панически боится сорваться в штопор.

– А ты небось доволен? – добродушно улыбаясь, спросил меня Хархалуп. Молодец, хорошо драться будешь! Понимаешь? Ну, что молчишь?

– Если говорить по существу, товарищ старший лейтенант, этот бой никто не выиграл.

– Как же так – никто?

– Видите ли, мне ни разу не удалось поймать вас в прицел. Как же я мог победить? Неужели такая карусель будет и в настоящем бою?

В разговор вмешался неугомонный Тима Ротанов:

– А наши как дрались в Монголии? И не такие карусели закручивали. Там...

– Что было там, наши "монголы", к сожалению, не рассказывали, задумчиво произнес Хархалуп и тряхнул шевелюрой. – А стоило бы поговорить.

Действительно, я ни разу не слышал, чтобы Жизневский или кто-то другой делились воспоминаниями о своих боях в Монголии. Ходили, правда, слухи о подвиге Крюкова, о том, что он был сбит, горел в воздухе, спасся на парашюте. Но толком о его воздушном бое никто из нас не знал. Создавалось впечатление, что война, их опыт – сами по себе, а мы – сами по себе. Зубрим теорию, летаем, а зачем? Никто вразумительно не мог объяснить.

– Нет, Речкалов, зря ты думаешь, что никто в этом бою не выиграл. Ты выиграл. И выиграл уже тем, что перехитрил меня. Как я ни выкручивался, ты все равно настигал меня. Понимаешь? Но как? Вот чего я до сих пор не могу понять.

– Сам не знаю, – признался я. – К тому же, честно говоря, недоволен я боем. Разве таким должно быть настоящее воздушное сражение?

– Ты, Гриша, цену себе не набивай, – вмешался в разговор Тетерин. По-моему, любой противник удерет., если окажешься у него в хвосте; размышлять ему некогда – держат его в прицеле или нет.

Тетерин командовал у нас звеном и всегда старался показать, что человек он серьезный, вдумчивый. Делал все не спеша, ходил как-то по-особенному – широко, плавно переваливаясь с боку на бок. Разговаривал спокойно, рассуждения свои подкреплял афоризмами Козьмы Пруткова, на нас, молодых, посматривал свысока. Однако с доводами его я не согласился и заметил, что рассчитывать на слабость противника не стоит.

– Вот что, други, – прервал нас Хархалуп, – вопрос этот серьезный. Обсудим его потом. Одно скажу: не забывайте в бою о мелких козырях. А Тетерин, – он обратился ко мне, – правильный вывод сделал из этой "карусели". В настоящем бою ты на моем месте тоже удрал бы из-под прицела, а потом напал. Понимаешь? Ну, кто со мной летит сейчас?

– Я, товарищ старший лейтенант, – бойко ответил Яковлев.

– Готовься. А ты, Речкалов, очки мне купишь.

– Хоть сейчас, только в город отпустите, – обрадовался я.

Хархалуп лукаво улыбнулся и, разминаясь на ходу, направился к своему самолету.

– Вот силища-то, ребята! – глядя ему вслед, восхищенно протянул Коля Яковлев. – На третий бой со мной летит. Эх, где наша не пропадала! Пойду готовиться.

– После тебя он еще и из меня пять потов выжмет, – заметил Борис Комаров.

– Ты его, Коля, виражиком, да в штопор, сразу из-под хвоста и выбьешь, – посоветовали Яковлеву.

– Эй, Николай, потуже затянись перед вылетом, чтоб поджилки не дрожали, – крикнул вдогонку Дементьев.

Яковлев остановился и зло ответил:

– Я заквашен на других дрожжах, чем ты. – Его голубые глаза сузились, светлые брови сошлись в одну узкую ниточку. – От них душа хмелеет, а тело крепчает.

– Смотри, как бы хмель в голову не ударил, – не унимался Дементьев.

– Брось язвить, Дементьев! – прикрикнул Ротанов... – Хоть бы сам летал как следует, а то боя как черт ладана боишься.

– Иди, иди, таскай конус, – поддержал Грачев, – это тебе больше подходит.

Дементьева, как и Борисова, летчики не любили. Бывают же такие люди: у них и душа вроде нараспашку, а в товарищи их не берут. Дементьев тоже казался свойским, и все же от него отворачивались. Особенно противными были его глаза: они щурились от удовольствия, когда подмечали что-нибудь неладное, и излучали добро, когда надо было что-то выпытать. Летал он неохотно, больше буксировал конус в зоне стрельб. К начальству имел свой подход. Если Дементьев попадал в компанию, разговор уже не клеился и люди под разными предлогами начинали расходиться.

Со стоянки вырулили два истребителя. Над одним возвышалась крупная голова Хархалупа. Второго пилота – маленького белобрысого Яковлева – почти не было видно. На повороте он созорничал: дал полный газ, и упругая струя воздуха ударила в нас отработанными газами, пылью и гравием. Чертыхаясь, мы разбежались в разные стороны.

Возле меня оказался Борис Комаров.

– Помнишь, как мы с тобой воздушный бой вели? – вдруг спросил он. Никто никого...

– Ну и что? – Я непонимающе взглянул на него. Комаров проводил взглядом взлетевшую пару и доверительно заметил:

– Значит, и я могу с Хархалупом тягаться? А?

– Конечно, Борис, не боги же горшки обжигают.

Две серебристые "чайки" стремительно набрали высоту и скрылись в синеве..

* * *

Палил зной. Дежурный по полетам лейтенант Крейнин уже в который раз переставлял свой столик, чтобы быть в тени полотняного грибка. Он напряженно щурился на лежавшую перед ним плановую таблицу. В глазах рябило от галочек, стоявших против фамилий летчиков и номеров их самолетов. Один только вылет не был отмечен. Где же летчик? Время посадки давно истекло. Может, летчик давно уже приземлился, а он просто забыл поставить галочку? Крейнин взглянул на заправочную стоянку, но и там машины номер 33 не было.

– Терпеть не могу у себя в хвосте посторонних.

О своих сомнениях Крейнин доложил руководителю полетов. Пока они разговаривали, я сидел в кабине самолета, готовый к вылету на стрельбу. Богаткин обхаживал самолет и насвистывал.

Подошел автостартер. Германошвили соединил длинный металлический хобот с втулкой винта, и я подал команду к запуску.

Стрельба по наземным целям оказалась трудным орешком. Теоретически я знал ее хорошо, мог рассчитать с любой дальности, по любой цели и в тысячных измерениях разместить в сетке прицела. А вот попасть в цель с воздуха оказалось куда труднее, чем на бумаге. Немалую роль тут играл психологический фактор: честно говоря, я боялся "поцеловаться" с землей. К тому же и опыта не было никакого. Тем, кто летал на истребителях типа "И-16", приходилось легче. Прежде чем выпускать пилотов на самостоятельную стрельбу, опытные инструкторы обучали их на двухместном "Ути-4". Мы же постигали все премудрости стрельбы сами. Особенно трудно было определять угол пикирования. Именно от него зависел результат: на меньших углах недолет, на больших – перелет.

Мы гнались за высокими показателями и потому старались стрелять с крутого пикирования, при углах, превышающих пятьдесят градусов. Действуя на глазок, мы невольно допускали ошибки. Но все кончалось хорошо. Ни одна из наших девчат еще не осталась без возлюбленного. А такое могло быть: ведь у летчика жизнь и смерть – всегда рядом.

... Я летел на стрельбу второй раз в жизни, и этот вылет чуть было не оказался для меня последним.

В летной школе мы не стреляли. В полку – только что начали. Как и следовало ожидать, результаты первой стрельбы были плачевные. Особенно у меня. Вместо четырех-шести заходов я сделал десять. Оказывается, дьявольски трудная штука – попасть в цель. То самолет качнет, то рулями сработаешь резко, вот и мечется сетка как угорелая. А тут еще земля наваливается со страшной силой. Кажется, еще миг – и останется от тебя мокрое место.

Пулеметы "ШКАС"{1} по тому времени считались очень скорострельными. Две тысячи выстрелов в минуту. Пила, а не очередь, все разрежет. Тридцать патронов, которые нам отводили для выполнения задания, – сущий пустяк; мгновенье – и нет ни одного. Великим экономом нужно быть, чтобы рассчитать их на две-три очереди.

Лишь одна пуля из тридцати, кажется, зацепила край мишени. А для удовлетворительной оценки, помнится, требовалось пять попаданий.

Полигон находился сразу же за городом, на маленьком заброшенном аэродроме. Бельцы – небольшой город: поднимешься на сто метров – и весь он как на ладони. Сверху я хорошо видел дом с черепичной крышей. Мой дом. Там жена, ребенок. Они совсем рядом. Промчаться бы над ними, покачать крыльями, напомнить о себе. Но, увы! – заданием это не предусматривалось.

Самолет от воздушных потоков крепко встряхивало. Я осмотрелся. Около мишеней – знак "Т": стрельба разрешена. Бело-оранжевый дым шашки указывает направление ветра. При стрельбе его обязательно нужно учитывать. Скажут: подумаешь, ветерок... Да, ветерок! На земле он приятно освежает, ласково ерошит волосы, а во время стрельбы вредит страшно.

Пуля летит в воздухе с огромной скоростью – тысяча метров в секунду. Казалось бы, что для нее пятьсот метров? Каких-то полсекунды! А тот самый ветерок, что ласкает в теплый вечер волосы любимой, движется, допустим, со скоростью шесть метров в секунду. Мелочь? Но за эти полсекунды он "сдует" пулю ни много ни мало на три метра от мишени. Вот и попробуй не учти его!

Я учел. Сделал первый пристрелочный заход. Почувствовал – стрелять будет трудно, самолет здорово болтает на пикировании. Сетка никак не может задержаться на мишени. Делаю второй заход, третий... Лишь на четвертом удается дать короткую очередь. Вижу, как на земле взлетают фонтанчики пыли. Недолет. Мишень лишь слегка задета. Угол пикирования маловат.

Пикирую еще. И опять неудача: угол пикирования вроде хорош и цель держится в прицеле, а вот гашетку нажать вовремя не смог. Давил на нее, давил, но упустил момент: слишком тяжелый ход. Надо срочно выходить из пикирования; земля уже сигналит мне красными ракетами: "Стукнешься!" Захожу снова и снова. На шестом заходе решаю про себя: хватит!

Почти отвесно направляю самолет к земле. Перед глазами лишь маленькая, обведенная белым мишень да светящаяся сетка прицела. Машину болтает, мишень прыгает. Сиденье куда-то уходит. Ноги с силой упираются в педали. Перекрестье на какой-то момент замирает на верхнем обрезе. Нажимаю на гашетку. Зеленые светлячки несутся вниз, к мишени. Земля с чудовищной скоростью надвигается на меня своей громадой. Самолет падает почти отвесно...

Изо всех сил рву на себя ручку управления. Серо-зеленая стена сдвигается назад. Но лишь на мгновенье; на этот раз она явно не хочет уступать дорогу маленькому, хрупкому истребителю. Она уже совсем рядом, до нее какой-нибудь десяток метров.

Земля ждет меня. Теперь она неласковая, враждебная. Она кругом: внизу, впереди, по бокам, где-то совсем рядом. В глазах темнеет. Еще секунда, и меня не будет. Смерть уже дышит в лицо, она расширяет закрытые свинцовыми веками зрачки. И вдруг становится светло-светло. Передо мной яркий солнечный луг, напоенный терпким ароматом трав. Мама. Я, маленький, стою, прижавшись к ее юбке; она гладит меня по голове, приговаривает: нельзя, Грибушко, прыгать с крыши! Ушибешься, спинку поломаешь и будешь, как Федька-горбун. Рука у мамы теплая, ласковая. Как хорошо с ней! Возникает суровое лицо Некрасова, школьного инструктора. Он сердито выговаривает мне:

– Говорил я, что ты своей смертью не умрешь...

А вот и Фиса. Стоит на крыльце. На руках сынишка. Фиса ласково смотрит на него и шепчет:

– Скажи, Валерочка, папе: побыстрее возвращайся, скучно нам без тебя...

Фиса переводит взгляд на меня, в глазах ее – светлые облака. Откуда облака? Да вот же, совсем рядом, большие, красивые, и небо, синее-синее небо между ними. Но где земля?

Внизу одна за другой рассыпаются красные ракеты. Вместо знака "Т" выложен крест. Меня это уже не интересует. Вялость разливается по всему телу. Хочется спать.

Кажется, что время тянется медленно-медленно. На самом же деле проходят какие-то доли секунды... Мысли постепенно начинают проясняться, непонятная отрешенность исчезает.

Что произошло? Где я совершил ошибку, из-за которой едва не "сыграл в ящик"?

Позднее я докопался до истины. Виновником оказался ветер. На земле он дул в одном направлении, а на высоте в пятьсот метров – в противоположном. Он-то и вынес меня к мишени под большим углом.

На аэродром я прилетел с чувством собственной вины; медленно, "блинчиком", сел, зарулил на стоянку. Сразу бросились в глаза хмурые лица техника и оружейника. Они уже всё знали – мне не надо было вдаваться в подробности.

Мотор, охлаждаясь, лениво урчал на малых оборотах. Богаткин осмотрел приборы и буркнул:

– Выключай...

Я перевел лапки выключателя в нулевое положение. Винт несколько раз дернулся и застыл. И сразу стало тихо. Только над головой заливался невидимый жаворонок. В траве стрекотал кузнечик. Что может быть радостнее снова чувствовать под ногами твердую почву после воздушной передряги!

– Кто вам рассказал?

– Яковлев.

Я помолчал. Медленно расстегнул лямки парашюта, не спеша освободился от подвесной системы.

– И что же он болтанул?

– Как болтанул! Вы разве не слышали? – вспыхнул техник. – Старший лейтенант Хархалуп не вернулся на аэродром.

* * *

Я ворочался на своей койке, думая о жизни. Каким жалким казался мне этот мир! Что в нем человек! Мишень, в которую стреляет несчастье и очень часто попадает в цель.

В комнате стояла гнетущая тишина. Многие еще не вернулись с аэродрома. Вечером мне предстояло заступать в суточный наряд. Я пытался заснуть, но невеселые мысли разгоняли сон. Людям никогда не хочется умирать. Тем более весной, когда мир полон света, цветут сады, радуют и чаруют полевые дали. Я прикидывал так и этак, но никак не мог представить, что меня уже нет. Меня нет, а легкие кудрявые облака плывут, люди смеются, серебристые "чайки" летают... Я тогда физически почувствовал, что у меня есть сердце, что оно может болеть, ныть. В груди щемило. Не хотелось ни о чем думать. Странно, никто не вызывал меня "на стружку". Обычно с таким делом не тянут. Наверное, все заняты розысками Хархалупа. Я почему-то был спокоен за него. Сильнейший летчик полка. Железный человек. Разве может с таким что-нибудь случиться? Но до сих пор о нем нет никаких известий, хотя времени прошло уже много.

В начале двадцатых годов Хархалуп подростком ушел из дому. Отец не мог прокормить большую семью. Беспризорником скитался Семен по южным городам, попрошайничал, даже воровал. Хархалуп часто называл себя солдатом. И не ради красивого словца. Мальчуганом его приютили артиллеристы. Служил срочную, окончил курсы младшего комсостава. Потом по партийной путевке попал в авиацию. Нелегкая жизнь наложила свой отпечаток и на характер и на внешний облик этого человека, простого и мужественного. Мы искренне любили его.

Ночь подходила к концу. Медленно светлел восток. В этот час особенно хотелось спать. Вяжущая дремота клонила голову, закрывала веки. Окно было распахнуто настежь. Я присел на подоконник, изо всех сил тараща глаза, но веки становились еще тяжелее. С улицы тянуло сыростью.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

– Алло, дежурный, дежурный? – выкрикивала телефонистка.

– Младший лейтенант Речкалов слушает...

– Говорите с погранзаставой.

Далекий, едва слышный голос сообщил, что там у них, в поле, лежит перевернутый кверху колесами самолет. Номер – "33". Я по буквам записал название населенного пункта.

– Где летчик? – дико закричал я.

– Летчик здесь, – раздалось где-то совсем рядом. Я оглянулся. У окна с парашютом за плечами стоял Хархалуп. Как всегда, подтянутый и стройный. Он приветливо смотрел на меня, и его большие, чуть покрасневшие глаза словно говорили: "Не ожидал? Удивил я тебя?"

Мне стало неловко; поспешно затянул ремень, поправил пистолет, расправил гимнастерку.

– Откуда это вы?

– Оттуда. – Хархалуп ткнул в телефонную трубку.

Вскоре я уже знал о всех его злоключениях. И о том, как заклинило мотор и Хархалупу пришлось садиться прямо на пахоту; и как самолет скапотировал, перевернулся на спину, так что летчик повис в кабине вверх ногами и висел до тех пор, пока не выкопал под кабиной дыру и не вылез наружу.

– И никто не помог?

– Проезжали земляки, – так Хархалуп называл бессарабцев, – да разве их дозовешься? Люди забиты, запуганы. Двадцать лет под игом румынских бояр не шутка. Самолетов они не видели, – Семен Иванович широко улыбнулся, – да еще в таком виде– кверху "пузом". Услышали голос – и дёру... На земляков надейся, а сам не плошай, – весело заметил он. – Оттопал двадцать километров – и дома.

Все это было рассказано просто, без рисовки, будто ничего особенного и не произошло.

– Ну, а свободная койка найдется?

– Конечно!

Хархалуп раскрыл окно. В ночи, где-то совсем близко, запел соловей. Сначала медленно, словно спросонья, на низких нотах, как будто откашливался. Но вот попробовал новое колено – и залился серебряным колокольчиком. Второй соловей отозвался ему лихим посвистом, и вскоре оба они разразились такой трелью, что у нас захватило дух.

– Хорошо... – негромко сказал Хархалуп. Он задумчиво смотрел в густые сиреневые заросли, над которыми уже начинала алеть тоненькая полоска зари.

* * *

На аэродроме меня вызвал командир эскадрильи.

Я не знал зачем и строил по дороге на КП различные предположения. Наверное, снова снимать стружку "за хулиганство", – так расценил мои действия на стрельбах капитан Жизневский, а с его легкой руки – и остальные. На эту тему со мной уже разговаривали и командир звена Кондратюк, и комиссар Пушкарев, и даже Петя Грачев.

Меня ждало наказание. Жизневский был в этих вопросах педантичен, он поступал точно по новому дисциплинарному уставу, который разрешал определять меру наказания в течение месяца. Но сейчас Жизневского не было: он болел.