Текст книги "В небе Молдавии"

Автор книги: Григорий Речкалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

И вот негатив памяти восстановлен. Отпечатался четкий снимок событий.

...Предрассветный сумрак. По дороге медленно тащится старая трехтонка с потушенными фарами – развозит летчиков по эскадрильям. Скольким из нас она стала последним пристанищем! Петр Довбня, Гриша Рябов, Костя Миронов. Вчера на ней ехал Коля Яковлев.

Вспыхивают светлячки папирос. Невеселые раздумья внезапно прерваны криком, шумом, руганью. Летчики выскакивают из машины.

– Что случилось?

– На кого-то наехали.

– Как они очутились на дороге?

– Да здесь же щели и жнивье, – ругается кто-то спросонья, – а дорога правее.

Коротков замешательство и перебранка. Оказывается, машина наехала на спящих механиков. Не имея сил и времени добраться до своих землянок, они вповалку улеглись под шинелями прямо на земле.

К счастью, все обошлось благополучно. Только сержанту Бреусову не повезло: колесо придавило ему ногу.

– Садись на мое место, – скомандовал сержанту Атрашкевич и показал на раскрытую кабину.

– Зачем, товарищ капитан? – непонимающе спросил Бреусов.

– Чудак! В санчасть же отвезти надо.

– Что вы! Я здесь останусь. Не мирное время. Санчасть... – механик ухмыльнулся, накинул на плечи шинель. – Да и к самолету пора топать.

– Вот тебе и чудак! – восхищенно произнес капитан, глядя, как тот, прихрамывая, шагает в темноту. – А ну, пойдемте-ка и мы пешком, а то, чем черт не шутит, еще придушим кого-нибудь. Да и сон быстрее разгоним на воздухе.

На рассвете Атрашкевич с двумя своими летчиками смело и удачно штурмовал Бырладский аэроузел, потом обнаружил большое скопление авиации на аэродроме Роман и благополучно вернулся домой.

К трем часам пополудни бесстрашная тройка поднялась с земли еще раз, а приблизительно через час на аэродром вернулись только двое...

Весть о гибели капитана моментально облетела весь аэродром. Только Гриша Чувашкин, бессменный техник Атрашкевича, не верил этому; он не уходил с поля и до боли в глазах всматривался в равнодушное, бледное небо. Я в этот день был "безлошадным". Меня вызвали на командный пункт полка.

Иванов сидел за школьным столом, еще недавно служившим старшеклассникам, устремив тяжелый неподвижный взгляд на почерневшую коптилку из гильзы. Бледные, с опущенными головами стояли у стола долговязый Дьяченко и хрупкий сероглазый Макаров. За ними столпились летчики.

– Как же это случилось? – спрашивал майор, не поднимая головы.

Летчики рассказывали вместе, дополняя один другого. Дьяченко, обычно разговорчивый, говорил сейчас с трудом.

– На малой высоте мы подошли к аэродрому Роман; местонахождение аэродрома и расположение стоянок самолетов хорошо помнили по утреннему вылету. Обошли город стороной и выскочили на западную окраину аэродрома.

– Перед этим Атрашкевич перестроил меня вправо, – уточнил Макаров, мы хотели бомбить южную стоянку – там скучилось много самолетов.

– Но зенитки уже были наготове, – дьяченковский кадык еще сильнее заострился на жилистой шее и при каждом его слове подскакивал вверх. – С первого залпа... прямо в капитана. Его самолет рухнул тут же, за леском.

Командир молчал. Начальник штаба смотрел отчужденно, все еще не веря в то, что произошло.

– Аэродром проскочили на "бреющем", бомбы сбросили наугад. Стреляли в нас жутко, – виновато оправдывался Макаров.

– Нужно было мстить за командира, а не бросать бомбы куда попало, назидательно заметил Чупаков.

– Нужно было не посылать второй раз на штурмовку.

Иванов встал.

– Вы сделали все, что можно. Идите. Вам надо отдохнуть. А за командира вашего будем мстить все. Александр Никандрыч, – обратился он к начальнику штаба, – быстро посылайте за Соколовым.

Матвеев стряхнул оцепенение:

– Речкалов, карту захватил? Видишь аэродром вдоль железной дороги? Бери "У-2" и немедленно за Соколовым. Он там на "миге" переучивается.

Я кивнул и направился к выходу. Матвеев остановил меня:

– Передай Соколову – сегодня к вечеру вернуться. Ясно?– Он быстро окинул меня взглядом.– Сбросил бы свой комбинезон, грязноват уж очень, как-никак, летишь в тыл.

Я покраснел. Мне очень не хотелось ехать из-за этого в поселок, да и времени не было.

Через полчаса мой "У-2", мягко рокоча мотором, скользил двукрылой тенью над полями Прибужья. Упругий ветерок шуршал в обшивке, мягко ударяя в лицо, забирался под комбинезон.

Под крыльями – знакомый вид: живописные изгибы речушек, белые сельские хаты с бархатистыми садами, извилистые ленты дорог между ними. Сейчас все это казалось притихшим, обезлюдевшим.

С каждым оборотом винта самолет все дальше и дальше уносился оттуда, где, казалось, горела сама земля.

Но мысли мои были там, с товарищами.

Многого мы еще не понимали. Были первые крупицы дорого купленного боевого опыта, летчики по-прежнему горели неукротимым желанием драться и побеждать, но все это не компенсировало пробелов в организации и руководстве. Наш полк растащили по частям на разные аэродромы. Взаимодействия с другими видами авиации, с постами ВНОС не было. Не далее, как утром по ложному сигналу – "налет на Котовск" – подняли в воздух шестнадцать самолетов.

Почти каждый день приносил необоснованные потери самолетов, людей.

А гибель Атрашкевича? Командир полка убеждал штаб дивизии, что штурмовка не нужна, можно ограничиться повторной разведкой.

Капитан Атрашкевич... Он прибыл к нам в полк из авиационного училища. Опытнейший летчик, он сразу же завоевал у всех уважение. С одной стороны, Атрашкевич радовался, что вырвался, наконец, в строевую часть. С другой он остался на прежней должности командира звена. Недовольства капитан не проявлял, но... Командир полка, чуткий и внимательный человек, понимал его состояние и при первой же возможности, за несколько месяцев до войны, добился того, что Атрашкевича назначили командиром эскадрильи.

Большой опыт, организаторские способности капитана сразу же дали себя знать: его летчики первыми в полку освоили "миги", и эскадрилья Атрашкевича, подготовленная лучше других, сразу приняла на себя вражеские удары.

Имена его летчиков – темпераментного Дьяченко, ершистого Фигичева, тихих по натуре Семенова и Макарова, маленького, ноги колесом, Коськи Миронова, флегматичного Комлева – были в эти дни у всех на устах. ...Самолет слегка побалтывало. Впереди показался Южный Буг. Его воды отливали на солнце холодным блеском. А дальше, на горизонте, косой стеной встала грозовая облачность. Обойти грозу стороной? Но один ее край начинался где-то в море, а второй уходил далеко на север и накрыл темневший на холмах Вознесенск. Оставалось одно – пробиваться напрямик, под стрелами молний, полосовавших дождь. Сразу за Бугом порывы ветра стали швырять легкий самолет и трясти его, как на ухабах.

Я снизился на малую высоту, решив упрямо пробиваться вперед. Внезапно все вокруг потемнело. Тучи поднятой пыли, низкие рваные облака смешались в урагане. Стихия яростно обрушилась на самолет, швырнула его вверх, вбок и закружила. Сердце сжалось как от непоправимого несчастья.

Я дал полный газ, обеими руками схватил ручку управления и с трудом развернул самолет назад. Короткие минуты полета в беспорядочном круговороте вихрей показались вечностью. Наконец, болтанка ослабла; я почувствовал, что машиной можно немного управлять.

О дальнейших попытках пробиться вперед нечего было и думать. При одной мысли об этом дух захватывало. Оторвавшись немного от урагана, я решил переждать его на земле. Вскоре попалась мало-мальски пригодная площадка. Неподалеку от нее, по обеим сторонам оврага, была разбросана деревня. Чтобы привлечь внимание жителей, я сделал над селом круг, еще раз осмотрел свою площадку с воздуха и спланировал. Подпрыгивая и переваливаясь с крыла на крыло, машина покатилась по земле.

Навстречу мне наперегонки неслись мальчишки. За ними бежал быстрый табунок девушек, позади всех торопились пожилые колхозники. С их помощью я прочно закрепил самолет веревками на земле с подветренной стороны рощицы, для гарантии расставил людей у крыльев и хвоста, а двух крепышей-мальчишек посадил в кабину и наказал крепко-накрепко держать ручку управления и педали. И не напрасно. Под шквальными порывами молодая рощица заскрипела. Тучи пыли, соломы, травы, листьев пронеслись у нас над головами. Самолет, точно в ознобе, вздрагивал крупной дрожью; "сторожа" повисли на нем, не давая опрокинуться. По обшивке ударили редкие крупные капли, потом забарабанили дробью и, наконец, обрушились ливнем. Ветер сменился дождем, и люди с шумом, гомоном, прибаутками втиснулись под широкие крылья. Мальчишки же не замечали ни ветра, ни дождя; надо было посмотреть, с какими счастливыми и серьезными лицами они выполняли порученное им дело: держались за настоящие рычаги управления! Какой восторг был на их загорелых веснушчатых физиономиях, когда после дождя мы покатили самолет от рощицы для взлета! В мыслях они, видно, бесстрашно "сражались" с фашистами.

Гроза уже ворчала далеко в стороне. Мы подкатили самолет к самому концу площадки и развернули его против ветра,

Нужно было запускать мотор. Без помощника не обойтись. Вызвался сам председатель колхоза – высокий, не старый еще человек в поношенном пиджаке.

Пока я обучал его, как проворачивать пропеллер, как "контачить" срывать с компрессии поршень, – любопытные, старые и малые, по очереди заглядывали в кабину, удивлялись обилию хитрых приборов.

И когда вновь испеченный механик постиг нехитрую премудрость обращения с пропеллером, а я собрался садиться в кабину, к нам подошла полногрудая черноволосая женщина.

– Откуда у тебя, летчик, кровь в кабине? – подозрительно спросила она.

– Какая кровь? – удивленно спросил я.

Все подошли поближе, насторожились, притихли.

– Мишка, – крикнула женщина сидевшему в задней кабине вихрастому "летчику",– побачь, есть на полу кровь?

– Есть, тетка Мотря, – помедлив, ответил тот. – И на боках, и вот впереди.

Должно быть, механик не успел хорошо вычистить кабину после гибели Шелоховича. Я объяснил это Мотре. И тут же страшно пожалел, что перед вылетом не прислушался к замечанию начальника штаба, когда тот критиковал мой "грязноватый" вид.

Заношенный комбинезон без воинских знаков отличия, покрытые рыжей щетиной щеки, кровь в кабине – все это навело тетку Мотрю на основательные подозрения.

– Документики-то, гражданин, или как там тебя величать, имеются? – уже совсем агрессивно спросила она.

Такое обращение меня взорвало:

– Есть, да не про вашу честь.

Я вытащил комсомольский билет и протянул его председателю колхоза.

Председатель внимательно полистал билет, я тем временем раскрыл планшет с картой маршрута, объяснил ему, куда и за кем лечу.

– Покажь звезды на крыльях, ежели наш! – выкрикнула смуглявая молодуха. – Где они?

– Камуфляж, тетушка, потому и звезд не видно.

– Ишь ты, какими фашистскими словами гутарит,– сердито зашептала рослая женщина в цветастой косынке.

– Погодите, погодите. Надо нагнуться и посмотреть на крылья снизу вот и заметите звезды.

– А может, там бомбы? Не нагибайся, Кузьмич! – подскочила Мотря к председателю колхоза.

Кузьмич нагнулся. Звезды на крыльях были и комсомольский билет был подлинный, так что Кузьмич успокоился. Не так-то просто оказалось убедить ширококостную Мотрю.

– Знаем мы фашистское отродье! – Она обращалась больше к народу, чем ко мне. – И звезды на крыльях нарисовать могут, и комсомольский билет подделать. А почему он без военной амуниции? Наши летчики так не летают.

– Да знаешь ли ты, такая-сякая! Я с фронта! За командиром новым лечу! – и, распахнув комбинезон, запальчиво и угрожающе подошел к ней вплотную. Вот она, наша амуниция, кровавым потом пропитана!

Это погубило меня окончательно. Под комбинезоном была тонкая шерстяная майка, купленная по случаю в Бельцах. Иностранная фирменная марка, что-то вроде орла с короной, четко выделялась на светло-коричневом фоне.

– Бабоньки, люди добрые, побачьте, – закричала Мотря, – на нем знак фашистский!

Крик ее подхлестнул колхозников. Пожилые и молодые, даже мальчишки все они двинулись на меня угрюмой стеной. В руках замелькали вилы.

– Погодите, товарищи...

Я быстро взобрался на крыло и попытался успокоить разъяренную толпу.

– Честное слово, свой я, свой! Советский! Вот и пистолет...

Но не тут-то было.

– Бабы, не пускай рыжего в кабину, улетит, – визжал кто-то, – знаем мы таких "своих".

– Отдай пистолет! – истошным голосом заорала Мотря.

– Ну нет, – я зло вытянул "ТТ" из кобуры, – этого не дождетесь.

Уже кого-то верхом послали в город за милицией, а я все еще продолжал доказывать свое происхождение. Не обошлось без крепкой ругани, которая, кажется, возымела действие и больше другого утвердила всех в мысли, что я русский.

Было совсем темно, когда председатель колхоза, наконец, решил смилостивиться. Я влез в кабину, скомандовал:

– Зальем мотор.

– Есть залить, – ответил Кузьмич.

– К запуску...

Вместо привычного "есть к запуску" снова раздался крикливый голос Мотри:

– Граждане селяне, я против того, чтобы этого типа отпускать. Пусть проверят органы. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.

Выглянув из кабины, я увидел колхозную демократию в действии. За Мотриной рукой робко потянулась вверх одна рука, другая. Уже увереннее пятая, десятая...

Председатель пожал плечами, сердито сплюнул и предложил:

– Пойдемте до села. Подождем, пока приедут из города.

Понося в сердцах бдительную Мотрю, я оттащил самолет на прежнее место и накрепко привязал его.

Из города приехали поздно вечером. Знакомый воентехник с обслуживающей нас аэродромной базы сразу рассеял подозрения. А когда все передряги уладили, нас попросили выступить перед населением.

В низком зале бревенчатого клуба народу собралось битком. Все село хотело послушать фронтового летчика. До этого мне как-то не приходилось выступать перед большой аудиторией. Я оробел. Запинаясь и путаясь, рассказал, как воюют наши летчики, пехотинцы.

Мне долго и дружно аплодировали, потом стали задавать вопросы.

– А правда, что фашистские самолеты – бесшумные?

– Скоро кончат "заманивать" врага в глубь страны?

– Может, встречал моего Василя Пересунько? – интересовалась старушка.

– И моего Орхипа Спичко! – подхватила молодая русоволосая женщина с ребенком на руках.

После собрания председатель колхоза привел меня на ночлег в добротную, чистую хату. У калитки нас встретила... тетка Мотря. Рядом с ней стояла статная красивая молодуха, та самая, которую я назвал "тетушкой".

Красный от стыда, я с трудом переступил порог комнаты, где был уже гостеприимно накрыт стол.

– Знакомьтесь, сидайте вечерять. То моя племянница.

– Таня Смирнова из Моршанска,– протянув теплую руку, представилась "тетушка".

Над блестящими синими глазами брови с изломом, такие же густые и черные, как и волосы, во всю щеку разлился нежный румянец. Рядом с ней, среди такого непривычного теперь для меня уюта, я почувствовал себя неотесанным чурбаном.

Был поздний час. Спать меня уложили в горенку, когда все поднялись из-за стола. Хозяйская пуховая постель, прохладные простыни, звон прибираемой посуды – все было знакомо и в то же время волшебно. В раскрытое окно тянуло сладкой, как мята, землей и чем-то необъяснимо родным, деревенским. Все мое существо охватила истома. Я повернул голову.

За перегородкой, на фоне тонкой кисеи, освещенная тусклым светом лампы, стояла Таня. Вся в белом, стройная, гибкая, она напоминала сейчас березку в прозрачной пелене тумана.

Я лежал, не шевелясь, не отрывая взора от этого видения. И чувствовал себя как в детстве, когда заглядывал в недозволенное. Девушка, видно поняла, что я за ней наблюдаю, шевельнулась.

– Спите, – произнесла она с материнской заботой и прикрутила лампу. Мне стало стыдно. Стыдно от того, что так просто разгадала меня эта дитя-женщина. Ее голос чем-то напомнил голос жены.

Фиса... Где она, именно теперь, в этот момент? Я пересчитал дни разлуки с семьей – дни, потребовавшие такого напряжения духовных и физических сил. Их было не так уж много. Но казалось, с тех пор прошла вечность. Я вспоминал глаза жены в минуту отъезда, ее одинокую фигурку на краю перрона.

Нет, как бы ни были круты события, велико расстояние – тоску по любимой ничем не приглушишь.

С того дня, когда началась война, я посылал жене множество телеграмм и писем по разным адресам, но ни одного ответа не получил. Жила она, наверное, без денег, а я даже не знал, куда переслать ей денежный аттестат.

"Завтра еще раз пошлю в Свердловск телеграмму,– засыпая, решил я про себя. – Из тыла-то, может, лучше дойдет".

Утром, едва встав с постели после мертвецкого сна, я увидел, что вся моя одежда и комбинезон выстираны и аккуратно отглажены. Даже сапоги, начищенные, стоят у порога. В хате нашлась и бритва. Подавая полотенце, хозяйка заметила:

– Хоть и дюже гарна твоя майка – отродясь такой не видывала, – но спорол бы ты эту бисову курицу.

Простились мы как родные.

Еще не взошло солнце, а в низинах клубился туман, когда я делал прощальный круг над селом, над хатой, где ночевал.

Аэродром безмолвствовал.

Я обошел несколько палаток, прежде чем разыскал старшего лейтенанта Соколова. Он без умолку расспрашивал о фронтовых новостях. Услышав о гибели Атрашкевича, Соколов побледнел, обгоревшее лицо – память о монгольских боях – стало пятнистым, сразу как-то замкнулся, молча собрал свои пожитки и потом всю дорогу не проронил ни слова.

С первыми лучами солнца мы взяли курс на свой аэродром, а спустя два часа докладывали командиру полка: Соколов о своем прибытии, я – о выполнении задания.

Не успел я отойти от КП, как меня окликнули. У питьевого бачка стояли дородный Пушкарев и Петя Грачев.

Комиссар заметно похудел. От Грачева пахло больницей. Кисть его левой руки была забинтована, лицо побледнело, но большие светлые глаза по-прежнему жизнерадостно искрились.

Пушкарев несказанно обрадовал меня, передав весточку от жены. Оказывается, он сопровождал эшелон с семьями до самого Кировограда.

Фиса сообщала, что не знает, на что и решиться: то ли оставаться в Кировограде, то ли добираться до Урала к родным; на дорогу нет ни денег, ни вещей: выехали с сынишкой в том, что успели надеть на себя.

Мы разговорились о делах эскадрильи. Подбежал Германошвили и уговорил нас пойти посмотреть две самодельные зенитные установки. Он смастерил их вместе с другими оружейниками. На обыкновенные козелки, которыми поддомкрачивают самолеты, ребята наварили стальные дуги, а на дуги закрепили по два "шкаса" и самолетный прицел. Внешне установка чем-то напоминала авиационную турель. Стрелять она могла в любом направлении.

Вазо тут же выпустил пару очередей по непригодному стабилизатору от "чайки", находившемуся от нас примерно в пятистах шагах. Стабилизатор упал.

– Смотри, смотри, как я стрелял. Ни одной пули мимо. Вот так и фашисту будет. Жаль, к нам на аэродром еще ни разу не пришел.

– Но, но! – прикрикнул на него Грачев. – Типун тебе на язык! Накличешь...

Наш аэродром, затерявшийся среди обширных полей, вблизи глубокого оврага, в тени перелесков и посадок, немцам действительно обнаружить еще не удалось, хотя они упорно разыскивали его.

Пулеметные установки всем понравились. Германошвили был счастлив. И мы тоже повеселели: наконец-то можно защищать аэродром в случае воздушного нападения.

Петя Грачев взглянул на свои огромные "кировские" часы. Других он не признавал и носил их по-старинке: с цепочкой в брючном кармане.

– Четверть седьмого. Побегу. Скоро с бомберами вылетаем, на сопровождение.

– Рука тебе не помешает? – озабоченно спросил Пушкарев.

– Чепуха.– Петя небрежно махнул раненой рукой.– Драться можно и одной. Злости, как говорил Коля Яковлев, у нас через край. – Грачев потер лоб. Да, вот что. Газеты мы получаем редко, писем совсем нет. Скучно людям без этого. Пошуровали бы, товарищ старший политрук, полевую почту.

– Ну и парень! – глядя ему вслед, восхищенно заметил Пушкарев. Бесстрашный и заботится обо всех. Ну, а твои как дела?

– Второй день "безлошадный", товарищ комиссар. Боюсь, не "прихватили" бы опять на какое-нибудь наземное задание.

– К Хархалупу пройдемся?

Утро было на славу. Дышалось легко. Чтобы не болтаться без дела, я согласился.

Хархалуп сидел на траве в тоскливой задумчивости и попыхивал папиросой, наблюдая за работой медлительного с виду Городецкого.

Из оврага тянуло прохладой. Над лесом повисла нежная бело-синяя дымка. Казалось, взлети самолет, и дрожащий воздух сметет ее, как паутину.

Тревожное чувство, возникшее еще вчера, после гибели Атрашкевича, не давало Хархалупу покоя. Семен Иванович особенно тяжело воспринял это известие. В Бельцах они жили по соседству, и семьи их были очень дружны.

Заметив нас, он встал, улыбнулся, шагнул навстречу. Коверкотовая гимнастерка, как и прежде, плотно облегала могучее тело. Лицо потемнело еще больше, осунулось, ямочка на подбородке запала.

– Превеликий поклон тебе, Семен, от семейства, – Пушкарев сильно встряхнул его руку,– все наказывали, чтоб врага крепче бил.

– Спасибо, старина, за добрую весточку, – Хархалуп обрадованно похлопал комиссара по полным бокам. – Как сыновья себя чувствуют? Володька как?

– Володька твой, бутуз, весь в тебя. Фуат молодцом, помогает в дороге во всем, с Валеркой возится. К тебе очень рвался, фашистов бить. Ну, а Ханифа об одном меня просила: говорит, горяч он у меня очень, упрям, говорит, передай, чтобы осторожен был, а за нас пусть не беспокоится.

– За добрые слова спасибо ей, – лицо Семена посветлело, – сильная она у меня. А фашистам мы спуску не даем, комиссар.

– Знаю, наслышался о вас. – Пушкарев оправил гимнастерку. – Даже не верится! А летчики как преобразились! Собранные, боевые и говорить-то стали иначе.

Я не сводил глаз с Хархалупа и, несмотря на внешнее его оживление, каким-то чутьем угадывал, что на душе у него неспокойно. Казалось, каждый его нерв, каждая клеточка его тела напряжены. Вот он передернул плечами, точно желая стряхнуть с них невидимую тяжесть.

– Ну, скоро ты, старина? – недовольно крикнул он Городецкому.

– Я тебе в который раз говорю,– техник на секунду высунулся из кабины, – к сроку самолет будет. Шел бы отсюда да не мешал, да меньше папирос смолил.

Хархалуп не дослушал дружеских наставлений и неожиданно проговорил:

– Сегодня у меня вроде маленького юбилея – к пятидесятому вылету готовлюсь, а этот неповорота-ковыряха,– он сердито посмотрел на Городецкого,– мне только нервы портит.

– ...Вот и говорю тебе, – не слушая, ворчал Городецкий,– от курева синяки уже под глазами.

– Отцепись, репей!

– Я вот и спрашиваю – какой репей к душе твоей прицепился? – вылезая из кабины, ворчал техник. – В бой лететь с ясной головой надо; на одну силу, паря, полагаться нельзя.

Хархалуп взял флягу, нацедил стакан и поднес ко рту. Пить ему не хотелось, он скривил лицо, будто глотал отраву. Наши взгляды встретились. И тут глаза его улыбнулись, словно говоря: "Ничего, все пройдет. Это для успокоения". Но я понял – ему трудно сейчас сосредоточиться на чем-нибудь одном. Хархалуп крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони, взглянул на техника:

– Да, па-ря, – Хархалуп выговорил это слово, как Городецкий, – войну выиграет не тот, кто на одну силу надеется, а кто умом, духом побогаче. Бьют нас сегодня, а все равно сдюжим. Верно, Грицко? – и, не дав мне ничего сказать, как-то особенно тепло улыбнулся Пушкареву.

– Беспокоится, говоришь, обо мне Ханифа? Всегда такая была. Женщине, говорит, больше дано, больше на ее плечах лежит забот и ответственности.

– Замечательная она у тебя. Помнишь, избрали тебя членом городской избирательной комиссии?

– Еще бы! Первые выборы в Советы Молдавии! Она ведь тогда Володю ждала последний месяц. Выпроваживала на избирательный участок и наказывала: "Не забывай, Сема, для нас с тобой это праздник особый, двойной. Ты же на этой земле родился".

– А сколько нам помогала! С народом сколько бесед о конституции провела! По домам ходила. Молдаванки потом сами к ней на агитпункт приходили. Но и за тебя переживала, чтоб ты у нее был лучше всех! Чтоб еще больше гордились тобой земляки.

В кустах гулко треснул пулемет. Хархалуп вздрогнул от неожиданности, огляделся по сторонам, словно ждал чего-то еще, ждал, взвинченный до предела. Поспешно вытащил массивный портсигар, мысли его тотчас переключились на немцев:

– Не отнять у них смелости. – По щеке горошинкой скатилась капля пота. – Их дерзость близка к героизму. Но все это не то, что у нас. – Было ясно, что сказал он это больше для себя, чем для нас. – Отдать жизнь не по приказу, а по велению сердца, как это сделал Яковлев, – фашисты не способны.

– Хватит тебе курить, – ворчал Городецкий, – самолет я сделал, а времени еще вон сколько.

Хархалуп машинально глянул на часы, повертел в руках портсигар, громко прочитал надпись на крышке: "Нам разум дал стальные руки – крылья, а вместо сердца – пламенный мотор".

– Подарок моего командира, Юсупова. Простая штука – вещь, вот даже портсигар, а насколько долговечнее людей! Впрочем – это древнейшая истина.

Хархалуп задумался; вспомнилось, как много дала ему юсуповская семья: образование, любовь к книге, а позднее, когда Семен поклялся на могиле Шарифа Юсупова стать отцом его сыну Фуату, – и настоящее счастье: Ханифа стала женой, матерью Валерки, Вовки.

– Самолет будешь смотреть – проверь, как резинку на сектор газа тебе приделал, – напомнил Городецкий.

Хархалуп безразлично отмахнулся.

– Успеется еще.

– Зачем нужна резина? – поинтересовался я.

– Он заставил, – техник кивнул на Хархалупа. – Пойдем, взглянешь.

Я заглянул в кабину.

– Семен Иванович говорит – если летчика ранят тяжело, то резинка не даст убраться сектору газа. Понял?

– Значит, мотор будет тянуть на полную мощность? Умно. Сегодня же Богаткина попрошу, пусть сделает.

– Не узнаю я его сегодня. Подавленный, мрачный.

– Может, болен?

– Спрашивал. Говорит, здоров. За Атрашкевича переживает.

Подошли летчики. Хархалуп надел кожанку, затянулся потуже:

– С запуском не тянуть. За воздухом смотреть в оба. На обратном пути прикрывать бомбардировщики до посадки. – Он посмотрел на веснушчатого востроносого летчика. – Ты, Карпович, летишь с нами впервые, смотри: зубами за меня держаться.

Все торопливо разошлись по самолетам. Хархалуп забрался в кабину, сердито отдуваясь, пристегнулся ремнями.

– Вот так, комиссар, в кабинах от зари до зари. – Он улыбнулся Городецкому. – На меня, старина, не сердись. Понимаешь, в душе что-то плавится, а что – не пойму. Ханифа меня, бывало, вразумляет: перед человеком извинишься – не провинишься.

С недобрыми предчувствиями провожали мы взглядами взлетевшие самолеты. Пушкарев хмурился; подавленный, присел на баллон Городецкий. Я побрел к своему "ястребку".

* * *

Неизвестно откуда, на аэродром наполз туман, окутал все вокруг непроницаемой пеленой. Он превратил солнце в тусклое желтое пятно, вобрал в себя все его лучи, приглушил голоса до шепота.

С боевого задания должны были вернуться две группы самолетов, почти половина полка! Тревога росла с каждой минутой. Летчики возвращаются с пустыми баками. Где они сядут?

Час прошел. Два... три... Известий все не было. Туман сгустился, из молочного стал серым, потом свинцовым. На командном пункте, на аэродроме везде царило тревожное ожидание. Наконец первые сведения: летчики сели кто в Котовске, кто в степи. Но узнать обо всех пока не удавалось.

С первыми проблесками солнца командир полка вылетел к местам вынужденных посадок.

В полдень летчики начали слетаться. Возвращались и в одиночку, и парами. Из нашей эскадрильи не было лишь Комарова и группы Семена Ивановича. Борис сел в поле, поломал при посадке самолет – это нам было известно. О Хархалупе же особенно не беспокоились. Бомбардировщики сообщили, что он сопровождал их почти до посадки, и все были уверены: Семен Иванович где-то уютно "пристроился" со своими летчиками, ждет, когда кончится туман и доставят бензин.

К вечеру распогодилось. Волнение немного улеглось. Мы вылетели еще раз сопровождать бомбардировщики. Я на дубининской "чайке" был ведомым у капитана Солнцева.

Яссы встретили нас сильным огнем крупнокалиберной зенитной артиллерии. Черно-белые барашки разрывов усеяли небо. Бомбардировщики сбросили бомбы северо-западнее города и начали поворачивать домой. В этот момент под хвостом самолета Солнцева разорвался зенитный снаряд.

Взрыв был так силен, что мой самолет отбросило в сторону и перевернуло на спину. Когда я пришел в себя, ни Солнцева, ни Зибина рядом не было. Я быстро пристроился к звену Шульги и, обеспокоенный судьбой своих напарников, вернулся на аэродром. Там я и встретил обоих. Они решили, что несчастье произошло со мной. Оказывается, Солнцева тоже перевернуло; он угодил в облако, сорвался в штопор и крутил, по его словам, почти до самой земли.

Но самое интересное и непонятное заключалось в другом: и мой самолет, и самолет Зибина изрядно пострадали от осколков, а в "чайку" Солнцева не попал ни один.

Вася Шульга объяснял это просто. Для большей наглядности он взял обыкновенный пулевой патрон, вертикально поставил его на ладони.

– Представьте себе, что снаряд в таком положении взрывается. Где у него основная масса осколков?– Он провел кончиком карандаша сверху вниз по "снаряду".– По всей длине корпуса.

Маленькие глазки Шульги лукаво поблескивали.

– Куда они разлетятся при взрыве? Конечно, во все стороны. А что полетит вверх? Вот – один этот малюсенький носик.– Васянька вытащил из гильзы пулю, для убедительности подбросил ее вверх.

– А ведь верно говорит, ребята,– согласился кто-то.

– Ерунду порет, – горячо возразил Тетерин, – по его теории получается, что полдюжины дырок в моем самолете после прошлого вылета – тоже от носика? Так, что ли?

– В тот вылет, Леня, у фашистов были особые снаряды: перед тем, как взорваться, они поворачивались к тебе боком.

– Совершенно верно, – засмеялся Васянька, – как объяснить иначе, почему тебе так здорово всыпали?

Услышав хохот, командир полка и Солнцев оставили израненных "чаек" и подошли к нам. Иванов теперь регулярно осматривал каждый поврежденный самолет и по пробоинам вместе с летчиком разбирал допущенные им в бою промахи.

– Как, товарищи, не унываем? – нарочито беззаботно спросил он. Но я заметил, что прутик в его руке начал пощелкивать по голенищу.

– Не-ет!.. – отозвалось несколько голосов.

– Вместо шуточек лучше б тактикой занялись. Меньше бы в самолетах пробоин привозили,– назидательно заметил Солнцев.

– Вы, товарищ капитан, будто в воду смотрели, – засмеялся Крейнин.– До вашего прихода Шульга так это расписывал, что в пору кое-кому поучиться.

Солнцев слегка смутился, но лицо его не выразило и тени недовольства.

Этот до войны неплохой летчик сейчас заметно терял у нас уважение. Боевых вылетов он старался избегать. А ведь в то время, когда никто из нас не имел боевой закалки и надлежащего опыта, от комэска зависело многое. Прояви он в бою минутную слабость, прими неверное решение– и под угрозой окажется многое: выполнение задания, люди. Такие, как Атрашкевич, Ивачев, Хархалуп, Шелякин, были для нас примером.