Текст книги "Напряженная линия"
Автор книги: Григорий Костюковский
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Глава третья
В четыре часа утра с вражеской стороны ухнули орудия. Словно перегоняя друг друга, стали падать вдоль траншей снаряды и мины. Телефонная связь с ротами рвалась. Посыльные прибегали мокрые, ошалевшие, едва переводя дух. Сведения их были разнохарактерны: один уверяли, что движутся сотни немецких танков, другие – якобы видели уже в пятидесяти метрах от наших окопов наступающих румын и венгров.
Оверчука ранило. За него остался Каверзин, но он ушел в роты, и на КП батальона около телефона оказался один я.
Командир полка и его начальник штаба требовали от меня точных ответов. Какой силой перед батальоном наступает противник? Есть ли танки? Сколько их?
Но что я мог сообщить?
От траншей батальона до меня было не больше трехсот метров, но за дымом разрывов я ничего не видел. Прижавшись к стенке окопа, я глядел, как ручейками струится по стенкам сотрясаемая взрывами земля. Наконец из роты позвонил Каверзин и приказал мне перевести КП в ротную траншею.
– Тяните нитку за мной! – крикнул я полковым связистам и выпрыгнул из окопа. Побежал, припадая к земле – при близких разрывах трудно от нее оторваться.
Артиллерия противника переносила свой огонь в глубь нашей обороны. Пришел черед авиации. Десятки «юнкерсов», зловеще посверкивая крыльями, налетали, сбрасывали бомбовый груз. Появились наши истребители. Они всаживали трассирующие очереди в хвосты и спины вражеских бомбардировщиков. Те падали, кружась в дымовом вихре.
Перебегая, я видел, как загорелось Циганешти, загорелся лес на высотке за селом.
Все отчетливей и отчетливей в общем гуле слышались голоса наших пушек. Их снаряды неслись над нами, и это бодрило. Почти у самой траншеи я упал: совсем близко разорвался снаряд и что-то тяжелое ударило по ноге. Нет, меня не ранило. Головой на моем сапоге лежал полковой связист. Я освободил ногу и спрыгнул в траншею. Пылаев – за мной.
– Ну, как здесь? – спросил я у пожилого солдата, испачканного в глине и земле.
– Та ничего, терпим.
Я окинул солдата взглядом: вид мало воинственный, худой, среднего роста, лицо темное от загара. У пояса отвисли две сумки с гранатами, в жилистых руках автомат стволом вниз.
– Зачем так оружие держишь? В немца целься, не в землю.
– Це я так, пока з вами говорю, – заморгал глазами солдат и улыбнулся, обнажив желтые, прокуренные зубы. Было в этой улыбке что-то покровительственное.
Слегка нагнув голову, я пошел по траншее. Солдаты прижимались к стенкам, пропуская меня.
В траншее находились наскоро перебинтованные раненые, идти в санчасть они не хотели и держались бодро. И я, глядя на них, почувствовал себя увереннее.
– Потерь много, ротный? – спросил я у молодого лейтенанта, командира роты.
– Один убитый и три раненых, – почему-то шепотом ответил лейтенант и перебросил пистолет из правой руки в левую.
В траншею спрыгнули красные вспотевшие полковые радисты.
– Танки! – передал кто-то из них сдавленным голосом.
Все зашевелились, забеспокоились. Прибежал Каверзин, волоча за ствол противотанковое ружье. Сдвинув на ухо пилотку, он примостил ружье на бруствере и стал ждать, отдав команду приготовить гранаты.
Сперва показались один за другим стволы танковых орудий, потом башни. Немецкие танки как бы нерешительно остановились. Стволы поворачивались влево, вправо. Один за другим они выбрасывали пламя.
– Передай! – крикнул Каверзин радистам. – На нас идут до двух десятков коробочек, пехоты пока не видно. Просим огня на триста вперед. Второй.
– Готово, – сказал радист, – принимаю ответ. Сазонов говорит: будут работать «катюши», ждите птичек.
Немецкие танки продолжали вести огонь, медленно маневрировали.
– А, проклятые! – услышал я возле себя. Обернулся и увидел того пожилого солдата, которого встретил, когда спрыгнул в траншею.
– А, и ты здесь! – сказал я. – Как фамилия?
– Роман Смищук.
Он хозяйственно разложил гранаты на бровке окопа, посмотрел в сторону маневрирующих вражеских танков:
– Шлы бы, чи ушлы бы.
Через несколько минут над нами натужно взвыла снаряды «катюш» и танки закрыло разрывами.
– Отлично! – восхищенно крикнул Каверзин, привстав на носки.
Проскрежетали многоствольные немецкие минометы. Завывая, высоко промчались их мины.
Танки повернули на нас, за ними торопливо бежали зеленые фигурки. «Мессеры», стремительно вырвавшись из-за горизонта, начали выбрасывать на наши траншеи кассеты с гранатами.
Шквал вражеского огня переместился ближе к нашим траншеям, прижал солдат к земле. Я все же выглянул. Немецкие танки спускались уже в нейтральную полосу. Укрываясь за ними, спешила пехота.
– Приготовиться к отражению атаки, – приказал Каверзин. Команда пошла по цепи. Каверзин прижался к противотанковому ружью.
– Посмотрим! – крикнул он. – Посмотрим!
Танки открыли огонь по нашей траншее. Слышен скрежет гусениц, гул моторов. Бьют наши пушки. Вспыхивает один вражеский танк, второй. Черный смрад ползет к небу.
– Так их, так! – кричит Каверзин. Ствол его ружья дымится. Из подбитого им танка выскакивают немецкие танкисты. Но другой «тигр» продолжает двигаться на нашу траншею. Еще миг – и он подомнет под себя тех, кто в ней. Вот он развернулся боком, чтобы проутюжить траншею вдоль бруствера. Гусеницы его, как лемеха, отворачивали пласты жирной земли. Смищук метнул под брюхо танку связку гранат. Машина остановилась. В ней кляцнуло что-то, она повернулась, заполняя воздух зловонным перегаром.
– Горит! – прокричал Смищук и перебежал по траншее навстречу следующему танку. Он бросал гранаты, метал бутылки с горючей смесью. Вот вспыхнул еще один танк, затем другой, третий. И вдруг на минуту наступила тишина. Смищук вернулся к нам, опустился на корточки. Его била нервная дрожь. Но вот позади нас снова проревели «катюши». Немецкие пехотинцы, наступавшие вслед за танками, заметались меж разрывов. «Тигры» и самоходки, еще не дошедшие до траншеи, повернули обратно и скрылись в дыму.
Курилось поле. Наступали сумерки.
* * *
На передовой было удивительно тихо. Полковые связисты восстановили проводную связь. Каверзин по телефону разговаривал с командиром полка, просил наградить Смищука.
– Представим на Героя, – пообещал подполковник.
К восьми часам утра по телефону Перфильев передал нам сводку Совинформбюро: немецко-румынские атаки в районе Ясс и севернее отбиты с большими потерями для противника.
Были и другие важные новости: союзники высадились на побережье Северной Франции. В операции участвовало до одиннадцати тысяч судов.
– Наконец-то выкарабкались, – сказал по этому поводу Каверзин.
В траншею спустился полковой переводчик Каленовкер. Он высунул за бруствер рупор и, приставив его ко рту, обратился к солдатам противника на немецком и румынском языках:
– Теперь вы зажаты меж двух огней. Второй фронт открылся. Самое благоразумное для вас – капитулировать. Идите, сдавайтесь нам. Мы не будем стрелять. Поднимите белые флаги!..
На бровке окопа разорвалась мина. И вслед за этим зазвучал голос немецкой радиолы:
А девочка Надя, чего тебе надо?
Ничего не надо, кроме шоколада…
И долго еще слышалась эта песенка. Немцы делали вид, что им весело.
Мне передали приказание явиться к Китову, который стал теперь начальником связи дивизии. Взяв с собой Пылаева, я пришел в заросшую кустарником лощину, где размещался штаб дивизии.
По всему чувствовалось, что наступило затишье. Дивизионные связисты не спеша натягивали провода, подвешивали их на деревья.
День подходил к концу. Красное огромное солнце нижним краем уходило за кусты, переливались вокруг него по небу, гасли розоватые блики.
Я решил зайти на дивизионный узел связи, хотя пару часов назад запретил себе это, узнав, что там сейчас Нина. А встреч с ней я избегал, не отдавая себе отчета почему.
Коммутатор стоял в маленьком блиндаже. Я постучал в дверь.
– Войдите! – послышался знакомый голос.
Я вошел и увидел за коммутатором Нину. Сразу заметил, что она бледна и глаза заплаканы:
– Папа опять ранен, – сказала она.
За время моего отсутствия Нина похудела; худоба ей шла. Отросшие волосы она заплела в косы. На груди блестела новенькая медаль «За боевые заслуги».
В этот раз, скрывай не скрывай даже от самого себя, я уже твердо знал, что эта девушка мне дорога… Но я, боясь как бы она не догадалась об этом, скомкал разговор с нею и вышел. Не до меня ей сейчас…
Ища Китова, я зашел в расположение дивизионной роты связи. Там шли занятия. Радисты за дощатым длиннущим столом, стоящим на прогалине меж кустов, возились около рации, несколько солдат работали на ключах – «давили клопов». Над столом раскачивался острый штырь стальной антенны, телефонисты перематывали кабель, ремонтировали его. Верещали оси катушек и барабаны станков для смотки и размотки провода.
Все это напомнило мне такие далекие теперь дни, когда я еще служил на Дальнем Востоке и мечтал поскорее попасть на фронт.
Наконец я нашел землянку Китова. Он сидел в нательной рубашке у столика, освещенного маленьким оконцем. Перед ним была разложена схема связи с красными стрелками, направленными в сторону противника, синими – в нашу. На схеме аккуратненькие треугольники с молниями – радиостанции, прямоугольники с точечками в середине – коммутаторы, флажки и флаги КП и НП частей и соседей слева и справа.
Выслушав мой бравый рапорт, Китов приоткрыл удивленно рот.
– Где вы были? Как попали в батальонный резерв?
– Из госпиталя, после ранения.
– Значит, в мое распоряжение?
– Так точно. Вы же вызвали меня.
– Вызвал…
Китов задумался.
– Есть место командира взвода в полку Сазонова, а если хотите – идите в другой полк командиром роты связи.
– Как найдете нужным, – ответил я.
– Останетесь у Сазонова.
Он взял трубку телефона.
– Дайте Антонова. – Подождал. – Антонов? К тебе придет сейчас Ольшанский, оформи его к Сазонову, на место Старцева. Старцев пусть помощником остается.
Старший лейтенант Антонов, командир дивизионной роты связи, высоченный силач, принял меня в своей землянке. Оценивающим взором осмотрел меня и, усадив напротив себя, стал вводить в курс дела.
…В команде тринадцать солдат. Два старых ездовых – лучшие связисты – опора командира взвода. Сержант Старцев полтора года был взводным. Парень оторви да брось – весь в татуировке. Во взводе много сержантов, на отделениях будут стоять Старцев и Ежов. Остальные – рядовыми. И еще что нужно учесть: полк Сазонова переходит севернее, новую линию дает Старцев, но просмотреть ее не мешает. Имущество надо принять по описи. Акт подать в роту.
Я ликовал и немного тревожился. Ликовал я оттого, что попал в связь, а тревожился из-за опасения не справиться с работой по наведению связи от полка в дивизию.
Вызванный Антоновым Старцев приехал верхом на сереньком мерине. Лихо спрыгнув с коня, он встал по стойке «смирно» и, выслушав ротного, сказал, деланно бодрясь:
– Вот хорошо. Я давно хотел, чтобы офицера прислали, трудно мне. Пусть другие расхлебывают, а Ваське что… скажут: нитку вон туда – ладно, сделал работу – отдыхай. – Белесыми глазами он измерил меня, нехотя улыбнулся, обнажив ряд стальных коронок. На меня он произвел впечатление тертого парня. Сейчас он лукаво прибеднялся, пытаясь скрыть уязвленное понижением в должности самолюбие.
«Ничего, как-нибудь сработаемся», – подумал я.
Мы шли в полк. Я расспрашивал сержанта о людях, о работе, о средствах связи. Старцев скупо отвечал и все хаял: провод, аппараты, условия работы. Хвалил только людей и лошадей: солдаты опытные, трудолюбивые, побывавшие не раз под огнем; кони сильные, сытые.
Взвод встретил меня неприветливо. Незнакомые мне солдаты отвечали сквозь зубы, глядели хмуро, всячески подчеркивали свое расположение к Старцеву, обращались к нему по каждому пустяку. Я был для них чужаком.
– Товарищ лейтенант, это не дело! – предостерегал Пылаев, которого мне разрешили взять с собой. – Изжить они хотят вас, со старым спелись.
– Брось, Коля, это кажется так, просто не привыкли еще.
От природы доверчивый, я и в помыслах не имел, чтобы ко мне могли относиться плохо без всякого на то основания.
Я собрал солдат, усадил вокруг себя и начал с ними знакомиться. Справа от меня уселся Старцев, за ним маленький худенький Ежов. Дальше на корточках сидели два ездовых, поглядывая на четверку лошадей, привязанных к деревьям. Два солдата сидели, обнявшись, как родные братья, склонив друг к другу головы; один из них огромный большеротый Егоров, взводный балагур и весельчак, посверкивая светлыми глазами простака, но каждым своим словом опровергая это, вполголоса сказал хитро посматривающему на меня приятелю:
– Вот, мил-друг, посовещаемся сейчас, и слышимость в линии громовой станет…
Весь взвод захохотал.
Старцев смеялся с таким видом, как будто говорил: «Ну что вы хотите ог моих орлов?! Любят они меня, а другого командира не станут признавать… Извините».
– Успокоились? – спросил я, оглядывая всех солдат.
– Да не с чего, лейтенант, особенно спокойным быть. Война! – съехидничал Ежов.
– Верно, война! – сказал я и, поднявшись, скомандовал:
– Встать!
Солдаты стали подниматься с ленцой, словно после сна, подмигивая друг другу: «На этом, мол, далеко не уедешь…»
– В шеренгу по одному становись! Равняйсь! Смирно! Слушай мой приказ: паяцов, клоунов, шутов здесь не нужно. Нужны советские солдаты, сыны революционеров и сами революционеры. – Я помолчал немного, прошелся вдоль шеренги.
– Соображает!.. – громко шепнул кто-то. И опять приглушенный взрыв смеха.
– Кто заговорил в строю? Кто заговорил? – повторил я.
Все молчали. Солдаты, не шевелясь, следили за моими глазами.
– Сержант Ежов, соберите свои вещи и – марш в роту. Вы больше не нужны, – сказал я маленькому сержанту.
– Это не я, товарищ лейтенант, – взмолился Ежов. – Это Егоров, он всегда бахнет что-либо.
– Люди воюют, – сказал я, – а вы тут развлекаетесь. Расхлябались! Помните, что Ленин сказал? «Кто не поддерживает всеми силами порядок и дисциплину в Красной Армии, – тот предатель и изменник». Поняли? – И, разгораясь все больше и больше, начал рассказывать о последних боях, о герое Смищуке, о батальоне Оверчука.
Я видел, что слова попали в цель.
– Вы были, товарищ лейтенант, в батальоне Оверчука? – миролюбиво спросил Егоров.
– Да, – ответил я. – Так вот, поговорили и хватит. Оборона установилась надолго. Надо кабель заменить железным суррогатом, времянку делать.
После обеда принялись за работу. И когда солдаты увидели, что я умело провожу замену кабеля железным суррогатом, сам, сняв гимнастерку, работаю лопатой, топором, они почувствовали меня своим. Старцев старался показать свою беспристрастность, суетился, бегал, подносил колючую проволоку.
Новая линия превзошла все ожидания, слышимость по ней была превосходная. Солдаты поочередно подходили к телефону переброситься словцом с телефонистами соседних станций.
– Ну как, гремит? – заводили Егорова товарищи, а он широко улыбался.
– Я зря не скажу: говорил, что при лейтенанте греметь будет.
Глава четвертая
В июле погода держалась ясная, тихая; в полях вызревали хлеба. Сочные травы поднялись почти в человеческий рост. Из тылов подводили к передовой столбовые телефонно-телеграфные линии, улучшали дороги, прокладывали новые.
Штабы то и дело выезжали подальше в тыл разыгрывать наступательные бои. Связистам сутками приходилось разматывать и сматывать провода.
Отношения мои с солдатами взвода стали дружественными. Старцев старался показать, что он примирился со своим новым положением. Но нет-нет да и проглядывало в нем недовольство тем, что ему пришлось уступить мне должность взводного.
Однажды полк переходил на новое место. Мы повели линию заранее. Рассвет слабо пробивался сквозь туман.
Идти нужно было на запад через три леска и через три высоты. Мы пошли напрямик по азимуту, послав повозки в обход. У солдат не было уверенности, что я их веду по компасу и карте правильно. Старцев загадочно улыбался и как бы мимоходом бросал:
– Эх, и поплутаем сегодня! Дороги бы держаться нам: хороший она ориентир.
Связь навели. Настало утро. А штаба полка нет и нет.
Старцев, пряча недобрую усмешку в глазах, уверял, что линия уведена километров на семь в сторону. Я волновался. Но вот из-за горы вышла группа людей во главе с командиром полка Сазоновым.
– Штаб полка идет! – радостно крикнул Пылаев, а я бросился докладывать Сазонову о готовности связи.
После этого случая Старцев окончательно притих.
В начале июля меня вызвали в штаб дивизии. Поправился Ефремов и в честь возвратившегося из отпуска Романа Смищука, которому присвоили звание Героя Советского Союза, давал обед. Перед торжеством вручали ордена. Орден Красного Знамени получил Каверзин. Орден Отечественной войны первой степени начальник политотдела Воробьев прикрепил к моей гимнастерке.
Я стоял перед Воробьевым растерянный, с волнением поглядывая на орден с золотыми лучами. К моему удивлению, Китов с гордостью пояснил всем, что я его воспитанник.
После обеда дивизионный ансамбль самодеятельности дал концерт. Пела блондинка, солистка, театрально заламывая руки. Я подумал, что даже при самых благоприятных условиях ей не попасть в консерваторию…
Пела Нина Ефремова под аккомпанемент баяна Пылаева. Мы очень весело провели этот день. И даже танцевали, не смущаясь острой нехваткой дам.
В тот день мне пришлось порадоваться еще раз. К вечеру явились из госпиталя Сорокоумов и Миронычев с назначением в нашу дивизию. Они пришли проситься в мой взвод. Я позвонил Китову, и он, помявшись, как всегда, разрешил их принять, а взамен – прислать в дивизионную роту двух солдат.
Из старых моих солдат, с которыми я воевал на Украине со мной снова были трое – Пылаев, Миронычев и Сорокоумов.
* * *
В это лето наступал Второй Белорусский фронт генерала Рокоссовского, гнали врага Прибалтийские фронты генералов Черняховского и Баграмяна, наступал Первый Украинский маршала Конева, Первый Белорусский маршала Жукова. Войска генерала Говорова прорвали немецко-фашистскую оборону под Выборгом.
Война приближалась к завершению. Солдаты все чаще говорили об этом.
Приказы Верховного Главнокомандующего появлялись ежедневно, извещая все человечество о новых победах советского оружия. Немецкая стратегия трещала по всем швам.
По всему чувствовалось, что и мы вот-вот пойдем в большое наступление.
Поступало новое вооружение. Тяжелые пушки с тракторами-тягачами в минимально короткий срок прибыли из-под Выборга. Это была артиллерия прорыва. Танки Т-34 пришли с Урала, гвардейские минометы – из-под Москвы. Сотни минометов и пушек резерва фронта и РГК[2]2
Резерв Главного командования.
[Закрыть] попали на участок нашей дивизии. Количество стволов достигало семидесяти пяти на километр.
Как бы что-то предчувствуя, противник вечерами посылал десятки бомбардировщиков, но вставала им на пути завеса зенитного огня, и самолеты улетали назад.
Восемнадцатого августа в шесть утра заговорили сотни наших орудий: сосед слева, гвардейская дивизия, пошел вперед. Гвардейцы заняли первую линию румынских траншей, а потом, искусно сманеврировав, оставили их, сделав вид, что отступили вынужденно.
Радио Бухареста хвастливо оповестило весь мир, что русские предприняли наступление, но потерпели катастрофическое поражение. Антонеску и Гитлер обменивались ликующими депешами.
– Русские обрели могилу под Яссами, Кишиневом и на побережье Черного моря, – кричали немецкие и румынские радиостанции.
Еще двумя днями раньше, в ночь на шестнадцатое августа, полк Сазонова перешел на исходное положение северо-западнее Ясс. Пехота разместилась в траншеях на южном скате безымянной высоты, а КП – на северном. Вблизи от командного пункта, в лощине, стояли тщательно замаскированные стодвадцатимиллиметровые минометы и полковые семидесятишестимиллиметровые пушки, чуть дальше виднелись дивизионные гаубицы, батареи приданной артиллерии и дивизионы гвардейских установок, крытых маскировочными сетями.
Более мелкие огневые средства выдвинулись на прямую наводку. Зенитные пушки и пулеметы, сорокапятимиллиметровые орудия – все это находилось прямо в траншеях.
Противник сидел в двухстах метрах перед нашими траншеями.
В тихие дни обороны наши разведчики-наблюдатели видели на вражеской стороне проезжающие кухни, а иной раз и строй солдат, марширующих вдоль улицы по селу Ирбичени, находившемуся за передним краем врага. До села было от силы полтора километра.
На новые позиции мы наводили связь ночью, «задействовали» километра три брошенной кем-то колючки на кольях, остальное надставили кабелем, прикрепляя его колышками к стенкам ходов сообщений.
Полковая ЦТС развернулась в расширенной ячейке. У аппарата дежурил Пылаев. Я вылез из окопчика и прилег, задумался. Какой уже раз переживал я минуты ожидаемого наступления и опять чувствовал острую тревогу, – было в ней ожидание новых трудностей, были в ней заботы об исходе предстоящего боя и скрываемое даже от себя волнение, не придется ли мне и моим товарищам завтра умереть?
Тарахтели невидимые в ночи румынские «кукурузники».
Из ячейки доносились монотонные призывы Пылаева:
– Амур, Амур! – И немного погодя: – Лейтенант, Амур не отвечает.
На прорыв отправлялся линейный надсмотрщик, линия снова начинала действовать.
Движение к передовой шло беспрерывным потоком, проводов протянуто было много и тянули еще множество, их рвали пушки, лошади, повозочные на свои нужды – подвязать, укрепить что-либо, вырезали чужие телефонисты. Несмотря на строгий приказ и суровые наказания за умышленную порчу связи, артиллеристы рвали у пехотинцев, пехотинцы у танкистов, танкисты у «катюшечников», «катюшечники» у кого попало; рвали, портили друг у друга связь, налаживая свою, и по простоте не понимали, что их связь, без связи у других, ничего не значит.
Я не сомкнул глаз всю ночь. К утру в ходах сообщений оказалось столько телефонных линий и так они перепутались, замыкались между собой, что на одной линии слышались все рода войск, за исключением разве флота, была даже авиация с позывной «синичка».
Но постепенно все стало упорядочиваться. Движение к передовой, такое сильное ночью, к рассвету затихло.
Днем местность выглядела пустынной: орудия, минометы, «студебеккеры» с «катюшами» – все скрылось в земле или под маскировочными сетями.
В пять утра двадцатого августа мы получили размноженное политуправлением фронта обращение Ставки Верховного Главнокомандования. Оно призывало идти вперед для разгрома немецко-румынских фашистов.
«Тысячи самолетов и танков будут поддерживать вас», – говорилось в обращении.
В 6.30 утра началась артподготовка. Проиграли «катюши», метнув огненные рокочущие струи, отозвались крупнокалиберные минометы, стопятидесятидвухмиллиметровые гаубицы – заревела, замолотила, затараторила артиллерия. Нарастающий гул потрясал и небо и землю.
Нервный ком подкатил к моему горлу. Я сжимал кулаки и шептал в ритм выстрелам, следя за огненной лавой: так, так, так!
Чуть не рыдая от радости, от сознания мощи своей армии, правоты ее дела, я кричал вслед снарядам:
– Так, так, так!
Артподготовка длилась два часа. Из батальонов пришли вести: противник не выдержал огня, бежит.
Я слышал – по телефону Сазонов докладывал обстановку Ефремову.
– Кончат «катюши», налетят наши птички, дайте белые ракеты – и вперед! – выслушав, распорядился комдив.
…И вот – наша артиллерия переносит огонь в глубь обороны противника. В воздухе нарастает тяжелый стон, десятки наших бомбардировщиков летят под прикрытием вертких истребителей. Взлетели сигнальные ракеты. Стрелки поднялись в атаку.
Из немецких окопов навстречу нам вели под руки пленных. Они не в состоянии были двигаться самостоятельно. Многие сошли с ума.
Я получил приказание тянуть связь в только что освобожденное от врага село Ирбичени.
Переходил на новый НП, вперед, командир полка Сазонов. Этот спокойный, на вид даже вяловатый человек шел через минное поле, словно оно и не было минным полем. За ним цепочкой тянулись офицеры. Саперы проложили на границах разминированной полосы узенькие ленточки белой бумаги, их сдувало ветром, но и так уже было видно, где проход: на примятой траве – следы прошедших. А трава высокая, сочная, подпаленная разрывами, кое-где скрывающая пятна крови, а то и самого раненого.
Впряженные в тележки пробегали четверки санитарных собак – на них увозили раненых.
Со стороны Ирбичени несло черный дым: село горело.
Невыносимо палит солнце. Обливаясь потом, с тремя солдатами я вхожу в Ирбичени. Село пусто, разорено. И только садов не коснулась война. Они в зелени, ветви обвисли под тяжестью созревающих яблок.
Со мной Пылаев, Сорокоумов и Егоров, по линии идет Миронычев, маскируя ее. Сорокоумов успевает размотать свою катушку и тут же наполнить ее совместно с Пылаевым трофейным кабелем.
Связь притянули в церковь. Там сидит начальник штаба полка майор Стремин. Я оглядываю внутренность церкви. Полно икон, некоторые из них повисли косо, сорванные со своих мест взрывными волнами, на каменном полу разбросаны страницы церковных книг.
Майор Стремин встретил меня, заговорил каким-то охрипшим голосом:
– Вы дружили с Перфильевым?
– Да, – сказал я.
– Так вот… – сделал он паузу. – Короче говоря, его тяжело ранило.
– Давно?
– Часа два назад. Увезли его без сознания.
– Увезли?
Мне показалось, что я осиротел. Я упрекнул себя зато, что после возвращения из госпиталя так толком и не повидался с другом, не поговорил, как бывало, по душам. А теперь, может случиться, больше и не увидимся…
И опять мы тянем линию по садам и огородам. На наших гимнастерках выступил пот. Мы на ходу срываем яблоки, пытаясь утолить жажду. Но пить от этого хочется еще больше. Пылаев раздобыл где-то несколько пакетиков легкого табака и папиросной бумаги. Мы с жадностью закурили.
Пересекли долину. Стали взбираться на высоту. На ней нас уже ждал Китов. Он указал мне, где будет КП Ефремова, а где – Сазонова.
Надвигались сумерки.
Натянули связь Сазонову. Подполковник подсел к телефону, скрипя портупеей нового ремня. Он доложил комдиву обстановку. Потом долго выслушивал, что говорил ему тот.
– С рассветом, наверное, снова наступать, – сказал Сазонов мне, положив трубку. – Со связью не отставайте.
Бой возобновился с трех утра. Артиллерия чуть не всей дивизии обрушилась на высоту, занятую противником. Вплотную за шквалом огня пошла наша пехота. И высота совсем была бы уже взята, но наши пехотинцы попали под огонь своих пушек. Как стало известно потом, подвела связь пехоты с артиллерией. Очухавшиеся гитлеровцы контратаковали и закрепились на прежних своих позициях. Только к девяти часам стрелки вновь, на этот раз полностью, овладели высотой и без остановки пошли дальше.
За шесть часов боя мы набрали десять километров трофейного кабеля. И как нам было приказано, начали тянуть дивизионную линию за наступающей пехотой.
Мы должны были подключиться на осевую линию Старцева: он давал связь соседнему полку в село Сырки, от места нашей ночевки за десять километров. Я усадил солдат на две догнавшие нас повозки взвода и по проселку выехал на Сырки. Нам пришлось пересечь только что отбитую у врага высоту. Вся она изрыта зигзагообразными траншеями, заплетенными сверху прутьями для маскировки. Траншеи разрушены снарядами. Возле одной из траншей сложены в форме пятиконечной звезды, ногами внутрь, несколько искалеченных трупов наших солдат, очевидно ранеными попавших в плен к гитлеровцам.
– Рассказыч, погоняй! – попросил Сорокоумов ездового. – Сил нет смотреть на это.
Укутанное в зелень, показалось село Сырки. Шоссейная дорога, ведущая к нему, вся забита движущимися танками, обозами.
Когда наши повозки подъехали к самому селу, на шоссе позади нас застрекотали мотоциклы. Обгоняя обозы, они мчались мимо. В колясках мотоциклисты – запыленные, грязные, с автоматами и ручными пулеметами в руках. Сотни мотоциклов катились в образовавшийся прорыв.
– Даешь Бухарест! – кричал вслед мотоциклистам Пылаев. Его голубые детские глаза блестели от радости.
* * *
Танки громыхали по шоссе, пехота двигалась по полевым дорогам, проходя деревню за деревней теперь уже без боев. В деревнях жителей не видно – наверное, эвакуированы. На улицах рассыпаны снаряды, стоят брошенные повозки, повсюду белеют валяющиеся бумажки. Ералаш, который оставляет после себя поспешно убегающий противник…
Мы двигались быстро: иногда в день по сорок и больше километров. Мой взвод ехал с обозом полковой роты связи. Остановки были короткими: противник почти не оказывал сопротивления. В случае надобности я связывался по радио с Китовым, узнавал у него место, где расположится КП дивизии, и мы прямо от полка давали туда телефонную связь.
Нередко случалось и так: дадим от полка в дивизию связь, вернемся, а полка на старом месте уже нет – снялся, ушел. И снова сматываемся, грузимся, едем вперед, за полком…