Текст книги "Напряженная линия"

Автор книги: Григорий Костюковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Пробираясь от деревни к деревне, я ориентировался по указательным стрелкам – «Подмиговцы 20 км», «Суслоны 17 км».

Впрочем, как только фронт отодвинулся дальше от этих мест, за указками перестали следить: одни торчали острыми концами вверх, а другие вниз. Мне приходилось расспрашивать жителей, куда ехать. Кое-как добрались мы до тылов армии. Долго получали на складе и грузили имущество. Время приближалось к вечеру.

По улицам кружила метель, шел густой, непроглядный снег. Ехать обратно в такую пору было небезопасно. Поговорив с шофером, я решил заночевать. К утру погода успокоилась. Мы выехали. Я догадывался, что Китов этой командировкой испытывает меня: связист должен быть расторопен.

Довольный выполненным заданием, я сел в кабину. Машина тронулась. Снег забил дорогу. Цепей шофер не имел. Колеса буксовали, вязли, «студебеккер» ревел, трясся от напряжения, продвигался медленно, как бы нехотя.

– Горючего жрет уйму! – пожаловался водитель.

Нас догнал «зис». На его колеса надеты цепи, и он продвигается с силой, расшвыривая в стороны снег. По следу «зиса» проехала полуторка, потом трофейная машина итальянской марки. За ними тронулась и наша машина.

Не доезжая километров пятнадцать до стоянки полка, шедшие впереди машины свернули в сторону, и наш «студебеккер» остался один.

В трех километрах от КП дивизии машина истратила запас горючего и остановилась. Шофер откинулся на сиденье:

– Все!

– Надо где-то бензин достать.

– Не мешало бы, – меланхолично ответил шофер.

– Жди у машины, пойду в дивизию.

КП дивизии стоял в большом селе. В нем сеть запутанных улочек с могучими тополями, припорошенными снегом.

Я долго ходил по селу, разыскивая узел связи. По жгутам проводов над крышей одного домика я догадался, что здесь ЦТС. Зашел. За спаренными коммутаторами сидела Нина.

– Вам пятого? – громко говорила она. – Даю. Минуточку, – извинялась она перед кем-то и переставила штепсель в другое гнездо.

– А надо без минуточек, – вмешался маленький лейтенант, с узким разрезом глаз, толстощекий, крепкий. На груди у него на красной колодочке висела медаль «За отвагу». Он стоял у стола и коротенькими ручками чертил схему связи.

– Разрешите мне поговорить с полком Ефремова, – обратился я к лейтенанту.

Нина обернулась.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – приветливо улыбнулась она. – Вы Китову звонить будете?

– Да. Мне нужно позвонить ему, чтобы прислал бензин.

– Позвоните, – разрешил лейтенант и углубился в схему, что лежала на столе, расцвеченную красными и синими линиями.

– Минуточку! – Нина обернулась на дребезжание бленкера, бьющего по номеру коммутатора, как мотылек в стекло окна.

– Третий не отвечает, – сообщила она в телефонную трубку и обернулась ко мне.

– Я сейчас устрою вам переговоры. Только смотрите: в целях скрытности по телефону работать по позывным… ни званий, ни должностей, ни-ни…

Я тихо рассмеялся. Лейтенант заметил это и полушутливо пробурчал:

– Довольно странно предупреждать офицера связи об элементарных правилах переговоров.

– Ну и что же? – не растерялась Нина. – Повторение – мать учения.

Я сообщил Китову о положении своих дел и, получив обещание, что бензин вышлют, стал ждать, когда его привезут. А пока вышел на улицу и остановился у ворот, всматриваясь в начинавшую темнеть улицу. В разгоряченное лицо дул теплый ветерок, бросая легкие снежинки.

Я размышлял: расстояние до полка километра три, пока получат бензин да подвезут его, пройдет не меньше часа. Может быть, лучше обождать на ЦТС, там теплее? И там Нина…

Только шагнул в калитку – навстречу Нина.

– А я как раз пошла вас искать, – сказала она. Сейчас звонил Китов: кладовщик отсутствует, а без него горючее никто не отпустит. Придется немножко подождать. Знаете что, – решительно продолжала она, – пойдемте к моей хозяйке, она угостит борщом; вы же наверняка целый день голодны?

Меня тронуло ее участие, я действительно был голоден, но идти к ней стеснялся. Она заметила мою нерешительность.

– Вы не стесняйтесь: мы же солдаты.

Когда мы вошли в хату, освещенную керосиновой коптилкой, Нина сказала:

– Шинель можете повесить сюда, руки помыть вот здесь, сесть сюда. Выполняйте! Дайте хоть раз сержанту покомандовать лейтенантом.

Ее шутливый тон помог мне избавиться от чувства стеснения.

Нина засучила рукава гимнастерки, обнажив округлые руки, и ходила по хате на цыпочках, чтоб не разбудить хозяйку, мирно посапывающую на печи.

Я украдкой наблюдал за Ниной и ловил себя на мысли, что в иных условиях едва ли так просто пришел бы к ней. А здесь и встреча случайная и жизнь наша в условиях таких боев, как говорят, каждый день на волоске.

Нина сказала:

– Я перед вами в долгу, – она проворно нарезала хлеб и придвинула его ко мне, – помните ночь под Житомиром?

– Да нет же – я просто выполнял приказ командира полка и не знал, что вас встречу…

Я быстро поел, оделся.

– К нам в гости наведывайтесь, – сказал я на прощанье и приложил руку к шапке.

Будучи рядом с Ниной, я не находил в ней чего-то особенного. Она казалась мне простой девушкой, озабоченной повседневными своими делами, далекой от романтики.

Но вот она встала, улыбнулась и превратилась в ту, которая и раньше звала меня к себе улыбкой, беззвучным движением губ. Она протянула мне руку. Маленькая рука ее послушно лежала в моей ладони. Так не хотелось ее выпускать. Но рука выскользнула…

– Не сердитесь на меня за шутливый тон. И правда, вы хороший, Перфильев так говорит… – поспешно добавила она. – Как вы без шапки по линии шли во весь рост под огнем? Это очень смело… я хотела бы так.

– Ну что здесь смелого? Вот Перфильев смелый: танк подбил.

– Он – да… Как я хотела бы быть мужчиной… разведчиком, сильным, как Шамрай.

– Лучше не надо! – шутливо сказал я и вышел на улицу. Я шел быстрым шагом в поле, подгоняемый ветром в спину, шел и напевал. Засунув руки в карманы шинели, я обнаружил в них два свертка. В одном лежал хлеб, в другом – мясо. «Шоферу», – сообразил я и запел еще веселее. – Нина, Нина, Нина, Нина! – в этом имени для меня была музыка.

Шофер сидел около костра. Он очень обрадовался моему приходу.

Вскоре Рязанов подвез в канистре бензин и машина тронулась.

Встречали нас Пылаев, Миронычев и Сорокоумов.

– Товарищ лейтенант, – сказал Сорокоумов, – завтра партийно-комсомольский актив нашего полка. Мы с вами приглашены.

– Хорошо, пойдем.

В следующий вечер мы с Сорокоумовым шли к зданию клуба, где должен был собраться актив. Клуб помещался в школе. Оттуда слышались смех и веселый говор, совсем как в мирное время. Только отдаленный гул разрывов напоминал о войне.

– Опять станцию бомбят, – сказал кто-то.

– Бомбят, – отозвался Сорокоумов. – И так каждый день, как по расписанию. Прилетят, отбомбятся, побьют людей, дома пожгут и улетят… сволочи!

Я тоже чувствовал озлобление к врагу. Теперь это чувство не покидало и меня. Припомнились два трупа рыжеволосых летчиков, которые мы с Бильдиным видели по пути на фронт. Тогда у меня на миг возникло что-то похожее на жалость к погибшим… Сейчас я был бесконечно далек от этого.

Народу собралось уже много, хотя до начала собрания оставался еще целый час.

Группа солдат и офицеров – все подстриженные, побритые, посвежевшие за время отдыха – окружила Перфильева. Стройный, по-военному подтянутый, Ефим рассказывал что-то окружавшим его и временами раздавался дружный громкий смех. Басовито хохотал Шамрай.

– Це так и було, як воны излагают. Я цього хрица отодрал от пулемета, поставил на ноги и говорю: «Хоть у нас пленных не бьют, но тебя, стерву, за твой гнилой фанатизм надо трохи». Я его и смазал, а он не сдюжил, залег и не встае… А потом у него трохи прояснилось и вин по-ихнему пытае, де вин. А я кажу: «В социалистичной державе, кажу, не робей, мы еще с тебя людину зробимо. Вставай, кажу, який ты неустойчивый хвизически и политически».

Я постоял, послушал, посмеялся вместе с остальными я пригласил Сорокоумова к шахматному столику.

– Сыграем?

– Можно.

Сорокоумов начал игру двумя конями.

– Итальянская партия, – пояснил он.

Я насторожился: «Кажется, он меня разгромит».

– Любит Перфильев вспоминать веселые истории, – сказал я, старательно обдумывая ход.

– Любит и умеет, – подтвердил Сорокоумов и, немного помолчав, добавил: – Только он всегда старается посмешней рассказать, чем бывало на самом деле. Вообще он серьезный человек и ничего не прибавляет, все как в боях было. Вот он, скажем, вспоминает бой под Пустынкой… Гарде! – построив так называемую вилку конем под ладью и королеву, предупредил Сорокоумов.

– А что за бой был под Пустынкой? – делая вид, что вилка нисколько меня не озадачила, спросил я.

И когда Сорокоумов стал рассказывать, я с удовольствием слушал его, оттягивая минуту полного своего поражения.

– Да, – закуривая и потихоньку пуская дым, начал Сорокоумов. – Перфильева я знал еще младшим политруком, с двумя кубиками в петлицах. Это в начале войны было, дивизию нашу только сформировали, дали ей номер – «два», так до сих пор с этим номером воюем. Так вот Перфильев был тогда политруком роты, состояла она из балтийцев. Видите, он хотя роста и высокого, но среди балтийцев казался маленьким: во, дяди были, под потолок. «Мы из Кронштадта», – любили говорить. Подымались в атаку – пели «Интернационал». И весь полк подхватывал. Помню, бегут матросы с автоматами вперед, только тельняшки пестрят. Но эти бои были, как говорят, местного значения… А фронт отходил. Закрепились мы под селом Пустынкой. Немец рвался вперед, да не мог уж: и техникой мы поокрепли, и владеть ею научились получше, и опытнее стали. Но все же приходилось туго. Это вот Перфильева сейчас послушать – смешно. Только удивляешься, когда он успел тогда все рассмотреть: как фрицы на корточках прыгали, шмутки теряли и бога звали на помощь. Но до этого очень трудно приходилось. Пустынку хорошо укрепил противник. Сидел этот пункт на шоссе, как очки на носу. Семь раз ходил наш полк в лобовую атаку, будь она неладна. Давно поредели матросские роты. Я тогда стрелком был. Пришлось хлебнуть на передовой. На Перфильева поглядишь – диву даешься: кремень – не человек. В бою всегда впереди, с солдатами, и вроде с каждым успеет поговорить. Мы с боем тогда проползли метров триста под огнем, а Перфильев километры оползал. Он и в траншеях не отдыхал. Ходил от бойца к бойцу, предупреждал: немец в контратаку собирается… И взяло меня удивление: какой крепости человек. Я как-то спросил его попросту: «Младший политрук, где ты силы для боев берешь?» А он отвечает: «Партия дает». Крепко запали мне его слова в память. Вскоре я и сам в партию вступил. Рекомендацию Перфильев дал. Многих в полку он рекомендовал. Он всегда в боевых порядках, видит, кто коммунистом быть достоин.

Немного помолчав, мой партнер спросил:

– Ну что, доиграем?

– Зачем… Мой проигрыш, – сознался я в своем поражении.

Перед началом собрания был избран президиум из лучших людей батальона: капитан Оверчук, Шамрай, Перфильев, старший лейтенант Бильдин вместе с парторгом своей роты.

Встал Перфильев и попросил почтить память погибших в последних боях. Потом он сказал:

– В недавних боях мы задержали немцев, не дали им стратегического простора, помогли командованию фронта создать сильный заслон, и в этом есть заслуга всех присутствующих здесь. Сегодня получено радостное сообщение: под Шполой и Звенигородкой окружена группировка немцев, в ней больше десяти дивизий.

– Ура-а! – закричали с мест.

Когда «ура» стихло, Перфильев закончил:

– В новых боях, надеемся, коммунисты и комсомольцы поведут за собой наших славных солдат.

Начались выступления.

Первым говорил Бильдин, трогая свою бородку сухим кулаком:

– Скоро слово предоставим пулеметам, управлять которыми будут обученные на формировке пулеметчики. Заверяю вас, они не подведут.

Потом слово взял Сорокоумов:

– Боевые товарищи! Партия была и есть в авангарде всех начинаний и дел нашего народа. В труде она ведет и в боях. Мы, коммунисты, всегда должны это помнить. Заверяю вас от имени связистов нашего взвода, что мы обеспечим вам управление в бою, а где нужно – и огнем поможем. В этот раз и связь мы давали, и пехоту огнем от танков отсекали, и танки поджигали.

Сорокоумову долго, дольше чем он говорил, аплодировали. Он стоял на сцене и водил смущенно рукой по высокому лбу с залысинами.

– Ну вот и все, кажется, что я хотел сказать, – в общем не подведем.

Закрывая собрание, Перфильев сказал:

– До встречи в боях!

Я видел, как он обвел всех взглядом пожившего человека. В эту минуту не верилось, что ему всего двадцать четыре года.

* * *

Полк готовился к новому походу.

Занимаясь с солдатами в поле, я видел, как автомашины привозили только что полученные новенькие пушки, свежевыкрашенные в зеленый цвет, – полковые короткоствольные и дивизионные, с длинными стволами. Обозники подбрасывали боепитание.

В один из дней полк был поднят по боевой тревоге. Начался марш в район Корсунь-Шевченковского. Мой взвод шел за повозкой Рязанова. Погода стояла слякотная, поля пестрели белым и черным, падал липкий снег. Сотни ног месили густую тягучую грязь.

Я шагал, сдвинув на взмокший затылок шапку. Кирзовые сапоги промокли и терли ноги. Ватные куртка и брюки набухли, отяжелели, а револьвер, болтаясь на ремне в парусиновой кобуре, пребольно колотил по боку.

Обозы то и дело застревали. Лошади надрывались, волоча нагруженные повозки. Солдаты толкали подводы, вытаскивали их из ухабов, крыли на чем свет стоит погоду.

Когда выехали на более твердую дорогу, Рязанов сказал мне:

– В наших краях такого нет. У нас лучше. Зима так зима. А здесь не разбери-бери. Тоже мне климат!..

– На войне, милый, везде плохо, – возразил я. – Хоть и в Крыму воюй…

На взмыленном коне подъехал Перфильев. Он слез и повел коня в поводу.

– Ну, лейтенант, – сказал он тихо, – важную задачу решать идем. Немцам под Корсунью устроим второй Сталинград.

У Перфильева под глазами синие тени и на гладковыбритых скулах желтизна.

«Устал ты, Ефим», – подумал я. И в то же время меня кольнула его официальность. Что, он имя мое забыл?

«Все же чин обязывает, – с иронией подумал я. – Что ж, будем официальны».

– Наверное, не спал, товарищ майор?

– Почти что. А ты устал? – в свою очередь спросил он.

– Нет.

– Садись на лошадь. А то мне в седле дремлется… Сон надо разогнать, солдат подбодрить. Садись, отдохни, взмок весь.

– Нет, товарищ майор. И у меня солдаты есть.

Перфильев нехотя взобрался в седло и вдруг наметом умчался по полю в голову колонны.

К вечеру остановились в маленьком селе, близ города Белая Церковь. Село носило следы недавних боев. Кругом разбитые снарядами хаты, свежие воронки, трупы лошадей в кюветах.

Привал предполагался обычный, шестичасовой. Я отдал распоряжение ННСам навести линии в батальоны и, когда связь появилась, зашел в хату, где сидели командиры взводов, просушивая портянки перед ночью. Лейтенант-радист, опустив портянки на пол, сидя дремал перед огнем.

Я сбросил промокшие насквозь сапоги и улегся спать на солому, набросанную на полу. Что может быть приятней для усталого солдата! В это время проснулся лейтенант-радист, поднял портянки и снова задремал. Когда голова его, отягощенная сном, падала на грудь, он спохватывался, тусклым взглядом осматривался по сторонам и в его добрых глазах возникал вопрос:

«Когда же это кончится?»

– Ложись спать, а портянки на скамейке раскинь, – предложил я.

– Нет, – сонно ответил радист, – сейчас в Белую Церковь поеду, там у меня тетка и сестренка… не знаю, живы ли.

Вскоре он уехал. Я спал до подъема. Стоянка по приказу командования продлилась до вечера.

Ночью подходили к Белой Церкви. Слышно было, что город бомбят. В ответ били наши зенитки.

Около города к нам подъехал верхом лейтенант-радист. Он побывал в Белой Церкви. Поравнявшись со мной, слез с лошади.

– Тетю убили… Сестренка одна осталась… – сказал и замолчал, скрипнув зубами. Чувствовалось, он не хотел утешений, и я, поняв это, просто молча протянул ему папироску. Радист взял ее и жадно начал курить.

Переход от Белой Церкви показался мне бесконечным; моросил мелкий дождь, грязь по колено. Шинель набухла и давила плечи.

На одном из коротких привалов ко мне подошел Бильдин.

– Что ты здесь стоишь?

– Сесть негде: мокро везде.

– Пойдем под навесик, там суше.

Привал был на хуторе, от которого остался длинный кирпичный остов сарая. В одном углу солдаты на скорую руку сделали соломенный навес, жались под ним. А возле сарая, на слякотной дороге, раскинулся обоз, уходя далеко в туманное марево. Ездовые, завернувшись в плащ-палатки, сидели на передках, и над ними курился жидкий табачный дым.

Мы с Бильдиным сели у стены сарая на снег, и он стал рассказывать о своей роте:

– У меня не солдаты, а золото. Представь, тащат «максимы» по такой грязи и только одно от них слышу: «Ничего, до боя дотянем».

Как водится в таких случаях, я похвалил своих.

Марш продолжался. Из строя выбывало все больше и больше лошадей. Артиллерия отставала.

Оверчук мобилизовал волов и на них тянул батальонные противотанковые пушки сорокапятки.

Комдив Деденко, проезжая на «виллисе», увидел Оверчука. Тот ехал на горячей гнедой кобылице вдоль колонны, подбадривая отстающих.

– За волов – молодец комбат! – крикнул ему Деденко. А подполковник Воробьев, ехавший вместе с Деденко, остановил машину, слез и пошел пешком с солдатами:

– Ничего, сегодня придем. Цель близка.

Глава пятая

Корсунь-шевченковскую группировку противника наши войска окружили после удачных боев в районе Звенигородки. Десять дивизий немцев были сжаты в сомкнувшемся кольце.

Наша дивизия находилась в резерве фронта. Она в зависимости от быстро менявшейся обстановки переводила вдоль передовой на угрожаемые направления, вставала в глубоко эшелонированную оборону, закапывалась в землю.

Тринадцатого февраля под вечер полк Ефремова остановился на ночлег в селе Комаривка. Полковая разведка связалась с частями первого эшелона. Все было благополучно. Дивизия сосредоточилась во втором эшелоне внутреннего обода кольца.

Первый эшелон штаба армии разместился неподалеку от Комаривки, в Журженцах. Для охраны этого пункта фронтом на запад окопался выделенный из полка Ефремова третий батальон. Он был в оперативном подчинении армии, однако связь с этим батальоном непременно нужна была и Ефремову.

Для сокращения линии Китов договорился с начальником связи дивизии дать линию в батальон от дивизионного коммутатора.

Мы выехали на повозке прокладывать эту линию.

Разыскав дивизионную ЦТС, я вошел туда, оставив повозку у ворот.

Дежурила Нина. Приветливо улыбаясь, она поглядела на меня, но я, озабоченный предстоящей задачей, спросил:

– Куда подать конец линии? Тянем в Журженцы.

– Пойдемте, я покажу. – Она набросила на плечи телогрейку и вышла в сени. Я за ней.

– Вот сюда, – сказала она, открывая кладовочку.

Повернув голову, девушка посмотрела на меня долгим, как мне показалось, вопрошающим взглядом, но сказала обыденные слова:

– Провод привяжете у окна. Придут линейщики – подключат.

Солдаты разматывали катушку, закрепляли линию, маскировали ее, а я шел впереди, давая им направление. Нужно было торопиться: приближались сумерки, да и Китов наказывал управиться побыстрее.

Очевидно, в этом месте нам предстояло воевать.

Я шел, стараясь думать о предстоящих боях, а мысли непроизвольно уносили меня обратно к Нине. «Увалень, – ругал я себя, – не умеешь ей и слова сказать». Я хотел видеть ее постоянно, а увидев, точно замыкался в какую-то скорлупу.

Я был недоволен собой. Последнее время чувствовал постоянную раздражительность. Набежало невесть с чего какое-то облачко на мои отношения с Перфильевым. Я шел, ругая себя за это.

Подходили к Журженцам. Летом село, вероятно, было окутано кружевом зелени и сквозь нее поблескивала золоченая маковка церкви. Сейчас же голые ветви деревьев уныло качались на ветру. На эти ветви солдаты забрасывали специальной палкой с рогулькой на конце подвесной кабель.

– Как можно выше, – наставлял я, – чтобы машины не сорвали.

– Не сорвут, – успокаивал меня Сорокоумов, – хоть танк с антенной пройдет…

КП батальона нашли на южной окраине. Комбат Каверзин, которого мы обслуживали связью, брился в хате. Я спросил, куда поставить телефонный аппарат.

– А вот сюда, – показал комбат на табуретку около кровати, – чтоб и днем, значит, и ночью при управлении.

Каверзин смугл, высок, сухощав. Он недавно вышел из госпиталя – «ремонтировался по пятому разу».

Подключив к клемме телефона линию, я позвонил. С ЦТС дивизии ответила Нина. Я сразу узнал ее голос. Мне захотелось искупить свою вину.

– Нина, милая! – сказал я в телефонную трубку.

– Кто вам дал право на такую фамильярность? – неприязненно спросила Нина.

– Извините, – сказал я. – Я не думал… Я случайно…

Я не понимал, почему Нина на этот раз разговаривает со мной так холодно. Не потому ли, что в последнюю нашу встречу я сам так разговаривал с нею?

– Надеюсь, в последний раз? – все тем же тоном спросила она.

– В первый и последний, – не столько ей, сколько себе сказал я. Меня соединили с Китовым. Я доложил:

– Нахожусь на месте.

– Быстрей назад! – приказал Китов.

– Значит, опять повоюем? – на прощанье спросил я Каверзина.

– Да, – ответил тот, соскребая бритвой со щеки жесткий волос.

В Комаривку мы возвращались ночью.

Еще не доходя до деревни, увидели, как нам казалось близкие, вспышки ракет и услышали отчетливый перестук автоматов. Но на полковой ЦТС царил покой.

Я сказал дежурному телефонисту:

– Очень близко стреляют.

– Близко? Километров пятнадцать, ночью далеко слышно, – снисходительно улыбнулся он и поправил прикрепленную бечевкой к уху телефонную трубку.

Кроме дежурного, все отдыхали вповалку на полу.

Даже дивизионный телефонист, человек богатырского сложения, уложив большую голову на руку и прислонясь к телефону, сладко всхрапывал.

Я тоже примостился. Натруженное тело просило отдыха. Незаметно для самого себя задремал. Мне мерещился бой, слышались выстрелы, топот ног.

Проснулся от шума. Из комнаты поспешно выскакивали солдаты. Я бросился на улицу. Деревня в нескольких местах горела.

По улице неслись лошади, люди. Освещенный пожаром, стоял на углу Ефремов.

– Куда? Куда? – останавливал он бегущих.

Красные струи трассирующих пуль сверкнули вдоль улицы. Ефремов упал. Я подскочил к нему и, забыв все правила субординации, спросил:

– Жив?

– Жив, – со стоном ответил Ефремов.

Я оттащил его в кювет и закричал:

– Ко мне! Командир полка ранен! – Но никто не откликнулся.

Я достал из кобуры наган, в котором было всего четыре патрона. Ефремов полулежал, обматывая рану на ноге бинтом. Помогая ему, я в то же время пристально всматривался в темноту.

– Ползите по кювету, – предложил я, разглядев дорогу. Ефремов немного поколебался, потом сказал:

– Дай мне свою пикульку, возьми мой маузер, да отстегни с кобурой вместе, дарю. Отходи за мной.

Ефремов отполз.

Из-за угла выскочили двое. Побежали по кювету. Один, обернувшись, полоснул из автомата. «Наши», – обрадовался я и крикнул:

– Сюда!

Это оказались Шамрай и еще один разведчик.

– Ефремов ранен, – сказал я им.

– Где он? – спросил Шамрай.

– По кювету пополз.

– Тикай до его, а мы сами, – сказал Шамрай.

Широкий в плечах, медлительный в движениях, он был спокоен, как всегда. Прядь волос, выбившаяся из-под шапки, падала ему на глаза.

– Иди к нему, – поддержал Шамрая его товарищ.

Быстро ползя по кювету, волоча на себе комья грязи, я выбрался в проулок и стал перебегать от хаты к хате. Сюда пули почти не залетали. На краю деревни окапывались солдаты. Подоспели кавалеристы. Они спешивались, занимали оборону. Коноводы на рысях угоняли лошадей.

Начали падать немецкие мины. Откуда-то сзади полетели снаряды наших пушек. Они ложились в центр Комаривки.

Совсем близко заухала самоходка, посылая в сторону противника трассирующие снаряды. Я увидел за стеной дома сидящего на земле Ефремова, ему подматывал бинт санитар, а коновод держал под уздцы двух топчущихся лошадей. Выстрелы нарастали. Донеслось близкое «ура»: наши пошли в контратаку. Справа и слева кричали немцы. Коновод торопил Ефремова:

– Товарищ командир… Садись! Поедем!

Ефремов уже отдал распоряжения комбатам, установил локтевую связь с соседом – спешенными кавалеристами. Оставаться здесь ему дольше не было необходимости.

Но он медлил, словно спрашивая самого себя:

– Нинка! Где же Нинка? Ведь она перед самой вылазкой немцев пришла в Комаривку…

У меня тоже защемило сердце…

В это время подоспел связной.

– Товарищ подполковник, – доложил он, – КП – в Гуте. Начштаба приказал разыскать вас и привезти туда.

– Ты Нинку там не видал?

– Там она, в штабе, плачет.

– Там? – обрадованно вскрикнул Ефремов.

– Ну вот, – сказал я, – ну вот! – И почувствовал прилив необыкновенной нежности к Ефремову, и к связному, и к Нине. И опять это имя, даже не произнесенное мною вслух, звучало для меня, как музыка.

Скрипнув от боли зубами, Ефремов забрался в седло и медленно поехал извилистой лощиной к Гуте.

Вскоре в Гуту пришел и я.

В хате, где разместили штаб, сидел Китов. Он недовольно посмотрел на меня:

– Где ты был? Что, я за вас связь давать буду?

Впервые за это время я вскипел. Меня давно раздражал этот вылощенный, длинноногий капитан, раздражали его красные надменные губы, скользкий взгляд, переход от фамильярного «ты» к официальному «вы»…

Наволновавшись за эти часы вынужденного отступления, я зло ответил:

– Был там, где стреляют!

За этими словами скрывался подтекст, и Китову он не понравился.

– А где вы взяли маузер?

– Командир полка подарил.

– Интересно… Восстанавливайте связь.

– Слушаюсь.

Пока на этом разговор прекратился. Пока…

* * *

В эту ночь, как и в предыдущие, немецкие транспортные самолеты беспрерывно курсировали, доставляя окруженной группировке боеприпасы, горючее и провиант. Командованию стали известны условные знаки немцев для их самолетов. Было решено воспользоваться этим, лишить врага поддержки, а попутно – пополнить наши запасы.

Мне с двумя солдатами было поручено ночью раскладывать сигнальные костры. Мы успели разложить их, но меня через посыльного срочно вызвал Китов. Обстановка на передовой обострилась. Под Комаривкой противник теснил «пятерку».

К утру подошла «семерка» и с ходу вступила в бой. Полк выбил противника из Комаривки, но вслед за этим, внезапно контратакованный, отошел к мельнице за пруд, где и закрепился на двух окраинных улицах.

Китов приказал навести новую линию к батальону. Двух комбатов обслуживал один провод; в случае порыва связь терялась с обоими.

Я взял с собой трех солдат. Они несли кабель и два телефонных аппарата. Линию прокладывали лощиной: размотаем катушку, прозвоним. После третьей катушки Сорокоумов (он остался при ЦТС полка) сообщил нам:

– На ваши костры немцы сбросили бочонок рому, две бочки бензину, пять ящиков патронов и бухту кабеля на три километра.

– Клюнуло! – обрадовался я.

Со стороны Комаривки везли раненых. Те, кто мог идти, охая шли сами. Попались нам по пути батальонные разведчики во главе с Шамраем.

Я обрадовался, увидев их.

– Откуда идете?

– Были у фрицев в гостях, идем до дому, – на ходу ответил Шамрай. Он был невозмутим, как настоящий разведчик.

– Маузер Ефремова? – спросил он, мельком взглянув на деревянную кобуру.

– Его… подарил.

Разведчики попрощались и пошли дальше.

От КП батальона навстречу нам вышел пожилой связист из недавно прибывших. Он стал помогать нам тянуть линию.

– Далеко вы расположились? – спросил я его.

– Нет, близко. Вот за этим обрывом КП. Только осторожней, бьет он здесь…

Мы ползком стали пробираться вдоль глинистой кручи, прокладывая провод. Несколько пуль прозвенело над нами… Прижались к земле. Но вот миновали кручу и в небольшом овражке увидели несколько человек. Это и был батальонный КП. К моему удивлению, здесь оказался Оверчук. Он расхаживал по оврагу, разогреваясь ходьбой.

У телефона Дежурил Миронычев. Он поздоровался со мной, посетовал:

– Ох, и замерз!

Разорвалась над нами, на бугре, мина. Осколки с шипеньем и надрывным свистом пролетели над нашим овражком.

– У тебя, связист, наверно, сухой табачок есть? – спросил Оверчук.

– Есть.

– Давай закурим. – Он подсел ко мне.

Я решил удовлетворить свое любопытство:

– Ваш батальон ведь был расформирован?

– Был, но я только что принял этот: предшественник мой сегодня убит…

Наведя линию в батальон Оверчука, вернулись на ЦТС.

Мы сидели возле котелков и обедали, когда порвалась связь с Оверчуком. Сорокоумов побежал ее исправлять. От него долго не было известий.

Наконец он позвонил: «Порыв устранен. Я ранен в плечо».

А через полчаса Сорокоумов пришел. Лицо его побледнело. Он осторожно сел, взял остывший котелок.

Основательно поев, он отряхнулся, осмотрел свой тощий вещмешок.

– Ну, лейтенант… на ремонт пойду, а вы держите знамя высоко! – И тихо добавил: – Привык я к вам.

Прощальные слова старого солдата глубоко тронули меня.

* * *

Полк предпринимал атаку за атакой, пытаясь очистить от врага всю Комаривку.

Во время очередной атаки я находился на НП полка. Наблюдательный пункт размещался на высоком холме.

Видно было, как бежали по снежному полю цепями наши солдаты, обходя немцев в Комаривке с фланга, как откатывались цепи назад к своим позициям. А вслед за тем немцы поднимались, делали перебежки четко, по уставу, но, контратакованные нашими, убегали без всяких правил.

Сверху поступали приказания одно настойчивее другого: взять Комаривку, преградить путь противнику (с внешней стороны кольца, чтобы прорвать его, немцам осталось пройти всего четыре километра).

На полковой НП приехал комдив Деденко. Он глядел в стереотрубу. Спокойно, с расстановкой, мягким украинским выговором отдавал указания, как овладеть Комаривкой.

Долго длился этот бой. Немало бойцов полегло перед Комаривкой, но немцев из нее к вечеру выбили. Деденко собрался выехать в нее, но его задержал разговор по телефону с членом Военного совета. Я слышал этот разговор. Поблагодарив командира дивизии за успех, член Военного совета сказал, что приедет сам поглядеть на село, стоившее стольких жертв.

– Вышлите мне навстречу маяков, я сейчас буду у вас.

Член Военного совета прибыл минут через двадцать пять на «виллисе». Поспешно выпрыгнув из машины, поддерживая полы бекеши, остановился принять рапорт. Деденко подошел четким солдатским шагом:

– Товарищ генерал! Комаривка снова в руках противника.

– Как?! – изумился член Военного совета.

– В роще за деревенькой стояли «тигры» и «фердинанды». При их поддержке противник только что выбил нас.

Член Военного совета гневно отвернулся. Он молчал минуты две. Комдив, стоявший перед ним, походил на провинившегося школьника.

– Деденко, – наконец горячо загсшорил член Военного совета. – Деденко… такими вещами не шутят! Над вами взведен курок.