Текст книги "Напряженная линия"
Автор книги: Григорий Костюковский
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Глава одиннадцатая
Наша дивизия ускоренным маршем шла под Будапешт.
Нам уже было известно, что войска Третьего и Второго Украинских фронтов окружили столицу Венгрии. Противнику было предложено капитулировать. Но наши парламентеры были зверски убиты. Фашисты не прекратили кровопролития, продолжают разрушать красивейший в Европе город. Ходили слухи, что Будапешт голодает, в нем гибнут мирные жители, противник уничтожает исторические памятники, мосты через Дунай. Столица Венгрии стоит в руинах, а мне она представлялась такой красивой, какой я видел ее на открытках.
Всматриваясь в карту-десятикилометровку, я поражался огромным размером Будапешта. Вот где придется, в случае чего, поискать КП полка, поплутать, наводя линию!
Мы едем по 60–70 километров в сутки, давая на коротких привалах связь полку. На асфальтированном шоссе морозный наст, все обледенело. И хотя лошади кованы шипами, но скользят, падают… А нам, связистам, надо опережать полк. Но и полк мчится на повозках.
Мы спешили к Будапешту, вокруг которого шли большие бои. Лошади уже выбивались из сил. И какова же была радость, когда в одном из сел нас нагнала колонна крытых брезентом «студебеккеров», прикрываемая с воздуха истребителями. Машины предназначались для нашей дивизии.
Китов приказал мне оставить на повозках только ездовых, а всех остальных с кабелем и телефонными аппаратами погрузить в машину.
Нашу дивизию выгрузили в местечке в пятидесяти километрах южнее Будапешта.
Мы думали, что будет только короткая остановка, а потом сразу Будапешт. Но прошел день, два, и вдруг поступило распоряжение: начать нормальные занятия по боевой подготовке, составлялись расписания из расчета десяти часов ежедневной учебы. Значит, нас держат в резерве.
Мы наводили линию от командного пункта дивизии к полку. Линия шла через кладбище по окраине местечка. Сорокоумов, крякая, вбивал шесты в землю, а Пылаев распускал с немецкого трофейного барабана кабель. Я шел рядом.
– Дивно наших здесь, – говорил Пылаев, посматривая на красные пирамидки со звездами на вершинах.
– В каждом селе найдешь… – Сорокоумов вбил очередной шест. – Вот, – сказал он, показывая на красные пирамидки, – сколько тут нашей кровушки пролито. Море. Разрешите, товарищ лейтенант, покурить? – Он уселся на пустой барабан.
Я осматривал могилы наших воинов и остановил взгляд на одной из надписей: «Рядовой Ю. М. Брюханов – погиб коммунистом»… Давно мечтал я вступить в партию, но не подавал заявления, ждал, когда накоплю фронтового опыта. Теперь, мне казалось, время настало.
– Слушай, Сорокоумыч, – вполголоса сказал я. – Вот в партию хочу вступить. Как ты думаешь?
– Это правильно! Я первый дам вам рекомендацию, а вторую – комсомольская организация.
Скупые слова солдата, с которым связала меня фронтовая жизнь, в эти минуты были для меня дороже пространных рассуждений. Я поблагодарил его за доверие. Мы подошли к дому, где размещался КП полка. Возле каменных ворот стоял капитан Каверзин и крошечный по сравнению с ним капитан Бильдин, исполняющий сейчас должность адъютанта старшего в батальоне Каверзина. После ранения на подступах к румынской границе Бильдин лежал в госпитале, а вылечившись, вернулся в полк.
Но прежде он долго воевал с медиками дивизии, которые хотели направить его в тыловую часть. Тогда этот спор разрешил комдив, и Бильдин стал штабистом.
– А вот и Серега! – вскричал он, увидев нас.
Я поздоровался со своими друзьями и хотел сказать о том радостном, что взволновало меня сегодня, но Сорокоумов опередил:
– Наш лейтенант в партию вступает. Я ему рекомендацию даю.
– И я, – сказал Бильдин.
– Спасибо, друзья! – растроганно пожал я им руки.
* * *
В один из дней стоянки под Будапештом я был вызван на дивизионную партийную комиссию. По дороге я встретил Нину. Девушка шла, глубоко засунув руки в карманы ловко сидящей на ней шинели, лицо ее было сосредоточенным.
– Вы далеко? – спросила Нина.
– На дивизионную парткомиссию… В партию вступаю.
– Вас примут! – уверенно сказала она и улыбнулась.
Когда я входил в комнату, где заседала комиссия, то почувствовал себя школьником, сдающим самый важный экзамен. Во рту было сухо, но пить не хотелось.
– Лейтенант Ольшанский! – доложил я тихим от волнения голосом полковнику с седыми висками, что сидел на председательском месте.
Он внимательно посмотрел на меня и пригласил сесть на ближайший стул.
Борясь со смущением, я сел рядом с Ефремовым, кивнувшим мне головой.
Этот строгий на вид командир, водивший в бой тысячи людей, вот здесь, рядом со мной, казался таким добрым, мирным и скорей был похож на старого педагога, чем на воина. Но и не только комдив, а каждый из присутствующих, начиная с секретаря ДПК (как я уже знал, старого большевика, ветерана гражданской войны, награжденного одним из первых орденом Красного Знамени) и кончая воинственным начальником артиллерии дивизии, был проще, доступнее, роднее, чем в обычных условиях жизни дивизии.
Секретарь ДПК зачитал мое заявление. И хотя я сам его писал, но еще раз внимательно прослушал. Меня попросили рассказать о себе, и я рассказал свою незатейливую биографию.
Первым слово взял Бильдин, вошедший одновременно со мной.
– Ольшанского я узнал еще по дороге на фронт. Нельзя говорить об офицере Ольшанском не касаясь связи. Кто такие связисты? Можно ли их отнести к людям вспомогательного рода войск? Нельзя. Они придают армии слух и зрение. Линия, которую они прокладывают в любых условиях боя, все время напряжена. Ее рвут снаряды, повозки, ее режут диверсанты, ее подмывают воды распутицы – так было в Чехословакии, где связисты бродили по горло в ледяной воде, хлынувшей с гор. Связисты двойную тяжесть несут на войне. У них на плечах и оружие и аппаратура.
– Не отвлекайся, Бильдин, говори об Ольшанском, – вмешался секретарь парткомиссии.
– Я о нем и говорю: он связист. Притом – инициативный. Кабель в руках его связистов, как молния: вот он здесь, а немного спустя идет по нему ток в другом месте. Ольшанский делает все, чтобы линия ожила, чтоб по ней летели приказы и донесения, сам бегает по линии, исправляет ее под огнем…
Мне казалось, что никто еще так меня не хвалил. Я испытывал одновременно и неловкость, и радость, и гордость за наших связистов.
Выступало несколько человек, и все высказывали одно мнение: что я достоин быть в рядах большевистской партии.
На этом заседании парткомиссии я был принят кандидатом в члены ВКП(б).
По дороге в полк меня нагнал Бильдин.
– Сегодня ты, – сказал он, – занял в ряду бойцов-коммунистов… вернее заменил… А в общем… на, читай! – он протянул небольшой листок бумаги. На ней было всего несколько слов.
«Прощайте, друзья, прощайте, дорогие мои однополчане», – начал я читать и не дочитал, увидев подпись: «Ефим Перфильев».
– Умер! – сказал Бильдин. – Из госпиталя извещение пришло и эта записка.
Мы присели с Бильдиным на обочине дороги и впервые за всю войну выплакали накопившиеся слезы.
* * *
Все дни стоянки под Будапештом наша линия связи от дивизии к полку, наведенная по столбам железной проволокой, работала отлично.
Я устроил контрольную станцию около кладбища на окраине местечка. Здесь мы занимались с солдатами, здесь меня навестил однажды Стремин.
Помню, Стремин легко спрыгнул с лошади, передал повод Рассказову.
– Поздравляю, – сказал он суховато, но я знал – от всей души, – со вступлением в партию поздравляю.
Я поблагодарил его, и мы пошли меж могильных холмов и памятников.
Стремин шутил:
– Как можно жить возле кладбища? Видно, ты романтик, товарищ лейтенант. Жуковского начитался, если нигде как здесь место для контрольной станции выбрал.
А назавтра я получил пригласительный билет на партактив.
В большом зале местного кинотеатра сидели солдаты и офицеры – цвет нашего соединения. Я знал, что их тела в рубцах от ран, а души закалены в боях. И нет той силы на земле, которая могла бы сломить их, победить. Я видел здесь лихих разведчиков, артиллеристов, саперов, связистов. Вчера еще я считал себя их учеником, а сегодня сидел между ними как равный, выдержавший в боях испытание на зрелость. Эта мысль наполняла мое сердце гордостью и легкой тревогой за будущее: смогу ли я всегда и везде быть достойным этих товарищей?
Пока меня занимали такие мысли, на сцену за длинный стол, накрытый красным сукном, стал усаживаться президиум. С докладом о задачах, стоящих перед дивизией, выступил полковник Ефремов.
Комдив был одним из тех ораторов, которые завоевывают внимание слушателей не красноречивыми жестами, а логикой построения речи. Он очень сжато, но образно изложил, чего добиваются гитлеровцы, начав в последние дни атаки южнее Будапешта. Они хотят доказать, что способны наступать, и тем надеются поднять свои престиж, хотят продлить дни своего гнусного существования.
– У немцев сейчас новая тактика, – говорил Ефремов, – теперь они не устраивают артподготовок, а засекут огневую точку и уничтожают ее. И нам нужно это практиковать.
В прениях выступали коммунисты-фронтовики. Они делились опытом прошедших боев, вскрывали ошибки во взаимосвязи родов войск, упрекали телефонистов за помехи в проводной связи.
Мне тоже хотелось выступить. Я вспомнил бои, грязь, холод, трудности обеспечения проводной связью. Но как только я представил себя на месте оратора, меня охватило такое смущение, что я не мог собраться с мыслями, чтобы поделиться ими с партактивом.
Но и без меня было много выступающих, и они хорошо выразили общую мысль – громить врага с новой силой.
* * *
Полковник Ефремов выстроил дивизию на пустыре.
Ровными шеренгами стояли стрелки, осели колесами в рыхлый снег тяжелые, горбоносые «студебеккеры» дивизионного артполка, в артиллерийских упряжках – кони с остриженными гривами, массивные, похожие на лошадей древних былинных богатырей, месили громоздкими подковами снег.
С юга дул ветер, чувствовалась оттепель.
Дивизия ожидала вручения нового боевого знамени.
Комдив, подтянутый, в высокой серой папахе, неторопливо вышагивал в обширном четырехугольнике подразделений. Все поглядывали на дорогу: с минуты на минуту могла появиться машина командира корпуса. Линейные из комендантской роты стояли двумя шеренгами, держа в руках красные флажки – между линейными пойдут церемониальным маршем полки…
Наконец на дороге появился «виллис» командира корпуса. Оркестр грянул марш. Небольшого роста, в кожаном пальто с серым каракулевым воротником и генеральской папахе с алым верхом, командир корпуса, приложив руку к голове, поздоровался с дивизией. И сотни голосов, слившись воедино, прогремели:
– Здравия желаем, товарищ генерал!
Четким строевым шагом подошел к командиру корпуса полковник Ефремов. Выслушав его рапорт, генерал пожал Ефремову руку и, повернувшись к своему адъютанту, взял у него папку с Указом Президиума Верховного Совета СССР о вручении дивизии боевого знамени.
Генерал читал громким голосом. Мы стояли по стойке «смирно».
Генерал кончил. А когда на ветру заполоскалось вынутое из чехла знамя, на котором значилось теперь почетное, заслуженное в боях наименование дивизии, многоголосое солдатское «ура» покатилось по всем шеренгам.
– К церемониальному маршу! – скомандовал Ефремов.
И колонны частей и подразделений прошли строевым шагом, приветствуя командира дивизии и командующего корпусом.
На следующую ночь дивизия снялась по тревоге. Мы получили маршрут на северо-запад, к озеру Балатон.
Глава двенадцатая
Пасмурным мартовским утром обозы дивизии подошли к переправе через Дунай. Я смотрел на эту реку, прославленную в многочисленных песнях, и думал о том, что много еще будет сложено новых песен после окончания войны. Не таким мне представлялся Дунай: мне казалось, воды его должны быть голубыми, а они были мутно-зелеными. По берегам выжидающе уставились в небо длинные стволы зениток. Спаренные зенитные пулеметные установки видны были по всей прибрежной полосе.
Выпадал мелкий сухой снежок, дул северный ветер: мутные волны реки напирали на железные лодки понтона. Мост качался, скрипел. Команды саперов сидели в лодках с инструментом наготове.
Я шел возле своих повозок по мосту.
С высоты налетел рев. Повозки помчались галопом, я бежал, держась за одну из них. Содрогались зенитки, осколки бились о железо понтонов. Несколько «юнкерсов» рвались к переправе. Проскочил один, злорадно взвывали его моторы, он падал в пике. Навстречу трещали винтовки и автоматы, преграждая ему путь, вырастала сверкающая стена огневых трасс над северным берегом – били спаренные пулеметы. Но «юнкерс» упрямо не менял курса. Вдруг он дернулся, оделся дымом и пламенем, вильнул в сторону от моста, к середине реки, нырнул в воду. Взрыв передернул реку. Гигантские вулканы метнулись ввысь, рассыпались в мириады брызг и пали дождем на волны. А над мостом уже мчались наши истребители.
Вот мы и на западном берегу. Городок Дунафельдвар. За ним – равнина с поселками, садами, со свежеотрытыми траншеями, идущими параллельно берегу Дуная. Видно по всему – готовится прочная, глубоко эшелонированная оборона.
Дорогой нам попадались навстречу раненые, лежали они в санитарных машинах или на повозках. Раненые сообщали, что немцы массированным танковым тараном пробили брешь в нашей обороне и с ходу взяли находившийся в нашем тылу город Секешфехервар, разгромили госпитали, не успевшие эвакуироваться, и сейчас прут к Дунаю…
От Дунафельдвара мы ехали весь день по направлению к озеру Балатон, и уже поздно вечером КП дивизии остановился в селе Цеце. Отсюда моему взводу предстояло навести телефонную линию к следующему селу, Шиманторнии. Предстояло размотать десять километров провода. Была темная ночь. Вверху тарахтели «кукурузники». По шоссе непрерывной вереницей двигались обозы, вперемешку с ними – машины, изредка освещавшие дорогу фарами.
Линию мы вели вдоль шоссе, барабаны из-под кабеля складывали на повозки. Связь наводили неторопливо, прочно, думая, что здесь наша дивизия простоит долго.
Шел разговор, что передовая находится в сорока километрах впереди, за Шиманторнией, что дивизию поставят в четвертый эшелон.
Мы, спокойно работали, надеясь на порядок глубокого тыла. Но вот впереди обозов образовалась автомобильная пробка. Повозки наши остановились, а они везли кабель. Наводка связи задержалась. Обеспокоенный этим, я бросился бегом к голове колонны. За мной бежали Пылаев и Сорокоумов. Мы миновали повозки, сгрудившиеся в три ряда, и стали пробираться меж машин, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу. Наконец добрались до первой из них. Впереди было свободно. Я заинтересовался. Приоткрыв дверцу кабины передней машины, услышал мирное посапывание.
– Ты что?! – дернул я за комбинезон полулежащего на сидении шофера.
– А? – сонно спросил шофер.
– Что спишь? Что дорогу запрудил?
– А передние разве уехали?
– Нет никого.
– Выходит – вздремнул, – сознался шофер, – вторые сутки не спавши…
Загудели машины. Колонны тронулись.
По шоссе от Цеце до Шиманторнии – десять километров. Я мог сократить путь и вести линию прямо по полю, но пугала карта: она показывала болото. Я дал направление первому номеру, разматывающему кабель, идти левой стороной дороги.
Первую контрольную станцию мы оставили на хуторе у развилки дорог, дорога вправо шла на КП к другому полку дивизии. С этого места в мою линию включились связисты, обслуживающие соседний полк.
Разведывать местонахождение КП Сазонова я послал Миронычева. Редела темнота, уступая место серому полумраку. Подозрительно близко слышалась стрельба, и в ней различались очереди немецких автоматов. Уже стало светло, когда повозки рванулись назад к Цеце. Обозники кричали:
– Немцы! Танки прорвались! Прут по шоссе!
Это походило на правду: справа из-за холмов взлетали ракеты, очевидно указывающие цели артиллерии, гремели разрывы. Я позвонил Китову и доложил обстановку.
Недовольным, как всегда, тоном Китов приказал продолжать наводку линии.
Вернулся Миронычев, бледный, запыхавшийся.
– КП нашел. Он на краю села… – торопливо говорил он. – Собираются уходить влево за канал. В Шиманторнии спокойно, а правее уже немецкие пулеметы бьют, но там шоссейку пересекает железная дорога с высокой насыпью. Можно пройти по левой стороне насыпи.
Соблюдая осторожность, мы добрались до железной дороги. Повозка была отослана назад, кабель несли на плечах.
Железнодорожная линия проходила через долину, меж двумя высокими холмами. Укрываясь за насыпью, мы пробирались к окраинным домам Шиманторнии. Возле них окопавшиеся зенитчики, поставив пушки на прямую наводку, обороняли шоссе. Прямо по гребням холмов пролегали траншеи нашей передовой линии.
У Шиманторнии занимали оборону казаки донского корпуса, с подходом нашей дивизии их хотели перебросить на другой участок, но задержали: немцы уже прорвались под Шиманторнию. Пехотинцы Сазонова занимали траншеи под огнем немецких автоматчиков. Казаки, вернувшись в траншеи, второпях расчленили два батальона стрелкового полка своим эскадроном, и Сазонов вынужден был с этим смириться: не до перемещений, если противник уже наступает. Было плохо еще и то, что правый фланг полка Сазонова, где находились позиции батальона Каверзина, имел разрыв с флангом соседнего полка. В спешке фланги сомкнуть не успели.
Мы поставили свой аппарат в подвале одного из домов вместе с полковыми связистами.
Я слышал, как по телефону полковник Ефремов запросил у Сазонова обстановку. Сазонов, доложив как всегда спокойно, сказал:
– Будем держать рубеж.
Противник напирал. Его артиллерия вела меткий огонь по нашим полковым пушкам. Вот когда мы вспомнили слова комдива о новой тактике врага! Прибывшие в помощь полку несколько танков и самоходок сражались героически против множества немецких «тигров» и «пантер».
Через определенные промежутки времени скрипели немецкие многоствольные минометы и неслись, пронзительно завывая, тяжелые мины.
Над нашим подвалом, в маленькой комнатке, сидел у телефона Стремин. Я поднялся к нему, чтобы лучше узнать обстановку на передовой.
– Положение наше не из приятных, – сказал он. – «Тигры» ползают против наших боевых порядков: то вынырнут из-за холма, то назад нырнут. Полковая пушка в лоб их не берет: толста броня.
Дрожали стекла, с нудной методичностью рвались тяжелые снаряды, разрывы слышались совсем близко.
– Здесь не дело оставаться, – сказал я. – Пойдем в подвал?
– Я приду позже.
Таков уж был Стремин. Он никогда не показывал своего волнения.
Спускаясь в подвал, на ступеньках я увидал незнакомого солдата. По его облику – смуглому лицу, темным волосам и пронизывающим черным глазам – можно было догадаться, что он уроженец юга. Солдат опасливо озирался по сторонам и удивил меня тем, что имел новые, чистые ватные брюки, новый ватник, но вымаранный в грязи карабин.
– Ты откуда? – строго спросил я.
– С передовой… Немец бил… Идем на формировку… Майор куда-то ушел, – проговорил он с акцентом.
Я еще раз подозрительно оглядел чистого после сиденья в окопах солдата.
– Сорокоумов! – крикнул я.
Сорокоумов выскочил из подвала.
– Возьми у него оружие!
– Винтовка не отдам! – грозно сверкнул незнакомец черными глазами.
– А куда ты денешься? – ухватил его за руку своей клешней Сорокоумов.
Я достал из кобуры маузер.
– Передать оружие!
– Устав… бинтовка… нельзя давать.
– На посту – да. А ты же не часовой.
Сорокоумов взял у солдата грязный, с заржавленным затвором карабин, снял с его плеча брезентовую ленту-подсумок. Были в ней новые, яркой меди патроны.
Задержанного мы привели к Стремину. Я сообщил ему свои подозрения…
– Обыщите его! – приказал Стремин.
Мы тщательно обшарили неизвестного. Белье на нем оказалось трикотажное, новое, немецкое. Документы принадлежали явно не ему, так же как и карабин; все это он забрал с убитого нашего солдата. Надеясь, видимо, на снисхождение, шпион развязал язык и, дрожа всем телом, торопливо, словно боясь, что не успеет высказать всего, стал выкладывать сведения о противнике, о том, что он и еще несколько таких же негодяев посланы к нам в тыл сеять панику. Пока он говорил, над нами все гудело, снаряды с воем, неслись с той и другой стороны, рвались совсем близко, сотрясая весь дом.
Время нас торопило. Допрашивая шпиона, Стремин тут же передавал полученные сведения в штаб дивизии, но вот он положил телефонную трубку и спокойно проговорил:
– Уведите его… И возвращайтесь побыстрее, не торчите под разрывами…
Мы не стали спрашивать, куда следует увести вражеского лазутчика, – все было ясно и так…
…Шпион показал, что у немцев есть приказ любой ценой взять Шиманторнию. Это походило на правду: натиск врага усиливался. Когда мы с Сорокоумовым вернулись к полковым связистам, державшим связь с батальонами, те рассказали, что происходило на передовой.
Меня особенно тревожило положение на позициях, где находились Бильдин и Каверзин.
Бильдин с двумя сорокапятимиллиметровыми пушками находился на стыке батальона Каверзина с соседним полком. Каверзин приказал Бильдину прикрывать этот стык. У Бильдина, кроме пушек, было два трофейных станковых пулемета и один ручной отечественный.
Немцы пустили на батальон Каверзина до двадцати танков. Теперь я видел эти танки сам. Они шли осторожно, временами останавливались, дожидаясь, пока саперы проверят, нет ли мин впереди. Наша артиллерия вела огонь по танкам; они, маневрируя, уходили, прятались в лощине и, словно в отместку, начинали засыпать снарядами наш передний край.
Бой продолжался весь день. Мне казалось, что этому дню не будет конца. Солдаты моего взвода не просыхали от пота, бегая исправлять порывы линии. А к вечеру Китов позвонил, чтобы я нашел Ефремова, который, обходя траншеи полка Сазонова, выбрал себе запасное НП рядом с Каверзиным, и дал ему связь.
Чтобы быстрее выполнить задание, я спросил у полковых связистов, где идет нитка к батальону Каверзина, и, не выпуская ее из виду, приказал Егорову наводить линию, следуя за мной. Мы немного прошли по селу и, выйдя на окраину, спустились в траншею. Здесь лицом к лицу я встретился с Ниной. От неожиданности мы оба вскрикнули. Нина выглядела уставшей и взволнованной. С того раза, когда я неловко поцеловал ее руку, мы не стояли так близко друг к другу. Послав догнавшего меня Егорова вперед, я остановился.
– Нина, здравствуй… Зачем ты здесь?.. – поборов смущение, спросил я.
– А ты зачем? – ответила она на вопрос вопросом.
– Ты сердишься, не хочешь видеть меня? – спросил я.
– Нет… – Она порывисто повернулась ко мне, и я ощутил на губах неумелый девичий поцелуй. – Иди, тебя ждут! – тут же проговорила Нина и отвернулась. – Иди. – Еще раз повторила она.
Наполненный радостью, я побежал догонять Егорова.
Мы быстро нашли комдива, но он недолго побыл на месте и, несколько раз переговорив по наведенной нами линии, ушел в соседний полк. Мне Китов приказал снять ставшую ненужной линию.
Противник, подавляя артиллерию огнем многих батарей и бомбежкой с воздуха, бросил на наши позиции танки, бронетранспортеры с пехотой. Кое-где он уже вклинился в наши позиции.
Через Шиманторнию лежал путь на Цеце, и только взяв Цеце, противник мог вырваться на придунайский простор. Шиманторния стала самым угрожающим участком, и комдив на высоте севернее села устроил свой наблюдательный пункт.
Я навел на НП комдива новую, короткую линию. Китов приказал сохранить и обслуживать и старую, потому что она обеспечивала связью соседний полк. Новая линия шла вдоль шоссейной дороги, беспрерывно обстреливаемой противником. Снаряды то и дело рвали провода, солдаты не успевали их сращивать.
Я находился в постоянном волнении: связь у шоссе все время прерывалась и даже маленькую линию, протянутую по Шиманторнии на НП комдива, мы не успевали исправлять.
А противник все лез и лез.
В полдень немецкие бомбардировщики бомбили Шиманторнию, сделав два захода: один по селу, другой по передовой. Часть бомб пришлась по боевым порядкам Каверзина. Комбата ранило осколком в руку, но, перебинтовав ее, он остался в строю. Тяжело ранило капитана Бильдина.
К вечеру немецкая авиация дважды повторила налеты. Одновременно шли в атаки немецкие танки и пехота. Подбитые нашими артиллеристами, танки и бронетранспортеры дотлевали около траншеи, и ветер уносил дым.
Обороняющихся оставалось в строю все меньше и меньше.
Мы едва успевали восстанавливать связь. Я выслал на линию всех своих людей, остался в подвале у телефона вдвоем с Сорокоумовым. Посланные связисты в линию долго не включались.
– Ольшанский, скоро будет связь?
– Ушли, – отвечал я. – Все ушли. Со мной – один Сорокоумов.
Услышав этот разговор, Сорокоумов запахнул шинель и, взяв карабин, вышел из подвала. Я остался один. Линия молчала. Корпусные связисты сидели со своим телефоном рядом со мной. Связь оборвалась и у них. Они побежали исправлять ее. Мне захотелось пить, подошел к крану водопровода. Воды не было. Сочились капли по стене подвала. Я вышел во двор. Стлался дым от догорающего по соседству здания, пощелкивали головешки, обрушивались стропила построек, разбрасывая по земле раскаленные угли.
Прямо от подвала витая лестница вела наверх в дом. Я поднялся туда, надеясь раздобыть воды. Дом был пуст – все наши, кто был в нем, укрылись в подвал. Только в боковой комнате по-прежнему сидел у телефона Стремин, уточнял обстановку в батальонах.
– А со связью плохо, – увидев меня, проговорил он не то с упреком, не то с сожалением. Чувствуя свою вину, я вернулся в подвал. В ту же минуту в него спустился с побледневшим лицом корпусной связист. Со своим напарником он недавно подал конец от корпусной линии на ЦТС полка.
– Немцы прорвались к мосту, – шепнул он мне, так же тихо добавил: – Товарища моего убили там, на линии.
Связист сел к своему аппарату, скорбно опустив голову. Я знал: он не уйдет с поста, как и все мы.
Связи по-прежнему не было. Сидя с телефонной трубкой у уха, я задавал себе вопрос: что там на линии с моими связистами?
* * *
А там было вот что. Сорокоумов бежал, всматриваясь в подвешенный кабель. От КП до моста, который был переброшен через канал, метров сто двадцать. На этом расстоянии линия оказалась целой. Не было порыва и на мосту, но на другой стороне канала Сорокоумов не успевал делать сростки. Походило на то, что провод был поврежден кем-то умышленно. И это после того, как по линии прошли опытные связисты… Над последним повреждением Сорокоумов постоял в раздумье. Он обнаружил здесь торопливый след кусачек. Исправив и это повреждение, он пошел дальше, держа карабин на изготовку. Провод шел через двор. Вступив во двор, Сорокоумов увидел немца. Враг стоял к Сорокоумову спиной, высматривая что-то. Сорокоумов неслышно, на цыпочках, приблизился к гитлеровцу и с силой опустил ему на голову приклад карабина. Немец рухнул, выронив ручной пулемет. Сорокоумов снял с плеч убитого сумку с патронными магазинами, вооружился пулеметом, включился в линию и позвонил.
Сидя в напряженном ожидании у аппарата, я ответил сразу. Сорокоумов рассказал о своих приключениях и спросил, что делать дальше. К этому времени я от полковых связистов уже знал, что в стык между полком Сазонова и казаками просочилась группа немцев. Об этом я предупредил Сорокоумова и приказал ему охранять линию до подхода помощи. А она должна была прийти: как всегда в трудные моменты, комдив послал учебную роту и дивизионную роту разведчиков уничтожить гитлеровцев, пробравшихся в наш тыл.
Сорокоумов, получив мое приказание, выбрал себе кем-то вырытую ячейку, разложил по ее бровке магазины, изготовил пулемет. И, ведя наблюдение, время от времени проверял исправность линии.
Сзади, на железной дороге, линия которой проходила по той стороне канала, что-то зашумело. Сорокоумов повернул голову. По рельсам ехала дрезина, вели ее три здоровенных немца. На площадке дрезины стоял станковый пулемет. Сорокоумов развернул свой пулемет и дал по дрезине очередь. Все трое свалились под насыпь. Сорокоумов подбежал к дрезине, скинул ее с пути и снова занял свою прежнюю позицию.
Из Шиманторнии доносилась стрельба. Сорокоумов теперь знал, что наши очищают село от просочившихся туда немцев. Постепенно стрельба стала приближаться к шоссе. Вскоре показались бегущие со стороны Шиманторнии немцы. Сорокоумов угостил их огнем. Тогда враги залегли и открыли стрельбу по связисту. Некоторые из них перебежками приближались к нему.
По шоссе в нарастающем грохоте катились со стороны Цеце два танка. Сорокоумов в тревоге оглянулся. От сердца отлегло: свои! Он увидел ни броне наших десантников. Они кричали:
– Держись, служба! Держись! Крой их, в душу…
Немцев словно ветром сдуло.
Взвалив на плечо трофейный пулемет, Сорокоумов пошел по линии, связывая свежие порывы.
* * *
Атаки противника продолжались. Главный удар врага на всем участке обороны дивизии все так же падал на батальон Каверзина.
Комдив дал указание Китову обеспечить этот батальон прямей связью от штадива, минуя полк. Китов приказал это сделать мне, разрешив продолжить линию от КП полка, но поставить ее на отдельный телефон, используя перемычку во время переговоров. В таких случаях мы соединяли проводом клеммы двух телефонов, и получалась прямая связь.
От КП полка до НП Каверзина было не более полутора километров, причем около километра путь шел по Шиманторнии, а дальше по открытой местности под непрерывным огнем.
– Это гибель! – сказал Пылаев.
Я и до этих слов, зная, как опасно и как необходимо навести линию, решил идти сам, но, когда Пылаев без лишних слов выразил мысль, наверное возникшую у всех, я сказал:
– Линию поведу я и два добровольца.
– Меня возьмите! – вдруг попросил Пылаев. Лицо его горело, в голубых глазах смешались азарт и злоба. – Меня! – непривычно твердым голосом настаивал он.
– И меня, – встал рядом с ним Миронычев.
– Ты устал, Миронычев, – поднялся Егоров, отстраняя товарища. – Отдохни, я пойду с лейтенантом.
Миронычев отрицательно покачал головой:
– Курским соловьям там не место.
Егоров посмотрел на него косо.
– Разрешите заменить Миронычева, товарищ лейтенант?
– Нет, – сказал я. – За меня останетесь вы, Сорокоумов! Следите за линией.
– Слушаюсь, – просто ответил старый солдат.
– Мироныч… ты уж там… не сильно, – проговорил Егоров.
Взяв с собой два барабана тонкого кабеля, станок для перемотки, телефон и сумку линейного надсмотрщика, мы вышли из подвала. На улице – горьковатый воздух пожарища. Впереди полыхали дома, клубился дым разрывов.
– Провод класть на землю вдоль домов и заборов, – сказал я и зашагал к мосту. Пылаев распускал, а Миронычев через двадцать – тридцать метров привязывал к кабелю кирпичи и камни, валявшиеся везде, и, оставляя слабину на случай порыва, укладывал линию у стен домов.