Текст книги "Напряженная линия"

Автор книги: Григорий Костюковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Григорий Костюковский
Напряженная линия

Записки военного связиста

Часть первая. На Запад

Глава первая

Мне кажется, история еще не раз вернется к предвоенным месяцам.

Память моя хорошо сохранила неумелые беседы политрука нашей роты, пожилого, недавно призванного из запаса. Насупив черные мохнатые брови, он говорил нам об «акулах империализма», «свистоплясках» в международной обстановке.

Политрук, прищуривая светлые, напоенные детской чистотой глаза, призывал нас к бдительности и переходил к местным фактам. Густые брови его сходились в одну линию, когда он с укоризной говорил об отсутствии у меня солдатской смекалки. Он поощрял требовательность и находчивость нашего помкомвзвода Щербины, который во время стокилометрового похода (а шли мы с полной выкладкой в тридцать два килограмма) воспитывал в нас осмотрительность. Украдкой помкомвзвода вытащил из моей винтовки затвор, и, когда я это на привале обнаружил, он, поставив меня по стойке «смирно», отчитал и под смех товарищей вернул потерю. Впрочем, не один я фигурировал в живых примерах на политинформациях.

Позднее, в марте сорок первого года, политрук сообщал нам (чему мы, успокоенные газетными прогнозами, не придавали тогда должного значения) о многочисленных дивизиях гитлеровской армии, сосредоточенных вдоль наших западных границ.

А в апреле из военного городка, расположенного на окраине Ворошилова-Уссурийска, мы провожали товарищей на Запад. Как завидовали мы им тогда! Ведь они проедут через весь Союз и будут служить на Украине, в Белоруссии, Молдавии. Откуда нам было знать, что через полтора – два месяца наши товарищи примут на себя первые удары врага и многие из них погибнут, не успев зарядить винтовки.

* * *

К началу войны я окончил курсы младших лейтенантов по специальности связиста, вступил в комсомол и принял командование взводом. Я обучал солдат и сам учился у них. Вскоре меня назначили командиром роты связи. Это было трудное время. Шла осень сорок первого года. С фронтов приходили безотрадные вести. Раздумывая над ходом войны, я старался определить, сколько она продлится.

Я просился на фронт. Но мне и моим товарищам офицерам отвечали: «Понадобитесь – пошлют». А пока из моей роты отправляли лучших солдат, заменяя их призванными из запаса.

Только в мае сорок третьего года я получил приказ выехать с маршевой ротой на Запад.

Путь лежал мимо моего города. Я не видел родные места четыре года. О матери осталось лишь одно воспоминание – могильный холм с крестом и памятником. Почерневший от времени крест поставила («на всякий случай, а может быть, и есть бог») бабушка, а обелиск из черного гранита привезли сибирские партизаны. Местный кузнец сбил с полированной поверхности гранита надпись: «Здесь покоится прах раба божия купца второй гильдии Евлампия Северьяновича Шевелева» и неумело, коряво высек: «Погибла за дело революции в борьбе с колчаковской сволочью Надежда Ольшанская. Спи, наша верная пулеметчица-большевик».

Помню, ходили мы с бабушкой на кладбище. Садились у могилки, гладили бархатистую зелень травы.

– А отец твой, – рассказывала бабушка, – и белых и японцев воевал, под Волочаевкой убили его…

Как хотелось мне повидать бабушку. Ведь она заменила мне и отца, и мать, и всю родню…

Эшелон прошел родной городок ночью, без остановки. В темени промелькнули редкие фонари, освещенные окна, звездочки огней городского парка.

Хотя бы раз еще пройти знакомой улочкой, по которой я ходил сначала в школу, потом на рабфак. Там подружился я с Ефимом Перфильевым, моим ровесником. Ефим писал стихи. Не о любви, а призывные, революционные. Ефим старался, чтобы его стихи походили на стихи Маяковского.

Я считал своего друга талантливым.

– Здорово! – восклицал я, слушая его.

– Не хвали, – охлаждал Ефим. – Мнение одного человека очень субъективно, если этот человек не Белинский или Добролюбов. В конечном счете оценивают литературу не отдельные люди, а человечество. И слава богу, а то Толстой вычеркнул бы Шекспира, Писарев – Пушкина, а я был бы возведен в ранг классиков тобой.

Где сейчас Ефим – честный, прямой, отзывчивый друг? Ему поведал я первые тайны сердца, как и он свои тайны – мне. По каким дорогам войны идет он теперь? В последний раз видел я его после того, как он вернулся из Монголии, где побывал в боях на Халхин-Голе.

Остались позади огни родного города. Эшелон шел дальше. Я написал бабушке открытку и опустил в почтовый ящик на первой же остановке: «Как жаль, что не смог повидать тебя! Я окончил курсы младших лейтенантов и еду на фронт. Жди встречи. Целую».

Будет еще встреча.

Проехали Урал.

Эшелон несся вперед.

Уже осталась позади Москва.

Нас выгрузили в небольшом прифронтовом городке. Я оказался в запасном офицерском полку. Здесь занимались, признаться, без особой охоты, повторяя давно известное, с любопытством слушали рассказы фронтовиков и нетерпеливо ждали отправки в действующую армию. С тревогой следили мы за летними боями под Курском и Белгородом. Я нисколько не преувеличу, если скажу: в запасном полку я не знал ни одного офицера, который не стремился бы поскорее попасть на фронт.

Но только осенью сорок третьего года, я вместе с другими офицерами получил назначение в действующую армию.

Эшелон проходил по степи, убранной в краски ранней осени. Далекие леса смыкались с кромкой горизонта. Степь мелькала перед глазами, то щетинясь живьем, то изредка открывая взору черную землю, вспаханную под зябь, то колыша пушистый ковыль. Пустынной казалась она. Только изредка, припадая на лету, прострижет синеву неба сорока или над крышами теплушек появится, делая круги, коршун.

Приближалась Украина… Яблоневые сады, сосенки вдоль пути – свеже-зеленые, хрупкие еще, видно посаженные незадолго до войны. Среди них чернеют воронки от бомб. Встречные разъезды и станции щерятся темными впадинами окон и дверей. По сторонам пути то и дело видны груды закопченных, разбитых кирпичей. Одинокая труба, как укоряющий перст, указывает в небо.

Здесь проходил фронт. Я впервые увидел, что оставляет после себя война. Мне стало не по себе…

Как бы поняв мое состояние, ко мне подсел старший лейтенант Бильдин, командир пулеметной роты, возвращающийся на фронт после ранения. У него была густая, курчавая, отпущенная в тылу борода.

– Поковеркана матушка-земля! – сказал он.

– Ты бывал в боях, этот вид тебе привычен, – отозвался я.

– Привычен, говоришь? Трудно, брат, к войне привыкнуть. Вот еду, и снова ёкает ретивое. Но сдерживать его надо. Солдаты видеть должны – командир спокоен.

– А как тебе было в бою в первый раз? – спросил я.

– Первый раз? Я его не разглядел. Были мы под Старой Руссой. Немец, когда наступал, все господствующие высоты занял. А мы имели такой приказ – изматывать противника. Прем в атаку, как на ладони перед ним, а он косит нас. Не знаю, маленький я человек, но скажу: атаки эти лобовые нам пользы не приносили. В первом бою я был часа два. Вот память… – Он раздвинул пальцами бороду, и я увидел глубокий челюстный шрам. – Скользом пуля прошла. Помню, поднялись мы после чахлой артподготовки и побежали к высотам, где немцы, а они нас оттуда огнем. Все у них пристреляно было. А под ногами слякоть, болото… бойцы вокруг падают. В том-то бою меня и стукнуло.

Мне стало неловко. А я-то думал: бороду носит он для форса.

В нашем вагоне находились офицеры различных специальностей: стрелки, связисты, пулеметчики и один инженер-сапер. Сапер этот, капитан Васильев, – большой любитель крепко заваренного чая, попивая густой напиток из собственного котелка, говорил на остановках:

– Ну-с, товарищи, до войны еще одним перегоном меньше осталось.

На остановках из штабного вагона нам приносили сводки Совинформбюро. Наше наступление продолжалось. Мы жадно читали сводки, и нам казалось, что состав идет невыносимо медленно и ему не догнать наступающие по Украине к Днепру войска.

«Конечно, – рассуждал Васильев, – форсируем Днепр, немцам и задержаться негде будет, – где мне с минами поспеть, в танкисты проситься буду».

Чем ближе к Днепру подходил эшелон, тем продолжительнее были остановки. На одной из таких остановок мы увидели близ пути сбитый немецкий бомбардировщик и гурьбой отправились посмотреть его.

Мы подошли к врезавшемуся в землю мотору, из которого торчали разноцветные провода. Мотор походил на огромного спрута с обрубленными щупальцами, а лежавший в стороне фюзеляж напоминал злого дракона с обожженной пастью. Два немецких летчика лежали рядом, касаясь друг друга рыжими космами. Вид мертвых тел неприятно подействовал на меня. Я еще не видел этих рыжих бестий в «работе», не видел, как они бомбами и пулеметным огнем убивали наших людей. Пока в моем сердце еще находилось место для сентиментальных размышлений при виде мертвых тел, даже если это были тела врагов.

Когда мы возвращались к нашему эшелону, по соседнему пути, пыхтя и отдуваясь, паровоз тащил какой-то состав. В дверях теплушек стояли обнявшись девушки в шинелях и пели.

От паровоза к хвостовому вагону, нарастая, неслось:

 
Калинка, малинка моя,
В саду ягода, малинка моя.
 

Я и Бильдин очутились между двумя составами в узком проходе.

Песня смолкла. Из теплушки, мимо которой мы шли, звонкий веселый голос крикнул:

– Связисты идут!.. На погонах паучки!

Я оглянулся. В дверях теплушки стояла девушка в шинели, лихо заломив пилотку на затылок. В эшелоне начали новую песню, она пошла от вагона к вагону:

 
Загудели, зашумели провода…
 

Мы остановились. Мне показалось, что где-то я видел эти темно-голубые глаза, такие густые на вид черные волосы и эту маленькую белую руку. А теплушка, покачиваясь, проходила мимо.

– До свиданья! – крикнул я девушке.

– Запишите адрес! – бойко отозвалась она. – Фронт, первый окоп, до востребования, мне… – она прокричала еще что-то, но слова ее потонули в дружном хоре девичьих голосов:

 
Мы такого не видали никогда…
 

Миловидная незнакомка на прощанье махнула нам рукой, и я обрадовался этому. А Бильдин, кажется, всерьез рассердился:

– Субординацию плохо усвоила! Ты офицер, как она смеет с тобой шутить!

– Не будь строгим! – попросил его я.

Глава вторая

На одной из станций, от Киева километрах в восьмидесяти, эшелон остановился. Кончался короткий осенний день. Кто-то авторитетно заявил, что приехал за пополнением, то есть за нами, командир дивизии вместе с начальником политотдела. Вскоре слух подтвердился. К нашему вагону подошел высокий грузный полковник в сопровождении нескольких офицеров. Нас выстроили в одну шеренгу. Полковник шел вдоль нее, тяжело и неровно ступая на правую ногу.

– Ну, как говорится, добро пожаловать, – сказал он глухим, простуженным голосом. Потом остановился на краю шеренги и, подождав шедшего следом худенького, низкорослого подполковника, обратился к нему:

– Ну, начислит, хлопцы славные, дальневосточники, сибиряки.

– У нас все хорошие, – мягким и неожиданно густым голосом сказал подполковник.

Рядом с грузным, большим комдивом начполит выглядел подростком, и я подумал, что, наверное, он и в делах дивизии где-то сбоку, занятый газетами, сводками, политдонесениями.

Нас отвели от станции километра на три. Здесь в одном из сохранившихся зданий фермы совхоза размещался дивизионный клуб. Он был выбелен, имел сцену, у стен стояли скамейки. Тускло, с неровным накалом – очевидно от движка – горели электрические лампочки. На стенах висели плакаты, портреты, лозунги.

Мы сидели на скамейках, а комдив, начполит и еще несколько штабных офицеров, рассматривая нас, стояли у сцены. Сейчас я хорошо разглядел комдива. У него были вислые украинские усы, и это придавало ему поразительное сходство с Тарасом Шевченко.

Комдив сказал:

– Стрелки, поднимите руки!

Взметнулось десятка два рук.

– Саперы!

Поднял руку Васильев.

– Пулеметчики!

– Я! – крикнул Бильдин таким тоном, что все вокруг заулыбались.

– Ишь ты! – комдив тоже улыбнулся.

– Связисты!

Я поднял руку.

И уже обращаясь ко всем, комдив продолжал:

– Будем знакомы – Деденко. А это наш начальник политотдела – подполковник Воробьев… Предстоят большие сражения, на формировке простоим недолго. Используйте каждую минуту для учебы.

Воробьев, поглядывая на нас умными, внимательными глазами, заговорил густым басом:

– Познакомитесь с подразделениями, коммунисты и комсомольцы встанут на учет. Готовьтесь к боевым походам… Нам с вами жить вместе долго. Так долго, пока не разгромим врага. Будем узнавать друг друга, помогать в беде, радоваться победам. Сейчас вы еще незнакомы, но привыкайте уже к тому, что вы – единая семья. Единая и нерасторжимая!

Тут же в клубе всех нас, прибывших офицеров, распределили по полкам. Я, Бильдин и любитель чая Васильев попали в шестьсот сорок пятый полк, остальные в шестьсот восемьдесят восьмой и шестьсот семьдесят седьмой. Полки сокращенно называли: «пятерка», «семерка» и «восьмерка». Размещены они были в ближайших деревнях.

– Ждем представителей из полков, – объявил нам Воробьев. Потом, спросил:

– Не проголодались? Нам сообщили, что вы обеспечены продуктами по сегодняшний день включительно…

– Обеспечены! – раздались голоса.

– Ну и хорошо. Привыкайте сами себе варить. На фронте часто бывает, что кухне к передовой не подойти.

Воробьев достал портсигар, оделил нас папиросами. Кому не хватило папирос, тот свернул цигарки из махорки. А через минуту мы сидели вокруг Воробьева плотным кольцом, и он казался нам давно знакомым. Воробьев рассказал про дела на фронте: наши части отогнали противника на сто километров от Киева.

В «пятерку», куда я был назначен командиром взвода связи, вместе со мной ехали Бильдин и Васильев. Нас вез на тарантасе командир второго батальона капитан Оверчук, который отныне стал моим начальником. На дорогу он угостил нас свекловичной самогонкой, мясными консервами и пеклеванным хлебом.

Мы ехали, напевая песни, чувствуя себя уже старыми фронтовиками. Я разглядывал Оверчука. Молодой, сухощавый, белобрысый, с тонким шрамом над левой бровью, он казался мне очень мужественным и чуть загадочным. На вопросы комбат отвечал односложно. От него мы узнали, что в полку сейчас «башковитый замполит» – майор Перфильев… Я встрепенулся и спросил:

– Молодой?

– Виски седые.

«Не тот», – огорчился я.

Мы ехали темной степью, навстречу южному влажному ветру. Васильев задумчиво напевал:

– Реве та стогне Днипр широкий…

Он пел долго, в разговор не вступал. Оверчук, видно не охотник до песен, оборвал:

– Помолчал бы ты, сапер! – и Васильев смолк.

Комбат сидел, погрузившись в свои думы. Вскоре он нам их высказал:

– Надеялся получить хотя бы десять офицеров, а мне дали всего двух, да и то один из них связист. Без связиста я могу обойтись: взводом связи Сорокоумов командует, толковый солдат, его вся дивизия знает. И без пулеметчика можно бы обойтись. А вот офицеров-стрелков после боев под Орлом не хватает. Повыбивало многих.

* * *

Я сидел в хате и знакомился с солдатами своего взвода. Их было пять.

– Коммунисты есть? – спросил я.

– Есть, – встал Сорокоумов, приземистый, с широкими плечами. Опустил тяжелые руки по швам и колкими зеленоватыми глазами из-под взъерошенных бровей оценивающе оглядывал меня.

«Не обстрелянный», – казалось, говорил мне этот взгляд.

– Комсомольцы?

– Один я, – встал паренек с женскими поджатыми губами, придававшими умному, бледному лицу оттенок скрытности и тонкого ехидства. Но ясный и застенчивый взгляд противоречил выражению губ, а когда паренек заговорил, впечатление ехидства и вовсе исчезло.

– Из Кургана я, по фамилии Миронычев.

– Из пяти человек один коммунист и один комсомолец, на первый случай достаточно, – вслух подытожил я.

– Ну, а вы почему в комсомол не вступили? – спросил я у молодого солдата, рассматривающего голенища своих сапог, кажущиеся короткими на его длинных ногах. Солдат бойко вскочил.

– Пылаев, непартийный большевик! На днях прибыл в полк. В комсомол вступлю на фронте! – отрапортовал он и, заложив язык за щеку, скорчив правую сторону лица, стал причмокивать.

– Что, конфетку сосете? – полунасмешливо спросил я.

– Нет. Два года конфет в рот не брал, зуб болит.

В манере Пылаева держаться было что-то беззаботное, птичье. И хотя он в боях, как я узнал, не бывал еще, веяло от него фронтовой лихостью. Он трогал больной зуб языком, причмокивал, кривился и, слегка наклонив голову набок, смотрел на меня лукавым взглядом.

Во время этого знакомства нас разыскал ординарец Перфильева.

– Едва нашел вас, – обрадовался он, узнав моих связистов. – Вот, думал, придется пошагать, если вы свою паутинку в поле раскинули. Товарищ лейтенант, вас вызывает майор Перфильев.

Дорогой ординарец пояснил мне:

– Майор всегда всех новичков вызывает. Так у нас заведено.

А я, слушая его, думал: «Перфильев, Перфильев. Однофамилец? Конечно, однофамилец. Мало ли Перфильевых».

– Вот на этой квартире они с командиром полка стоят, заходите, – показал ординарец на пятистенный крытый железом дом.

Замполит сидел за столом, перебирая бумаги. Он повернул к нам голову, порывисто шагнул ко мне.

– Сережа, Сергей, товарищ лейтенант! – кричал он, тряся меня за плечи.

– Ефим! Как ты побелел! – изумленно шептал я, приподняв голову: он был выше ростом. Мы обнялись и расцеловались.

– Федя, выпить и закусить! – весело крикнул ординарцу Перфильев.

Это был прежний Ефим. Вот так он бегал по комнате, читая свои стихи, пять лет тому назад. Он повесил мою шинель на гвоздь, вешалка оборвалась, он бросил шинель на кровать.

– Ничего, это моя койка, – пояснил он, – а это – Ефремова. Он уехал в штаб дивизии, дела у него там, да и дочка. У связистов на коммутаторе дежурит. Я ее видел – славная девушка, недавно приехала к нам в дивизию. Мать ее оставила Ефремова, еще до войны, в Одессу уехала, там, наверно, погибла. А дочь у тетки воспитывалась, потом курсы телефонисток кончила…

Ефим, говоря это, подошел к этажерке, показал на фотографию в небольшой рамке.

– Вот, отцу прислала, – и отвернулся к окну.

Я глянул на карточку и вскрикнул:

– Это она!

Ефим посмотрел на меня, как мне показалось, встревоженными глазами.

– Ты ее знаешь?

Я ему рассказал о встрече на станции.

– Ну, хватит об этом, – сказал он. – Напоминает она мне… – Не договорил, позвал: – Садись к столу.

Я смотрел на грудь Перфильева, украшенную несколькими наградами, среди них блестел орден Ленина.

– Ну, а со стихами как? – спросил я.

– Все мы поэты от шестнадцати до двадцати лет, – улыбнулся Перфильев. – Сейчас пока поэзия забыта.

На столе уже все было готово.

– Давай, Сережа, окрестим тебя в начсвязи боевого полка. Ты на этом месте как впаянный будешь. Такое только пригрезиться может: Сергей Ольшанский – у нас в полку…

– Нет, выпьем за другое, – перебил я, – за тебя живого, хоть и сивого.

А когда поднимали вторую рюмку и Перфильев возобновил тост, я его поправил:

– За командира взвода связи. Зачем скидки на дружбу? Я еще не обстрелян и связи полка взять на себя не могу – не справлюсь.

– Справишься!

– Нет. Пока научусь, жертвы будут. Взводным буду. Суворов и тот с солдата начинал.

– Ишь ты, сравнил! – усмехнулся Перфильев.

– И взводным – много, когда в подчинении солдат Сорокоумов…

– Пожалуй, ты прав, – согласился он. – Неволить не будем. Выпьем за взводного.

Мы выпили и налили еще – за предстоящие бои.

В бой дивизия должна была вступить, видимо, скоро, В полк прибыли еще две группы офицеров. Оверчук ходил радостный и возбужденный.

– Ну, – говорил он, – укомплектовался я офицерами – теперь их столько в полку, что даже собственный резерв создан. Прав был Перфильев, говоря: пришлют – и прислали.

О Перфильеве Оверчук отзывался с особым уважением. В полку замполита любили. Были в этой любви и боязнь оконфузиться перед ним, и стремление получить от него похвальное слово. Даже отчаянные, чуть-чуть партизанистые разведчики при Перфильеве делались подтянутыми.

Однажды во время занятий Перфильев ходил по подразделениям в поле и остановился около моих связистов, которым я ставил учебную задачу.

Я только что набросал схему примерной боевой обстановки: дать связь двум ротам, одной – в лесу, другой – на открытой местности. Ездовой должен был стрелять из трофейной ракетницы для обозначения переднего края противника. Солдатам было приказано провод основательно маскировать, прокладывать линию ползком. Перфильев стоял и слушал, трогая длинными тонкими пальцами раздвоенный, волевой подбородок.

– Товарищ лейтенант, я по лесу, я высокий, наведу и подвешу, – попросил Пылаев при распределении заданий.

– Ползать боишься, – улыбнулся Сорокоумов, – а в бою придется. – Он накинул ремень катушки на плечо, взял в руки телефон и боком лег на землю, ожидая команды.

– Пылаев будет начальником направления связи, поведет по лесу, – сказал я.

– Правильно, я длинный!

– В лесу форсируете озеро. (Местность была мною заранее разведана.)

Перфильев улыбнулся, Сорокоумов захохотал:

– Выгадал!

– Слушаюсь! – отрапортовал Пылаев, всем своим видом стараясь показать, что он с удовольствием выполнит любую задачу.

Я посмотрел на часы.

– Миронычев – оборудовать ЦТС[1]1
  Центральная телефонная станция.


[Закрыть]. Приступить к работе!

Начальники направлений связи поползли. Пылаев – вправо, к лесу, Сорокоумов – прямо на бугорок, из-за которого ездовой пустил первую ракету. Она описала светящуюся дугу и с шипеньем упала в сухую траву.

Миронычев, сжав и без того тонкие губы, рыл окоп под ЦТС. Вид у него опять был ехидный, и мне показалось, что солдат иронизирует над педантичностью своего необстрелянного командира.

Я взял лопату и стал помогать ему; он молча посторонился. Мне снова показалось, что у Миронычева на лице мелькнула самодовольная улыбка: дескать, заставил нас зря копаться, так и сам потрудись.

– Товарищ лейтенант! – позвал меня Перфильев. – Пойдем посмотрим, что делает Пылаев. – И добавил: – Посредникам разрешается во весь рост.

Мы шли по сухой траве, местами еще не пожелтевшей. Перфильев говорил:

– Я пошел разведчиков посмотреть, да увидел тебя. Твои тоже ползать не любят.

В лесочке мы увидели небрежно заброшенный на ветви деревьев телефонный провод. Вблизи уже слышался голос Пылаева:

– Нерпа, докладываю: нахожусь на месте.

Мы увидели Пылаева. Удобно разместившись в кустах на ближней стороне озера, он покуривал, с наслаждением вытянув на траве свои длинные ноги.

– Вы почему приказание не выполняете? – спросил я.

Пылаев вскочил, встал по стойке смирно и, скосив виноватый взгляд на Перфильева, неуверенно ответил:

– Вбовд нельзя… сапоги промокают, да и глубоко там, наверное. Игра же это… Я представил, что я там…

– Не игра, а учеба перед боями.

– А может быть, так, – поправился Пылаев, – в боях со второго этажа прыгать придется. Скажем, атака противника, я заскочил на второй этаж, а за мной гонятся…

– Может быть, – ответил я, сдерживая накипающее раздражение.

– Значит ли это, товарищ лейтенант, – продолжал Пылаев, – что нам сейчас надо со второго этажа прыгать?

– Это казуистика, Пылаев, – ответил я. – Ты берешь исключительный случай. Наша же учеба предполагает характерные случаи в характерной обстановке.

Пылаев опустил глаза, и на его губах застыла хитроватая улыбка. Наступило неловкое молчание. Перфильев осуждающе посмотрел на меня. Я слегка растерялся, но, чувствуя свою правоту, спросил:

– Ты пытался переправиться на ту сторону?

– А как же! – бойко ответил Пылаев. – Но разве бы только крылья мне помогли.

– А плот мог бы помочь? – быстро спросил я.

– Безусловно, – простосердечно согласился Пылаев.

– Пошли.

Пройдя по берегу метров пятьдесят, я показал на видневшиеся в камыше связанные бревнышки. Губы Пылаева сделались детскими, обиженными, и на лице его застыла та наивность, которую я в нем неоднократно наблюдал потом, зная уже ей истинную цену.

– Недоучел, товарищ лейтенант, – сказал он виновато и, вдруг оживившись, попросил:

– Разрешите исправить ошибку.

– Исправь.

Вооружившись шестом, Пылаев на плотике подплыл к тому месту, где стоял его телефон. Он надел катушку с кабелем на ремень за спину и поплыл через озеро. Временами он останавливался и, прикрепив за кабель запасной железный штырь заземления, опускал его в воду.

– Для чего это он делает? – спросил меня Перфильев.

– А чтобы кабель ложился на дно. При форсировании рек это необходимо: иначе плашкоут, катер или моторка могут порвать провода.

Вскоре Пылаев переправился и, включившись в провод, доложил об этом на ЦТС.

– Ну, с плотиком тебе повезло! – сказал мне Перфильев.

– Нет, – ответил я, – просто я вечером все здесь осмотрел. А Пылаев поискать поленился.

Перфильев улыбнулся:

– А я, брат, признаться, вначале подумал, что ты зарапортовался: прохладно сейчас купаться. Ну, действуй, пойду к разведчикам.

После ухода замполита я навестил Сорокоумова. Солдат дежурил у телефона, сидя в отрытой им ячейке. Его линия была тщательно замаскирована, имела запасы слабины на случай порывов. Миронычев, хоть и покряхтел, но окопчик для ЦТС отрыл добросовестно. Даже сделал углубление для телефона и сиденье.

– Земелька мягкая, – сказал он, – на фронте бы такую.

С занятий мы шли за повозкой, на которую погрузили имущество.

– Ты что, два раза озеро форсировал? – с ехидцей спросил Пылаева Миронычев.

– А как же! – раздраженно ответил тот. – Наш полководец приближает нас к боевой обстановке.

Все засмеялись.

– Прекратить разговоры! – обернувшись, скомандовал я и пошел сбоку строя, наблюдая за порядком.

В это время я вспомнил своих дальневосточных солдат, которые все до одного так хорошо ко мне относились, вспомнил, как они провожали меня на фронт…