Текст книги "Напряженная линия"
Автор книги: Григорий Костюковский
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Глава седьмая
Стояла пасмурная сырая погода. Осень уже вступила в свои права. Повозки роты связи катились по венгерской равнине к реке Тиссе.
Мы обсуждали последнюю новость: войска Второго Украинского фронта недавно овладели городом Дебрецен, там образовано новое венгерское демократическое правительство.
– Придется теперь нам помогать венграм, – сказал Егоров.
– Мы всем помогаем – кому хлебом, кому добрым советом, – добавил Сорокоумов.
Пылаев уселся поудобней, отодвинул ноги подальше от колес, с которых летела грязь на сапоги, и высказал свое мнение:
– Насчет совета я ничего не имею, а вот хлебом не сильно нужно: не густо его у нас. Финляндии перед войной помогли, а она за хлеб штыком расписалась.
– Слушай! – сказал я Пылаеву. – Мне кажется, ты согласишься с тем, что с НП больше видно, чем из простого окопчика.
– Понятное дело…
– Ну так не думай, что ты умней правительства. Оно знает, кому хлеб давать.
Егоров подтрунил над Пылаевым:
– Вот, Коленька, – газетки надо читать, все понимать будешь. А тебе бы только есть, да спать, да гоголем мимо девок ходить.
Попадались в степи обширные усадьбы с кирпичными службами, окруженные оголившимися уже садами.
– Кулачье живет, – приглядывался Сорокоумов. – Поди всю землю себе заграбастали…
– Не нравится мне здешняя земля, – вступил в разговор Рассказов, придерживая разгоряченных лошадей, – куда ни глянь, все болота и вода. У нас на Урале земля – хоть перину клади, и опять же против уральского хлеба не едал я. Здесь он вроде и белый, а трава-травой. Где же такой почве родить вкусный злак?
– Дома, известно, все лучше, – резюмировал Сорокоумов, и разговор перешел на перспективы войны.
– Фланги Второго и Третьего Украинских фронтов жмут на Будапешт, аж бус идет, – сказал Миронычев.
– А Первый Белорусский и Первый Украинский, я слыхал, на Берлин уже замахиваются, сотня километров до Берлина осталась, не больше. Гуляют по Восточной Пруссии наши «братки», шутейное ли дело? – с пафосом размахивал рукой Пылаев. – Я думаю, Черчилль не с потолка взял, что летом сорок пятого года может кончиться война.
– Для того чтоб теперь предсказать конец войны, не надо сидеть в черчиллевском кресле, – сказал я. – Недолго уж осталось нам воевать.
– Бомбой пришлепнет? – съехидничал Мирокычев.
– Кого и пришлепнет, – Сорокоумов произнес это спокойно, – только все равно войне долго не длиться.
* * *
Приближался праздник Октябрьской революции. Наша дивизия встречала его, не доходя до Тиссы двадцати пяти километров.
На стоянке взводу пришлось тянуть линию на десять километров.
Была глубокая ночь, когда, получив задание, мы вышли на улицу.
Чавкала под ногами вода, лил дождь, и мы шли медленно, преодолевая ухабы и рытвины.
Чтобы быстрее навести линию, я всегда старался сократить путь. И в этот раз повозки послал по дороге, а сам с Пылаевым и Миронычевым пошел напрямую, чтобы не давать петли.
Вся степь от дождя превратилась в болото. В этих местах прошли бои, и многочисленные воронки наполнились водой.
В одну из таких воронок я и упал, испив не шеломом, а прямо ртом грязной воды бассейна Тиссы.
Я еще барахтался в воде, когда мне на голову свалился Пылаев: как первый номер он шел послушно за мной; как человек, подверженный сильному влиянию сна, он по обычаю дремал на ходу.
– Где мы? – спросил Колька.
– В воронке, вот где… Проснись!
– Да я и то, какой уж сон здесь…
Мы были с ним вдвоем, остальные отстали, и никто нам не мог оказать помощи. Долго мы карабкались, скользили по краям воронки.
Наконец Пылаев меня подсадил, я вылез на край воронки и подал ему руку. Он оказался тяжелым для моих уставших рук, и я, не вытянув его, снова сполз в воронку.
Наконец мы кое-как вылезли, но оборвали линию, спутали кабель на барабане и, судя по тому, что шедшие следом долго не появлялись, поняли: они не могут найти оборванный конец.
Я вернулся по линии.
Мне было досадно: оборванные концы находились не более как в пятидесяти метрах друг от друга. Я и Миронычев, тоже искавший место обрыва, по голосу набрели друг на друга.
Мы снова пришли к Пылаеву.
Он еще не распутал кабель на барабане. Барабан у нас был один: я рассчитал, что хватит двух километров тонкого трофейного провода.
Кое-как мы распутали кабель и побрели дальше. Дремотно верещал у меня за спиной Колькин барабан. Меня преследовала мысль, что время идет, а связь наводится убийственно медленно.
Так мы распустили весь кабель, но повозок с запасным поблизости не оказалось.
– Рассказыч, Рассказыч! – кричали мы.
А время шло.
Я включился в линию и попробовал поговорить с Китовым. Он с олимпийским спокойствием ответил:
– Объяснения будете давать в трибунале…
Но вот мы увидели вдали мигающий огонек. Я пошел к нему.
Оказалось, Рассказов искал нас по дороге.
Я заблудился, идя по карте, – ориентиров никаких не было, ночь темнющая, дороги все расползлись. Дождь лил и лил… Когда я включался в линию и звонил Китову, тот ругался, кричал.
Мы не спали всю ночь. Утром я увидел, что дал большой крюк. Обманчива степь ночью.
Полк мы нашли в пятнадцати километрах от ЦТС. Когда, обрадованный удачей, я позвонил в дивизию, мне ответила Нина:
– Китов, – сказала она, – хотел вас под суд отдать и доложил об этом отцу.
– Ну и что? – спросил я, чувствуя горячую волну гнева, прилившую к груди.
– Отец приказал Китову самому найти полк и доложить, сколько времени ушло на это. В попутчики нашему начальнику дал разведчика.
– Ну и что?
– От них нет известий до сих пор.
…Китов выехал верхом на Серебрушке, положив планшетку с картой себе на колени и посвечивая на нее карманным фонариком.
Разведчик следом за ним ехал безучастно: он был поднят с постели и пытался доспать в седле.
Они ехали рысью, плелись шагом. И утром их взору представились мутные воды Тиссы.
– Надо бы по нитке ехать, – недовольно пробурчал разведчик.
Китов невнятно что-то пробормотал и, отбросив планшетку на бок, повернул лошадь назад.
Долго ехали два странника.
– Вот! – обрадованно крикнул Китов и впервые за много лет взял в руки грязный провод, как волшебную нить.
Не выпуская из руки спасительной нити, Китов доверился ей и в полдень приехал… в штаб соседней дивизии. Оттуда позвонил глухим, уставшим голосом комдиву.
– Ну как? – спросил комдив. – Будем оформлять дело на Ольшанского в трибунал? Кстати, он дал связь в полк в восемь утра, – расстояние от штадива пятнадцать километров.
– Нет, товарищ комдив: карта врет.
– Передайте карту разведчику, а то потеряетесь…
Когда мы двинулись дальше к Тиссе, я увидел Нину. Она стояла напротив церкви у свежих могил наших солдат, старательно разбирая надписи на деревянных памятниках с красными звездочками.
Нина была грустной. Такой она мне и запомнилась. Теперь я ее видел редко: в боях она дежурила на НП комдива, я же был все время в полку. И опять я растерял все те слова, которые находил, мечтая о ней. Взяться бы вот так за руки, постоять молча, зная, что мир уже облетела долгожданная весть о близком конце войны. Но ничего об этих думах я Нине не сказал, только украдкой глядел на легкий пушок над ее обветренными губами. Как будто ждал: откроются они и скажут заветное слово. Не открылись, не сказали… Наскоро пожав мне руку, Нина уехала на машине к переправе. А я долго стоял, оглядывая церковь, исщербленную осколками, маленькое кладбище и грязную дорогу, ведущую к Тиссе.
И вот мы на переправе. На стальных тросах ходит обортованный плот – грузят на него две повозки и десять солдат. Вода, мутная, зеленая, урчит.
Переправившись, проезжаем прибрежное село. Колеса повозок начинают тарахтеть о камень грунтовой дороги. Все темней и темней ночь. Сильней и сильней идет дождь.
Въезжаем в небольшой город. Кое-где, сквозь щели ставней, виден тусклый свет.
Где-то невдалеке совсем неожиданно падает снаряд, немного погодя – другой, и еще и еще.
Стрельба все усиливается, а струи дождя превращаются в водяные пики, с треском бьющие в наши плащ-палатки.
* * *
Мы тянули связь по железнодорожной насыпи, вдоль передовой. Немцы сидели в трехстах метрах от полотна, на высотах, постреливали. Стояла темная ночь. Изредка светили ракеты.
Тянуть связь в такой обстановке – нелегко. Но днем тянуть линию было бы еще труднее.
Противник своим огнем парализовал все движение на переднем крае. По замеченным повозкам били минометы и пушки, по людям – автоматчики и снайперы.
Еще днем я ухитрился осмотреть железные провода, натянутые по столбам, идущим вдоль железной дороги. Провода легко можно было починить с наступлением сумерек, использовать для связи, и тогда мы могли бы снять наш кабель. Так мы и сделали.
Но радость наша была недолгой: утром, после очередного артналета, связь со штабом дивизии и батальонами оборвалась. На порыв отправился Сорокоумов. Он спокойненько шел вдоль насыпи, подняв голову и вглядываясь в обвисшие провода. Все дальше и дальше удалялся он. Можно было подумать, что противник щадит его. Вот он исчез из виду.
Долго Сорокоумов не подавал о себе никаких вестей. Я не выдержал и, взяв с собой Пылаева, пошел искать его. Густая сетка дождя заволакивала все вокруг. Попался на дороге убитый солдат. Он лежал в такой позе, как будто хотел выбраться из кювета на насыпь.
У самых наших ног взвизгнула пуля. Мы с Пылаевым залегли на дно кювета и, осматривая провода снизу – целы ли они, поползли. Одежда промокла, отяжелела. Где-то близко ухнула мина. Пылаев вскрикнул:
– Вон Сорокоумов!
Я посмотрел вверх. Сорокоумов сидел на столбе в одной гимнастерке, пилотка и плащ-палатка лежали на земле, прикрывая от дождя телефонный аппарат. На столб Сорокоумов забрался без когтей, при помощи поясного ремня. Он связывал провод, один конец замотал вокруг столба, другой тянул изо всей силы к себе. Мы стали помогать ему. Мимо нас пролетали пули, но мы продолжали работу. Чувствовалось, что немецкий стрелок, сидящий где-то очень далеко, охотится за Сорокоумовым: пули свистели около него, а он спокойно зачищал и связывал провод. Кончив, соскользнул вниз.
– Устал, Сорокоумыч? – участливо спросил я.
– Нет, – ответил он.
Прозвонив линию, мы залезли в канаву и, прикрывшись плащ-палаткой, закурили.
Когда мы вернулись назад, нас встретили нежданной вестью: полк уходит на правый фланг, там наши танки сделали прорыв, в него нас и вводят. Жаль было оставлять с таким трудом восстановленную линию. Одно успокаивало: кабель снят, садись на повозки – и марш, марш вперед.
Глава восьмая
Начальник штаба дивизии вел переговоры по корпусному проводу. Мы любили его подслушивать – это помогало уяснять обстановку, а кроме того, просто было интересно: начштаба часто разговаривал с начальством «на ножах».
Вот и в этот раз я слышал его хрипловатый недовольный голос, как бы поучающий старшего по службе собеседника.
– Смотрите, – говорил начштаба, – вы у руля, но мне кажется, – мы лезем в мышеловку: фланги открыты, фриц зашнурует мешочек.
– Не бойтесь, все продумано, – заверяли сверху.
Обстановка складывалась неясная. Все три полка дивизии шли и шли вперед. Сазонов сообщил по радио, что нашел в лесу и занял бетонированные склады с вооружением; командир другого полка – подполковник Ногин уверял, что до города Мишкольц остались считанные метры, слышен гул работающих заводов; командир третьего полка – лихач и красавец майор Яковлев регулярно, каждый час, с исправностью хронометра, докладывал:
– Гоню, гоню!..
И все трое напоминали, что фланги открыты, можно ждать ловушки.
А корпус настаивал: «Вперед».
Командира дивизии полковника Ефремова ранило в мякоть бедра, он временно передал командование своему заместителю по строевой части Гуцулову, огромного роста пятидесятилетнему полковнику, ветерану трех войн. За особенности характера подчиненные звали его «нервомотатель». Он мог с удивительным спокойствием вогнать в пот бесконечными вопросами. При разговоре по телефону Гуцулов, соблюдая правила скрытности, всегда старательно «кодировал» себя, придумав себе псевдоним «Чкалич». В боях полковник ходил за Ефремовым или, посланный представителем в полк, сидел на НП, беседуя с командиром полка и допекая его бесконечными «почему».
Впрочем, человек он был не злой. Загнав в конце концов кого-либо в тупик своими вопросами, он сам отвечал на них.
Как только Ефремов вручил ему бразды правления, Гуцулов весь наполнился энергией, натянул на себя болотные сапоги, накинул на плечи резиновый плащ, нацепил на пояс еще один пистолет и, дав команду протянуть ему на НП в район захваченных складов связь, усадил учебную роту и дивизионных разведчиков на повозки и поспешил к полкам.
Китов заторопил меня:
– Скорей, скорей, от НП тяните к полкам связь.
И мы погнали лошадей по шоссейной дороге, между расставленными на ней дальнобойными пушками, редко и торжественно бьющими по Мишкольцу. Солдаты в пути разговаривали:
– Сорокоумыч, ну почему ты волосы не острижешь! – спрашивал Пылаев. – Ведь на макушке два пера и те не павлиньи.
А Сорокоумов, погладив короткой, сильной рукой лысину, улыбнулся и, по обыкновению своему, сплюнув через зубы, заговорил:
– Был у меня дед. Мы тоже вот так пристанем к нему, как Колька ко мне пристал: «Деда, говорим, побрей голову». А он: – «Нельзя, дети». – «Почему?» – «Да потому, обреюсь я, да и, случись, умру. Меня в рай не пустят, подумают, что я голой задницей лезу».
Пылаев, поймав мой укоризненный взгляд, заморгал глазами как нашкодивший школьник и переменил тему разговора. Он достал из кармана гимнастерки бумажный треугольничек.
– Я, ребята, – начал он доверительным голосом, – из тыла письмо получил от девушки, стахановки чулочной фабрики. И карточку ей послал. А она пока словесно себя обрисовывает. «Я сероглазая, – прочел вслух он, – брови черные, рост средний, вечерами занимаюсь в кружке по изучению истории ВКП(б). Переписку очень интересно поддерживать, тем более ребята все на войне. Убей, Коля, в честь меня одного фашиста».
– Та-та-та, – ехидно улыбнулся Егоров, – бедный Коля в честь себя и то еще ни одного не убил.
– Это неправда, – вступил в разговор я. – А наша работа – разве пустое дело? Мы своей связью десятки немцев убиваем.
Егоров кивнул головой, подмигнул мне и, сделав наивное лицо, стал упрашивать Пылаева уничтожить пару гитлеровцев во имя дружбы.
Обычно мы по нескольку раз перечитывали полученные из тыла письма. Читали их до тех пор, пока не приходили новые.
Когда разговор затих, я достал из планшета письмо от бабушки и перечитал его. Бабушка писала, что дома все хорошо, корова доится, огород обещает хороший урожай, чувствует она себя назло немцам чудесно, прямо молодеет, слушает сводки Совинформбюро, особенно о Румынии и Венгрии. Деньги по аттестату она получает исправно, приходит в военкомат, и ей выдают ежемесячно шестьсот рублей. Сейчас цены снизились, уже можно на эти деньги купить килограмм масла. И еще бабушка писала, что отдала в фонд обороны серебряные ложки… «А как же, нужно ведь, вон колхозник Головатый 150 тысяч отвалил. Правда, я таких денег не имею, редкие люди за свой труд такие деньги имеют, но чем богата, тем и рада». Милая бабушка, она отдала единственное достояние свое – старые, почерневшие от времени ложки. Я уверен, что она, не задумываясь, отдала бы и жизнь…
Свернули на ведущую через лес тропинку. Немного проехав по ней, увидели склад – длинное из серого бетона здание, наполовину скрытое в земле.
– Вот здесь будет НП Гуцулова, – сказал я.
Полковника Гуцулова мы увидели на небольшом холме, за которым темнел высокий лес. На этот-то лес и посматривал полковник – высокий, крупноголовый, в долгополом резиновом плаще. Его окружало несколько офицеров штаба дивизии.
– А, связисты прибыли? Хорошо, – сказал отдуваясь Гуцулов и, стирая пухлой ладонью пот с лица, добавил: – Тяните в гущу леса, там обоз Сазонова стоит, они направят.
– Слушаюсь! – отчеканил я.
– Только вы осторожно, – шепнул мне капитан из оперативного отдела, – мы сейчас едва из леса ноги унесли: немец там бродит. Правее держитесь: там заслон из казаков, веселее будет.
«Кажется, свершается пророчество начальника штаба, – подумал я, – фланги открыты, немцы закрывают их».
Оставив повозки около бетонированного склада, в котором штабной взвод установил коммутатор, я приказал солдатам взять на плечи катушки с семью километрами кабеля, и мы быстро стали распускать провод.
Наступали сумерки. Из леса тянуло свежестью. Тревожило ожидание неизвестного.
Сорокоумов перебросил кабель через оказавшийся между складом и лесом овраг, закрепив его с обеих сторон за верхушки деревьев. Я направился по лесной дороге. Солдаты шли гуськом, озираясь, прислушиваясь, держа наготове автоматы. Было так тихо, что я слышал биение своего сердца. Со мной пять солдат, идем мы в лес на ночь глядя. А что в лесу?
Справа затрещали ветки. На дорогу выскочил кто-то с автоматом. Мы насторожились, свой или чужой? Неизвестный молча озирался и вдруг нырнул в чащу.
– Лейтенант, немцы, – шепнул Пылаев.
– Ложись, – сказал я ему и крикнул: – Кто в лесу? Отвечай!
Ответа не последовало.
– Немцы! – снова шепнул Пылаев. Сзади раздался топот, но и впереди не стихал треск веток.
– Окружили, – сказал Сорокоумов.
– Спокойно, товарищи, живыми не сдаваться.
– Понятно, – тихо, почти в один голос, ответили Сорокоумов и Пылаев.
– Отползать от дороги в лес, – шепотом скомандовал я.
Мимо нас по дороге стали проходить какие-то люди. В темноте нельзя было разглядеть, кто они. Они шли молча. И только в голове колонны кто-то заговорил на русском языке:
– Здесь обоз должен быть…
Этот голос я узнал, радостно крикнул:
– Каверзин! – и выскочил на дорогу.
– Серега, ты что здесь?
– Связь тяну, а ты?
– Да немец тут отрезал наших, меня прорывать послали. Семьдесят два солдата дали, они в пополнение пришли. Братва ничего, но черт его знает… Везет мне. Был в медсанбате. Выздоровел. Направился в полк, а мне говорят: «С боем туда иди».
Из леса выбежал солдат. Он запыхался.
– Ты откуда? – спросил Каверзны.
– В полк ходил.
– Где полк?
– Не знаю. Немцы метров триста отсюда: я с врачом ходил, отстал оправиться… нагоняю, а врача нет…
– А обоз роты связи видел там?
– Да, он чуть левее, в лесу стоит.
– Звони, Серега, по телефону в штадив, – сказал Каверзин.
Я позвонил. К телефону подошел капитан из оперотдела. Я доложил, где нахожусь и что мне известно.
– Очень хорошо, – ответил капитан, – утром начнем прорывать, придет к вам учебная рота, за ней связь потянут полковые связисты, а вы потянете за Каверзиным.
– Вот это порядок, выставим дозоры да поспим, – сказал Каверзин, – а то прись ночью на рожон.
Телефонный аппарат я поставил около подвод роты связи. Их пригнал сюда старший лейтенант Галошин еще до моего прихода. Увидев меня, он стал жаловаться:
– Кабеля – половина у меня и людей. А при штабе горстка осталась, как они обслужат батальоны – не знаю. И я, маленько бы – и к немцу попал. На, фриц, лошадей, которых я взял у тебя под Корсунью!
Маленький, одетый в длинную, не по росту телогрейку и высокие румынские сапоги, Галошин выглядел очень потешным.
– У тебя кухня есть, корми моих солдат, да и нас заодно, – распорядился Каверзин.
– Да я обед вез для своей роты…
– Твои орлы в Мишкольце в ресторане поедят. И потом: устав знаешь? Первое – я старший. Второе – пища должна храниться не больше четырех часов.
– Да ладно уж, ешьте.
– То-то!
– Миронычев, крой за баландой, – распорядился Пылаев, – возьми ведро у старшины роты, получи на нас и на двух офицеров.
– Пылаев, когда я тебя отучу от блатного жаргона? Что за «баланда»?
– Суп, товарищ лейтенант.
Миронычев принес ведро с супом и, крякая от удовольствия, высыпал в него добрую горсть соли.
– Очумел! – перекосил рот Егоров.
– Да нет, в самую меру.
– В самую меру, от Воронка ты выучился соль любить.
– Беда с Миронычевым, – смеялся я, – так любит соль, перец и горчицу, что хоть не садись с ним есть.
– Здоровей будет! – успокоил Каверзин.
Ночь прошла без тревог. Рано утром подошла учебная рота, и Каверзин, объединив ее со своими солдатами, стал сближаться с немцами. Я со своими связистами пошел за ним.
Противник, увидев наступающих, открыл частый огонь. Мы стали рыть окопчики лежа, едва приподнимаясь на локтях.
Я копал по очереди с Пылаевым. И когда мы вырыли себе укрытие на метр глубиной, облегченно вздохнули, закурили. Мы почувствовали себя в условиях того солдатского комфорта, при котором фронтовику легче дышится и воюется. Правда, отдохнуть нам не пришлось: линия часто рвалась и мы выбегали на порывы.
Бойцы Каверзина медленно продвигались лесом, ощупывая каждый куст и почти непрерывно ведя перестрелку с врагом. Каверзину помогали артиллеристы. Но и немцев поддерживала их артиллерия. Между деревьями клубился дым разрывов, трещали сшибаемые осколками сучья. К полудню огонь противника настолько усилился, что Каверзин не мог с прежнего места руководить наступлением своего батальона. Он наказал мне тянуть связь левее, за небольшую, поросшую кустами высотку. На новое место уходили ползком. Дорогой попалась разбитая «сорокапятка», ей угодило снарядом прямо в ствол.
За высоткой пули не доставали, зато свои снаряды от семидесятишестимиллиметровых пушек, задевая за верхушки деревьев, засыпали осколками. Одним из них убило полкового связиста.
Представитель артиллеристов, бледный, взволнованный лейтенант, теребя пилотку, кричал в телефон:
– Завысьте, бьете своих!
Ему ответили, что это пушки казаков, а не нашей дивизии.
Каверзин послал связного к казакам. Только немного погодя после этого снаряды пошли над лесом выше, куда им и полагалось, к противнику. В ответ противник усилил огонь. Теперь все ближе к нам рвались его снаряды.
Выло, шумело, трещало в лесу. Осколки с визгом проносились над нами, сшибая ветви.
– Нервничаешь, Сережа? – спросил Каверзин, давая мне прикурить. – Ничего, братуха, то ли мы видели.
Мимо нас обочиной дороги, подминая под себя кусты, протарахтели четыре танка.
– Может, «тридцатьчетверки» угонят немцев? – сказал Каверзин. Над переносицей у него нависла красная капля – след малюсенького осколка. Ранение пустяковое, поверхностное. Но я взглянул Каверзину в глаза, и они показались мне такими отрешенными – будто все, что сейчас делалось вокруг, не имело для него никакого значения. Глаза Каверзина стали светлыми, светлыми. Только ноздри его хищно раздувались, беспрерывно выпуская тонкие прозрачно-голубоватые струйки табачного дыма, да крепкая рука сибиряка сжимала ветку с зелеными нежными листьями, только что срезанную осколком и упавшую на Каверзина.
– Немцы побежали! – выкрикнул прибежавший от рот связной.
– Пошли! – махнул веткой Каверзин.
Пылаев распускал с барабана провод. Мы шли мимо окопчиков солдат учебной роты. Для некоторых из них курс наук сегодня окончился. Они лежали в ямках, вырытых ими накануне, обняв землю и созерцая ее невидящими глазами.
Лес кончался. Стихла стрельба. На широком плато валялись убитые немцы. Возле здоровенного гитлеровца стояла пробитая пулями радиостанция в металлическом ящике. Пальцы убитого закостенели на ключе.
В нескольких шагах от нас шла цепь пехоты. Два – три разрыва заклубились сзади и сбоку. На соловом, пляшущем дончаке выскочил в сопровождении конного ординарца казачий генерал в короткой бекеше и синих галифе с красными широкими лампасами.
– А ну, быстрей! – кричал он нам, заламывая папаху набекрень. – Я вам танки отдал… Марш на Мишкольц! – Он круто повернул коня и ускакал обратно в лес.
Мы с Пылаевым провели связь правее дороги, прямо по полю. Кабеля у нас хватило до дубняка, завершающего плато.
В дубняк въехал обоз Галошина. Я попросил у него кабеля до подхода моих повозок, которые вызвал уже по телефону.
Впереди, между деревьями, виднелись четыре танка и разбросанная, чего-то ждущая пехота вперемешку с казаками.
Когда мы поравнялись с танками, из чащи хлестнул несколькими очередями немецкий пулемет. Солдаты попрятались за деревьями. Крупнокалиберные пулеметы танков трассирующими очередями ударили в сторону противника. А мы, не задерживаясь, потянули провод дальше.
Пройдя пару километров, мы вошли в заросшее лесом ущелье и наткнулись на передовые посты полка Ногина. Полк уже два дня сидит в круговой обороне – и уже два дня без пищи, боеприпасы на исходе. Нам удивлялись: как это мы сумели протянуть линию и не попались немцам на глаза?
Мне пришлось дать связь вначале Ногину, а потом от основной (осевой) линии дать провод на КП Сазонова, находящийся на высоте. Полку майора Яковлева, занявшему окраину Диошдьёра, дал линию другой командир взвода, приехавший позднее, а пока осуществлялась связь через наш полк, как от соседа к соседу.
Задача была выполнена. Я успокоился, но ненадолго: ночью оборвалась наша линия. На порыв ушли Егоров и Сорокоумов. Долго от них не было вестей, и я стал беспокоиться: ни немцы ли тому причиной? Телефон молчал. Вдруг он заговорил:
– Гутен абенд! – послышалось в нем. У меня екнуло сердце: наверное, немцы снова окружили.
– Это я, Егоров.
– Чтоб ты обомлел, не можешь без фокусов! – возмутился я.
– Хороши фокусы: здесь в лесу наш танк стоял, охранял дорогу, немцы подползли и подожгли его. Танкисты успели выскочить, мы им подсобили поймать трех фрицев и за порчу социалистического имущества забрали их в плен.
– А с линией что?
– Перерезана противником.
– Ступайте назад, исправляйте.
– Слушаюсь!
Я решил заночевать в полку Ногина, а у Сазонова оставил двух телефонистов. Ночь была тревожной: немцы контратаковали Яковлева. Его КП находился в каменном доме, из-за угла улицы вышел «тигр» и ударил из пушки в стену один, второй раз. Яковлев и его солдаты отошли в ущелье, к Ногину.
К утру обстановка улучшилась, но положение восстановить не удалось. Полк Яковлева оставил Диошдьёр. А утром немцы взорвали гидролизный завод, что стоял на левой стороне ущелья, сзади КП Ногина.
Казалось, рушатся скалы. Движение по дороге прекратилось. Едкий, зловонный дым стлался по ущелью. Еще не унялся бушующий пожар завода, как по ущелью открыли беглый огонь пушки противника. Едва они успели смолкнуть, показались идущие в атаку немецкие автоматчики.
В это время оборвалась связь с полком Сазонова. Послать было некого – всех кого можно я уже разослал устранять повреждения. Я сам выбежал на порыв. Одетый в шинель и плащ-палатку, я скоро выбился из сил, едва забрался на насыпь узкоколейки, идущей поперек склона горы. Прямо на насыпи у станкового пулемета, откинувшись на спину, лежал солдат с мертвенным лицом.
Над моей головой провизжало несколько пуль. Меня заметили. Я залег за щиток пулемета, поправил ленту.
Выглядывая из-за щитка, я наблюдал за противником. Он начинал перебежки.
Уходить я не решался: подымусь – увидят немцы. Да и как оставить пулемет? Утащить его с собой? Но нельзя оголять позицию. Меня удивило то, что у станкового пулемета был всего один солдат из трех полагающихся в пулеметном расчете. Мне одному придется защищать эту высоту, пока не подойдет помощь.
Цепочка немецких солдат показалась над насыпью, метрах в двухстах от меня. Я дал им возможность подойти еще поближе и нажал на рукоятки. «Максим» отдал дробным стуком, немцы попадали в траву. Стало тихо, и эта тишина действовала угнетающе. Высоко над головой разорвалась шрапнель. И снова поднялась залегшая немецкая цепь. Я послал вторую очередь… Вдруг сзади затрещали кусты. «Обошли», – подумал я. Протянув руку, отстегнул сумку с гранатами у мертвого пулеметчика. Выскочившие из кустов немцы бежали прямо на меня. Их было трое. Один из них уже рвал с пояса гранату. Я успел раньше него – бросил свою. И одновременно с моей разорвалась еще чья-то граната.
– Глуши их! – крикнул знакомый голос, родной голос Сорокоумова. Сорокоумов упал возле меня.
– Спасибо! – сказал ему я. И спросил: – Связь есть?
– Есть, – ответил Сорокоумов, – пришлось гада с провода снять: подслушивал.
Вдвоем нам было веселее. Пусть теперь Китов попробует поругать нас: связь работает, да еще в каких условиях!
Сорокоумов залег за пулемет, а я включился в линию и, вызвав полк, попросил помощи.
Вскоре она пришла.
– А, Серега! – крикнул, подбегая, Каверзин. – Здоров, брат! А щеку надо перебинтовать, – сказал он, – испортили лицо тебе… сволочи.
Я взялся рукой за лицо, и пальцы обагрились кровью. Сгоряча я не заметил, чем мне рассекло щеку, осколком или пулей? И Сорокоумов не заметил.
* * *
Противника остановили. Нашу дивизию отвели левее, в соседи к румынской дивизии, в деревушку, населенную словаками. Днем противник не обстреливал ее.
Я не ушел в медсанбат. Ротный медик сделал мне перевязку. Рана меня не беспокоила. На ночь я устроился в доме рядом с Пылаевым на деревянной широкой кровати в простенке между окнами. Хозяева запрятались в подвал. Лошадей ездовые завели в каменную конюшню.
Перед рассветом противник стал вести методический огонь. Снаряды ахали через каждые пять – десять минут. Дребезжали окна, звенели выбитые осколками стекла, но мы продолжали спать.
Удар потряс дом.
«Цел я или нет?» – растерянно шарил я рукой по голове, засыпанной щебнем. В простенке между окнами зияла дыра. Соскочив с кровати, я выбежал в сени. Там хозяин дома освещал лежащего Егорова керосиновым фонариком. Рука хозяина тряслась, и прыгающий свет скользил по стенам, освещая испуганные лица детей и женщин.
– Куда? – спросил я Егорова.
– В плечо.
Я поднял у него рубаху. Раны нет, синеет ушиб.
– Кирпичом тебя ударило.
– Да, кирпичом… – у Егорова от нервного напряжения трясся остренький подбородок.
– В бедро меня еще… – прошептал он.
Я оглядел бедро.
– И здесь ушиб камнем.
Присутствующий при этой сцене Миронычев не удержался, чтобы не пошутить:
– Слышу, Егоров кричит: «Помогите!» Бросился помогать, а его и след простыл. Вот так раненый…
– Тебе бы все шутить, – огрызнулся Егоров.
– Довольно вам. Конечно, человек испугался, – сказал я.
– Я думал, ногу мне вывернуло, – простонал Егоров.
В этой деревне мы стояли три дня, и каждую ночь противник устраивал артиллерийские концерты.
На четвертый день с рассветом дивизия пошла в наступление.
Мы взяли курс на город Мишкольц. Пробирались по густому сосняку. Впереди царило непривычное молчание. В такие минуты хотелось помечтать. Под ногами валяются сосновые шишки. Хорошо бы побросать их, а еще лучше поиграть с Ниной в догоняшки. Бежать за ней. настигнуть, повернуть за плечи к себе лицом и заглянуть в тайники глаз. В мечтах время шло быстро. Среди стволов деревьев, в лощине, показался город. В розоватом свете раннего утра виднелись фабричные трубы и остовы разбитых домов.
Мы, ненадолго остановившись в усадьбе, стоявшей у дороги, расположились по привычке в подвале. Сорокоумов позвал меня наверх поесть. Там, в одной из комнат, через которые мы проходили, полковой переводчик Каленовкер и Стромин беседовали на немецком языке с двумя только что вышедшими из подполья венгерскими коммунистами, сохранившими свое боевое знамя со времени революции 1919 года. Сорокоумов привел меня в маленькую комнатку. Посредине ее стоял стол, а рядом, в углу, – пустой шкаф с полуоткрытыми дверцами.