Текст книги "Напряженная линия"
Автор книги: Григорий Костюковский
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Часть вторая. За рекой Прут
Глава первая
В бою при форсировании Прута меня ранило. Было раннее утро. От полноводной реки, затопившей луга, поднимался туман. Ночью стрелки нашего батальона подползли к траншеям противника почти вплотную. В минуты затишья, когда не светили ракеты и отдыхало оружие, я слышал голоса немцев. Мне становилось не по себе оттого, что враг так близко. Через час или два с ним придется драться на короткой, самой опасной дистанции.
В пять утра подали голос батальонные восьмидесятидвухмиллиметровые минометы. Они выпустили по десять – пятнадцать мин каждый. Еще стоял звон в ушах от минометной стрельбы, как сразу же отозвались полковые пушки и дивизионные гаубицы.
Красные ракеты, разрывая в лохмотья туман, рванулись в небо.
Солдаты ворвались во вражеские траншеи. Связисты не отставали от стрелков. Я бежал по ходу сообщения, ища командира стрелковой роты, чтобы спросить его, где ставить телефон.
Добежал до разветвления траншеи. Прямо передо мной – черная дыра блиндажа. Дыра осветилась. Меня ударило в ногу ниже колена. Я упал.
Ко мне нагнулся бежавший следом Пылаев. Он разорвал зубами индивидуальный пакет и неумело, торопясь, принялся накручивать бинт мне прямо поверх штанины.
Кругом еще трещало, гремело – бой продолжался. Гитлеровцы оборонялись ожесточенно. Пылаев тревожился. Немцы не были еще выбиты из траншей и могли в любую минуту вновь появиться здесь.
Подоспел санитар. Он и Пылаев понесли меня на плащ-палатке. Я потерял много крови. Казалось, что земля качается, что воздух наполнен сплошной гарью и я вдыхаю в легкие горячие иглы. Было душно, с каждой минутой я слабел, и сознание то гасло, то вспыхивало, словно кто-то громко щелкал выключателем, то открывая мне приметы жизни: лицо санитара, клочок поля, угол дома, то снова пряча все в жуткую тьму с прыгающей в ней зеленой птичкой.
Когда я пришел в себя и осмотрелся, то увидел, что лежу на соломе в ряду других раненых. Рядом спиной ко мне сидел рослый человек с перевязанной шеей. Когда он обернулся, я узнал его: старший лейтенант Каверзин. Вот как привелось встретиться! При форсировании Прута ему снова изменило короткое фронтовое счастье: задачу своим батальоном он выполнил блестяще, но был ранен.
– Очнулся? Вот хорошо! – пробасил Каверзин и крикнул: – Доктор, доктор, сюда!
В хату вошел военный врач.
– На улице великолепно, только грязь, – сказал кому-то врач с легким кавказским акцентом.
Я узнал его. Это был капитан Горян из медсанбата. Когда наступление шло быстро, он с двумя санитарами, если возможно – с повозкой, образовав так называемый передовой узелок, двигался за полками, принимая раненых, группируя их, оставляя под присмотром населения или местного медперсонала. Горян всегда в телогрейке, на плечах которой топырятся измятые погоны, поверх правого погона – ремень санитарной сумки, на поясе – пистолет и холщовый мешочек с парой гранат. Капитан – весельчак, острослов, но сейчас он не расположен шутить. Лицо у него серое, помятое, измученное.
Врач подошел ко мне.
– Очнулся, лейтенант? Ну и прекрасно. В ноге у тебя от осколочка дырка. Видно, гранаткой метнули в тебя. Да нашего брата карманной артиллерией не удивишь. Ну, проси, чего душа желает. Есть хочешь? Этого, брат, нет. Впрочем, пойду, атакую какую-нибудь проходящую кухню.
Вскоре капитан раздобыл супа, но целительным он оказался не для всех: к вечеру двое раненых все-таки умерли.
Крупно шагая по хате, Горян негодовал:
– Сам, все сам! Сам – медсанбат, сам – похоронная команда!
В хату доносился гомон движущегося мимо обоза. Уставшие лошади храпели, возницы, погоняя их, изловчались на все голоса: то ласково упрашивали шагать побыстрее, то сыпали отборными ругательствами. То и дело скрипели двери. В комнату заходили солдаты, занося на сапогах пудовые пласты липкой грязи.
– Куда же вы? – сердился врач. – Разве не видите – раненые.
– Погреться! – отвечали солдаты. – Единственный дом остался, да и тот вы заняли…
Солдаты закуривали, грелись. Уходили.
Каверзин, мой сосед, большую часть времени сидел: рана на шее не позволяла ему лежать. Опершись на правый локоть, склонясь ко мне, он неторопливо рассказывал:
– Я, паря, человек с заквасочкой, потомственный ангарец. Фамилия наша распространенная. Родня моя в рыбаках, в охотниках, в казаках, в партизанах. У Лазо на виду была. А дядя мой, отца родной брат, ходоком к Ленину был в восемнадцатом.
Я говорил ему:
– Мы с тобой почти земляки. Я ведь красноярец.
– Вот это здорово. Сибирячок, значит? Будем держаться вместе.
К вечеру в хату вошла группа людей во главе с полковником – заместителем командира дивизии по тылу. На нем бурка, кубанка с огненным верхом, в руке нагайка. Свита его – на вид лихие рубаки, молодец к молодцу. Я и раньше замечал, что у тыловиков подчас больше военного шика, показного молодечества, чем у окопников.
Сбросив бурку на руки одного из своих подчиненных, полковник одернул гимнастерку с четырьмя орденами Красной Звезды. В дивизии офицеры шутили по его адресу: «Весь в звездах – только не светит».
Полковник сказал врачу:
– Придется, доктор, убрать отсюда ваших пациентов.
– А куда прикажете их переместить?
– В село, в больницу. Пока, до подхода госпиталей, раненых собирают там.
Врач охотно согласился.
– Давыдов! – крикнул полковник.
– Я! – звякнул шпорами солдат в плащ-палатке, сидящей на плечах на манер бурки.
– Слетай в село, организуй там волов для перевозки раненых. Да мигом!
– Слушаюсь! – козырнул конник и выпорхнул за дверь.
– Лихой казак! – похвалил врач.
– По должности сапожник, – пояснил полковник.
Меня температурило. Ночью я метался в бреду. К утру температура снизилась, но начала мучить бессонница. Стоны товарищей, чей-то залихватский храп, крики ездовых, доносящиеся с дороги, – все это казалось невыносимым; если стонал раненый – думалось, что боль его смертельна, если храпел кто-то во сне – казалось, что человек задыхается.
Я принялся усыплять себя испытанным способом. Мысленно взяв коробку спичек, стал доискиваться корня ее происхождения. Было дерево, а еще раньше семя… Уснул…
Рано утром нам объявили, что транспорт готов. Санитары вынесли раненых на улицу. К хате подтащилась бричка. Два чесоточных вола равномерно покачивали головами, прожевывая жвачку.
– Кого тут треба везти? – спросил длинноусый возница, затыкая кнутовище за пояс старенького бурого зипуна.
– Вот этих! – показал врач на Каверзина, меня и еще нескольких раненых.
– Добре. Я трохи волив подкормлю та колеса пидчищу: грязь скаженна.
* * *
Кончался март, но холод еще держался. По обе стороны дороги тянулась степь с редкими оголенными кустами. Бричка тащилась кое-как. Пожилой возница плелся сбоку, постегивая волов, покрикивая на них:
– Цоб, цобэ!
Он с трудом вытягивал ноги из грязи. Бричка тряслась, скрипела, проваливалась в колдобины, стонала на все лады. Волы, окруженные облаками пара, часто останавливались, с надрывом мычали, просительно поглядывая на хозяина.
Раненые замерзали. Кто мог – слезал на дорогу разогреться ходьбой. Я, к сожалению, был лишен такой возможности. У меня застыли ноги. Здоровой ногой я шевелил, но от лежания в одном положении она отекла и ее покалывало, как иголками, раненая же и болела, и мерзла, и нечем было ее согреть.
Я старался не думать о холоде, о боли и всматривался вдаль. Не покажутся ли там хаты села? Нет, не видно… А Каверзин не унывал. Он напевал развеселые частушки:
Моя милка маленька, чуть повыше валенка,
В лапотки обуется, как пузырь надуется.
Нас привезли в районный центр.
Госпиталь должен был разместиться в сером двухэтажном здании. Пока госпиталь еще не подошел, нас принимали больничные врачи. Меня и Каверзина поместили в палату, предназначенную для офицеров.
Врачей в больнице оказалось достаточно. Главный врач недавно вернулся из партизанского отряда. Судя по значку участника хасанских событий, был он в военном деле не новичок. Украинец, он говорил по-русски хорошо, но трое его помощников, выходцы из Западной Украины, русским языком владели весьма неуверенно, путали польские слова с украинскими, в обращении к офицерам то и дело вставляли слово «пан».
– Товарищ! – постоянно поправлял их Каверзин.
– Да, да… товарищ… – смущались они. – Цэ есть не добздный привычк, пан офицер.
Вначале в офицерской палате нас было всего двое, но через несколько дней появились три летчика. В свободное время они играли в домино вместе с нами. Летчики играли с шиком и умело. Я быстро получал столько «шуб» и «козлов», что и со счету сбивался. Летчики надо мной потешались, и я не на шутку сердился.
– Зря кипятишься! Нам давно известно, что пехотка не особенно остра в этих делах, – говорил мне летчик с переломанной ногой и выразительно стучал указательным пальцем по своему лбу. Но за меня вступался Каверзин.
– Вы, мухи! Не оскорбляйте представителей царицы полей, а то крылья оборву, – басил он. – Пехоте все рода войск должны кланяться в пояс. А связи – до самой земли.
Каверзин присаживался на кровать ко мне и начинал информацию. Первым пунктом шла сводка Совинформбюро – ее вывешивали во дворе, на дверях, и он ходил ее читать. Вторым пунктом шли его дела сердечные с некоей госпитальной медсестрой: девушка себе на уме, дает понять, что серьезный разговор может быть после войны, а сейчас… ему воевать, а ей работать. Но не будь он Каверзин, если после войны не женится на ней, он ей докажет, что значит его слово.
* * *
Был апрель… Меня перевели в разряд «ходячих». И все чаще посматривал я из окна второго этажа в далекие посвежевшие поля. В высочайшей синеве проносились стаи уток и гусей. Я вспоминал своих товарищей, и меня непреодолимо тянуло к ним. Дивизия шла уже по Румынии. Мы с Каверзиным все чаще поговаривали о выписке. Его рана уже почти зажила. Госпитальное житье вначале, после фронтовых тягот, нравившееся нам, становилось все томительнее. Однажды по госпиталю пронесся слух: приехала комиссия, будут выписывать. Она и в самом деле появилась.
Всех офицеров пригласили в кабинет главврача, и председатель комиссии майор из санотдела армии заявил нам:
– Все ходячие раненые должны поездом (железнодорожное сообщение восстановлено) отправиться во фронтовой госпиталь в Вапнярку. Сюда поступят свежераненые с передовых позиций.
В этот же день вечером выписался Каверзин. Он уходил в часть, положил на память в карман гимнастерки вырезанную из его шеи пулю и сказал мне:
– Что ж, Сережа, поправляйся – да к нам в дивизию, будем счеты с фашистами сводить. Я тебе напишу, в каком батальоне буду…
– А вы, летуны, – обратился он к летчикам, – рубцуйте кости – да быстрее к нам в гости, на помощь пехоте.
И, пожав всем крепко руки, ушел.
Грустно мне стало без Каверзина. На другой день я получил в канцелярии документы и, прихрамывая на больную ногу, вышел на улицу, залитую весенним солнцем.
И вот я на станции. Здание вокзала разбито. Каким-то чудом в груде кирпича сохранилась одна комнатушка. В ней расположился начальник станции со всем штатом: тут и диспетчерская, и дежурный по станции, и стрелочники, и военный комендант. Комендант измучен, рассержен, сидит с телефонной трубкой у уха. Всем обращающимся к нему он кричит ожесточенно:
– Занят! Занят!
Я толкнулся в комнатушку, но в ту же минуту вернулся. Она была набита людьми, жаждущими разговора с комендантом. Узнать что-либо было невозможно. К счастью, подвернулась телефонистка – толстая, румяная, общительная девушка. Она быстро ввела меня в курс дела: сейчас в сторону Вапнярки пойдет эшелон с порожними цистернами из-под горючего, на них и нужно прыгать.
– А вон те дураки, – она показала в окно, – забрались в санитарный поезд и, бесспорно, сегодня заночуют здесь.
Поблагодарив телефонистку, я поплелся к составу с цистернами. На платформу мне помог забраться смуглый офицер средних лет, с усами и, несмотря на теплынь, в казачьей папахе.
– Ранен, дружище? – спросил кавалерист.
– Ранен, во фронтовой госпиталь еду.
– Я тоже, брат, весь исполосован, живого места нет, желудок, считай, весь вырезан… Скоро поедем, видать. Наш самый надежный, пары пускает уже… Надо кишку набить, а то в дороге трясет.
Так как у него желудок был «весь вырезан», он набивал пищей «кишку» и набивал обстоятельно. Мы разговорились.
– Ты из стрелковых частей?
– Да.
– Из чьей дивизии?
– Ефремова.
– Малозначительная дивизия. Я был у генерала Доватора, а сейчас у Плиева.
– Видишь ли, дорогой, бывают в малозначительных дивизиях значительные люди и, наоборот, случаются в прославленных дивизиях балаболки и трусы.
– Чего только не бывает, – миролюбиво согласился кавалерист. – Однажды мы с покойным Доватором по тылам у немцев рейд совершали. Генерал, как всегда, впереди, а я попал в головной эскадрон, за генералом. Ночь воробьиная. Влетаем в деревню. Клинки наголо! Боже мой… Каша с маслом! Пленных, обозов, пушек! Жители рыдают, целуют нас. Сказка, дружище, а не бой.
До Вапнярки мы сменили несколько составов. Выбирали поскорее отходящий, усаживались, и казак пичкал меня своими рассказами о лихих рейдах.
Мой новый знакомый был ранен во время бомбежки осколком в бедро. Звали его Миша Чувалов. Я решил не терять его из виду: вдвоем веселей.
На следующий день мы с Чуваловым отправлялись из Вапнярки, нас эвакуировали дальше, в тыл. В открытых дверях теплушки виднелось разрушенное поле аэродрома, разбитый «дуглас», покореженные части зенитных пушек, глубокие бомбовые воронки. На днях немцы совершили на Вапнярку массированный налет.
Тяжелобольных погружали в вагоны на носилках. Пронесли девушку без ног. Санитары под руку вели лейтенанта с забинтованным лицом, у него не закрывался рот.
В нашу теплушку привели военного фельдшера. Жестами он пояснял историю своей контузии. Потеряв на время слух и голос, фельдшер не потерял способности шутить. Он, оживленно жестикулируя, изобразил, как его подбросило взрывной волной, хватался за живот, намекая на приключившиеся с ним колики.
Эшелон тронулся. Без особых приключений мы прибыли в Черкассы. Там всех раненых на грузовиках стали развозить по госпиталям.
Город украшался флагами, транспарантами: приближалось Первое мая. Уцелевших домов в городе осталось мало. Окна были залатаны фанерой, жестью, заложены, кирпичом. Нас с Чуваловым привезли прямо в госпитальную баню. Баня была настоящая, теплая, чистая. Я давно не мылся с такими удобствами. Одно меня смущало, да и не только меня: между скамейками сновали одетые в белые халаты сестры, предлагая помыть тех, кто не мог обойтись без посторонней помощи. Молоденькая сестричка подскочила ко мне:
– Вам потереть спину?
– Что вы… Не надо, – обомлел я.
– Потрите мне, – попросил Чувалов, – рана в боку, не могу сгибаться.
Он оказался не очень застенчивым, шутил с девушкой, наговорил ей комплиментов. После перевязки нас отвели в палату, и мы улеглись в чистые постели. Потом появилась старушка библиотекарь и записала нас. После нее нас навестила старшая сестра и сообщила распорядок дня.
Увидев сестру. Чувалов привстал в постели:
– Знаете, сестрица, сердце болит – до дома мне не так далеко… С Ростова я, чистых донских кровей казак… У генерала Доватора служил, у Плиева. Отчаянные головы, ну и себе подбирают под стать… Да вы присядьте. В ногах правды нет.
– Простите, я тороплюсь, к вам зайду попозже.
Сестра ушла.
– Ну и девка! – зачмокал губами Чувалов.
И в самом деле девушка была хороша – высокая, статная, русоволосая, с сочными яркими губами.
– Чур, Сергей, дорогу не перебивать, я первый начал, – предупредил Чувалов. – И потом она, видать, умная: зрелым мужчинам больше доверяет. Слыхал?.. Позже придет… когда вы уснете.
Сестра не обманула, она пришла, но пришла вместе с начальником отделения, женщиной-врачом.
Начальник отделения стала заполнять истории болезней. Чувалов не желал сознаться в присутствии красивой сестры, что был ранен не на передовой, а в тылу при бомбежке.
– Где ранен?
– Ранен на самом что ни на есть поле боя, – отвечал Чувалов.
– Чем ранен?
– Осколком самой большой бомбы.
– Кто оказал первую помощь?
– Э-э-э… не помню: был без сознания.
Чувалов не хотел говорить, что первую перевязку ему сделали далеко от передовой. Ему так хотелось выглядеть героем.
Из Черкасс меня отправили в госпиталь легкораненых в Золотоношу.
Шла весна, по-украински теплая и пахучая. Сирень окуталась голубоватой дымкой цветения. Днепр возле Черкасс плескался яхонтово-зеленый, могучий и ласковый.
В Золотоноше, как и в Черкассах, вместо домов стояли серые скелеты зданий. В центре парка – братские могилы и граненый обелиск: памятник танкистам, погибшим в боях за город. Золотоноша! Красивое название, наверно, городок когда-то был похож на букет – так много в нем и вокруг него зелени.
Госпиталь помещался в огромном парке. Когда я шел через парк к нему, я увидел выздоравливающих солдат, кучкой сидящих на полянке, перед ними стоял и что-то рассказывал им офицер. Видимо, шла политбеседа. Я подошел поближе.
– А когда союзники второй фронт откроют, давно ведь обещали? – выкрикнул один из солдат.
Его голос показался мне знакомым. Пригляделся: Пылаев! Отойдя к дереву, я дождался конца занятий.
Встретились, как полагается старым друзьям, с объятиями, с поцелуями, с расспросами.
Кольку ранило на румынском берегу Прута разрывной пулей в мякоть седалища. Теперь он доживал в госпитале последние дни. Он высказал мне свои опасения: из госпиталя чаще всего отправляют в запасные части и тогда – прощай родной полк.
– Увезу тебя с собой, – пообещал я. – Мне через несколько деньков на фронт пора. Доберемся в полк, а там всегда примут.
Потом разговорились об однополчанах.
– А как наши там? Бильдин, Рязанов, Белкин? – спрашивал я.
– Бильдин ранен в голову, едва ли выживет, эвакуирован в тыл. Рязанов – в ногу. Белкина ранило под Бугом. Говорил фельдшер, что тяжело.
От этих новостей у меня больно защемило сердце.
Через несколько дней мы с Пылаевым сидели на крыше товарного вагона, и Колька, расстегнув ворот гимнастерки, без конца пел:
Ночь коротка, спят облака…
Ехали мы долго. Эшелоны шли только днем. На ночь останавливались где-нибудь на перегоне. Ночами немцы бомбили дорогу, станции. Обычно в сумерки мы с Пылаевым уходили в ближайшую деревню, чтобы переночевать там.
Глава вторая
И снова Прут. Только теперь через него наведен деревянный мост, и мост этот охраняется пограничниками. Мы с Пылаевым ехали на попутном грузовике. Я опасался, что Кольку могут задержать без документов из госпиталя, но все обошлось хорошо.
Весеннее половодье схлынуло. Река превратилась в узенькую шуструю речушку с высокими берегами. На правом, румынском берегу, на зеленеющих лугах пасутся стада овец. Стоит в воздухе зной. По дороге бегут военные машины. Изредка проплетется каруца «об один вол», поднимая за собой серую пыль.
Издали доносится перекатистое рокотание – это мощный голос фронта. Он звучит призывом. И сладостно, и в то же время с затаенной болью замирает сердце.
Мы с Пылаевым благополучно добрались до села, где находился штаб армии, там вняли нашей просьбе и отправили в свою дивизию. Мы шли по селу, у всех встречных военных спрашивая о дороге в дивизию. Но никто толком не знал.
– Пойдем по указкам! – решил я.
Мы вышли за село.
Потянулась чуть всхолмленная степь с реденькими лесками – дикой черешней, яблоней, сливой. Стояла гнетущая жара. Пыль поднималась от каждого шага, набивалась в нос, в уши, хрустела на зубах.
Сколько бы нам пришлось брести по степной дороге – неизвестно, если бы не увидели верхового солдата из своей дивизии. Он ехал с пакетом и проводил нас прямо до дивизионного командного пункта.
Командный пункт размещался в глубоком, заросшем лесом овраге. С обеих сторон оврага чернели двери землянок, блиндажей. Под развесистым дубом я увидел группу офицеров с полковником Ефремовым в центре.
Офицеры стояли в самых непринужденных позах, курили, смеялись. По всему чувствовалось, что беседа неофициальная.
Я подошел к Ефремову и отрапортовал о своем возвращении в строй.
– В связь направлен? – щуря колкие голубые глаза, переспросил он.
– Так точно, – отчеканил я.
– Вакантных должностей нет. В резерв к Оверчуку пойдешь?
– Пойду.
– Дай сюда командировочное, я отделу кадров черкну. А солдат – твой?
– Мой. Вместе воевали…
– Старая история. Воруете их из госпиталей… Но ничего: хороший солдат всегда в свою часть норовит вернуться.
Взяв в отделе кадров направление в полк, я пошел разыскивать свой батальон, который стоял во втором эшелоне.
Временем меня никто не ограничил, и я решил зайти в штаб полка, чтобы повидаться с Ефимом Перфильевым, которому я из госпиталя написал небольшое письмо, а от него получил настоящее послание.
Увы, с Ефимом повидаться мне не пришлось: оказалось, что он на сборах при штабе армии и вернется лишь через несколько дней.
Огорченный, я пошел в батальон Оверчука.
– Что ж, – сказал Оверчук, когда я доложил ему о прибытии. – Побудь пока в резерве, находись при КП батальона, а там видно будет.
Я поинтересовался, как обстоят дела во взводе связи. Там все были новички. В недавних боях батальон понес большие потери. В нем осталось всего семьдесят шесть активных штыков; связистов – семь. Заместителей комбата по политической и строевой части не было – оба погибли, новые еще не назначены.
Я устроился на жительство в землянке Оверчука. Целыми днями его не было – и при малом количестве людей у командира найдутся дела. А я, свободный от какой-либо должности, валялся на нарах. Что мне оставалось делать?
Однажды в землянку нежданно-негаданно ввалился Каверзин.
– Прибыл на должность замкомбата! – сообщил он.
– Как ты сюда попал? – изумился я.
– Из медсанбата.
– Разве тебя опять ранило?
– Ранило. Я ведь после того, как мы вместе в госпитале лежали, повоевать уже успел, в ногу меня легонько пулей колупнуло. Ранение пустяшное, в госпитале отдыхал просто. Ну и орден Красной Звезды там мне вручили, еще за корсунские бои. А из медсанбата – сюда. Должности штатной не было, согласился пока на замкомбата.
С этого же дня мы с Каверзиным стали ходить по ротам – проводили занятия, беседовали с солдатами. Поздно вечером мы усталые возвращались к себе в землянку. Нас ожидал Пылаев с неоднократно подогреваемым ужином.
Однажды ночью меня разбудил Пылаев:
– Товарищ лейтенант, всех офицеров вызывают к командиру полка!
Мы с ним вышли из землянки. Было очень свежо и очень темно. На юго-западе порхали далекие светлячки ракет.
В просторном штабном блиндаже за самодельным столом сидел командир полка подполковник Сазонов, низко нагнувшись над картой, освещенной неярким лучом аккумуляторного фонаря. За это время, что я его не видел, у него добавилась звездочка на погонах и ряд глубоких морщин на лбу и у глаз. Глаза… Они по-прежнему были бесстрашными, с проникающим в глубину души взглядом. Мне нравился Сазонов своей смелостью, расчетливой медлительностью, умением командовать в бою. Когда все собрались и вынули карты, он стал объяснять задачу, водя по карте толстым пальцем:
– Сейчас же свернуть свои хозяйства: идем подменять передовые части, вот сюда. Боевой порядок принимаем такой: первый, второй, третий батальоны с востока на запад. К трем ноль-ноль прием закончить. Моя квартира – северо-западная окраина Циганешти. НП мой на высоте 293. Комбатам выбрать НП по усмотрению. Как только связисты дадут нитку, доложите мне.
Полк ушел за реку Жижию, в первый эшелон.
Комбат из дивизии, занимавшей до этого оборону, указал нам свои траншеи, передал схему заминированной полосы. Предупредил, что минировали еще весной. Все заросло травой; противотанковые мины еще можно найти по схеме, а противопехотные немыслимо.
Пока оформляли акт приема и сдачи, Оверчук разговаривал с комбатом, который передавал нам оборону, спрашивал его:
– На формировку пойдете?
– Да нет, какая там формировка, – недовольно бурчал комбат. – Под Яссы бросают… Только здесь обладили и – на тебе! Вы-то на готовенькое садитесь. Сколько мы трудились, пока траншеи отрыли в полный профиль… Распишитесь в акте, да пойду. А то как только рассветет – пошевельнуться не дадут немцы и румыны. Они на господствующих высотах сидят.