Текст книги "Август"

Автор книги: Грант Матевосян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Он к Дошояну едет, – сказал доктор, опустившись на колени перед костром. – В горы едет, к Дошояну, а из нас никто не Дошоян.

«Ребёнка в армию забирают», – наверное, сказал дед Месроп.

Из машины вышла девушка в красном платье, и она и ещё одна женщина расстелили под абрикосовым деревом длинную белую скатерть. Мужчина в майке помахал мальчику рукой. Оттуда, значит, была видна голова мальчика. Мальчик отвёл глаза.

– Сын нашего Егиша, – донёсся голос деда Месропа. – Не знаю, сколько их у него, не то десять, не то двенадцать.

Не его это было дело, сколько их у Егиша, но он стоял в своём старом саду и от этого был жалкий какой-то.

– Хорошим делом заняты, – донёсся его голос.

– А ты думал, охотник один только Назаров Месроп? – донёсся голос доктора.

И потом там всё затихло, и был во всём этом какой-то тайный смысл… С абрикосового дерева свисала туша овцы, девушка в красном платье, опустившись на колени, расставляла еду на скатерти, из машины доносилась музыка, а в руках у деда Месропа снова был стакан.

– Ты меня с мысли не сбивай, – сказал дед Месроп.

– Как же, собьёшь тебя! – сказал доктор. – Ты прямой наводкой в Дошояна целишься, тебя с дороги никто не собьёт.

– Доктор, – сказал дед Месроп, – ты меня сбиваешь с мысли. Я не в этом смысле говорю, хотя готов и в этом смысле, хоть сию секунду, потому что сегодняшний день не простой день, сегодня особый день, и пусть каждый сын сумеет вот так увековечить память отца.

Мужчина в белой майке молча слушал, потом позвал рукой мальчика: «Иди сюда». Мальчик приблизился к лошади, здесь стена была высокая, можно было спрятаться за ней, но человек в белой майке снова махнул ему рукой, мальчик забрался на изгородь, а человек в белой майке уже внимательно слушал деда Месропа, и нельзя было торчать вот так на виду у всех, на этой стене, и мальчик сошёл в сад и стал возле телеграфного столба. Столб гудел, гудели провода так, словно поблизости была пасека. Не переставая слушать деда Месропа, мужчина в белой майке снова махнул рукой мальчику: «Иди же сюда». Мальчик на два шага приблизился к ним; с бутылями в руках объявилась другая женщина, подошла, положила бутыли рядом со скатертью, возле девушки в красном платье, – она посмотрела, как та раскладывает еду, и ушла обратно, туда, откуда явилась. Девушка в красном платье потянулась к другому краю скатерти, и нога её заголилась, заголилась длинная голая нога на одну секунду ещё больше. Гудел телеграфный столб, и мальчик понял, что это женщина в белом халате, просто она поменяла платье. Слышалась песня, которую передавали по радио. Не турецкая, возможно, английская. Со стаканом в руке дед Месроп молчал, наверное, ждал, когда мужчина в белой майке скажет ему «пей», но тот ничего не говорил – оба они, по всей вероятности, прислушивались к песне. Другая женщина снова появилась оттуда, куда скрылась, и вначале мальчику показалось, что там изгородь из валунов, потом ему показалось, что там что-то вроде надгробного памятника. «Поди ещё те бутыли принеси». Женщина кивнула в сторону памятника, мальчик было шагнул, но, оказывается, она обращалась не к мальчику.

– Абрикосовое это дерево, – сказал с лошади дед Месроп, – однажды весной принёс из Шноха мой отец Аветик, принёс, посадил… Плодов не давало, но мой отец Аветик не стал рубить его. «Дерево, сказал, пускай себе живёт». Мой отец Аветик знал, значит, что когда-нибудь сгодится это дерево для доброго дела…

Мужчина в белой майке поманил мальчика рукой, потом повернулся к деду Месропу.

– Говори, говори, – сказал он ему, и глаза его были водянистые, а белые руки были худые и костистые, он взял мальчика под руку, крепко прижал к себе и повёл. – Не чужой, поди, сын Егиша… Как звать-то?.. А меня Езек… Что же ты такой у нас, тебя зовут, а ты не идёшь, – сказал он ему, и никто из взрослых не говорил ещё с мальчиком так дружески, не стоял с ним так, как равный с равным: – Ну слушаем тебя, Месроп, говори. – Никто ещё так доверительно не жал ему руку и не подмигивал добродушно, подтрунивая над другим взрослым. – Цмакутский говорун, – прошептал он мальчику на ухо. – Так, значит, твой отец Аветик знал что-то, только что он знал-то, что именно? – спросил он.

– Вот такой я был, – показывая на мальчика, сказал дед Месроп. – Такой вот мальчонка, я держал дерево в ямке, а мой отец Аветик засыпал корень землёй.

– А плодов, значит, не было?

– Нет, не было.

– Ну и?..

– Что?..

– Плодов не дало, но… – сказал мужчина.

– Но в одном добром деле сослужило свою большую службу, – сказал дед Месроп.

– Да говори же ты, чёртов сын! – засмеялся мужчина. – Я дело сделал, а ты лишних два слова боишься в похвалу мне сказать.

– Скажи спасибо! – крикнул от огня доктор. – Скажи ещё спасибо, что не ругается.

Дед Месроп скривил шею. А мужчина в белой майке сжал мальчику руку и сказал:

– Что это он говорит, Назаров?

– Сейчас скажет, будто я не то говорю! – крикнул от огня доктор, и дед Месроп молча шевельнул губами.

– Три тысячи рублей на памятник выложил, Назаров, чистоганом, – сказал мужчина в белой майке.

– Забыл, кому говоришь! – крикнул доктор. – Это же правдолюб из Цмакута, сейчас тебе скажет, что деньги краденые.

– Доктор, – прохрипел дед Месроп.

И мужчина в белой майке сжал мальчику руку и сказал:

– Да, плохо ты меня хвалишь. Плохо хвалишь, но пей.

– И выпью, – сказал дед Месроп, и его передёрнуло, и мальчика тоже передёрнуло вместе с ним.

Водка полилась в рот деду Месропу, вылилась обратно в стакан и снова ушла в рот… А потом пролилась по его щетинистому подбородку, закапала под воротник, а мальчик вытер рукой свой подбородок.

– Нет, плохо ты меня хвалил, – будто бы обиделся мужчина в белой майке. – Этот ребёнок и то бы лучше твоего сказал. – И, оставив деда Месропа растерянного и жалко улыбающегося, он крепко прижал к себе мальчика и повёл его к скатерти.

Слышалась далёкая песня, с абрикосового дерева свисала туша овцы, та, другая женщина энергично вытирала стаканы полотенцем, а женщина в красном платье, полная и крепкая, легко тянулась через всю скатерть и расставляла на ней посуду.

– Езек, – послышался ржавый голос деда Месропа, – Лерник был моим товарищем, не говори так, Езек.

– Но ты не похвалил меня как следует, – сказал мужчина в белой майке и снова подмигнул мальчику, а дед Месроп снова молча шевельнул губами.

Блестящий никелированный приёмник стоял на земле, а рядом с ним, растянувшись на траве, в белой, белейшей рубашке и серо-голубых чистых брюках лежал какой-то парень, и волосы на его голове были мягкие и каштановые, ботинки на нём были чуть-чуть стоптанные и чистые, и виднелась линия шва на подошве. И это была именно та одежда – и белая сверкающая рубашка, и эти отутюженные серые брюки, и задний карман на крепкой заднице, о чём всегда мечтал мальчик, и волосы, и то, как он лежал, растянувшись на земле, и подошвы ботинок, и золотые часы, худое запястье и красивые длинные пальцы на приёмнике…

– Не спи, Лерно, – сказал мужчина в белой майке, и в ответ на это тот покрутил ручку приёмника, песня и речь на секунду смешались, а потом снова была одна только песня. – Лерно мой, – с влажными глазами сказал мужчина в белой майке, – один-единственный мой, больше нету. А вас сколько?

– Семеро, – сказал мальчик, – нет, восемь, Грант на станции, вот лошадь ему веду, нас восемь.

Обняв мальчика за плечо и держа его за руку, мужчина в белой майке сказал шёпотом:

– Четыреста рублей дал за этот приёмник, из Одессы привёз для моего Лерно… Один он у меня, больше нету, – с увлажнившимися глазами сказал мужчина в белой майке. – Вас вот восемь.

– Семь, – сказал мальчик, – нет, восемь, нет, правда, восемь, Грант на станции, вот веду ему лошадь.

– Четыреста рублей заплатил для моего Лерно.

– Это о чём же вы там договариваетесь? – подняла голову от скатерти женщина в красном платье.

Мужчина в белой майке поглядел на мальчика, рот его раскрылся, в глазах мелькнула улыбка, он хлопнул себя по ляжке, и его шёпот превратился вдруг в визг:

– Да ведь это же я, я сам, отец мой на станции, а я веду ему лошадь… Надел новые ботинки и веду ему лошадь. Иди-ка, – сказал он, – давай мы с тобой по стаканчику выпьем.

Женщина в красном платье насухо вытерла стакан, протянула мальчику.

– Подождал бы секунду, стол почти готов, – сказала другая женщина.

– Гляди, чёртова тётка, да ведь это же я веду отцу лошадь. В садах Марца пируют, меня подозвали, дали кусок хлеба с мясом, а мне вина хочется.

– Да ты, – сказала другая женщина, – ты только после нашей свадьбы обувь в первый раз надел.

– Ну да, как же… Как же, до встречи с тобой я даже и не человек был.

– Извиняюсь, – сказала другая женщина.

– Пожалуйста. Нет, водки, деревенский ведь мальчик, водки ему, – стоя рядом с мальчиком плечом к плечу, сказал мужчина в белой майке. – А коньяк мы станем пить после того, как женимся на вас, мадам, вот так…

Женщина в красном платье нагнулась, протянула руку к бутылке и поглядела на мальчика снизу вверх.

– Ты не был косым, – сказала в это время другая женщина.

– Нет, мы косые, – сжав руку мальчику, сказал мужчина в белой майке, – и ведём на станцию лошадь. Твой Лерник – может он на станцию лошадь повести? Лерно!

– Деревенский ребёнок, – сказала другая женщина, – ел как попало, болтался себе на воле, на свежем воздухе. Что ж ты сравниваешь с ним Лерника?

– Не сравниваю, – сказал мужчина в белой майке. – Лерник мой единственный, а ты спроси, сколько этих.

– Семеро, – сказал мальчик. – Нет, восемь, Грант на станции. Восемь нас, – сказал мальчик.

Женщина в красном платье положила на хлеб кружочек колбасы, посмотрела на мальчика и положила сверху ещё один слой колбасы, но мальчику не это было нужно от неё, среди всех этих людей мальчику принадлежала только она, и мальчик от неё ждал защиты, она же протянула ему колбасу с хлебом и молча взглядом велела протянуть стакан. И в ту минуту, когда горлышко бутылки касалось края стакана, в эту минуту она, казалось, испытывала мальчика и вроде бы не должна была налить ему водки, а потом поняла, что среди телеграфного гула мальчик видел её длинную голую ногу, – и она наполнила стакан. Она налила ему до краёв, так что немного водки пролилось на красные пальцы мальчика, а потом положила руку себе на бедро – подбоченилась и посмотрела.

– Ну, за кого пьём? – сказал мужчина в белой майке. – А ты не вмешивайся, – сказал он другой женщине, посмотрел на мальчика и подождал.

Женщина в красном платье молча шевельнула губами, как бы тайком показала на себя пальцем и как бы тайком сказала – за меня пьёте, за меня…

– Пошли, – сказал мужчина в белой майке.

Мальчик оглянулся, женщина в красном платье снова показала на себя и молчаливым движением губ требовала – за меня, за меня, за меня…

– Выпьем за хорошее дело, – сказал мужчина в белой майке.

На земле лежал – рука на радио, белейшая рубашка, отутюженные брюки, волосы чистые и мягкие, и золотые часы на руке, и уже темнеющая верхняя губа, и улыбка в уголках рта, чистая матовая кожа, нежная… Если бы он был цмакутовцем… но он не мог быть цмакутовцем… Если бы они приезжали летом в Цмакут…

– Лерно мой, – сказал отец.

Парень поднял каштановую бровь и поглядел из узенькой щелки, он секунду глядел из узенькой щелки серо-голубым глазом, и ему не понравился ни ихний Цмакут, ни речка, ни девочки на речке, ни дружба его отца с этим мальчиком.

– Ведёт на станцию лошадь, – сказал отец. – Ты бы смог?

Тот разом сел и посмотрел, и во всей школе не было такого красивого мальчика, и девочка на речке, положив голову на валун, улыбалась ему, она, конечно, догадывалась о существовании этого мальчика, и улыбка её была предназначена для него. Выгнув каштановую бровь, он посмотрел на отца, на мальчика, на доктора, на деда Месропа, на мать, на эту женщину в красном платье и плюнул сквозь зубы, мальчик никогда бы не смог так сплюнуть – у него бы непременно слюна попала на подбородок или на грудь, и особенно он не смог бы так сплюнуть, глядя на женщину в красном платье. Этот мальчик резко поднялся и зашагал к каменной изгороди. Он только прикоснулся рукой к этой изгороди, легко перемахнул её, и в ту же минуту был на Алхо, и Алхо встал на дыбы, а тот уже стегал его, то ли стегал, то ли свистел так, будто стегает.

– Смотри и учись, сын косого Егиша, – сказал дед Месроп.

Между деревьями было видно, как скачет лошадь, потом топот её ног стал доноситься глуше и глуше.

– Весь в разбойника деда, – сказал отец. – В конокрада-деда.

– Назаров говорит, и отец не меньший разбойник, – откликнулся доктор.

– Ну можно ли так, доктор? – Дед Месроп то ли хотел слезть с лошади, то ли, наоборот, падал с неё и хотел удержаться, дед Месроп сказал: – Мы ведь тоже люди, как же так.

– Твою мать… – сказал мужчина в белой майке. – Идём, – улыбнулся он мальчику. – Идём, это я не тебе, с тобой мы должны выпить, пошли.

Склонив голову на грудь, мужчина в белой майке стоял перед родником-памятником.

– Вот, – сказал он. – Две тысячи семьсот новыми выложили. – Руки у него были белые и худые, но удар его должен был быть крепким. – Смотри, – сказал он. – Хорошенько смотри, сейчас мы с тобой выпьем за доброе дело, уже сделанное. Смотришь?

– Смотрю, – сказал мальчик.

– Смотри хорошенько, – сказал он, – для тебя ведь строил, для шамутовцев и цмакутовцев, чтобы пили воду и меня поносили… чтобы утоляли жажду, мать твою…

Мальчик слышал шум родника, но самого родника почему-то не видел. Мальчик сказал про себя: «Я пойду, можно, дядь?» – потом сказал: «Очень хороший родник, я пойду, можно?» – но сказать всего этого вслух он не смог.

– Ну как, понравился тебе мой родник, косой цмакутовец? – улыбнулся мужчина в белой майке.

– Очень хороший родник, – улыбнулся мальчик.

– Желание моего Лерно исполнил. Лерно сказал – увековечим память о дедушке. И увековечили. Хорошо увековечили?

– Хорошо увековечили, – сказал мальчик и хотел сказать «я пойду»…

– Чтоб твоё чрево высохло, чёртова дочь, – сказал мужчина в белой майке. – Так сколько вас, говоришь?

Это сухое, серьёзное ругательство врывалось в дом Егиша, где было множество незащищённых голых ребятишек. Мальчик ничего не ответил.

– А?.. – потребовал ответа мужчина в белой майке.

– Что?.. – сказал мальчик.

– Сколько вас, спрашиваю.

– Я? – сказал мальчик.

– Ты ведёшь на станцию лошадь. Вас восемь душ у отца, а у меня один Лерно, чтоб твоё чрево высохло, дрянь.

– Лерно увёл лошадь. – сказал мальчик.

– Ничего, не сдохнет твоя лошадь. А и сдохнет – шестьдесят рублей цена ей. Пускай сдыхает, потому что вы скупые крестьяне. Три тысячи рублей потратил…

– Доктор… – донёсся голос деда Месропа.

– Шутку от серьёзного не умеешь различить… – донёсся голос доктора.

Потом они говорили одновременно, и мужчина в белой майке прислушивался к их голосам, а потом выругался и сплюнул, но не на мальчика плюнул, а потом встал и пошёл от родника.

– Знай, с кем шутишь… – донёсся его голос, потом было тихо, но звука пощёчины не было.

– Сегодня большой день… – донёсся голос деда Месропа.

– В другой раз, в другой раз… – донёсся голос мужчины в белой майке, – не в первый и не в последний раз видимся…

И снова было тихо, дед Месроп, наверно, скривил шею, потом сказал:

– Неправду говоришь, Езек.

– Хочешь, поклянусь своим Лерно?

– Я готов, – донёсся голос деда Месропа. – Как только захочешь, ты только позвони в Цмакут, разделанная лань будет дожидаться тебя на этом самом месте.

– Идёт! – донёсся голос доктора, и мужчина в белой майке сказал:

– А ты знай, с кем шутишь, чувство меры соблюдай.

Доктор не ответил. Доктор не ответил, доктор, значит, был не прав, что шутил с дедом Месропом. Доктор был не прав, а та, в красном платье, сидела сейчас, наверное, грустная, наверное, ей до слёз было жалко доктора. И той, другой женщине тоже, наверное, было грустно, потому что проклинали её чрево. И лошадь вон увели и не приводят. А мужчина в белой майке сейчас вернётся, чтобы выпить вместе с мальчиком за этот родник, и что же тогда мальчик скажет, что должен сказать мальчик? Неудобно, наверное, ничего не сказать? А может, неудобно сказать что-то? Да и что тут скажешь? А лошадь старая, а тот мальчик не понимает, что лошадь старая, что она такая старая, что хочет умереть, тот мальчик, наверное, погоняет её, а лошадь и бежать уже не может…

ЛЕРНИК АРЗУМАНЯН

1897-1943

ПРОХОЖИЙ, Я ДОСТОИН ТВОЕГО ДОБРОГО СЛОВА И БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ ЗА НЕГО.

От сыновей Езека и Лерника

Стоя перед портретом, именем и жизнью этого человека, он сам, ничего в жизни не сделавший, но, как бессовестный щенок, нацарапавший своё имя и свою безобразную фамилию под именем дяди на стволе бука («вернусь, сотру», «вернусь, сотру», «вернусь, сотру»), со стаканом в руках, пальцы сжимают твёрдый хлеб и скользкую колбасу, стоя перед портретом и делами этого человека, среди журчания родника, мальчик подождал… А лошадь всё не вели, и имя той, другой женщины отец с сыном не написали на камне рядом со своим именем – на головном камне, который был как рассечённый ствол дерева, а женщина в красном платье любила доктора, была счастлива, а теперь она очень грустная, и всё из-за мальчика… Если бы мальчик с дедом Месропом не пришли сюда, доктор бы не шутил так много, и мужчина в белой майке не выругал бы его, а женщина в красном платье не загрустила бы… Если бы не мальчик, дед Месроп погнал бы свою кобылу, не зашёл бы в сад и был бы сейчас в горах рядом с Дошояном, Дошоян не был бы сейчас сердит, не послал бы Аветика в Якутию… А сестрёнку надо в Одессу повезти, а бедный отец не может вытащить руку из кармана, потому что дети ждут конфет, и тот Григорян сам себя грызёт, сам себя грызёт и ничего не может поделать, потому что всё уже случилось, сын его умер, кончился, нету его и не придёт он больше к нам, не придёт больше… И хорошо, что не придёт. Отрешённый, не то улыбка, не то недовольство.

Стоя перед родником, перед именем и жизнью этого человека, мальчик отметил про себя, что слышит топот лошадиных ног, но это не тяжёлая поступь Алхо.

Кто-то сказал:

– Дойду и вернусь, дойду и вернусь, я мигом…

– Иди, иди к нам, парень, почта твоя никуда не убежит, – сказали.

– Дойду и вернусь, дойду – мигом вернусь, – сказал голос почтальона, и топот его лошади заглох, а тяжёлой поступи Алхо не было слышно, а брат на станции ждал, а человек в белой майке должен был прийти, чтобы они с мальчиком, стоя перед портретом и жизнью этого человека, почтили его память и выпили бы. Мальчик подождал.

Мальчик подтянулся и посмотрел через стену – рядом с лошадью стоял дед Месроп, и голова его покоилась на седле, а что делает мужчина в белой майке, мальчик не посмел увидеть, потому что мальчик не чувствовал за собой права напоминать о себе, мол, я, щенок, стою тут и жду тебя.

Колбаса упала. Тайком от себя мальчик нагнулся, поискал колбасу, и мужчина в белой майке не пришёл в эту минуту, мальчик нашёл колбасу, но пролил водку, и от этого уже можно было умереть, тем более что мужчина в белой майке вот-вот должен был прийти, и мальчик, зажав стакан в кулаке, в своём большом красном кулаке, замер.

– Сурик, – донёсся голос деда Месропа. – Сурен! – Но когда это почтальон был здесь, почтальон давно проехал, почтальон уже был в Шамуте.

А если мужчина в белой майке заметит, что стакан пустой, и пойдёт, чтобы принести для этого щенка водки?

– Вы меня с землёй сровняли, – донёсся сонный голос деда Месропа.

– Об этом больше ни слова, уже договорились, – сказал мужчина в белой майке. – Ну с богом, будем здоровы.

Мальчик подтянулся и поглядел поверх стены – они все сидели под абрикосовым деревом вокруг скатерти, они сидели так и ели, и они могли заметить движение мальчика и позвать его – мальчик замер на месте. Оттуда можно было заметить лоб, глаза, полноса мальчика, но, если как следует замереть на месте, может, и не заметят.

– Лерник! – позвал через плечо мужчина в белой майке. – Лерно!

Со стаканом в руках дед Месроп хотел что-то сказать, он смотрел в сторону родника, но вряд ли он видел мальчика, потому что мальчик очень хорошо замер. Мальчик хорошо замер, но глаз не закрыл, а дед Месроп смотрел мальчику прямо в глаза. Мальчик закрыл глаза, но было уже поздно.

– Это не сын нашего косого Егиша там виднеется? – сказал дед Месроп. – Из-за одной лани с пяти часов на лошади кружу.

– Ты что это там делаешь, парень? – донёсся голос человека в белой майке, и мальчик нагнулся.

Женщина в красном платье горячо и вволю посмеялась, и мальчик, тоже улыбаясь, перебежал на другую сторону родника и убежал. Он перешагнул изгородь и, сгорбившись, наклонившись так, чтобы его не видно было, убежал. Когда мальчик выбежал из-за стены родника, но не добежал ещё до изгороди, когда он ещё перебегал от родника к изгороди по скошенной траве, человек в белой майке крикнул ему:

– Пошли сюда Лерно, скажи, чтобы шёл сюда!

С дороги, пока мальчик не добежал до деревьев, он ни разу не оглянулся. Если оглянуться от деревьев, их можно было увидеть и можно было не увидеть, можно было не оглядываться – и тогда бы их не было, но ужасное было не там, позади, а внутри мальчика, и нельзя было кричать, потому что ничего не случилось: просто по выжженной траве, прячась за изгородью, бежал, убегал от всех какой-то щенок.

Лерно возвращался, Алхо возвращался, это был галоп, рысца, но это не был бег. Как во сне – вот так же тяжело шёл Алхо. Ничего тайного не остаётся – ничего не остаётся в тайне: а если дядя откуда-нибудь сейчас смотрит – из-за дерева, с пригорка, с неба, – смотрит и видит, как мучают эту старую лошадь? А если лошадь сама понимает всё это, если она смотрит из своего лошадиного нутра и всё понимает?

– Что? – сказал мальчик, потом понял, что это он сам сказал «что».

– Плохо бежит, – сказал Лерник.

– Плохо, – согласился мальчик. – Старая лошадь.

– Ну ладно, – сказал Лерник. – Дай до родника доехать.

– Езжай, – согласился мальчик.

– Ну так пусти, – Лерник натянул поводья и снова сказал: – Пусти же.

– Нет, – сказал мальчик.

– Доеду до родника, а ты придёшь и заберёшь её.

– Нет, – сказал мальчик.

– Не сдохнет, пусти, доеду до родника.

– Слезай, – сказал мальчик.

С их хлебом и колбасой в руках (куда делся стакан?) – мальчик вовсе не это хотел ему сказать. Мальчик не был против, мальчик пошёл бы за этим Лерником к роднику, пусть бы этот Лерник ехал на лошади, мальчик бы бежал за ним, но те, под абрикосовым деревом, снова посмотрели бы и снова бы увидели за изгородью полноса, глаза и лоб мальчика.

– Ну ладно, не подохнете, ни ты, ни лошадь, до родника только.

– Подохнем, – сказал мальчик, и Лерник спрыгнул с лошади.

Он встал прямо против мальчика, посмотрел на него, его глаза превратились в узенькие щелки, он скорчил гримасу и сказал: «Ф-фу!» – и было непонятно, улыбается он или же это гримаса отвращения, но был он очень красив, во всей цмакутовской школе не было такого… и вдруг он мотнул головой и ударил мальчика – головой в лицо. Аромат его мягких чистых волос и боль дошли до мальчика одновременно, потом мальчик почувствовал запах собственной крови. Наверное, мальчик когда-то сделал что-то очень плохое, и вот расплата за это.

– Ладно, – сказал мальчик. – Ладно.

– Что ладно? Ты разве можешь мне что-нибудь сделать?

– Ничего, – сказал мальчик.

– Или думаешь, что потом?

Зажав нос рукой, мальчик посмотрел на него.

– Не смотри на меня, – сказал этот Лерник, и глаза у него были узенькие, как щёлочки, и было непонятно, улыбается он или ему противно смотреть на кровь мальчика.

– Лерник!.. – позвали из сада. – Лерно!..

– Зовут тебя, иди, – сказал мальчик.

Тот не ответил и так же, как непонятно было, улыбался он или корчился от отвращения, когда говорил «ф-фу!», так и сейчас, смешав на лице улыбку и гримасу отвращения, он посмотрел на мальчика, поднял прут – вроде бы чтобы ударить, но не ударил, а вдруг шлёпнул себя по животу другой рукой. И видно, это ему понравилось – гримаса его была похожа теперь только на улыбку, лицо его медленно вытягивалось, он хотел повторить свой фокус, и мальчик выбросил было вперёд руки, но рубашка на том была белейшая, и нельзя было этими окровавленными, жирными от колбасы руками, нельзя было… Мальчик убрал руки.

– Не надо, – сказал мальчик, – запачкаешь рубашку.

– Ф-фу! – скорчил тот гримасу.

Погоняя кобылу, свесившись с седла, как это в кино бывает, рядом с ними объявился дед Месроп. Он посмотрел на них мутными глазами.

– Опаздываешь, Егишев сын, – сказал он и прохрипел через плечо в сторону садов: – Идёт, идёт он, идёт, идёт уже, здесь он. – И поехал на своей лошади дальше, но вроде бы на седле он удерживался еле-еле, и вроде бы он не погонял лошадь, вроде бы кобыла шла сама.

– Лерник!.. – позвали из садов. – Лерно, Лерник!..

Выгнув бровь, тот посмотрел Месропу вслед, потом медленно повернул красивую голову к садам, потом с форсом сплюнул и сказал мальчику:

– Хочешь, так тебя отделаю, что дорогу забудешь?

Мальчик посмотрел на него и сказал:

– Можешь?

Лицо этого Лерника стало вытягиваться.

– Могу.

– Если можешь, – сказал мальчик и проглотил сгусток крови, – значит, можешь.

– Что? – выгнув бровь, сказал тот. – Может, отца моего позовёшь?

– Не позову, – сказал мальчик. – Не бойся.

– Это я-то боюсь?

Мальчик проглотил кровь и посмотрел на него.

– А?

– Нет, ты не боишься, ты ничего не боишься, – сказал мальчик.

Зажав рукой нос, мальчик проглотил сгусток.

– Не смотри, – сказал он этому Лернику, но тот продолжал смотреть. – Не смотри на меня, – сказал мальчик.

– Буду, – сказал тот.

– Лерник… Лерник!.. – позвали.

– Зовут же тебя, иди, – сказал мальчик.

– Ты учителем хочешь стать? – спросил тот.

– Может, и стану, – сказал мальчик.

Тот улыбнулся.

– Ладно, – сказал мальчик. – Иди, – сказал мальчик. – Иди же, иди.

– А если не пойду?

– Уходи, – сказал мальчик. – Уйди же.

– На сегодня тебе достаточно, – сказал тот, сделал обманное движение, но не ударил, улыбнулся, повернулся и медленно пошёл к саду.

– Оставь прут, – сказал мальчик, и тот швырнул ему прут через плечо.

– Лерник, – позвали из садов. – Лерник! – И хором: – Лер-ник, Лер-ник, Лерно!

– Лерник! – послышался отдельный резкий женский голос, но тот мальчик не отвечал.

– Идёт он! – зажав рукой нос, крикнул мальчик. – Идёт он, идёт!

– Скажи, пусть быстрее идёт! – крикнул пронзительный женский голос.

– Идёт, – сказал мальчик и проглотил сгусток крови.

Ничего тайного не остаётся, про всё узнается, всё бывает видно. Из-за дерева, с пригорка или же из старой лошади Алхо смотрели сейчас Григорян, или его умерший сын, или дядя. Всё равно мальчику хотелось плакать только потому, что у него не было времени для драки, ему надо было ехать на станцию, а его втягивали в драку. Мальчик не заплакал, хотя походка этого Лерника, и его спина, отутюженные брюки, и длинная шея, и белейшая рубашка были красивые до слёз. Зажав рукой нос и закинув назад голову, мальчик пошёл к реке умыться.

Когда он вышел из-за деревьев, он увидел сверкающую тушу овцы, сверкающее в бликах солнца абрикосовое дерево, белое платье, красное платье, ослепительную машину… Радио пело, а Лерник перепрыгивал через каменную изгородь, и сквозь всю эту красоту они могли сейчас разглядеть мальчика, он омрачил бы их радость – и мальчик отошёл за деревья, в лес и спустился к реке другой дорогой.

– Ничего, – прошептал мальчик, и вытер нос, и вымыл лицо. – Ничего. – Но чтобы не говорить даже этого, чтобы вообще ничего не говорить, мальчик опустил всё лицо до ушей в воду и долго не вынимал его из воды. Пока не стал задыхаться. Потом снова окунул лицо в воду.

Лошадь дожидалась его.

– Алхо, – сказал мальчик и постоял немножко рядом с лошадью, – Алхо. – И так, стоя рядом с лошадью, мальчик почувствовал, что соскучился по дядиному крыльцу, по грушевому дереву, по сестрёнке, по небритому подбородку отца и по тому, как отец пришёл с косьбы и лёг на тахту, раскинув руки в стороны…

…Шапка деда Месропа зацепилась за куст, а кобыла стояла на маленькой скошенной опушке, и было ужасно представить удар лысой головы о землю.

Вся дорога до самого Сота и скошенная долина вдоль реки были пустынны, никто не ехал ни туда, ни обратно, и только кобыла стояла, навострив уши, смотрела на мальчика и на Алхо. Дед Месроп валялся на земле рядом с кобылой…

Мальчик не знал, что, когда пьяный падает с лошади, он не убивается насмерть.

– Дед Месроп, – позвал мальчик. – А дед Месроп.

– Дед, – сказал мальчик, – дед!

– Дед, – попросил мальчик, – ну дед…

– Дошоян устанет ждать тебя, уйдёт… дед!

– Дед Месроп!

– Дед, – сказал мальчик, – дед!

– Дед!

– Больно тебе, дед?

– Дед, – попросил мальчик, – дед!

– Дед!

– Дед… дед Месроп… дед!..