Текст книги "Оглянись назад, детка!"

Автор книги: Грация Верасани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Мир пустых обещаний

Переписав некоторые фразы из писем в блок нот, я теперь перечитывала их, стоя на светофорах. Последний год жизни моей сестры предстал целиком на этих разбросанных листках.

У меня было такое чувство, как будто я смотрю на мир через стекло, пытаюсь разбить его ногами, чтобы выйти наружу, но оно толстое и небьющееся. Уже много лет я не чувствовала себя так.

Мне надо было работать, завершить отложенные дела, зарабатывать на хлеб, а мои мысли занимали совсем другие вещи. Я неспешно ехала по улицам, и в голове у меня всплывали некоторые фразы Ады: когда он выпьет, становится жестоким…

Вернувшись в агентство, я уселась за письменный стол, закурила и стала просматривать свои записи. Альфио Толомелли, Альвизе Лумини. Машинально обвела красным карандашом начальные буквы двух имен.

Дверь резко распахнулась и черно-белые эстампы с изображением видов Болоньи, висев шие на стене, подпрыгнули. У моего отца тяжелые шаги. (Моя мать называла его Кантини. Я не помню, чтобы она звала его по имени.)

– Что у тебя с глазом? – спросил он.

– Понятия не имею, может, мошка какая залетела.

Он раскрыл газету, которую держал под мышкой.

– Правые победили и в Голландии.

– Тебе это неприятно, папа? – спросила я, не отрываясь от записей.

Он посмотрел на включенный компьютер:

– Неужели так необходим этот ящик?

– Ты отстал от мира.

Вошел Лучио и, как всегда, испытывая смущение и неловкость при виде моего отца, поздоровался с ним Мой отец, Фульвио Кантини, положил ему на плечо руку и помахал газетой.

– Любезный Спазимо, левые кончились в семидесятые годы, когда убили Моро. Стоило бы сказать это всем типам, которые водят хороводы!

Спазимо покорно кивнул головой.

Я стиснула зубами колпачок шариковой ручки: мой отец все еще не потерял способности заставить меня понервничать, как не выучившую урок школьницу.

– Все таскаются с этими портативными штуковинами… иду в кафе, они сидят там, по ним вкладывают деньги на бирже, наблюдают за рынками, читают экономические страницы. Поколение маркетинговых специалистов. Выходит… правы они?

Я рассеянно слушала, а в голове крутились строки из письма. Съедаю четыре апельсина в день, чтобы сэкономить деньги на проезд до ближайшею, пусть и паршивого, театра, режиссер сказал, что даст мне роль Офелии, если я буду с ним ласкова…

Старший фельдфебель снял пальто и остался в тонком пуловере беловатого цвета Мысль, что он может, останься здесь дольше обычного, пугала меня. От нечего делать я стала рассматривать вывеску магазина нижнего белья, который находился напротив моего окна Отец стоял, облокотившись о стенной книжный шкаф, как будто это не он сам много лет назад уволился из жандармерии. Я посмотрела на него. От того человека, которому приходилось держать себя в руках, чтобы одному воспитать двух дочерей без матери, ничего не осталось: жизнь сделала из него жалкого, ко всему безразличного и всем недовольного пьяницу.

Помню случай, когда к нам домой, почти сразу после смерти Ады, пришел врач и сказал, чтобы он не очень усердствовал с выпивкой. Отец ответил, что его совершенно не волнует печень, все равно жизнь его разошлась по швам: осталось лишь взять веник, совок и выбросить ее в первый мусорный ящик. Но когда он заметил, что я стою в дверях и слушаю его, то сразу сменил тему.

Он сел в кресло и прислонил голову с поредевшими волосами к спинке. Лучио держал в руке конверт с зарплатой и раздумывал, остаться или уйти.

– Итак, как идут дела? – спросил у него отец.

– Как всегда, – ответила я.

– Джорджи а, сколько раз я должен тебе говорить, чтобы в офисе ты была в костюме, в жакете и брюках?

– Я забыла жакет дома.

В горле у меня все пересохло, и, хотя во рту не было аспиратора для отдэса слюны, ощущение такое, что я сижу у стоматолога. Отец принялся тараторить об упадке западной жизни, а Спазимо вежливо внимал ему.

Я включила принтер, он прервал свой монолог и произнес «Ты поправилась. Тебе надо походить в спортивный зал, позаниматься на тренажерах».

Мне хотелось ответить ему, что я не такая, как его сыщики из американских детективных романов, которые встают на рассвете и бегают по берегу океана.

– Именно в восьмидесятых годах от идеологии не осталось и следа, – снова завелся он.

Спазимо неохотно согласился.

Отец встал и, подойдя к шкафу с картотекой, начал выдвигать ящики.

Он забыл, что бутылка с анисовым ликером стоит в тумбе письменного стола Я наблюдала, как он ломал себе голову и нес чепуху, чтобы скрыть истинную цель своего прихода.

Я тоже встала.

– Надо же, у тебя ширинка почти у самых колен, – произнес он.

– Сейчас так модно, фельдфебель, – пришел мне на помощь Спазимо.

Двадцать семь лет назад волосы моей матери были золотистого цвета, она собирала их сзади и скрепляла заколкой.

В сорок четыре года она была красивой женщиной с ясными, близко посаженными глазами и узким лицом; мне достались от нее лишь низкий голос и жалкая часть шикарной груди.

Я услышала крик Ады и, взглянув в окно, увидела синюю мигалку полицейской машины и красную – машины «скорой помощи». За ними стоял без видимых вмятин «Рено» серого цвета, а мою мать едва можно было узнать. Мне было двенадцать лет, но я уже чувствовала себя развалиной, как рассыпающийся на части автомобиль. Ты умираешь с тем, кто умирает, и требуется время, чтобы воскреснуть.

Фульвио Кантини нервно подергивал ногой, щеки покрылись красными пятнами, а у рта показались глубокие складки.

– Папа, у меня нет времени сидеть здесь и беседовать, да и Спазимо надо работать.

– Расследуешь дело?

– И не одно.

– Работа продвигается хорошо?

– Думаю, да.

– Нет ничего хуже, чем делить шкуру неубитого медведя.

Я бросила взгляд на Лучио в надежде, что он поддержит меня. Напрасно: его больше беспокоило, как бы еще угодить старшему фельдфебелю.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. До тех пор, пока дела идут… – После чего, схватив сумку и куртку, я указала на третий ящик письменного стола, бросив на ходу: «Бутылка там» – и вышла.

Мне хотелось колотить машину ногами, но вместо этого я забралась в нее и опустила голову на руль, стараясь успокоить нервы. Потом повернула ключ зажигания и наугад, без цели, поехала, просто чтобы расслабиться. Вокруг – реальные улицы, реальные люди, реальные деревья, но мне мерещилось совсем другое.

Я вижу отца, который отводит меня в сторону и произносит вполголоса: «Я сказал Аде, что мама попала в аварию. Ты меньше, но вся в меня… ты сильная…»

Я вижу сидящую за пианино Аду, она поворачивается ко мне и говорит:« Ты знаешь, что у мамы был другой мужчина?»

После смерти Ады наш бывший двухэтажный дом был продан, и я до сих пор стараюсь по возможности не проезжать мимо него. Когда мне случается бывать в тех краях, я увеличиваю скорость и не смотрю на бары, магазины и тысячи других вещей из моей прошлой жизни. Наш дом был большой и обставлен просто и с удобством. Иногда по утрам, когда шел дождь, моя мать ставила на полную громкость пластинки с песнями Бреля и Ферре и слушала. Отец никогда не разрешал завести собаку, кошку или красную рыбку. Он говорил, что животные умирают раньше нас и что, когда они уходят, остается боль.

Без пятнадцати одиннадцать я сидела в машине на стоянке у ресторана «Ла Луччола» и следила за синьорой Комолли и ее любовником, устроившимися за своим обычным столиком. Я выкурила уже десятую сигарету «Кэмел» за день, размышляя совершенно о посторонних вещах, когда в окно машины со стороны пассажира кто-то постучал.

Худющая, андрогинного вида девушка без разрешения забралась в машину, на вид ей было не больше восемнадцати, и все в ней говорило о ее принадлежности к готам: угловатое лицо, короткие черные волосы, одежда и макияж из восьмидесятых годов.

– Чего тебе нужно? – встревоженно спросила я.

Она указала на сидевшую за застекленной рамой окна ресторана женщину. Потом подняла украшенную чуть ли не двадцатью позвякивающими браслетами тонкую, как спичку, руку, и произнесла:

– Я ее дочь.

Мне потребовалась минута, чтобы внести в память эту информацию и расслабиться.

– Тебя послал твой отец?

– Нет, он не знает, что я здесь.

Голос у нее, несмотря на крутой вид, был звонким и юным.

– Ты сама начала следить за своей матерью?

Она закурила «Филипп Моррис экстра-лайт».

– Боже, эта история продолжается уже два года.

– Значит, тебе известно все…

Она удивленно посмотрела на меня:

– Я считала тебя умнее.

– Прости, ты меня знаешь?

– Я тебя уже несколько раз видела… с тех пор как мой отец тебя ангажировал…

– Ангажировал? Мы же не на телевидении.

Я опустила стекло, чтобы проветрить салон машины.

– Мне жаль, что твоя мать…

– Моего отца интересуют только деньги, – прервала она меня. – А тот, – кивнула она в сторону любовника матери, – компаньон папы. Теперь ему будет проще послать их обоих к чертовой Л1атери.

Любовники вышли из ресторана, и девчушка, чтобы ее не заметили, спряталась за приборный щиток. Фотографий у меня достаточно, подумала я, и убрала камеру «Никон» в чехол. Подождав, когда тронется их «Мерседес», я последовала за ним.

– Как ты сюда добралась? – спросила я.

– На такси.

Мне стало неловко.

– Куда тебя отвезти?

– Куда едешь ты, туда и мне. Меня зовут Гайа, фамилию ты знаешь, – произнесла она.

– Послушай, Гайа, у меня есть срочные дела.

– Ладно, тогда высади меня у Чертозы.

Естественно, что я спрошу, почему она хочет, чтобы ее отвезли на кладбище.

– Извини, зачем тебе туда?

– Знаешь Байрона? Он проводил там время. Разговаривал с могильщиками. У него на столе всегда стоял череп для вдохновения…

Она сидела, держа спину прямо, а ладони на коленях, с насмешливым выражением отвергнутого и чуждого всему происходящему человека. Должно быть, она сумасшедшая, но она мне нравится.

– Конечно, Байрон… ты что, хочешь быть писательницей? – громко спросила я, словно рассуждая сама с собой.

– Не знаю. Когда я была маленькой, всегда писала небольшие рассказы на трех страницах. Один был о семье, в которой все умирали, но самый прекрасный назывался «Корри и ее собака»: Корри утонула, пытаясь спасти тонущую собаку. У меня умирали все персонажи, не знаю почему.

Я задумчиво почесала лоб, вспомнив, что Ингеборг Бахман, моя любимая писательница, говорила что писательство – это одиночество, уединение и неудовлетворенность.

– Знаешь что, я угощу тебя чем-нибудь, а потом отвезу домой.

Остановив машину у крошечного бара, больше похожего на кафе-молочную, мы вошли. Я взяла с маленькой витринной стойки пирожное с кремом и принялась с жадностью есть.

– Ты ничего не будешь? – спросила я у нее.

Она стояла, упершись спиной в холодильную камеру с мороженым.

– Я никогда не ем.

– Даже кока-колу не пьешь?

Она отрицательно покачала головой, не спуская с меня глаз.

– А я обожаю поесть, – подразнила я.

– Это видно.

– А, понятно, не хочешь потолстеть.

– Не совсем так. Не хочу жить.

Если верно, что ничто не происходит случайно, моя тоска, которая не оставляла меня вот уже несколько дней, достигла на этой холмистой площадке, где я припарковала свой «Ситроен», своего пика. Я подумала, что вид Болоньи сверху и немного болтовни пойдут ей на пользу, однако дочь инженера Комолли выудила одну из моих кассет с песнями Луиджи Тенко и вставила в магнитолу.

Пока я курила и разглядывала виллы богатых болонцев, она пела «День за днем». Я не верила своим ушам она знала наизусть все слова песни. «День за днем проходит жизнь, завтрашний день будет таким же, как вчерашний. Судно уже покинуло порт и кажется с берега далекой точкой…»

Я не могла сдержаться:

– Почему ты не слушаешь Мэрилина Мэнсона, как твои ровесники?

Она сидела, согнув плечи и вытаращив подведенные глаза.

– Потому что я так одета?

– В определенном возрасте то, что носишь, имеет значение, тебе не кажется?

Наконец она рассмеялась, продемонстрировав мне свои прекрасные белые зубы и ямочки на щеках.

Перед тем как отвезти Гайю домой, я заехала в агентство, усадила ее на диванчик Аучио, а сама пошла в кабинет перенести фотографии в компьютер. Пока я подключала кабель к компьютеру, до меня донесся ее вопрос по поводу туалета, из которого затем раздался звук закрывающегося шпингалета.

Я подошла к Спазимо.

– Ездить с дочерью клиента профессионалу непозволительно, – сказал он.

– У нее кое-какие проблемы.

Лучио покачал головой.

– Вот так всегда, все безнадежные дела берешь ты…

– Кстати, о безнадежных делах, Тима поблизости нет?

– Он зашел и сразу плюхнулся на диван. Сколько же косяков он выкуривает? За секунду опустошил две бутылки воды.

– Теперь собирается сколотить группу.

– Но он же ни на чем не умеет играть!

– Говорит, что это не важно.

В этот момент появилась Гайа.

– А здесь здорово, – произнесла она.

Мы со Спазимо растерянно посмотрели на нее.

Мы снова сели в машину, но дочь инженера Комолли даже и слышать не хотела, чтобы ее отвезли домой. Если бы она хоть немного была голодна, я бы отвезла ее в «Макдоналдс», но у меня была идея получше: отправиться в бар на улице Верди, где в это время Тим и его друзья пили аперитив.

Пока мы ехали, Гайа смотрела в окно и терла рукой лицо, так, что оно покраснело. Было шесть часов вечера, небо стало лиловым, как гематома. Я краешком глаза посмотрела на странное существо, сидевшее рядом со мной.

– Расскажи мне о своих родителях.

Она вздохнула.

– Мой отец считает, что за деньги можно купить все, даже людей.

Я сбавила скорость в поисках свободного для парковки места.

– Ну а твоя мать?

Она пожала плечами, но у меня не оставалось времени вникать в подробности: заметив свободное место, я попросила ее выйти. Пока я выворачивала руль, она стояла неподвижно, склонив голову набок, уставившись на меня.

– У тебя разбит подфарник, – произнесла она.

Мы вошли в бар, расположенный на площади Верди. Как только я их познакомила, то сразу поняла, что они не понравились друг другу. Тим вернулся к своим друзьям, бросив на меня многозначительный взгляд вроде «кто эта странная особь?».

Она смущенно озиралась по сторонам.

– У меня всегда такое чувство, что я везде лишняя.

Заказав некрепкое пиво, я сказала:

– Гайа, Тим всего лишь молокосос, ты для него слишком взрослая.

– Разве не ты говорила, что ему двадцать три года?

– И имела в виду… что ты более зрелая.

– Ты когда-нибудь читала Павезе? – обронила она, презрительно посмотрев на стоявшую на стойке пиалу с арахисом.

– В молодости.

– А Вульф? Плат? Маяковского?

Мне стало не по себе.

– Если не ошибаюсь, они все самоубийцы? – Я залпом выпила пиво. – Пошли, отвезу тебя домой.

Привстав, я заметила в ее глазах тревогу и нерешительность.

– Сейчас мы расстанемся и больше не увидимся, да? – пробормотала она.

Я взяла счет и записала номер ее сотового телефона.

Через пятнадцать минут я была дома. Сразу зазвонил телефон. Я схватила трубку.

– Ты сегодня вечером свободна? – раздался голос Джиджи Марини.

– А что ты хочешь предложить?

Раздался смешок.

– Скажу, когда увидимся.

Мне стало плохо.

– Джиджи, – ответила я, сняв куртку, – тебе известно, что я давно забыла, что такое оргазм?

В трубке повисла тишина.

– Так, значит, прошлой ночью…

– Не скажу, что мне это не понравилось… Короче, если тебе не дает покоя мысль относительно своей вины…

Он не дал мне договорить.

– Да я даже не думаю об этом.

– Отлично. Позвоню, как только выдастся свободная минутка.

Телефон задребезжал снова. Это был Тим.

– Что это за мымра с тобой была?

– Выбирай выражения, она очень умная девушка. К тому же вы с ней похожи.

– В каком смысле?

– Она еще не решила, быть ли ей рок-звездой, режиссером видеоклипов или фотографом топ-моделей, – съехидничала я.

– Ты будешь приятно удивлена, узнав, что я готовлюсь к экзамену, – выпалил он в свою защиту.

– Вот это новость, Тим. И какой предмет ты будешь сдавать?

– Историю театра. Я пишу обалденную работу о Брехте и Пискаторе. В общем, о политическом театре…

– Ах вот как, политический театр… – Мне доставляло огромное удовольствие подначивать его, когда он начинал изображать из себя этакого занятого умника. – Другими словами, какое-то время мне придется обходиться без твоей микрокамеры «Spycam».

– Я одолжу ее тебе, но даже не думай избавиться от меня.

Я рассмеялась.

– Чего еще скажешь?

– Откуда она взялась?

– Это дочь Комолли.

– Черт, в таком случае у нее полно денег!

– Теперь, когда ты знаешь, сводишь ее в кино?

– Даже и не подумаю идти с такой страшненькой.. – То есть Фэдэ говорит, что она недурна, но слишком угрюмая…

– У нее проблема.

– Какого рода?

– Не ест.

– Когда я учился в лицее, я видел одну такую, тоже мечтала стать фотомоделью.

– Не думаю, что это относится к Гайе.

Я бросила трубку радиотелефона на диван и сразу заметила на столике коробку из-под обуви. Я уселась на подлокотник кресла и схватила несколько листков…

10 января '86.

Альдо, это мир пустых обещаний. Надеюсь, у тебя дела идут лучше, чем у меня. На каждом прослушивании я вижу огромное количество готовых на все актеров: современные гладиаторы, причем безрукие, одноглазые, но рвущиеся в бой. Если нет крови, то нет и зрелища…

Я взяла в руки коробку: внутри лежали конверты, которые мне еще предстояло открыть. Но только не сегодня, когда я слишком устала.

Как-то вечером в ноябре 77 года мы с Адой вышли из Театра Дузе после спектакля «Сирано де Бержерак» с Пино Миколь. До дома было полчаса ходьбы, и мы пошли пешком, не проронив ни слова, – нас переполняли эмоции.

– Вот это я хочу делать, тебе понятно?

Я кивнула, со страхом съежившись в своем узком синем полупальто. В пятнадцать лет для нас уже все было решено: Ада будет актрисой, а я – адвокатом.

С того вечера мы посмотрели много спектаклей: «Леонс и Лена» с Антонио Салинес в Театре Тестони, «Человек с чемоданами» Ионеску с Тино Буадзелли, «Власть тьмы» Льва Толстого, в котором играли Збраджиа и Плачидо, «Мера за Меру» с Лавиа, Ваннукки, Скаччиа и Пикколо… Это продолжалось до тех пор, пока однажды, сидя в партере, она не влюбилась в конце последнего акта «Ричарда III» в Кармело Бене. Она вырезала из газет все его фотографии и читала его книги.

Я была совершенно другой, меня угнетала светская жизнь. Я протестовала против Алмиранте, принимала участие в собраниях Молодежного союза итальянских коммунистов, танцевала с товарищами в зале местного отделения Национального союза офицеров запаса, которое возглавлял Гриеко, на празднике ежегодной перерегистрации членов партии, говорила о молодежном движении присоединения в маленьком баре на улице Тоскана и ходила во Дворец спорта послушать в исполнении Лучио Далла песню «Какое глубокое морс».

Папа купил Аде мопед модели «чао» белого цвета, который вскоре у нее украли около лицея Ферми. Она стала ходить в театр одна. О нашей матери мы никогда не говорили; при одном упоминании о ней у меня внутри словно бомба разрывалась, думаю, Ада чувствовала то же самое. Понадобилось какое-то время, прежде чем мы с сестрой поняли, что мертвые не возвращаются.

Вспомнился один майский вечер 1978 года. Я хорошо его помню, так как за неделю до того убили Моро; потом начинался чемпионат мира по футболу в Аргентине, а в июле, после отставки Леоне, Сандро Пертини был избран президентом Республики. Мы с Адой только вышли из кинотеатра «Эмбесси» после фильма «Лихорадка субботнего вечера» и прямо посреди улицы начали танцевать, имитируя Джона Траволту.

Неожиданно она перестала обезьянничать, сказав, что чувствует угрызения совести, которые не покидали ее. Когда я попросила ее выразиться яснее, она ответила, что у нее такое чувство, будто она имеет отношение к автодорожному происшествию с матерью. Она не знала, почему, но мысль об этом пугала ее. Я не знала, что ей ответить. Дома мы юркнули в постель и в темноте слушали песни «Лью» группы Алунни дель Соле и «Ожидая Анну» в исполнении Тоцци.

Но все это происходило потом, после смерти Иларии Маджи, в замужестве Кантини…

В ночь на Рождество 1975 года мать повела нас на полуночную мессу. Уже тогда у мамы был беспокойный и бегающий взгляд. Я помню ее руки в перчатках из черной кожи и ее худое тело в слишком широкой шубе из выдры. Через год, в той же церкви, в день ее погребения, я увидела человека, который кивнул в знак приветствия моему отцу, после чего обхватил лицо руками. Тетя Лидия, сестра папы, произнесла: «Каким надо быть нахалом, чтобы прийти сюда?»

С того дня Ада начала красть деньги из бумажника папы и покупать сигареты «Мерседес». В пачке было десять сигарет. Она выкуривала их тайком в ванной, открыв окно. Я слышала, как она пускала воду, чтобы потушить окурок, а потом брызгала в рот мятной освежающей жидкостью «Тантум». Однажды папа застукал ее и наказал на всю неделю. Она сидела в нашей комнате, устроившись на ковре, и вырезала фотографии пятнадцатилетней Клаудии Марсани, которую Висконти пригласил сниматься в фильме «Семейный портрет в интерьере», и молоденькой Татум О'Нил. Ее сфотографировали в тот момент, когда Чарльз Бронсон вручал ей Оскара за фильм «Бумажная Луна».

Я взяла со столика почти пустую бутылку виски «Фор Роузис» и опустошила ее до дна прямо из горла, в одежде плюхнулась на диван и уснула. В восемь часов утра я обнаружила себя в лежачем положении. Что за жизнь: спишь пять или шесть часов, потом открываешь глаза, и тебя ждет все та же банальная и дерьмовая действительность! На полусогнутых ногах я встала с дивана; мне нестерпимо захотелось выпить кофе и выкурить сигарету.

Едва я села в машину, как подбежал мой молодой компаньон и забарабанил по стеклу.

– Я с тобой, – сказал он и бросил каску и рюкзак на заднее сиденье.

Машина, словно куда-то спеша, рванула с места. Тим достал свои рабочие инструменты и начал свертывать косяк.

Под его сиденьем грохотали штук тридцать запылившихся музыкальных аудиокассет, он наугад взял одну. Песня «Please Don't Go» группы «К. С. & the Sunshine Band» немного подняла мне настроение.

Почти все мои кассеты, которые при каждом повороте или резком торможении с треском прыгали по коврикам машины, были с музыкой так называемой новой волны. Тим между затяжками по очереди поднимал их и с любопытством разглядывал.

– Кто эта блондинка?

– О! Дебби Херри, королева андеграунда. Помнишь песню «Call те»?

Он покачал головой.

– Это был саундтрек к фильму «Американский жиголо». Ты его наверняка видел.

– Кто его знает, возможна Группу «Devo» я знаю. Они сделали обложку для альбома «1 Can't Get No Satisfaction…»

– Молодец.

– А группу «Joy Division»?

– У меня должна быть их «Disorder», поищи-ка…

Он достал еще одну кассету.

– «Bauhaus» – эту группу я слышал. Солист с низким голосом, который пел «Bela Lugosi's Dead», просто бесподобен, правда?

– Я обожала глубокий голос Питера Мерфи и жесткие гитарные аккорды Дениэла Эша…

– Да ты настоящий знаток, – с восхищением произнес Тим.

– Я просто очень любила ту музыку.

– Ты хочешь сказать, когда была молодой…

– У всех бывает молодость, а потом она проходит. И твоя пройдет.

Он не подал виду.

– Ну а группа « The Residents»?

– Без сомнения, они – лучшие.

– Это единственный способ заставить тебя улыбаться?

Я бросила на него вопросительный взгляд.

– Стоит тебе заговорить о музыке, как ты меняешься на глазах.

Я остановилась на стоянке, отведенной для автомобилей фирмы «Эсселунга», где работал Альфио Толомелли.

– Давай, Тим, бери «Никон» и за работу.

– Что этот тип натворил?

– Он в близких отношениях с кузиной своей жены. Видишь ту машину? – И я указала пальцем на голубой «Фиат 500». – Это машина Марии Веронези.

– Кузины.

– Наверное, она приехала навестить его во время обеденного перерыва. – Я показала ему фотографию. – Вот она, в центре, с хвостом на голове и в красном платье. Брюнетка – Лючия Толомелли.

Мы покрутились среди молодых мам, кативших детские прогулочные коляски и тележки, набитые консервами. Потом вошли в бар, расположенный в конце торгового центра, перед магазином спортивных товаров, и там, за столиком, застукали их. Марии Веронези было примерно тридцать лет, у нее были пышные плечи и широкая талия. Она сидела с грустным взглядом, подперев рукой подбородок. Альфио Толомелли, с бычьей шеей и ногами скалолаза, с утешающим видом гладил рукой ее волосы и одновременно носком замшевого ботинка раскатывал валявшиеся на полу окурки.

Тим, спрятавшись за эскалатор, сделал около двадцати снимков. Когда мы садились в машину, он спросил меня:

– Как ты ей об этом скажешь?

– Как обычно. Лучия Толомелли платит мне, чтобы знать правду. А у правды нет такта, так или иначе, но ее приходится говорить.

По радио крутили песню из музыкального архива программы «99 Posse», а я с отвращением смотрела на улицу.

– Ну почему все время идет дождь? Дождь, чтобы его оценить, должен быть как манна небесная, чем-то особенным..

Тим сделал тише радио: было слышно, как щетки скребли по стеклу.

– Смотри, дождь прошел.

Прежде чем выйти из машины, он напомнил, что он и его сестра Фьёренца сегодня устраивают что-то вроде вечеринки.

– Ты же знаешь, мне не нравятся вечеринки, – фыркнула я, склонившись над рулем.

– Послушай, там будет не только молодежь, но и друзья Фьёры и пара моих преподавателей, – уговаривал он меня.

– Что ж, в таком случае я просто должна прийти.

– Если хочешь, захвати с собой эту угрюмую… как ее там, Кристина Риччи…

– Ее зовут Гайа, и она очень одинокая девушка.

– Ого, в тебе проснулся материнский инстинкт?

– Да пошел бы ты к черту, Тим.