Текст книги "Оглянись назад, детка!"

Автор книги: Грация Верасани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– И что он тебе ответил?

– Позвонили из Рима, и было уже не до этого, – резко оборвала она.

Двенадцать минут

Я припарковала «Ситроен» перед покрытым копотью кирпичным зданием и подумала о том, что мой отец сейчас наверняка ужинает, сидя перед телевизором. Пройдя через калитку из кованого железа, я увидела ровную изгородь и женщину, которая вытряхивала скатерть в окно. Вскоре дверь распахнулась, и я увидела отца в шлепанцах и шерстяном халате. Судя по всему, мой приход его не обрадовал, впрочем, я и не ожидала другого.

Из старого дома он перевез сюда лишь кое-какую антикварную мебель и библиотеку. При виде беспорядочной груды книг, заполнивших небольшую гостиную, я вспомнила Дилана Томаса, который говорил, что библиотека – это клиника для умственно больных. Не сказав ни слова, отец вернулся на кухню домывать посуду, а я последовала за ним.

– Выпьешь ячменного кофе? – спросил он.

Я кивнула и села за квадратный стол, на середине которого стояло серебряное блюдо. Отец открыл шкаф, окрашенный в зеленый цвет, и достал оттуда банку с кофе. Я отвела взгляд от батареи пустых бутылок анисового ликера, стоявших на буфете, и уставилась на экран телевизора, где писатель-телеведущий с фальшивой улыбкой интервьюировал воображаемых журналистов по поводу преступления в Конье. Набравшись смелости, я поставила на стол коробку из-под обуви, которую захватила с собой.

– Папа, это письма Ады. Хочешь почитать их? Отец бросил в ведро старую губку для мытья посуды, подошел к телевизору и переключил канал. В ток-шоу обсуждали войну против Ирака. Когда сообщили, что Северная Корея создает атомную бомбу, он согласно кивнул. Когда я спохватилась, было уже слишком поздно, так как провокационная фраза вырвалась сама собой:

– Что ж, в конце концов, ты прав, американское самоубийство важнее самоубийства моей сестры…

Старший фельдфебель взял полотенце для вытирания посуды и подошел к подставке для фотографии, стоявшей на буфете.

Я наблюдала, как он аккуратно и тщательно стирал пыль с лица моей матери, моего и моей сестры. На лужайке лежала Илариа Маджи, по мужу Кантини, в костюме кремового цвета: она с улыбкой смотрела, как я и Ада кувыркались перед объективом фотокамеры.

Я наблюдала за действиями отца, спрашивая себя, будем ли мы с ним когда-нибудь говорить о нашей семье. Но, возможно, есть жесты, которые все говорят; возможно, нет ничего более очевидного, чем его рука, ласкающая стекло. В таком случае, решила я, это не как в фильмах, когда один человек подходит к другому и говорит: «Поплачь на моем плече», и все думают: «Наконец-то он изольет душу». В жизни не всегда происходит именно так. В жизни есть слезы, которые просто непозволительны или которые возникают, когда человек полностью сломлен.

Отец налил мне кофе в большую выщербленную по краям голубую чашку, которую он взял с собой при переезде и которая была частью старого чайного сервиза Налив в бокал немного анисового ликера, он снял очки, чтобы стоявшая позади меня фотография потеряла очертания.

Я не выдержала и спросила.

– Где ты был в ночь, когда Ада покончила с собой?

Бокал с анисовым ликером выпал у него из рук и разбился вдребезги. Я хотела было нагнуться, но отец оказался проворнее: он встал, взял совок, собрал стекла и выбросил все в мусорное ведро. Потом он снова сел за стол, скрестил на груди руки и уставился в стену.

– Дома, как всегда.

– Я говорила с тетей Лидией… Я устала, папа.

Он кивнул и вздохнул.

– В ту ночь ты ночевала у Кьяры Ванни, помнишь? У твоей университетской подруги… Я очень поздно приехал в Рим. Хотел сам убедиться в том, что устроила твоя сестра. Она открыла мне дверь в черной комбинации, с наполовину пустой бутылкой виски в руке, Я вошел и увидел развалившегося на диване парня, который тер десны. Когда я спросил, пьяна ли она, в ответ Ада лишь рассмеялась мне в лицо. Я не мог этого вынести. Я приказал ей одеться, чтобы увезти ее оттуда, но она начала вопить и оскорблять меня. Парень сказал, что уходит и оставляет нас одних продолжать выяснять отношения, что он и сделал. Все случилось очень быстро, Джорджиа. Ты просто не представляешь, как некоторые вещи быстро происходят. Я пошел в ванную вымыть лицо, а потом сел на край ванны, чтобы подумать. Ада только что сказала мне, что в том, что случилось с мамой, виноват только я…

Я налила в чашку немного анисового ликера.

– Твоя мать всегда чувствовала себя плохо. У нее были ее таблетки, любовник и муж-карабинер. – Он произнес с ненавистью: – Карабинер. Постепенно мы отдалились друг от друга. В браке так иногда бывает. Когда она решила врезаться на машине в ворота, мне стало так обидно, и я подумал: что я знаю об этой женщине?

Он встал, взял другой бокал и налил в него до краев анисового ликера.

– Я вышел из ванны. Ада все еще стояла там и пила прямо из горлышка бутылки. Казалось, она играла одну из своих ролей… Ты же знаешь, какой она была, не так ли?

Мой голос прозвучал словно вздох.

– Я не знаю, какой она была, папа. Не знаю.

Я вышла купить мартини в наброшенном на пижаму плаще, с грязными волосами и черными кругами под глазами, словно всю ночь занималась любовью. Когда я вернулась, на ноч ном столике меня ждала еще одна книга Колет – «Анапе Нин». Но я включила телевизор и стала смотреть Сентьери на полной громкости. Джулио злится. Говорит, что не может видеть меня в такой депрессии, а потом спрашивает, где я провела ночь…

– Я закрыл руками уши, чтобы не слышать ее.

– Почему?

– Она смеялась и не могла остановиться.

Я ему говорю, что скучаю по своему пианино, что дома оно расстраивается и пылится…

– Открыв дверь квартиры, я выскочил на улицу.

Но я скучаю не только по пианино, Альдо, я скучаю по нашим кувыркам в снегу, по жетонам музыкальною автомата, «Подари мне улыбку» Друпи, по твоему голубому «Ситроену» модели «Dyane», скучаю по запаху Джорджии и в девять лет: она пахла также, как крекер Дориано…

– Она была жива. Когда я ушел, Ада была жива. После похорон я повсюду искал того парня, но он сгинул в никуда. Позавчера он позвонил мне, и мы встретились.

– Это я знаю. Что ему было нужно?

Он двусмысленно крутанул головой и скривил губы в усмешке.

– В ту ночь, вернувшись, Андреа Берти увидел, что дверь была приоткрыта. Должно быть, это я не закрыл ее. Он вошел, Ада была уже мертва. Все эти годы он думал, что в этом деле замешан я, а мне казалось, что это его вина… что он вернулся… что они спорили. Но Ада умерла в промежутке между моим уходом и его возвращением. В те двенадцать минут, когда она оставалась одна.

И еще, я скучаю по своей матери…

Трясущейся рукой он взял бокал.

– Из нас двоих там никого не было… Ни одного свидетеля, никакой помощи ждать не приходилось. Разве в телефильме не так бы сказали? Но что это меняет? Поводов, чтобы обвинять друг друга, было предостаточно. Он был всего лишь неприкаянным парнем, а на счет твоей сестры я всегда ошибался, а может быть, и на счет всей семьи, а самое лучшее, что было во мне, отдавал чужим людям.

– Почему Андреа не сказал мне о своих подозрениях против тебя?

– Потому что он хотел защитить тебя.

Одним залпом отец выпил анисовый ликер, а я взяла коробку из-под обуви. Мы встали одновременно: я пошла к двери, он – к телевизору, сделать громче звук.

Зачем вам знать правду?

Утро в агентстве выдалось спокойным: немного телефонных звонков, несколько оплаченных чеков и одна синьора, которая уже два месяца не получала известий от живущего в Париже сына и не знала, обращаться ли ей в итальянское консульство или в телевизионную программу «Кто его видел?». Ко мне даже зашла Джермана Бонини, сияющая от радости, потому что ее муж вернулся. Судя по всему, балерина из Бозена уехала за границу с хореографом.

После обеда пришла женщина лет сорока пяти, высокая и стройная, с низким лбом, рыжими непричесанными кудрями, темными и отсутствующими глазами. Под лисьей шубой виднелось облегающее платье, которое подчеркивало очень маленькую грудь. Первые четверть часа она была очень лаконична и на мои вопросы отвечала «да» или «нет», только покачивая или кивая головой. Немного привыкнув к обстановке, она стала рассказывать о своем муже, который был коммерсантом и в страхе стать банкротом проводил ночи неизвестно где и с кем.

– Мой муж говорит, что я очень чувственная натура и живу фантазиями… – Она всплеснула руками и приглушенным голосом заключила: – Я здесь, чтобы открыть правду.

– Вы любите его? – поинтересовалась я.

Она обхватила голову руками и завращала глазами.

– Послушайте, я просто не могу представить жизнь без него.

– В таком случае зачем вам знать правду?

Она уставилась мне прямо в глаза, открыв от удивления рот.

– Не будьте поспешны, – добавила я, меряя длинными и твердыми шагами комнату, – подождите несколько дней. Я всегда здесь, в вашем распоряжении, позвоните мне, когда хотите.

– Ноя…

– Уходите!

Она откинула голову, посмотрела в потолок и поднялась с кресла. Проводив ее до двери, я проследила, как она спустилась по лестнице, а когда я возвратилась в кабинет, там уже находился Латтиче.

Латтиче подождал, пока ушел Спазимо. Он прижал меня к стене, потом привязал веревкой к креслу, в котором обычно сидят мои клиенты, и пообещал, что не сделает мне зла, если я выслушаю его, так как с того дня, когда Донателла ушла из жизни, он потерял покой. Я не возражала, и меня мало убеждали его намерения. «Разве не вы раскрыли любовные интрижки моей жены и сообщили об этом по телефону? Как тактично, синьора Кантини, как тактично..»

Они выпили, он и его друзья по покеру, и собирались напугать ее, чтобы она перестала унижать его и, возможно, одумалась. Кроме пары оплеух, которыми они ее наградили, его приятели ничего не сделали, они оставались в тени и по его знаку смотались. Они все у него в руках, так как он держит их на крючке. Хотя один из них сейчас, несомненно, там, в отделе убийств, рассказывает, как все была. У него нет выхода, и он это знает, в тюрьме он уже сидел, и теперь его ждет пожизненная каторга. Латтиче не терпелось сказать мне, что когда он все сильнее сжимал горло своей жены, то подумал: «Или со мной или ни с кем». – «Но месть, моя дорогая, это не всякое там развлечение…» Наконец, он сказал, что покончит с жизнью: он выбросится из окна моего кабинета, который находится как раз на пятом этаже. Смерть наступит мгновенно, и он уже начал поднимать жалюзи. Может, и мне последовать за ним? Умереть вместе?

Я не сопротивлялась, и он не слишком сильно затянул веревку. Мне было страшно, но ужаса я не испытывала. Меньше всего хотелось присутствовать при его полете. Призвав весь свой цинизм, я выдала ему реплику из телефильмов:

– Послушайте меня, Латтиче, вы раненый человек…

– Я вызываю у вас жалость?

– Несомненно, вы не знали, что делали. Вы просто погорячились.

– Чушь.

– Если вы развяжете меня, я покажу вам одну вещь.

– Что?

– Пистолет «беретта».

– Зачем?

– Освободите меня от этой веревки.

– Вы думаете, я идиот?

– Я всего лишь хочу подарить вам оружие, которое вы сможете применить за стенами этого кабинета.

Он с глупым видом, сбитый с толку, кивнул.

– Вы можете вставить его в рот или направить в сердце, в висок, куда угодно. Это быстрее и безболезненнее, чем прыжок в пустоту, поверьте мне. Прыгая с пятого этажа, вы рискуете остаться в живых, искалеченным.

Он усмехнулся.

– Не думаю. – Он начал открывать ящики моего письменного стола.

– Вы когда-нибудь стреляли?

Он промолчал.

– Я объясню, как это делается. Ну же, снимите с меня эту веревку.

Поколебавшись, он принялся раскидывать все, что попадалось ему под руки: блокноты, фотографии, документы и даже «Руководство для молодого детектива» Марио Нардоне, мою персональную библию.

– Послушайте, – настойчиво повторила я, – ваша жизнь меня совершенно не волнует, вы можете делать с ней все, что вам вздумается, но я не хочу видеть вашу кровь здесь, внизу, и вспоминать об этом всякий раз, приходя в агентство. Берите «беретту» и стреляйтесь, где вам вздумается: в автобусе, парке, у себя дома. Это будет ваша плата за мою работу. Счет, который вы еще не оплатили, помните?

В его взгляде промелькнула озабоченность.

– А вы хладнокровная, синьора Кантини.

Я бы хотела сказать ему, что это не так и что от страха я почти наложила в штаны.

– Это мне передалось от моего отца.

Он открыл окно.

– Вы очень дорожите своим агентством?

– Да, и предпочла бы не быть соучастницей.

Он снова прикрыл окно.

Джордано Латтиче медленно подошел ко мне и, не говоря ни слова, развязал меня. Пока я массировала покрасневшие кисти, он потребовал пистолет.

– Я в отчаянии, Латтиче, но у меня никогда не было пистолета И никогда не будет.

Для меня оставалось загадкой то, что он скажет или сделает. Я стояла перед ним, опустив глаза в пол, искренне расстроившись, что не могла выполнить наш договор. Молчание становилось тягостным, я словно окаменела и была не в состоянии выбежать из комнаты или закричать. У меня хватило смелости лишь стряхнуть с брюк мнимую пушинку или пятнышко. Латтиче, не знаю, почему, эта ситуация показалась комичной. Неожиданно он разразился захлебывающимся смехом и плюхнулся на пол. Он сидел, прижавшись спиной к стене, его руки об-маты вала веревка; желтовато-серые волосы слиплись от пота и больше походили на кучу свалявшейся соломы. Именно в это мгновение я машинально расставила руки, загородив собой окно, вроде «отсюда никто не выйдет». Латтиче продолжал как сумасшедший смеяться, даже когда я схватила телефонную трубку. Спустя четверть часа я передала Луке Бруни живого убийцу.

Уже почти темнело, когда я позвонила Спазимо на сотовый и рассказала ему, что он пропустил. Он не мог поверить. Спазимо никогда не уходил в это время, и надо же такому случиться: стоило ему пойти к зубному врачу, как произошел этот шурум-бурум. Наконец он обеспокоенно спросил:

– А если бы он сделал с тобой что-нибудь плохое? Если бы он выбросил тебя в окно?

– Да, ты бы никогда себе этого не простил, – поддела я его.

Прежде чем попрощаться, мы сказали друг другу еще всякую ерунду, вроде того, что я какое-то время буду отсутствовать, сделаю себе небольшой отпуск, в общем, я заслужила отдых от агентства и от его забот. К тому же у меня есть отец, пусть он теперь возвращается командовать и отвлечется, чтобы меньше пить, возможно, и я буду меньше пить, а ты не думай, что избавишься от меня, так как я приглашаю тебя в ближайший вечер на ужин. Да, конечно, я буду более внимательна к выбору меню, а ты мне расскажешь, как провел вечер с твоим коллегой из Сакраменто, я хочу знать все, или ты думал, что я забыла? Возможно, Лучио, нам пора стать друзьями, настоящими друзьями.

Выйдя из агентства, я попала под дождь. Пришлось пробежаться, и, когда я забралась в машину, с волос и лица стекала вода и я дрожала от холода.

Я вела машину по улицам, освещаемым светом офисов, баров, подъездов, останавливалась под портиками или ускоряла движение, проезжала по лужам На заднем сиденье все еще лежала коробка из-под обуви с письмами Ады. В последнем, от 31 января, были такие слова:

Я никогда не спрашиваю себя, почему мама сделала это. Это желание пришло к ней издалека, подобно звуку или цвету, а не мысленно. Просто она должна была это сделать, как иногда мы что-то делаем, не осознавая этого. Она забыла о самой себе и пребывала где-то там, как никогда не существовавшая вещь. Если бы она подумала о нас, возможно, она бы этого не сделала. Но покончить с собой – это отказаться от всего и всех…

Я накрыла коробку пледом, словно хотела защитить ее от сквозняков или спрятать от любопытных.

Мы все – бездонные колодцы, мелькнула у меня мысль: я, моя сестра, моя мать, мой отец, Андреа Берти, Спазимо, мои клиенты, все, кого ни возьми. Колодцы без дна. Сколько бы я ни упорствовала и ни ломала себе голову, как бы я ни была свободна в своих рассуждениях…

Я смотрела, как люди спешили перейти улицу по пешеходной дорожке под свинцовым небом и настойчивым дождем.

– Все мы превратимся в грязь, сказала бы Гайа, будь она со мной.

Мимо меня по этим пешеходным полоскам прошла, как в тумане, моя сестра; ее глаза, эти серо-голубые щелки, смотрели вокруг с тем же упоением, с каким она играла, погруженная в аккорды, на пианино, которое стояло в нашей старой гостиной. Я в экстазе слушала, как она играла Грига. «Хочу спать», – говорила она, резко закрывая инструмент. Она исчезала в коридоре, поднималась по лестнице и закрывалась в нашей комнате. Я заглянула в книгу Паскаля, которая лежала открытой на моих коленях, и подчеркнула: «Любовь, отказываясь от одиночества ненавистного «я», вступает в громадную пустыню». Надо поговорить об этом с Адой, сказала я себе, уж она-то сможет объяснить мне, что это означает. Я поднялась. Вошла в комнату, села на ее кровать и смотрела, как она спала.

Вытаращив глаза, я резко затормозила. Нет, я никого не сбила.

Я открыла окно, и в салон ворвался ветер, смешанный с дождем. Обувная коробка упала с сиденья. Листы разлетелись по коврикам; один конверт застрял между педалью акселератора и моей ногой.

Я остановилась у аллеи Конских Каштанов. Я ничего не видела, кроме своей сестры, которая изучала меня с детской серьезностью. Я по валилась на руль с чувством полной беспомощности и вдруг почувствовала, что мое лицо стало мокрым Перед глазами все расплывалось: оказалось, что я просто плакала.

Я вышла из «Ситроена», забрела в первый попавшийся бар и заказала джин с лимоном; мгновенно выпив его, я снова подошла к машине и села за руль.

Дорогая Ада!

На этот раз я пишу тебе письмо, хотя я не из тех кто любит писать их. Я пишу тебе мысленно, останавливаясь то у одного, то у другого светофора, поэтому прости, если оно будет не ахти каким. Я только сейчас понимаю, как скучала по гаму, который ты устраивала в комнате, после того, как ты уехала. Мне было нелегко без твоего гвалта. Да, лучше, если ты будешь об этом знать…

Я живу в квартире, которая тебе бы не понравилась и которую ты бы назвала китчем: жалюзи всегда закрыты, вещи и одежда разбросаны. Почти в каждой комнате есть твои фотографии. Когда я забываю, как ты выглядела, я смотрю на них, хотя фотографии никогда не отличаются точностью. Единственное, что понравилось бы тебе в моем доме, – это балкон. Он заставлен цветочными горшками и растениями, которые мне некогда поливать и которые почти все погибают у меня на глазах, а я удивляюсь. Как видишь, я не в мать. Я была бы счастлива, если бы могла сказать тебе, что однажды мы с тобой встретимся. Черт возьми, это было бы здорово.

Проблема в том, что, сколько бы я ни старалась, я не верю в это.

Проблема в том, Ада, что у меня жар в груди, который называется алкоголь, так как должна же я за что-то держаться.

Я все-таки надеюсь, что в хрупкости есть нечто эпическое, если это не так, то мне нет прощения. Дело в том, что я чувствую себя контуженной, изношенной, помятой, как все.

Проблема в том, Ада, что эта жизнь хуже, чем мы ее себе представляли в пятнадцать лет. Проблема в том, что чувства, которые я испытываю к себе самой и к другим, непостоянны. Дело в том, что ты не файл, ты не одно из моих дел, и нет ни одного признака, ни одной улики, ничего, что помогло бы мне разрешишь это. Проблема в том, что даже если я и потеряла способность любить себе подобных, думаю, что любить друг друга, хоронить, пить вместе пиво – это максимум, на что мы способны.

Проблема в том, Ада, что я всегда буду по тебе скучать.

Но самое замечательное, что в конце концов наступает прекрасное, твой запах присутствует, и стоит мне подышать тем воздухом, где ты бывала, как я понемногу прихожу в себя…

Я вела машину и видела, как у подъезда ругались отец с дочкой. Потом взгляд отыскал его. Поставив клетку на прилавке в магазине «Все для собак и кошек», он разговаривал с Пэтти. Я видела, как продавщица ласкала кота через решетку клетки. Через несколько минут он вышел из магазина с клеткой в одной руке и пакетом с консервами в другой. Когда он переходил улицу, я наклонила голову, чтобы он не заметил меня. Пока я терла рукой покрасневший глаз, кто-то постучал в окошко. Подняв голову, я посмотрела из окна на А. и включила мотор.