Текст книги ""Слёзы войны" (СИ)"

Автор книги: Горбовец Сергей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– А ну, чортяка проклятый, выбрось свою вонючую цигарку. Посмотри, паразит, – она показала рукой в верхний угол, – вона на покути святые иконы стоят. Даже Микитка здеся никогда свой табачище не нюхал, теперь писем не пишут ни он ни сын, ни невестка. Всё им некогда! Ты гляди, – сказала она повернувшись к конвоиру, показывая пальцем на Дору, – матерь кормит несмышлёныша. Сегодня же дети уедут, в Ядловку, – скороговоркой сказала она Доре. – А у тебя, паразита, нету ни стыда, ни совести!. Убери свои ноги с прохода. Расселся тут, что в собственном доме в Германии, пройти даже нельзя. Чего глаза вылупил? Цицек не видел, чи шо?

– О я, я. Германия хорошо!

Потом что-то проворчал недовольно, но убрал ноги, а сигареты спрятал обратно в карман плаща.

После такого нервного напряжения Дора почувствовала, что основная её задача выполнена – всё сообщила! Нервы её не выдержали и она рассплакалась. Её слёзы текли по лицу и капали Семёнчику на щёчку. Она покормила ребёнка, затем поцеловала его. Семёнчик довольно засопел носиком, облизываясь и причмокивая. Затем начал играть, хватая ручками Дору за очки. Наигравшись, уморился и, обволакиваемый знакомым, ни с чем несравнимым запахом мамы, сделал "потягуси" и уснул у неё на руках. Дора перепеленала его, уже спящего, и уложила в кроватку. Если бы он только мог знать, что уже никогда и ничего вкуснее маминого молока в своей жизни ему не придётся попробовать. И никогда не будет он так сладко и спокойно засыпать!

Конвоиры уже нетерпеливо посматривать на часы и начали поторапливать Дору. Бабушка Нина успела сунуть ей в карман несколько варёных картофелин, солёный огурец и два варёных яйца. Гестаповец снова одел на неё наручники, и они повели её на выход. Дора повернула лицо и в последний раз посмотрела глазами полными слёз на своего младшенького сына. А тот, накормленный, спал, забросив ручки за голову.

"Не обижайте сирот и вдов. Все сироты и вдовы дети мои". (Евангелие от Матфея)

* * *

Вернувшись в камеру, Дора рассказала удивлённой маме о том, что ей повезло побывать дома и даже покормить Семёнчика. Правда, Володю дома не застала. Он с Лизой и Антошей понёс для них передачу. Покопавшись в одежде, она достала из потайного кармана гостинчик от бабушки Нины. Только хотели его развернуть и дать маме поесть, как их прервал шум открываемого окошка в двери, как его называли – кормушки. Надзиратель прочитал их фамилию по бумажке и просунул через окошко передачу. Полакомившись ещё тёплой, домашней картошкой с солёной килькой, яйцами и солёными огурчиками, они ещё долго просидели за маленьким столиком довольные (койки на день подвязывались к стене), обсуждая домашние дела:

– Вот видишь, – сказала мама, – я тебе говорила, что здесь будет лучше, чем в полиции, и нас скоро или выпустят, или отправят в Германию. Для того, чтобы разобраться в нашей ситуации, необходимо время. ора не стала ей возражать, всё равно – это было бесполезно.

Наступил вечер. Правда, в камере было трудно определить время суток. Свет горел постоянно и днём и ночью. Просто, разрешили опустить койки. Дора с мамой упокоенные и довольные хорошим, сравнительно, днём, улеглись спать.

Дора ещё находилась под впечатлением короткого пребывания дома и ей совсем не хотелось возражать маме. Она решила не рассказывать ей, как передала через бабушку Нину о том, чтобы Володя срочно вывез детей из Киева. Маму могли тоже вызвать на допрос. Под нажимом следователя она могла всё рассказать. "Лучше пусть ничего об этом не знает. А потом, будет время, я ей расскажу", – подумала она. Легла на узкую койку, подложила руку, как в детстве, под щеку. Руки до сих пор ещё сохранили детский запах Семёнчика. Дора закрыла глаза и ещё успела подумать о том, что появился шанс на спасение детей. Впервые за всё время, она спала глубоким и спокойным сном.

Глава 18

На следующий день, утром, в камеру вошли два конвоира и велели Доре и Иде собираться на выход с вещами. Опять завели в то же помещение, куда привезли из Полицейской управы. Там они встретили своих бывших сокамерниц. Собралось около пятидесяти женщин, многие были с детьми. Никто из них не выказывал никакого волнения. Перевозка в другое место стала уже привычной. Почти все были уверены, что их повезут на станцию для отправки. Однако настораживало, что личные вещи приказали оставить на скамье и налегке загружаться в машину. Вещи пообещали доставить к месту назначения позже. Вначале все усаживались на дощатый пол кузова. Дора с мамой сидели рядышком, прижавшись друг к другу:

– Дорочка, – тихо сказала Ида. – Ты даже не представляешь себе, какая ты счастливица.

Дора вопросительно взглянула на неё.

– Да, Дора. Я могу повторить тебе ещё раз, – и не дожидаясь от неё ответа тихо произнесла, – Бог дал тебе радость увидеть перед смертью своего самого младшенького ребёночка и даже покормить его. Не каждому это дано. И, недожидаясь от неё возражений, добавила, – я тоже счастливая. Мне Бог дал счастье умереть на руках моей единственной дочери.

Дора не шутку испугалась:

– Мамулечка, что ты такое говоришь? Какая смерть? Ты же видишь, – нас повезут на станцию, для отправки в Германию? Ты же сама мне об этом постоянно говорила, а я тебе ещё и не верила! Теперь я и сама вижу, что я ошибалась. Мы там устроимся, а потом, когда всё это закончится, будем опять жить все вместе.

– Нет, Дора, твёрдо сказала Ида. – Уже меньше чем через полчаса мы будем с тобой вместе НАВСЕГДА.

– Мамочка, – в отчаянии произнесла шёпотом Дора, – ты так верила, что нас увезут в Германию, что немцы – это цивилизаванная нация!

– Я в это никогда не верила. Я старая, многое пережившая и перевидевшая еврейка. Я прекрасно знала ещё с тех пор, что нас ожидает, когда появились первые приказы. Просто, я не хотела волновать тебя и Володю. Я – мать.

После того, что мама ей сказала Дора поняла, что теперь они обе находятся в одинаковом положении. И она и мама знают, что скоро умрут. Дора начала торопливо тихонько говорить маме, как она, побывав дома, через бабушку Нину передала для Володи сообщение о вывозе детей.

– Значит, дети будут в безопасности? – спросила Ида и глаза у ней заблестели.

– Я верю, что будут, – уверенно ответила Дора.

Но, вспомнив, как она просила Бога помочь детям, уверенно сказала:

– Я думаю, что они уже в Ядловке.

* * *

Люди постоянно прибывали, и сидеть на полу уже было невозможно. Все встали, давая место прибывшим. К концу загрузки их так утрамбовали, что пришлось стоять тесно, прижавшись, друг к другу.

– Теперь понятно, почему нам не разрешили брать вещи. Куда бы мы их дели? И так тесно, что повернуться невозможно, – рассудительно сказала какая-то женщина.

А другая её поддержала обнадёживающим тоном:

– Ничего, в тесноте, да не в обиде. До станции ехать совсем-то недолго. Как-нибудь потерпим, а там уже будет лучше.

После погрузки дверь машины плотно закрыли. В кузове сразу стало темно. Маленькая лампочка над кабиной, почти не давала света. Натужно взвыл мощный двигатель и грузовик, покачиваясь на мелких ухабах, выехал за ворота. С первых же метров движения в машине стало тяжело дышать. Воздуха не хватало. Чувствовалось отсутствие вентиляции. Оцинкованные стены кузова покрылись влагой. С потолка на женщин капали тяжёлые капли. Поднялась паника. Женщины начали кричали и звали на помощ, стали задыхаться. Движение машины ещё больше усугубило давку. Дора и мама крепко держали друг друга за руки. Вдруг Дора почувствовала, что рука мамы ослабла, и она, вероятно упала бы, но её удерживали плотно стоящие вокруг них людские тела. Дора пощупала пульс у неё на шее и с ужасом обнаружила, что он не прослушивается. Мамино сердце не выдержало. Её тело начало медленно проседать вниз. Дора попыталась её удержать, но сил у неё уже не хватоло. Всё, что теперь занимало её мысль, – это хотя бы глоток воздуха.

Люди давили друг друга, пытаясь выбраться из плотной массы тел, тянулись вверх, к потолку, вроде бы там было какое-то спасение. Безжизненное тело мамы затоптали ногами. Дора попыталась присесть. Ей это удалось. Здесь, среди бесчисленных ног, было даже посвободней. Но воздуха тоже не хватало. Кто-то наступил ей на руку. Чья-то нога оказазась у неё на спине. Возражать или что-то говорить уже не было сил. Она начала задыхаться. Вдруг что-то звонко щёлкнуло под днищем машины, и будка начала заполняться газом из выхлопной трубы.

Дора почувствовала, как куда-то далеко отступили душераздирающие крики женщин, мелькнули перед глазами муж, дети. Из её горла вырывался булькающий хрип. Внутри у неё всё сжалось. Каждая её клеточка требовала воздуха, хоть немного, хотя бы один вдох! Но его не было. Последнее, что она подумала: что фашистам так и не удалось маму убить. Она умерла своей смертью. Старая, больная женщина смогла их дважды победить!

И тут же перед затухающим сознанием Доры возникла мама. Она парила в воздухе, улыбалась и протягивала дочке руки, как бы звала её к себе. В горле Доры остановился твёрдый комок. Сознание помутилось и навсегда померкло. Её мысли прервались, и она полетела на зов матери, на её улыбку, к её протянутым рукам.

В Бабий Яр грузовик привёз уже трупы, сбитые в плотную массу. Осталось только выгрузить. Заключённые Сырецкого лагеря для военнопленных, доставленные сюда специально для такой работы, железными крючьями вытаскивали тела и сбрасывали их в глубокий ров. Вечером их тоже расстреляют и сбросят туда же. А завтра привезут новых.

Для убийства женщин и детей палачам даже пули не понадобились. После этого больше никто Дорочку и бабушку Иду не видел. Сгинули они в диких бурьянах зловещего Бабьего Яра. Замордовали их аспиды проклятые. Куда прийти помянуть их и поплакать? Кто скажет детям, где их могилки? Не нашлось для них места для последнего упокоения на этой земле. Кто ответит за эту бойню?

"Се гряду скоро. Мне отмщение и Аз воздам". (Евангелие)

Глава 19

После посещения гестапо убитый горем, Володя с детьми пошёл на работу. Там он отпросился домой, ссылаясь на плохое самочувствие, и они вернулись домой. Зайдя в квартиру, он сел и не мог произнести ни одного слова.. Он с огорчением узнал, что Дору приводили домой покормить ребёнка, а он не смог с ней увидиться.

– Ты, сынок, не расстраивайся. Всё равно тебе не разрешили бы с ней говорить. Она только и успела, что покормить малыша и перепеленать его. Даже поесть не разрешили.

– А кто её приводил – полицаи или немцы?

– Я так думаю, что это гестаповцы. Оба были одеты в чёрные плащи, як круки какие.

– Может быть, теперь будут её кажный день приводить малышонка кормить? – с надеждой в голосе спросил Володя, – это же рядом.

– Боюсь, что нет. По-моему, у них была задача проверить, кто тут ещё живёт. Теперь они уже знают о детях. Надо что-то предпринимать. Ой, Боже же мой, – вскрикнула она, – чуть не забыла. Дора успела сказать только четыре слова: "Володе, Ядловка, дети, сегодня". Она велела тебе это передать. Два раза повторила!

– Володе, Ядловка, дети, сегодня.

Видя его состояние,Бабушка Нина чуть ли не насильно влила в него половину стакана самогона (ещё дедово изделие), и только тогда он смог выдавить из себя то, что сказал ему дежурный Володя несколько раз задумчиво повторил эту фразу и его осенило:

– Бабушка Нина, это же Дора передала мне через вас, чтобы я сегодня же вывез детей к маме и отчиму! Как же я сразу не догадался? Сегодня в гестапо мне тоже самое сказал дежурный в вестибюле.

– В гестапо, дежурный? Откуда ты его знаешь? Что это за знакомый такой? – подозрительно спросила баба Нина.

Володя рассказал ей о своём "фотоаппаратном" знакомством с дежурным. И о его проедупреждении, чтобы срочно вывез или спрятал детей. Дети, рождённые еврейкой, считаются евреями тоже и подлежат уничтожению.

– Ой, Володя, чует моё сердце, что он правильно сказал. Вон мою знакомую, живёт через дорогу, забрали вместе с детьми. И всё! Как в воду канули. Нам надо срочно спасать наших детей!

– Где же мы будем их прятать и как их вывезти? Все дороги перекрыты, везде стоят полицейские заставы.

– Я знаю как, – твёрдо произнесла бабушка Нина. – Пока тебя не было, я всё продумала, и у меня уже заготовлен план. Надо сейчас же, срочно одеть потеплее детей и собрать всё необходимое. Давай, сынок, не будем терять время, а сразу же пойдём на Сенной рынок. Там работает возчиком друг моего мужа. Он возит из Броваров фураж для немецких конюшен. Я его найду и договорюсь, чтобы он обязательно сегодня, прямо сейчас вывёз детей в село Ядловку, к твоим, Володя, родителям. Это далеко от Киева, и там их никто не будет искать. Там, у бабы Насти и деда Мины они и пересидят лихую годину.

– Как же мы туда доберёмся? Ведь зима, холодно, да и мосты все разрушены? – засомневался Володя.

– На Подоле немцы навели понтонный мост. Если он будет закрыт, то поедете по льду через Днепр. Овсей всё знает. Морозы уже установились и лёд крепкий. Там есть настеленная гать и накатанная санная дорога. Возчики на санях уже давно по ней ездят через Днепр. От станции Дарница доставляют на Подольские склады уголь и дрова.

Фото 20. Киев. Памятник жертвам Бабьего Яра на Сырце.

Бабушка Нина пошла в свою комнату, порылась в ящике, что-то спрятала в карман, бормоча себе под нос: «Ты уж, Микитушка, не держи зла. На Божье дело будет затрачено, а себе наживём новые. Только возвращайся».

Они быстренько собрались, потеплее одели детей, взяли кое-какую еду. Затем, чтобы не вызвать подозрение они разделились, и каждый отдельно по разным улицам пошли на Сенной базар.

Им повезло. Овсея они нашли сразу. Тот сидел в столовой обедал и после этого уже собирался выезжать.

– Ты чего это, Нинка, так поздно прибёгла? Базар скоро уже кончится. Что-то не успела прикупить, так давай, торопись.

– Да не на базар я пришла, Овсей. Я к тебе по делу.

– Давай, садись и выкладывай, что у тебя за дело такое.

– Овсюша, на тебя одна надежда. Надо вывезти детей из Киева. Иначе им тут смерть.

– А что же это за дети такие, что им опасно тут жить? Подпольщики или партизаны? А может, шпийоны какие?

– Ох, Овсюша, не до шуток мне сегодня. Это дети моих соседей, очень хороших людей. Они наполовину евреи. И батько с ними, а он – украинец.

– Ты, старая, пимаешь, что говоришь? Как я их вывезу? Да ещё и евреи? Это же верная погибель и для них и для меня!

– Ты не бойся, у них в метриках записано, что они украинцы. Посади их в сани и прикрой соломой. В такой холод кто там будет смотреть? Да и не похожи (магические два слова: похож-не похож) они на евреев. В случае чего скажешь, что голодно в Киеве, везу, мол, деточок на деревенские хлеба.

Овсей сдвинул шапку на лоб и почесал затылок:

– Так то оно так, если немцы, то куда ни шло, им неохота выходить на мороз и досматривать, а если полицаи? Те во все дырки заглядывают.

– А вот, чтобы они не заглядывали, возьми это, – и бабушка Нина вынула из кармана тряпочку, развернула её, и на ладони засияли два золотых обручальных кольца.

– Эх, Нинка, Нинка! Добрая ты женщина. Так за чужих печёшся. И чего ты выбрала себе Микитку? Чего ты за меня не пошла? А звал же. Чем он тебя так приворожил?

– Так уж получилось, Овсюша. Люб он мне был, да и сейчас за него сердце болит. Где он сейчас, шалапутный, что с ним? Ничего не знаю.

– Да где ж ему быть? Наверное, в полиции водочку кушает, да по лесам гуляет!

– Да нет, Овсюша. С первых же дней он на войну подался. Не брали его в военкомате за Беломор Канал, так он же такой хваткий, что пристроится куда угодно. Воюет он, да только вот, весточки от него нет, как он там, живой чи ни?

– Да какая там весточка?. Вот немца погонят, и получишь сразу штук десять писем. А сейчас почта не работает. Ты не думай, Нина, – как бы оправдываясь, сказал Овсей, – я тоже хотел уйти с нашими, да ты же знаешь, хромой я с детства. Кто ж меня инвалида возьмёт? Куда мне на войну? В военкомате мне сказали, чтобы я сидел дома и не рыпался. А вдруг немцы про меня узнают? Они же по всему свету разбрешут, что у нас уже воевать некому, и уже инвалиды воюют. Вот и кручусь тут. Ну, а за детей не переживай. Доставлю как надо. Будем живы – увидимся и сочтёмся. А золото, извини, возьму, – виновато произнёс он, – но это только для них, аспидов. Авось как-нибудь да выкручусь. Самогоночка с сальцем – они всегда выручают. Будем надеяться, что и в этот раз не подведут.

– Спасибо, Овсюша. Хай тебе Бог поможет, – перекрестила она его.

– Ну, ладно тебе, Нинка, чего уж там. Мы же вроде бы не чужие.

* * *

Почти до темноты пробирались они в село по заснежном тракту. Дорога была хорошо накатана. Сытые и отдохнувшие за ночь лошадки легко тянули сани по накатанной дороге. К счастью, на протяжении всего пути их никто не останавливал и не проверял. На многих постах знали, что Овсей возит фураж для немецких конюшен и это служило ему, как пропуском.

Но на одном кордоне, уже на выезде из села Русанов, их остановили полицаи, да и то только потому, что это тоже были знакомые Овсея, и им хотелось выпить. Промёрзли, бедолашные, ночью. Знали, что у того всегда что-то да найдётся. Зашли в хату, выпили по стакану, закусили. А тут и детишки по нужде выскользнули из соломы. Один из полицаев обратил внимание на них, бегающих по двору:

– Это что у тебя там за детский сад?

– Та то старуха навязала мне отвезти их на сельские хлеба. В городе ж голодуха. Вон и хозяин при них, – показал Овсей на Володю. – Обещали трохи заплатить мне. Жить-то надо за что-то. А тут, вот, подвернулся калым. Не отказываться же.

– Мы тут одного как-то ещё осенью поймали, хотел двоих жиденят вывезти.

– Ну и что вы с ними сделали? – аж побледнел Володя.

– А что сделали? – махнул рукой тот. – Отправили назад под конвоем. А там, – акивнул он головой в сторону Киева, – знают, что с ними делать. Быстро разберутся!

– Но тут у нас всё по закону, – притворяясь пьяным сказал Овсей, торопливо подливая самогонку в стаканы, – вот, смотри, – полез он за пазуху. – И документы имеются, наши, украинские детки.

– Да мы тебе верим, ты ж свой, – успокоил его уже захмелевший полицай.

– А хоть бы и жиденята. Шо ж то не люди? – сказал пожилой полицай.

– Ну, давай ещё по одной, – заторопился Овсей поменять тему разговора, – надо ехать, а то мороз уже до костей пробрал, да и конячки немного пристали, пора на отдых. Переночую, а завтра утречком назад. Гостинца привезу.

– Давай, нам тоже пора патрулировать. Тут есть такие, для которых – ночка тёмная, мать родная.

– Что, тут есть партизаны? – удивлённо спросил Володя.

– Да кто ж их знает, партизаны чи кто? Леса ж кругом. Вот они и балуют. Что-то пытаются сделать, а силёнок маловато. Это там, – махнул он рукой на восток, – у них целая армия. Говорят люди, даже генерал есть свой. Ковпак – чи то зовут так, чи то що. А у нас, ничего такого. Но всё равно, иногда кусаются.

Только когда они отъехали далеко от заставы, до сознания Володи дошло то, что так подспудно мучило и беспокоило его всё это время, начиная с выезда из киевской квартиры. Ведь в метриках детей есть графа, где записаны сведения о родителях. А там было написано чёрным по белому, что отец украинец, мать еврейка! Как же им повезло, что полицай не стал проверять метрики детей, иначе их бы вернули туда, где "знают, что надо с ними делать".

В Ядловку они приехали уже под вечер. Решено было лечь пораньше спать, чтобы утром рано выехать и вернуться назад в Киев хотя бы в обед.

* * *

Несмотря на ревностность и старательность дворника в выявлении скрывающихся от ареста евреев, ему так и не досталось Дорочкино пианино. Помешал ему ранее изданный приказ "... о неприкосновенности имущества арестованных". Иуда не получил своих тридцати сребреников за предательство. Только в отличие от библейского Иуды, совесть его не мучила. У дворника её давно уже не было, поэтому ему даже не понадобилось искать осину, для её успокоения. Божье возмездие всё-таки настигло его. Запил паскуда с горя, что не заполучил музыкальный инструмент за предательство. Не рассчитал дозу выпитого, перепил. Упал в пьяном угаре и захлебнулся блевотиной, да так и околел на морозе. Нашли его только через месяц, после оттепели, под старым, покосившимся забором, замёрзшего, с обглоданным одичавшими собаками лицом и руками. Забросили в труповозку и вывезли куда-то в скотомогильник, где хоронили неопознанных, чтобы не отравлял воздух своим смрадом.

∙ * * *

Бабушка Настя и дед Мина прятали осыротевших детей днём в погребе, а ночью на чердаке, заполненным по самую крышу душистым сеном. От борова и дымовой трубы исходило тепло и на чердаке холод не ощущался. Баба Настя ночевала вместе с детьми, чтобы им было не страшно ночью одним. Гораздо хуже было днём в погребе. Там тоже не было холодно. Можно было зажечь свечу. Для тепла, дед Мина носил туда горячие камни, нагретые в печке. Они давали хоть какое-то тепло, и хоть немного спасали от сырости. Хуже всего было то, что дети почти не видели дневного света и баба Настя опасалась за их здоровье.

Лизочке в то время шёл двенадцатый год, Антоше шестой, а Семёнчику и считать нечего – чуть больше года. До сих пор он ещё ничего не говорил и только улыбался. Видно, отсутствие материнской ласки и общения с родителями, каким-то образом повлияло на детскую психику. Днём им было запрещено гулять и шуметь. Поздно вечером, когда в селе уже все спали, детей выпускали во дворик, огороженный сараем, погулять, подышать свежим воздухом. Дед Мина при этом сидел на скамейке возле ворот, курил свои самодельные самокрутки из ядрённой махорки, и зорко наблюдал за улицей. Едва кто-то появлялся на дороге даже издали, он подавал детям сигнал и те быстренько подхватали Семёнчика и, как мышки, привычно прятались в свою норку. Так длилось почти два года.

* * *

Как-то раз, уже под вечер, дети ещё прятались в погребе, в хату зашла соседка, перекрестилась на иконы, стоящие на покути, и поставила на лавку глечик с молоком:

– Бабо Настя, возьмите. Це вам, для маленьких детей.

– Каких детей? – деланно спросила баба Настя, – нет у нас маленьких детей, разве ты не знаешь, что наши Коля и Вера уже давно не маленькие и сейчас они на фронте?

– Да это мы все знаем. Цэ для тих жиденят, що вы ховаете.

– Оцэ тоби здрасте вам? Кого ж мы тут можем ховать? Каких жиденят? – испуганно спросила баба Настя.

Соседка опустила глаза в пол:

– Бабо, да вси ж соседи знают, шо Володька привёз сюда своих и Дориных дитэй.

У бабы Насти ноги так и подкосились. Она чуть не упала на солому, постеленную для тепла на пол:

– Да вы, бабо, не бойтесь, никто об этом никому не скажет. Что же мы – нелюди, чи що? – успокоила её соседка, – у меня у самой, вы ж знаете, и батько, и свекор, и чоловик на войне. Да и у других тоже так.

Женщины, сплочённые общей бедой, обнялись и просидели так до самой темноты. С тех пор к бабе Насте стали наведоваться соседи кто с чем. Кто с качаном капусты, кто приносил горшочек молока или несколько кукурузных початков. Делились всем, чем можно. А ведь у самих дома тоже были полуголодные дети. В свою очередь дед Мина в долгу не оставался и угощал их мёдом ещё со старой пасеки.

Как-то раз пришла подруга бабы Насти ещё с девотства, сельская баба-знахарка Горпина. Сроду сама ни к кому не шла, ждала, пока не позовут. В молодости красивая и гордая была. А тут – на тебе, сама явилась. Зашла в хату, мазнула глазами по углам, перекрестилась. От кого-то прознала, что Антоша упал и ушиб коленку. Ранка на ней долго не заживает и болит, может инфекцию занёс. Да и Семёнчик начал кашлять, видно, простудился в сыром погребе или, может где-то недоглядели. Няньки ещё те! Самих-то надо бы няньчить. Пошептала, пошептала Горпина над ножкой Антоши, смазала чем-то. Потом взялась за маленького. Что-то стала шептать. Затем поводила каким-то мелком Семёнчику по грудке. А ему щекотно, смеётся, думает, что с ним играют. Увидел на Горпине очки, потянул к ней ручки и первый раз в своей жизни произнёс:

– Мама.

Баба Настя как услышала, так и обомлела.

– Ты чего, Настюха? – Горпина к ней. – Не переживай, будут оба здоровенькие.

– Спасибо тебе, Горпуша. – изливала душу Настя. – Это ж надо! Его покойная мати очки носила, так он по очкам её и запомнил. Вот и подумал, что ты и есть мати. Ведь не говорил он до этого. А сейчас в первый раз сказал "мама". А мы уже боялись, чи то напасть какая-то, шо не говорит.

Знахарка расчувствовалась. Своих детей у неё сроду не было (хоть бы Бог дал байстрюка какого-нибудь). Взяла Семёнчика на руки, начала его забавлять, а он хватается за очки и опять:

– Мама.

Тут уже и Горпину проняло. Защипало у неё в носу – и себе в слёзы. Сидят с бабой Настей, обнявшись и плачут.

А тут, как раз и дед Мина зашёл в хату, дрова занёс и грюкнул их на пол возле печки, чтобы просохли на завтра:

– Что это вы тут воете, как собаки на ветер?

– Так Семёнчик же первый раз заговорил! Увидел на Горпине очки и подумал, что это Дорочка, и сказал "мама", аж два раза! – Заговорил, слава Богу, наш Семенчик, – сообщила баба Настя радостную новость.

А у того одно на уме:

– Так за это и выпить не грех. Доставай, старая, пляшку из своих запасов.

Покопалась баба Настя в коморке, вышла оттуда, привычно спрятав бутылку самогонки под передник, как бы кто не увидел.

– Вот это я понимаю! – одобрительно произнёс дед Мина. – А то, сидят, плачут, вроде больше некуда слёзы девать.

– Ой! Молчи уже. Кому что, а курице просо.

Бабушка Настя быстренько собрала на стол кое-какую нехитрую закуску, поставила полустаканчики. Мина разлил по ним самогонку и отметили первое слово Семёнчика. Затем выпили не чокаясь за упокой душ убиенных Идочки и Дорочки. Хитрый Мина подбил на ещё один тост:

– Давайте ещё за папу, и чтоб Семёнчик говорил и дальше.

Выпили ещё. Вот так посидели, повспоминали всех и то, как раньше жили. Мина вышел во двор курить свой злющий табак, а женщины ещё поплакали, каждая за своё. Знахарка Семенчика из рук не выпускает, а он пригрелся и уснул. Затем она оставила бабе Насте какие-то травки. Рассказала, как их заваривать, пообещала наведываться и ушла, вытирая по бабьи, кончиком платка заплаканные глаза.

Вот тебе и все тайны! Называется – скрывали детей! А оказалось, что почти весь куток об этом знает. Как в народе говорят: "спрятала баба топор под лавкой". Знать-то знали, но ни одна душа не донесла!

Как-то раз, когда уже совсем стемнело, зашёл Микола-полицай. Снял шапку, обмёл веником сапоги от снега, поставил карабин возле печки, где стояли ухваты, и молча сел на лавку. Бабушка Настя застыла от испуга. Ноги, как отняло. Ко всему и Мины дома не было. Она уже не знала, что и подумать. Быстренько метнулась к шкафчику. Пошарила там, достала бутылку с самогоном, заткнутую кукурузным качаном. Поставила на стол. Затем принесла миску с солёными огурцами. Отрезала хлеба, вытащила из печки чугунок с картошкой. Подумала немного, а потом полезла в дальний угол шкафчика. Достала сало, завёрнутое в белую холстинку. Развернула и аккуратно нарезала на тонкие ломтики. Налила полный стакан самогона.

Фото 21. Памятник членам ОУН, расстрелянных в Бабьем Яру.

Не поднимая глаз, Микола молча осушил стакан в три глотка, крякнул и вытерся обшлагом шинели. Отщипнул кусочек хлеба и понюхал его. Потом полез в свою сумку, вытащил оттуда подстреленного зайца и положил на лавку. Что-то хотел сказать, да только мучительно скривился. Не смог выдавить из себя ни слова, только махнул рукой. Сам себе налил ещё полстакана. Выпил. Медленно поднялся, забрал своё оружие и вышел из хаты. Уже на улице он надел шапку и сгорбился, как под какой-то тяжёлой ношей. Закинул за плечо карабин и побрёл по дороге, одинокий и обманутый.

Прости, Господи, осознавшего грех свой тяжкий, и помилуй его грешного.

Глава 21

В Ядловке постоянно находился немецкий форпост, который патрулировал все улицы и окрестности села. В сельские дела немцы, почти, не вмешивались и, в основном, занимались мелкой коммерцией: меняли у местного населения зажигалки, электрические фонарики, швейные иголки и другие необходимые в хозяйстве мелочи на продукты или тёплые вещи. Не обходили своим вниманием и местных молодух, что заметно через год начало сказываться на демографическом росте населения. Жители были предоставлены «попечению» старосты, назначенного оккупационными войсками для обеспечения поставок продуктов в Германию и местного полицая Миколы, которого судьба согнула под тяжестью четверых детей и скандальной бабёнки его жены. Жизнь в селе проходила относительно спокойно. Изредка через село проходила какая-нибудь военная часть. Солдаты останавливались, с шумом и гоготом мылись холодной колодезной водой, отстреливали пару зазевавшихся кур или поросёнка, наспех обедали, отдыхали и быстро двигались дальше.

В 1943 году началось наступление Красной Армии по всем фронтам. Узнав об этом, партизаны, базировавшиеся в лесах неподалеку от Ядловки, активизировааись. Повидимому хлопцы, не нашли никакого стратегически важного объекта, кроме Ядловки, а может быть им, просто, надоело сидеть на голодном пайке, надумали они пополнить свои оскудевшие запасы? Так или иначе – напали они ночью на немецкий форпост, базировавший в селе. Десять немецких солдат, во главе с лейтенантом, спрятались в подвале церкви, оборудованном под бункер, и заняли оборону. Никто из солдат не пострадал. Только одного царапнула по щеке отколовшаяся от пули штукатурка. Они вызвали по рации подкрепление из районного центра, Бровары. Через час в село ворвались на двадцати грузовиках каратели СС. Увидев большой перевес в силе, партизаны без боя скрылись в лесу, бросив жителей села на произвол судьбы. Зато комиссар поставил галочку в послужном списке о боевых действиях в тылу врага.

Эсесовцы окружили Ядловку в плотное кольцо и согнали всех жителей на майдан в центре села. Это уже были не те добродушные немчики, которые снабжали селян необходимыми хозяйственными мелочами и способствовали увеличению населения, а безжалостные эсэсовские волки. Для лучшего усвоения порядка и устрашения, каратели расстреляли каждого десятого жителя. Затем за дело взялись огнемётчики. Спалили всё село. Всё! Из тысячи двухсот дворов не оставили ни одной хатки, ни одного деревца – всё взметнулось в небо чёрным дымом. На всё село остались чудом уцелевшая церковь и один сарайчик покрытый железом. Он находился в стороне под прикрытием деревьев и его, по-видимому, не заметили. Затем оставшихся жителей погнали, как скот, и распределили по разным концентрационным лагерям.

* * *

Мина и Настя уложили на тележку то, что успели вспопыхах собрать. Сверху посадили Антошу и Семёнчика. Старшенькую Лизочку баба Настя взяла за руку. Чего уж теперь прятаться! Да и не было никому никакого дела до них. Каждый был занят своей бедой. Погнали всех колонной через горящее село. Почти сутки гнали их в концентрационный лагерь под Броварми. Наконец-то добрались до указанного места. Кругом открытое поле, огороженное колючей проволокой. Негде даже спрятаться от дождя. Несколько десятков человек ютятся в каком-то овражке, под кустиками – кто как может позарывались в матушку-землю. Лагерь состоял из цывильных, таких же селян, как и они. Где-то вдалеке тёмной полоской виднелся лес. С десяток полицаев-охранников угрюмо бродили вокруг лагеря, положив карабины на плечо, как палки. Видно, уже чувствовали, что расплата не за горами.