Текст книги ""Слёзы войны" (СИ)"

Автор книги: Горбовец Сергей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

В камере, в этом адском месте страданий, наверное, впервые за всю её историю существования, раздался дружный смех и аплодисменты. Послышались просьбы:

– Бабушка Ида, расскажите ещё что-нибудь, ну, пожалуйста!

Ничего так не вдохновляет артиста, как аплодисменты.

– Ну, хорошо, – согласилась она и начала говорить, подражая артистам:

– В одном небольшом театре ставили "Тараса Бульбу". Если вы помните в тексте есть эпизод, где Тарас убивает своего сына Андрея, который ради прелестной польской крали предал отечество. Как это происходило в жизни мы себе представляем – Тарас Бульба достал пистоль, прицелился, крикнул свою знаменитую фразу:

– Я тэбэ породил, я ж тэбэ и вбью!

Нажал на курок, выстрел, выродок падает замертво.

В театре всё по-другому. На дорогую бутафорию денег нет, поэтому поступают проще – на сцене берут деревянный макет пистоля, направляют на вражину, говорят нужную фразу, а за сценой сразу после "вбью" кто-нибудь палит из стартового пистолета. Обычно, этим кто-нибудь являлся штатный рабочий сцены, ну, там – подай-принеси-подвинь. Кстати, тоже из бывших актёров.

Теперь сама история. На сцене действие приближается к вышеупомянутому акту пьесы. Бульба уже достал пистоль, прицелился, сказал что надо и машинально дёрнул руку вверх (имитируя отдачу). Но!!! Выстрел не прозвучал. Как выяснилось позже, "стрелок" как раз поминал предателя Андрея в кругу единомышленников и прекратить процесс потребления было невозможным! Тогда Бульба исполняет следующий финт – бросает пистоль и с криком "я тэбэ породив, я ж тэбэ и зарублю", хватается за саблю на боку. Но!!! Сабля тоже бутафорская, вырезанная вместе с ножнами из цельного куска дерева и, естественно, из ножен не вынимается. И тут в игру, допив свой стакан, вступает наш "стрелок" – рефлекс ему подсказал, что пить за упокой грешной души Андрия рановато (ведь выстрела-то не было), и он схватив стартовый пистолет, несётся за сцену и палит в тот момент, когда исстрадавшийся Тарас борется с саблей. Андрей, услышав выстрел, падает замертво. Тарас Бульба, опупевший от всего этого балагана, какое-то время смотрит на лежащее на сцене тело своего отпрыска, потом наверх, и произносит фразу, добившую зрителей:

– Гарный був хлопец, жаль громом убило... .

Вся камера покатывалась со смеха:

– Бабушка Ида, расскажите ещё! Просим, ну, пожалуйста.

– Я вам ещё расскажу случай – вошла в раж бабушка Ида, – из нашей обыденной местечковой жизни. Во дворе, напротив нашего дома, жила одна из многочисленных еврейских семей. Самого маленького, восьмилетнего Яшика, родители решили выучить на большого пианиста. Бедного ребёнка заставляли играть гаммы по три-четыре часа в день. В их же семье жил мамин брат, дядя Яшика, тридцатипятилетний балбес-холостяк Семён. В семье его все ругали за вольный образ жизни, (а, может быть и от зависти). А Сёма только похохатывал над ними, и жил своей жизнью, не пытаясь в ней что-либо изменить. Особенно донимали его сестра и её муж, (подпольный зубной врач) – папа и мама Яшика. Они его иначе не называли, как Сэм-половой разбойник и даже начали отказывать ему давать деньги, мотивируя тем, что Семён, видите ли, оказывает дурное влияние на Яшика. Это обидело Сэма, особенно последнее. Он решил отомстить семейке подпольного зубного врача. Надо сказать, что Сэм действительно пользовался большим авторитетом у маленького Яшика. Он даже иногда давал ему покурить, чем Яшик очень гордился перед своими сверстниками.

Папа и мама Яшика не считаясь ни с какими затратами готовили Яшику место в какую-то обалденно дорогую музыкальную школу аж в самой Одессе. Ну, ясное море, где же ещё готовят хороших музыкантов? Конечно же, в Одессе! На это были брошены все основные средства влияния.

Однажды, после доверительной папироски Семён, так это, небрежно, между затяжками, спросил у Яшика:

– Яша, и охота тебе целый день бренчать на этом вонючем пианино, а потом ещё и поступать в эту школу для малохольных? Оно тебе надо?

Последняя фраза прозвучала как подсказка Яшику на нужный ответ.

– Не-а, не хочу. Это папа и мама хотят. Я хочу быть таким, как ты.

– Похвально. Хочешь я тебя научу, что надо делать, чтобы тебя не приняли?

– Да, хочу, научи.

И Сэм постепенно начал осуществлять свой коварный замысел.

В августе вся семья выехала в Одессу поступать в школу для "малохольных". Подошло время выступления Яшика. За столом сидела солидная комиссия в лице двух преподавателей, местной музыкальной знаменитости из филармонии, одного выпускника-отличника и директора школы. Яшик вышел на сцену в костюмчике, на который папа Яшика целый месяц лечил левые зубы. Сев за пианино, он сыграл какую-то пьесу. Комиссия начала переглядываться между собой и многозначительно посматривали на Яшика. Чувству, что его дела неважные и могут принять в школу для "малохольных", Яшик решил выбросить "козырного туза". Он застенчиво, как николаевская целка, спросил у комиссии разрешения исполнить ещё кое-что:

– Можно я спою вам песенку, это у меня получается даже лучше, чем ноты? Даже дядя Семён говорит, что я пою её лучше всех. Услышав имя "Семён", родители Яшика начали ощущать иголки в заднице. Им стало даже жарко.

Получив одобрение комиссии, он встал со стульчика и вышел на середину сцены.

Тут бабушка Ида приняла позу, сделала "руки в боки" и спела, имитируя Яшиков голосок:

– Оцен-поцен двацать восэм и четыге тгидцать два.

Комиссия была в ступоре. Родители в ужасе. А Семён в заднем ряду покатывался от смеха, наслаждаясь греховным чувством мести.

Случай, рассказаный бабушкой Идой, был не такой уже и смешной, но мимика и мастерство исполнительницы вызвали аплодисменты всей камеры. Женщины, прибитые горем, забыли на какой-то миг о своих страданиях, смеялись сквозь слёзы. Они аплодировали старой женщине-еврейке, которая, невзирая на свой почтённый возраст, больное сердце, застарелую подагру и трагическое моральное состояние, нашла в себе силы для того, чтобы поднять дух таких же смертников, как и она сама.

Дора тоже не отстала от мамы. Имитируя руками и пальцами движения пианиста, она "сыграла" на столе, подпевая "Тум бала, тум бала, тум балалайка". Буквально со первой же строчки знакомая всем с детства песенка была подхвачена. Пела вся камера. Теперь почти у всех женщин из глаз текли слёзы. Это были слёзы не боли и горя, это были слёзы о прошедшем прекрасном. Это были слёзы радости, очнувшихся от страха слабых еврейских женщин, почувствовавших свою гордость и внутреннюю силу. Это были слёзы СИЛЬНЫХ.

Затем все дружно подхватили "Бублички", на идыш "Бай мир бист ду шейн".

От всей души узницы благодарили Дорочку за близкие сердцу песни. Весёлый смех и пение обречённых на смерть. Теперь у них исчез страх из души! Это ли не победа, приговорённых на уничтожение, над палачами?!

Глава 13

У Дорочки прибавилась ещё одна тревога, – ей приходилось каждый день, прячась за маму под пальто, сцеживать молоко. Она боялась, как бы не заметил этого кто-то из полицаев. Иначе сразу же попала бы под подозрение, что у неё остался ребёнок. Поначалу Дора пряталась и от соседей по камере, но оказалось, что скрыть это невозможно. Пятна на платья предательски выдавали её. Камера была забита женщинами, многие были с детьми. Ей приходилось в жаркой и душной камере сидеть в пальто. Зарешечённое маленькое окошко-амбразура еле пропускало воздух.

Ежедневно камера пополнялась новыми арестованными. Полицаи грубо, с пошлыми прибаутками, заталкивали их, и они испуганно жались к стенке, привыкая к тусклому освещению. Сидящие на полу женщины, как могли, теснились, уступая новым хоть какое-то место, пытаясь помочь несчастным преодолеть первый страх.

Одну из них, совсем молоденькую маму с двухлетним ребёнком, Ида и Дора приютили у себя на нарах. Теперь они могли спать там только по очереди. Молодую маму звали Циля. Она рассказала, что муж её с первых дней мобилизации на фронте. Вначале, как только немцы издали приказ, они, как и все, начали собираться для отправки. Уже были сложены все вещи. Договорились со знакомыми, чтобы они присматривали за комнатой.

Их сосед Игорь, бывший одноклассник Цили и близкий друг её мужа, не был мобилизован в армию. Ещё до оккупации Киева фашистами, его арестовало НКВД из-за какой-то мелочи. Ляпнул что-то по поводу правительства. На него тут же донесли, а под утро забрали прямо с работы. Он находился под следствием в тюрьме. Тогда таких было очень много. Когда Киев заняли фашистские войска, тюремная охрана разбежалась и заключённые вырвались на свободу. Многие, особенно уголовники пошли добровольно служить в полицию, надеясь отомстить коммунистам. Остальные, не имея никаких документов, слонялись по городу. Постепенно их вылавливали и мобилизовали в полицию как пострадавших от произвола советской власти. Кто не соглашался, тех отправляли в Сырецкий лагерь. Игорь согласился служить в полиции, расчитывая, при первой же возможности завладеть оружием и сбежать. Но об этом догадывались и те, кто его туда принял. Его долго проверяли и не давали оружия. Они старались его подвязать кровью и таким образом лишить его этой возможности. А пока что его держали в конвойной роте под строжайшем надзором.

Узнав, что Циля и её родители уже собрались и в назначенный срок намерены идти на сборный пункт, он пробрался к ним под прикрытием темноты и пытался объяснить, что их там ожидает, если они туда придут.

Родители Цили не поверили ему. Они знали о том, что Игорь служит в полиции и боялись провокации. Циля знала Игоря много лет и верила ему. Вдобавок, слухи о расстрелах евреев в Бабьем Яру уже начали просачиваться среди населения и поползли городу.

В семье возникло разногласие. В конце концов решили так – родители идут на сборный пункт, а Цилю с ребёнком на какое-то время Игорь спрячет. Время исчислялось уже на минуты. Никакие уговоры Игоря не помогали. Выбора не было. Ради жизни ребёнка Циля простилась с родителями и послушалась Игоря.

В тот же вечер Игорь увёл её с ребёнком и поселил в комнате своих знакомых на окраине города, которая пустовала после их эвакуации. С тех пор Циля совсем не знает, что произошло с её родителями. Долго скрываться ей не пришлось. Ребёнку было необходимо молоко. Обычно всегда продукты им приносил Игорь. А тут, как на беду, его отправили на неделю на заготовку торфа. Прячась от всех, она вышла из дома и проходными дворами пробралась на базар, чтобы поменять кое-какие вещи на продукты. Там её кто-то узнал и выследил. Под утро следующего дня за ней пришли. В полиции её постоянно спрашивали, как она попала в пустующую комнату, кто её там прятал и кто снабжал их продуктами? Циля была в отчаянии. Дали ей один день на обдумывание. Дора с мамой, как могли, уговаривали её не выдавать Игоря:

– Послушай, доченька, – уговаривала её Ида, – твой Игорь настоящий друг. Он совершил мужественный поступок. Будучи полицаем, хотя и не по своей воле, он пытался спасти вашу семью от гибели.

Циля, закрыв руками лицо, плакала.

– Если ты сдашь Игоря, то этим ничего не изменишь. Погибнете все, – твёрдо сказала Дора. – Но, если ты будешь настаивать на том, что ты случайно попала в открытую квартиру. Допустим, был дождь, и ты с ребёнком случайно оказалась рядом с этой квартирой. Дверь была открыта и ты зашла туда, чтобы спрятаться от дождя, переодеть ребёнка, в конце концов. Ответить за это придётся, но зато Игорь будет жив и кто знает, скольких людей он сможет ещё спасти.

На всех последующих допросах Циля только это и утверждала. Что с ней случилось дальше, выдала она Игоря или мужественно погибла, уже никто не знает.

Будем верить в то, что добро порождает добро.

Глава 14

Володя ходил в Полицейскую управу каждый день, хлопотал об освобождении женщин, пытался передать хоть какие-то продукты. Продукты принимали, но свидания не разрешали по той причине что они якобы, находятся под следствием. Володя возмущался, что это за следствие? Какое преступление могли совершить несчастные женщины, одна из которых уже в пожилом возрасте?

В какой-то момент ему даже показалось, что полицаи сочувствуют ему. В ответах дежурного Полицейской управы и по его глазам, которые он отводил в сторону, чувствовалась неискренность, недосказанность. Видно, не мог он говорить всё, как есть. Такое подозрительное поведение дежурного ещё больше настораживало Володю.

Через неделю он встретил своего старого знакомого и поделился с ним своим горем. Тот обещал помочь. На следующий же день он подсказал Володе, чтобы тот связался со следователем Иванченко. Он, якобы, был членом Организации Украинских Националистов, сочувствовал евреям и вообще старался как-то помочь людям. В тот же день Володя попытался использовать эту возможность. Всё-таки муж – украинец, а немцы вначале поддерживали украинское национальное движение.

Утром он пришёл в управу и попытался попасть к этому следователю, но оказалось, что его уже нет: – по доносу предателя его деятельность раскрыли. Ночью он был арестован. Дела всех подследственных и арестованных, которые он вёл, также забрали. А арестованных перевели в гестапо – тайную политическую полицию. Теперь ими будут заниматься гестаповцы. По городу ходили слухи, что из гестапо живыми не возвращаются. Оттуда выходят только предатели, повязанные кровью. Слабенькая искра надежды на освобождение женщин, хотя бы по причине тяжелой болезни мужа-украинца начинала угасать.

* * *

Спустя неделю в камеру вошёл в сопровождении переводчика офицер гестапо. Всем было объявлено, что их переводят в другое место. Куда, он не сказал. От двери камеры до выхода их уже ожидали выстроившиеся в две шеренги вдоль стен охранники с собаками. Испуганных женщин и детей гнали по узкому проходу между ними и загружали в крытые грузовики. Натасканные на заключённых собаки рвались из поводов, нагоняя ужас на несчастных людей. Многим достались укусы разъяренных животных.

Поездка в крытом грузовике, забитом полностью женщинами и детьми, продолжалась недолго. По её длительности Дора поняла, что их привезли в дом, о котором уже давно ходила среди людей дурная слава.

Этот дом ранее принадлежал Управлению Народного Комиссариата Внутренних Дел, НКВД. Когда-то, начиная с тридцатых годов, под руководством вождей Ленина-Ульянова и Сталина-Джугашвили которые отдавали приказы своим верным псам Дзержинскому, Урицкому, Мехлису Ягоде, Ежову, а те уже рассылали свои кровавые директивы по республиканским НКВД об арестах и расстрелах своих же граждан. В результате проводимых репрессивных мер погибло столько людей, что даже на сегодняшний день цифра колеблется между несколькими миллионами человек. Точной цифры так никто и не знает. Теперь в этом здании с успехом хозяйничало гестапо.

Здание находилось на улице Короленко 33, совсем рядышком с домом, где раньше жыли Дорочка с Володей. Надо было только пройти по улице Ирининской и спуститься вниз по лестнице. Но близок локоток.

Сыто урча мощным мотором, машина остановилась перед воротами. По какому-то сигналу ворота распахнулись. Как только машина проехала через них, внешние ворота закрылись и сразу же открылись внутренние створки. Во внутреннем, тесном дворике всех вытолкали из кузова и погнали через живой коридор, стоящих вдоль стен гестаповцев с собаками. Опять повторилась анкетная проверка, обыск. Через некоторое время Дору вызвали для уточнения, как ей сказали, анкетных данных. Конвоир завёл её в кабинет. Возле окна стоял молодой, стройный мужчина в форме офицера гестапо. Свет из окна падал на него, и Дора успела рассмотреть его красивое холёное лицо, на котором была гримаса равнодушия и презрения. К её удивлению, он обратился к ней на сносном русском языке. Видно, прошёл хорошую подготовку для работы с будущими русскими арестованными, а может быть когда-то учился в Москве:

– Надеюсь, вам понятно, что вы арестованы и находитесь в следственном изоляторе гестапо? – спросил он Дору, не представившись, и даже не предложив ей сесть.

От постоянного недоедания, нервного напряжения и усталости у женщины всё плыло перед глазами. Она прилагала максимум усилий, чтобы удержаться на ногах.

– То, что вы нас тут удерживаете – это произвол. Я не понимаю, за что нас с мамой арестовали. Нам никто не предъявлял никакого обвинения.

– Ах, вы только подумайте, – насмешливо сказал он. – Сколько вы заплатили следователю Иванченко за обещание освободить вас?

Дора была удивлена его вопросом, но виду не подала. "Это он, наверное, интересуется тем следователем из полиции ОУН-овцем, о котором ей рассказывали в камере. Значит, его раскрыли, и поэтому нас всех перевели из полиции в гестапо", – подумала она.

– Я не знаю никакого Иванченка. Меня и мою маму на допрос ни разу не вызывали. За всё время нас даже из камеры не выводили, – еле выдавила она.

– Ну, это мы ещё всё выясним, – угрожающее произнёс он. – Думаю, что для вас будет лучше, если вы сами сознаетесь.

– Выясняйте. Мы с мамой ни в чём не виноваты. Всё-таки, объясните мне, за что нас арестовали?

– Ах, не понимаешь? Когда был развешан приказ о явке всех евреев на сборный пункт? А сегодня какое число? Это вам не Советы. У нас приказы принято выполнять.

Что-то написав в протоколе её допроса, даже не дав ей прочитать его и рассписаться, он вызвал конвоира и сквозь зубы сказал ему:

– Увести, – и добавил, – к остальным.

Последние два слова прозвучали зловеще, как приговор. Дора стояла, низко опустив голову. Она поняла, что возражать и требовать чего-либо было бесполезно.

Глава 15

Какое бы не было время, мирное или военное, а человеку небходимо работать. Жизнь есть жизнь. В конце-концов, надо кормить и одевать и себя и семью. Ещё до начала войны Володя работал в фотоателье артели инвалидов художником-ретушёром. В числе многих приказов, изданных оккупационной властью был приказ о возобновлении работы предприятий города. Володя вернулся назад в фотоателье и продолжил свою работу. Всё-таки она давала ему возможность хотя бы как-то сводить концы с концами. Дети растут, обносились. Нужна тёплая одежонка и обувь на зиму. Запасы продуктов, которые ещё остались с довоенного времени, опустошились. Необходимо было в изоляторе поддерживать едой жену и тёщу, снабжать передачами. О себе, о своём туберкулёзе он уже и не думал. Питался как попало. О калорийности еды и говорить нечего. Было не до лечения. Детей бы накормить. Семёнчику необходимо молоко. Старшим мясо. Растут. На базаре цены заоблачные. Всё более-менее ценное, что было в доме до войны, уже продано или выменяно на продукты. А жить как-то надо. Спасала работа. Его профессия, фотограф, позволяла хоть немного залатывать финансовые дыры. Но за это приходилось очень много работать, а здоровье ослаблевало. Да и моральная подавленность не способствовала оздоровлению.

Серое, мрачное здание гестапо находилось на углу улиц Ирининской и Короленко, почти в ста метров от их дома. Завтра же утром, перед работой, Володя решил зайти в гестапо попросить свидание с женой и передать продукты.

К отделению пункта приёма передач стояла длинная очередь. Несмотря на то, что он был тепло одет, мороз начал пробирать. Наконец-то очередь продвинулась и он попал в вестибюль. Тут уже было значительно теплее. Сразу за дверью в вестибюле за столом сидел пожилой дежурный в чёрной, устрашающей форме. Он осматривал внимательным взглядом каждого, кто входил в помещение. Тех, кто вызывал у него подозрение, он привычно обыскивал. У Володи, кроме сумки с продуктами, через плечо висел кофр с фотоаппаратом. Он должен был идти на работу, в фото ателье.

Фото19. Один из расстрельной команды роется в вещах расстрелянных.

Фотоаппарат, а также другие посторонние предметы, следовало оставлять на вахте у дежурного. Когда Володя протянул ему кофр, тот его раскрыл, вынул фотоаппарат и радостно заулыбался. Тех знаний немецкого языка, которые Володя получил в институте, да и на работе приходилось общаться с немцами, было вполне достаточным, чтобы понять почему так улыбаясь, говорил ему гестаповец. Оказалось, что сам он родом из города Ветцлар, где находится этот оптический завод, выпускающий фотоаппараты «Лейка». Он объяснил Володе, что до войны работал на этом заводе очень много лет. От умиления он закатил глаза и прижал «Лейку» к груди, как что-то родное. Видно давно уже не был дома и соскучился за семьёй и за мирной работой. Хотел даже сфотографироваться, но видно вспомнил, где он находится. Пообещал Володе сегодня же зайти к нему в фотографию и сделать пару снимков, чтобы выслать домой. Оставив у дежурного передачу, Володя направился на работу.

Глава 16

Конвоир сопроводил Дору в ту же камеру, откуда её вызывали на допрос. Мама сразу же бросилась к ней:

– Что там было, Дорочка? Что они у тебя спрашивали?

– Они интересовались следователем Иванченко, о котором нам рассказывали женщины в камере.

– А что они хотели о нём знать?

– Я так думаю, за то, что он помогал евреям, его и арестовало гестапо. Поэтому нас всех сюда перевезли. Теперь уже они будут нами заниматься.

– Дорочка, всё, что не делается – делается к лучшему. Здесь даже камера получше чем в полиции. Немцы, всё же я уверена, культурная нация и они скоро во всём разберутся. Надо только немного потерпеть.

Дора посмотрела на неё долгим взглядом и подумала "Я не буду ей больше ни о чём рассказывать. Пусть она останется при своих розовых мыслях. Видно, всё, о чём говорила бабушка Нина про Бабий Яр, для неё было слишком неправдоподобным".

Через некоторое время всем, кто находился в камере, сделали перекличку и разбили на несколько групп. Каждую группу, в сопровождении конвоиров, повели по длинному коридору. Затем через узкий проход начали спускаться по крутым ступенькам в подвал. Каждая ступенька отдавалась в их сердцах ноющей болью. "Вот так, – подумала Дора, – наверное, грешники после смерти спускаются в ад". Бесшумно открылась, тщательно смазанная на петлях дверь. За ней оказался вход в длинный коридор, тускло освещённый редкими лампочками. В нос ударил запах застоявшегося смрада, гнили и сырости.

В начале коридора в маленькой комнатке за конторкой сидел дежурный надзиратель с потухшими глазами. Он посмотрел на женщин мутным взглядом дохлой рыбы, как на пустое место. О чём-то тихо переговорил с конвоиром. Затем снял ключи с конторки и повёл Дору с мамой в конец коридора. Слева и справа вдоль него были металлические двери. Много дверей. Они были закрыты на засовы, на которых висели замки громадных размеров. За каждой дверью, за каждым замком были люди. Их присутствие ощущалось даже сквозь стены. Возле одной из камер он остановился, посмотрел в глазок и открыл ключом тяжёлую дверь.

"А вот и сам ад", – успела подумать Дора и перешагнула через высокий порог. Камера, куда их поместили, почти ничем не отличалась от предыдущей, за исключением того, что тут не было туалетной кастрюли. Туалет находился в конце коридора, и заключённых туда выводили два раза в день.

Целый день они пробыли в камере одни, и их никто не беспокоил. Через кормушку передали передачу от Володи. "Значит, – подумала Дора, – он уже знает, где мы находимся".

Утром следующего дня, Дору опять вызвали на допрос. Следователь тот же, что и в первый раз. Он усадил её на стул против ярко горящей лампы. Опять посыпались всё те же вопросы про следователя Иванченко и связь Доры с ним. Затем встал, подошёл к ней и при свете лампы начал внимательно рассматривать пятна на её платье. Убедившись в достоверности своёго предположения, он спросил:

– Почему вы не сообщили нам о том, что кормите ребёнка грудью?

От страха кровь хлынула ей в лицо. "Теперь уже всё кончено. Он знает про ребёнка. Кто-то всё-таки донёс". Дора спокойно ответила:

– Вы меня не спрашивали об этом. Вы меня спрашивали о следователе.

– Верно. Но зато теперь я убедился, что вы и ваша мама не имеете к этому никакого отношения.

– Если мы не виноваты, то значит можем идти домой? – наивно спросила Дора.

– Возможно, – сказал он, – но нам необходимо выполнить кое-какие формальности без которых не обходится ни один бюрократ, – пошутил он. – Вначале вас поведут домой, – с наигранной бодростью сказал он, – и вы покормите ребёнка. Это же бесчеловечно лишать его материнского молока, – возмутился он. – Предупреждаю, дома – никаких разговоров, иначе ваш ребёнок останется без материнского молока.

Он вызвал двух конвоиров, что-то написал на бумаге и велел им проводить Дору домой, не заводя в камеру. Такая "сердечность" показалась ей очень подозрительной, но радость от того, что она побывает дома, увидится с детьми и Володей отвлекла её от чёрной мысли. А самое главное, что она сумеет, может быть, как-то сообщить Володе, чтобы он вывез детей. Мысленно она попросила Бога, чтобы Он дал ей такую возможность. "А может даже их освободят? Ведь он сам сказал. Глупости! Как только я могла это даже предположить? Ведь не за следователя же Иванченко нас арестовали. Остаётся только одно – надо каким-то образом сообщить Володе, о единственной возможности, как спасти детей!".

Глава 17

Возвратясь домой, Володя решил на следующий день, рано утром, с Лизочкой и Антошей пойти в гестапо и попытаться получить свидание с женой. Детей он взял с собой в надежде, что им разрешат свидание с мамой и бабушкой. Но опять, передачу приняли, а свидание не разрешили. Володя начал возмущаться и требовать свидания, но дежурный офицер смерил его презрительно и пригрозил арестом.

В вестибюле, на выходе из здания гестапо был тот же пожилой дежурный. Он запомнил Володю. А может быть и не его, а фотоаппарат, изготовленный на родном заводе. Володя получил свой кофр и собрался уже уходить. Дежурный жестом подозвал его к себе. Придвинулся к Володе вплотную и прошептал ему на ухо, показывая пальце на детей:

– Ты должен сегодня же вывезти или спрятать их, иначе потом уже будет поздно. Завтра за ними приедут к тебе домой и увезут. После этого ты их больше не увидишь.

Это страшное сообщение дежурного потрясло Володю и его лоб покрылся испариной. Действительно, как он сразу не подумал о том, что дети, рождённые еврейкой, по еврейскому закону Галаха тоже являются евреями и также подлежат уничтожению?

Дежурный, строго глядя ему в глаза, повторил:

– Сегодня же вывези детей и спрячь, иначе у них не будет завтра!

Что побудило этого человека пойти на такой шаг? Ведь он служил в гестапо, а туда сердобольные не попадали. Может быть, как солидарность с фотографом который пользуется изделием его завода на котором он много лет отработал? Может быть, он сам был многодетным и вспомнил свою семью, детей, довоенные годы? А может быть, зная о зверствах, которые чинили его сослуживцы в Бабьем Яру, совесть замучала? Всё-таки он уже не молодой и скоро придётся перед Страшным Судом за всё ответить? Этого мы уже никогда не узнаем. Можно только просить Бога о прощении ему грехов.

* * *

Утром бабушка Нина проводила Володю с Лизочкой и Антошей нести маме и бабушке передачу.

– Тётя Нина, мы отнесём передачу, а потом я возьму детей к себе на работу: Пусть хоть немного погуляют.

– Хорошо, только во время приходите обедать.

– Я думаю, что сегодня много работы не будет.

Проводив их до двери, она приготовила завтрак и покормила Колю и Семёнчика. Затем уложила Семёнчика в кроватку. Коля поигрался со своими машинками и уснул. Бабушка Нина решила заняться мелкой постирушкой.

Через час в дверь квартиры раздался требовательный звонок:

– Опять Володька что-то забыл. Нема совсем у человека головы, – проворчала она беззлобно.

Звонок повторился:

– Да иду, уже иду. Никогда не возьмёшь всё сразу. Всегда что-то забываешь.

Она вытерла руки об передник и открыла дверь. На лестничной площадке стояли два здоровенных гестаповца в чёрных кожаных плащах, а между ними, как тоненькая берёзка Дорочка. Её руки были грубо закованы в наручники, как у матёрой уголовницы. Она стояла, опустив голову и слёзы текли по её бледным, впалым щекам. И не от страха перед побегом заковали они её в оковы, а для того, чтобы ещё больше унизить, придавить, чтобы она уже полностью перестала чувствовать себя человеком.

Оказалось, гестаповцы привели её покормить грудного Семёнчика. Сжалились!? Как бы не так.

Они вошли в комнату и жестами объяснили, что Дора должна покормить ребёнка. Строго запретили разговаривать друг с другом.

В комнате, не раздеваясь, один из них расположился возле окна, усевшись на подоконник. Наверное, опасался, что несчастная женщина прямо в наручниках прыгнет через окно. Второй, расстегнув плащ, чтобы было удобнее, в случае чего выхватить пистолет, стоял, облокотившись на косяк двери. Ещё раз объяснили, – не разговаривать друг с другом. Дора не могла даже спросить об остальных детях. Бабушка Нина, схитрила, и под видом того, что хочет принести табуретку для конвоира, расположившегося возле двери, метнулась на кухню. У неё там что-то грохнулось на пол и оттуда, вроде как бы ругаясь, она проворчала:

– Володька понаставлял тут под ноги чёртовы кастрюли, а сам с детьми понёсли вам передачу. Не волнуйся, с детьми всё хорошо. А я тут, как дура должна всё убирать после него. Дети носятся по квартире, как угорелые. А чего бы им не носиться? Папа, видишь, как балует их? И пальтишки и ботиночки им понакупал. Понакармливали их. Вот они и носятся, как чумные. Затем занесла табуретку, вытерла её тряпкой и поставила охраннику:

– Садись, Ирод.

Дора хорошо поняла новости, которые баба Нина сказала ей "закодировано". "Ну и, слава Богу", – подумала она.

В ответ Дора тихо произнесла только четыре слова, которые для неё были важнее жизни. Это были те слова, которые Господь дал ей возможность произнести для спасения детей.

– Передайте Володе, – дети, Ядловка. Сегодня же!

Даже в ванную, чтобы помыть руки, Дору сопровождал гестаповец. Правда, освободил от наручников. Дора мыла руки, а бабушка Нина протянула ей полотенце. Дора, глядя ей в глаза ещё раз произнесла:

– Скажите Володе, – с детьми, Ядловка. Сегодня!

Вымыв руки, Дора подняла Семёнчика из кроватки и начала его кормить грудью. Затем выждала момент, когда охранники о чём-то между собой заговорили, начала тихо и нежно напевать колыбельную песенку так, чтобы было слышно и понятно только бабушке Нине:

– Сегодня мой зайчик, такой холосый, обязательно с папочкой, братиком и сестричкой поедет в Ядловку к бабушке Насте и деду Мине. Там свежий воздух, не пахнет порохом, нет плохих дядей. Вам втроём не будет скучно. Будете играть в прятки. Запрячетесь от всех далеко-далеко, и никто вас не найдёт никогда. Правда, мой такой холосый, мой маленький?

Конвоир возле окна что-то заподозрил, а потом увидел, что бабушка Нина несёт и ему тоже табуретку, пробормотал что-то себе под нос и расположился на ней, вытянув ноги. Верзила, сидевший возле двери, вытащил сигареты, чтобы закурить. Нервы бабушки Нины были напряжены до предела, и она не выдержала, – набросилась на него с кулаками, как наседка, защищающая свой выводок: