Текст книги "Звонок на рассвете"
Автор книги: Глеб Горбовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
VI
Приняв послеобеденный сон, Почечуев решил в кино сходить. Благо кинотеатр в пяти минутах ходьбы от его дома.
«Пойду возле молодежи потолкаюсь. Бывало, вон на какие действия способен был! А тут затих, в землю ушел, будто крот. Может, и Маня оттого заскучала. Необходимо на улице чаще бывать, в толпе. Скажем, человек в переулке распсиховался и матом тебя ругает, а ты ему – валидол на ладошку! Прими, успокойся. Так, мол, и так, извини подвинься. Ты к нам с дубьем, а мы к тебе соловьем! И – затихнет... Потому как человек ласки пуще всего боится: сразу злость из ноздрей паром выходит, и хоть вяжи его тогда и в милицию на хранение сдавай».
Почечуев не без вызова довольно-таки лихо вставил себе в рот папироску и молча заслонил проход на тротуаре первому попавшемуся юнцу. Закусив зубами мундштучок «беломорины», да так, что папироска дерзко торчком встала, Почечуев с трепетом ожидал результата.
Наткнувшись на Ивана Лукича, парень спервоначалу дергался из стороны в сторону, пытаясь обогнуть Почечуева, затем, догадавшись, чего мужику надобно, достал из кармана коробок и даже спичку сам чиркнул. Да еще и улыбнулся понимающе.
А Почечуев, смежив веки и ощутив дым во рту, ждал, когда же парень толкнет его или обругает, по крайней мере. Не дождавшись ни того, ни другого, Иван Лукич опасливо выглянул на дорогу. Одним глазом. И никого не увидел. В радиусе трех метров. «Парнишка-то тю-тю, выходит... сбежал! Не оказав сопротивления... Не иначе – из интеллигентной семьи. Да и почему непременно сбежал? Может, добрый...» И Почечуев благодарно улыбнулся в пространство.
В кинотеатре Иван Лукич приобрел билет на балкон. Названием фильма не поинтересовался – не все ли равно? Погасили свет. Слева от него, по-старинному наглухо повязанная платком, притаилась женщина. По правую руку – несколько мест пустовало, а далее опять сплошняком люди сидели. Почечуев поначалу даже внимания не обратил на соседку. Ну, сидит кто-то, завернутый в материю. Поди разбери... Да и ни к чему. А потом, когда фильм скучный потянулся, поневоле внимание рассеялось и к ближайшему объекту перекочевало.
«Вот, – иронизировал Почечуев, – сидит, понимаешь ли, клуша... Молодая еще, по фигуре если смотреть... А платком от всего мира отгородилась, как старица-заточница. Делает вид, что кино смотрит. А на меня, одинокого мужчину, небось ни за какие денежки внимания не обратит. Как же... Стар я для нее. И рылом не вышел».
Размышляет таким безрадостным образом Иван Лукич,и вдруг кто-то – толк! – его коленом о колено... «Ну, – думает Почечуев, – до чего засмотрелась на киношку... Аж пинается! А и смотреть-то не на что. Комедия вроде, а людям плакать хочется. С тоски. Ну, что ж, бывает, и комар бодает...»
И вдруг Иван Лукич жаркий такой, шепоток-слышит:
– Простите, больше, не буду... .......
– Не беспокойтесь, девушка! – ответным шепотом радостно выдохнул Почечуев, неимоверно оживившись и повеселев. А сам все-таки, несмотря на восторг, смекает: «Может, она случайно? Или на мою импортную одежду клюнула? За иностранца, чего доброго, приняла?»
И ощутил Почечуев непонятный задор в себе. От прикосновения того женского. Как будто укол взбадривающий получил. Благодарное сердце Ивана Лукича так и встрепенулось!
«Вот так-то, господа арцысты! – обращался мысленно Почечуев к своим обидчикам. – Вы нас хороните заживо, доски мемориальные вешаете, в звоночки непонятные звоните, а нас тут девушки коленями толкают! Мы им, девушкам, – не безразличные еще...»
И тут вдруг опять тихонько так – уть! – коленкой.
– Вон-а-а что... Да здесь, братцы, понимать надо!»
И так как дама на этот раз промолчала, то и решил Почечуев сам голос подать и в свою очередь как бы извиниться.
Наклоняется он тогда почти к самому платку и сипят довольно громко:
– Прош-ш-шения прош-ш-у!
А из-под платка на Ивана Лукича вдруг как глянули глазищи! В это самое время на экране что-то взорвалось. Фейерверк какой-то брызнул. И в глазах дамочки отразился. Так что получилось довольно эффектно. И Почечуеву даже отпрянуть пришлось. От соседки. Как от чего-то невозможного.
Когда из кинотеатра на воздух вышли, отметил Почечуев, что незнакомка не такою уж юной оказалась. То есть особа она еще молодая, лет тридцати, однако не первой свежести и наверняка замужем состояла. И решил тогда Иван Лукич посмелее действовать. Случай в его биографии небывалый подворачивался: уличное знакомство с женщиной. И пошел он на такой шаг всего лишь из любопытства, потому как прежде в кинотеатрах коленками его никогда не толкали. Да и женщина в темноте какой-то несчастной показалась – в своих платках. «Может, ей помощь требуется? И не в таких переделках бывали!» – вспомнил Почечуев дедушку-«дезертира» и отважно сунул гною тяжелую руку под локоток дамочки. А далее и говорит:
– Приглашаю вас в ресторан «Корюшка». Поплавочек такой симпатичный невдалеке. Шампанского выпьем за наше случайное знакомство. А чего? Или такое только в кинокартинах дозволяется?
Молодая особа руку Почечуева из-под локтя культурненько так выпихнула и речь повела совсем не такую, какая Ивану Лукичу грезилась, можно сказать, обидную речь повела.
– Ничего у вас не получится, папаша, – это она Почечуеву преподносит. – Я думала, что вы гораздо умнее, тоньше... А вы, извините, попрыгунчик. Такое не про меня. От шампанского я, пожалуй, не откажусь. Потому что я простыла малость. И нервничаю. А вот остальное – отменяется.
Почечуев, как ни взбудоражен был коленками, но, если честно, ни о чем таком «остальном» даже не помышлял, а потому и вытаращил обиженно серенькие свои глазенапы на высокомерную спутницу. И тут же решил, дабы достоинства не ронять, дать ей, так оказать, оборотку, то есть по ее же методу действовать и что-нибудь вздорное преподнести.
– Стало быть, за ухажера приняли?.. Смотрите-ка. А я уж и не надеялся подобные впечатления производить. Нет, миленькая, ошибаетесь. И спасибо за откровенность. За то, что человека... живого, заслуженного... цените ниже бутылки шампанского. А насчет выпить – почему бы и не согрешить? Кстати, по части способностей денежных... Располагаете? Или на меня одного рассчитываете?
– Располагаю! – прыснула дамочка в ладошку. – Не переживайте.
– Я от вас, уважаемая, большего ожидал. Думал, пожалею, успокою. Сидит, пригорюнилась. Люди-то, случается, в двух шагах от нас погибают... В соседнем, можно сказать, кресле. А за помощью обратиться к соседу – куда там! Самолюбие не позволяет. Напрасно, выходит, беспокоился. Вон вы какая самостоятельная... Да и слава богу!
– Спасибо, конечно. Значит, вы – добрый? Жалеть можете? Не вздумайте отпираться! У меня неприятности. Небольшие, правда... Но все же. Знаете, мне собеседник необходим. И непременно добрый... Не нейтральный, а именно который других понимать способен.
– Не шибко-то я добрый. Как все.
– А мы сейчас проверим. Предлагаю вам тест. Такой вопрос наводящий. Вот вы... Этакий солидный и добрый. С японским зонтиком. Смогли бы вы слабую... симпатичную женщину, более того – жену свою законную, смогли бы вы ее в два часа ночи из дома выгнать? Отвечайте мгновенно, не задумываясь!
– Лично я никого не выгонял... Сами ушли.
– Ну, сами – это сами, добровольно. А Витя меня... силой вытолкал! То есть я тогда поздно пришла, и он меня домой не впустил. В щель со мной разговаривал, так как цепочки не снял. И ногами на меня затопал, как истеричка. А ведь он – мастер спорта по бобслею!
– Небось изменили ему, Витику-то?
– Витю я люблю. Но Витя стал портиться на глазах. Кричать, дергаться начал. Деньги наши общие пересчитывать манеру взял. Нахохлился, насторожился весь. Обеды сам готовит. Начал с мяса. Мясо, дескать, мужской продукт. А затем и супы принялся варить. Передник завел. Я ему: Витя, опомнись! Давай лучше в бассейн ходить. Или на секцию каратэ. Если тебе твоего бобслея мало. Ноль внимания! Сама я гимнастикой по системе йогов занимаюсь. А Витя заупрямился. Варит себе и варит. Каши, пудинги, даже блины несколько раз испек. Животик у него наметился. Мускулы одрябли. Бобслеем-то он, то есть на санках с горы, в основном в зимнее время занят. Вот и возникли у нас разногласия. Встретил он меня с одним мальчиком... йогом. Мальчик один такой задумчивый, целеустремленный появился. С характером, жилистый, цепкий. И на пальцах рук ходить может. То есть передвигаться таким образом. Вниз головой... .
– Изменили, стало быть...
– Отвлеклась. А не изменила. От Витика отвлеклась, а на этого мальчика внимание обратила. Вот и вся измена. Жить-то мне с Витей выпало. А не с мальчиком, который на десять лет меня моложе. И не то что блинов – пельменей самостоятельно не отварит. Потому что другим занят. Устремления у мальчика другие. Более эфемерные, туманные... »
– Вот видите, шибздик какой... А вы на него законного Витю променяли...
– Променяла! Да типун вам на язык... Русских слов не понимаете: отвлеклась! Извините... Я волнуюсь. Отвлеклась, чтобы не уснуть, как на дежурстве ночном... Любовь поддерживать нужно, как костерок. Все время туда чего-нибудь подбрасывать. Чтобы огонь сохранялся, жар... И обязательно с двух сторон подкидывать. Одной-то разве справиться?
Почечуев за разговорами подтолкнул женщину к двери ближайшего кафе. Сели за столик. Женщина по сторонам оглядываться стала. Не до шампанского ей было, сразу видно.
– За вас с Витей... – поднял фужер Иван Лукич.
– Спасибо. И за вас. – Незнакомка смущенно улыбнулась. Затем, как бы очнувшись: – Давно за нас с Витей не пили... С самой свадьбы, можно сказать...
– Ну, хорошо, ладно. Отвлеклись вы на этого... и-ёга. Который на пальцах. Но ведь не только небось на и-ёга? У женщин это в природе – отвлекаться... Вон как со мной-то у вас легко и складно получилось. А коли так – и не жалуйтесь!
– Да на вас-то я что... На вас я безбоязненно. Вы хороший, добрый. Разве не так?
– И на пальцах стоять не могу. Это вы хотели сказать?
– Не обижайтесь. Я действительно с вами как... с отцом. Вот прежде на исповедь к попу ходили. А сейчас – куда? В кассу взаимопомощи? Мне освободиться нужно... От боли! Подружки-то покивают, внешне посочувствуют, а сами потом хихикать надо мной будут. Уж я знаю... Сама не далеко ушла. Простите, а вы, конечно, женатый?
– Почему – «конечно»?
– Ну, такой... ухоженный, модный, я бы сказала. Добротный.
– Женатый, женатый... Как же.
– И дети есть?
– Дети? А знаете что? Давайте-ка я вас отведу!
– Куда, собственно?
– А к Витику... Домой. Нечего вам по кинотеатрам ошиваться. Только сначала ответьте мне откровенно: там, в кинотеатре.. ну, стало быть, коленкой меня – случайно? Или – специально, озорничали?
– Сперва случайно. А во второй раз – нарочно. Поняла, что с вами поговорить можно... Что вы добрый... Вот и решила в этом убедиться.
– Да почему, елки-палки, добрый обязательно? С какой такой стати? Ангела, понимаешь ли, нашли...
– Думаете, наивная? Понятия о жизни не имею? Ясно, что у людей хорошее с плохим вперемежку. Но чего-то обязательно чуточку больше. Или того, или другого. Вот мне и показалось, что того...
– Показалось! И это – в темноте зала. А если не «того», а «этого» больше? Мы, знаете ли, не в аптеке, мы на улице находимся. Тут можно и... промахнуться.
– Как вам будет угодно, только я при своем мнении останусь. Позволяете? При хорошем, добром мнении. Мне так сподручнее. А теперь... Ведите! К законному.
Покидали кафе успокоенные. Дождя на улице давно уже не было. Основательно парило, хотя и намечался послеобеденный спад жары.
Теперь молодая особа сама взяла Почечуева под локоть и вела его к своему дому. Несмотря на теплую погоду, голова женщины оставалась наглухо закутанной.
– Сняли бы платок. Духота такая...
– Я неудачно покрасила волосы. А перекрасить не успела: начался конфликт, то есть – Витя озверел. К тому же так уютнее, когда... без Вити: одиночество переносить удобнее в такой упаковке. Будто в гнездышке сидишь...
В Почечуеве тем временем, обратная волне энтузиазма, волна сомнения к сердцу подступила. «Ввязался, – размышлял он. – Домой вот теперь дамочку сопровождаю, которая мужу изменила... А муж, хоть и с брюшком, а мастер спорта. Возьмет да шваброй и перекрестит! И правильно сделает. Не лезь, со своим кувшинным рылом в наш огород! То есть не в свое дело не суйся».
– Живете в коммуналке или в отдельной?
– В отдельной
– А дети?
– А детей нет... Шестой год отношения выясняем. Откуда им взяться?
– Значит, однокомнатная.
– Она самая. Мужу от института дали.
– Тоща понятно, почему... и-ёги...
– Что вы сказали?
– Теперь, говорю, понятно, почему и-ёги разные, а не семья. Деток нету... Вот причина. А не потому, что муж блины печет. Деток вам необходимо завести. Сразу все образуется. По себе знаю...
– То есть вы предлагаете забыть о себе и переключиться на ребенка? Не думать, не мыслить, ие разгадывать тайны бытия.., а пеленки каждый день стирать? Склонив голову?
– А чего мыслить-то, чего разгадывать? Для этого академики есть. С мировым именем. А нам с вами, мадамочка, не разгадывать, а жить необходимо успевать. Пока в Парголово не свезли... Муж, то есть Витя, дома сейчас находится?
– По идее – дома. Выходной сегодня. Наверное, обед приготовил, меня дожидается.
– Подошли к светлому, облицованному кремовой керамической плиткой шестиэтажному дому, который был втиснут в пространство в ряду старинных, петербургских еще, застроек. Поднялись в лифте на пятый этаж. Позвонили. Дверь открыл симпатичный малый двухметрового роста. Блондин. Румяный, растерянный. В руках книга толстая. Десятый том собрания сочинений то ли Данилевского, то ли Достоевского.
«Смотри-ка, – приятно удивился Почечуев, – не детективы заглатывает, а серьезную, можно сказать, литературу переваривает».
И тут же Иван Лукич от самого себя в восхищение тайное пришел, от живительного задора, который в крови все это последнее время ощущал. «На такого, можно сказать, мордоворота нарвался, – хихикнул про себя Почечуев, – а вот поди-тко, не страшно ничуть! Хорошо бы Витя в драку полез... Пихнул бы меня в грудь! Уж я бы ему улыбнулся... Или поймал бы руку Внтину на лету... и в кулак его огромный, спортивный – бац! поцеловал бы! ..За боль-обиду – хрясть! – получай ласку... Да он бы тогда сквозь дом безо всякого лифта так бы и прошел до земли — от стыда... Вот как с ними воевать нужно...»
Малый с книгой отступил в глубь помещения. Виновато голову опустил. Как бы поклонился. На лице улыбка счастливая, не наглая. Так в прихожей молча и затоптались все трое... Почечуев из японского плаща шикарный носовой платок достал. Чуть ли не квадратный метр материи клетчатой. И обстоятельно высморкался. Громко и с разглядыванием содержимого. И вдруг! – на тебе... безо всякого предупреждения блондин и дамочка бросаются друг на друга! И обнимаются как попало... Она ему головой в грудь тычется, а сам он, то есть Витик, верста коломенская, по голове ее ручищей трогает. И оба от восторга чуть не плачут.
Забытый Почечуев вежливо кашляет в кулак, кряхтит для приличия, а потом к двери лицом поворачивается, благо она незапертая, и давай бог ноги, без всяких последствий прочь убирается.
VII
У себя в парадном из обожженного детьми ящика для корреспонденции Иван Лукич извлек вечернюю газету, поднялся поспешно в свою берлогу, аккуратно, на «плечиках», повесил в стенной шкаф немецкий пиджак и японский макинтош, вздернул на специальном креплении брюки за штанины и туда же их – в шкаф. Изнемогая от нетерпения, все же не кинулся шарить в газете происшествия. «Я хоть и русского происхождения человек, – комментировал эти свои движения Почечуев, – не германец дотошный, а порядок соблюдаю неуклонно. Цифирь приучила...» В конце концов влез Почечуев в тапочки и, пройдя на кухню, захлопотал над чаем.
Поставив перед собой на столе едва заметно дымящийся коричнево-красный напиток, развернул газету. И неожиданно повезло! Шикарное происшествие дали: «Рабочие ремстроя при разборке здания, подлежащего сносу, обнаружили в кирпичной стене клад: глиняный кувшинчик с золотыми царскими пятерками и десятками. Кубышка была замурована в последние предреволюционные дни, так как вместе с кувшином в стене найдена газета «Копейка» от 2 января 1917 года».
Вот какое славное происшествие подвернулось Почечуеву. И тут Иван Лукич сперва мягко, вкрадчиво, а потом дерзко, с вызовом, скользнул взглядом по заветной стене!
Почему не здесь, не у него в квартире кубышка обнаружилась? Вернее – почему бы и не у него? Такая нестандартная, неуклюжая, можно сказать, нелепая стена имеется в наличии... По форме своей утюг напоминающая.
Не утерпел Почечуев, в кладовочку ринулся. Извлек инструмент: зубильце, шлямбур, молоток и даже кувалдочку. Обвязал себя ветхим, еще Маниным, передником, отодвинул тахту от стены, газеты на полу настелил для порядку – принялся за дело.
Прежде долбил он преимущественно возле утолщения. Отверстия были разбрызганы по всей стене, но гуще — у основания «утюга». Теперь же, поразмыслив, выбрал он нечто среднее, отступив метра полтора вправо от прежних скважин.
Сегодня он работал исступленно. Торопился, попадал молотком по рукам, ссадины уже местами кровоточили. Штукатурка вместе с куском обоев отпала в первые же минуты, обнажив красный, с малиновым закалом, звонкий кирпич. Почечуеву страстно хотелось внутрь стены пробраться. Хотелось, чтобы зубило наконец-то мягко ввалилось, в пустоту, Он физически ощущал близость этой пустоты. Он весь зазвенел от напряжения!
Вот-вот кирпичи, среди которых он пробивался к заветной цели, по-человечески вздохнут или охнут, стена расступится, и рука Почечуева ощутит невероятную новизну. Недавняя встреча с женщиной в кинотеатре как бы омолодила его, потому и работалось вдохновенно, сладостно. Люди, не занятые в быту физическим трудом, иногда искренне, в охотку, с жадностью разминают свое тело, с упоением и дикими отрывистыми звуками. Почечуев увлекся. Два часа пролетели, как единый вздох. Напрасно Кукарелов отбивал у себя на четвертом этаже отвлекающую чечетку – Иван Лукич ничего, кроме биения своего сердца, не слышал.
И тут что-то случилось... Внутри Почечуева. Боль вспыхнула одновременно в голове и где-то в пояснице, скорей всего – в позвоночнике. Из глаз искры посыпались, а все тело от боли враз обмякло, как бы сварилось, и – тошнота. Откинулся Иван Лукич на тахту, благо тут же, за спиной, она была; простерся вверх грудью, лицом повернулся к свету окна. Довольно удачно откинулся. Даже маленькая подушечка «думка», Маней расшитая, под голову подвернулась.
Лежит Почечуев, лишний раз вздохнуть боится, чтобы страдания физические не дразнить, не вызывать из глубины, в которую окунулся. А в голове хоть и звон от удара, но мысли из нее не разлетелись, присутствуют, и вопрос такой копошится: «С чего бы это... звездануло по мозгам так? И в поясницу... А ну как желвак действовать начал?! Вот и доигрался, Ванюшка...» – назвал он себя почему-то стародавним, детским именем. Страх перед болью сковал Ивана Лукича цепче, чем сама боль. А боль, та, первая, взрывная, остыла, как бы рассосалась. Взамен нее тяжесть – глухая, мутная – обволокла. Постепенно Почечуев с положением свыкся. Приспосабливаться начал. Если можно приспособиться к смерти...
Небо в окне опять захламилось дождевыми тучами, да и вечер вплотную приблизился. В комнате заметно потемнело.
«Забыл занавеску задернуть... А двери на запор защелкнул или нет? И газ на кухне? Крантик под чайником вывернул? – подумал и удивился, что такая мелочь в голову лезет на смертном одре. – Людей звать пора. На помощь. Хоть бы Кукарелова. Только как позвать? «Караул» крикнуть? Пожалуй, слишком... Это уж когда совсем убивают...»
Почечуев решил – осторожно, самую малость, хотя бы на миллиметр для начала – привстать. Тело не повиновалось. Вдобавок проснулась уже знакомая боль – в спине и одновременно в животе.
«Неужели... капут?» – почему-то немецкое, военной поры словечко вспыхнуло.
– Помогите... – отважился крикнуть Иван Лукич. Но получилось невыразительно, едва слышно получилось. Почечуев, пожалуй, и погромче смог бы, да боялся дополнительный вред себе причинить.
«А вдруг – позвонят? Звонили же недавно... Тогда я сразу: «Войдите!» Что есть силы. И – «помогите!» – заодно. Для страховки, – размечтался Иван Лукич. – Пусть двери ломают, пожарников зовут. Чего стесняться? Да ежели для пользы дела – пусть хоть весь дом по кирпичику разбирают. А может, и вовсе не заперто... Пусть бы дедушка опять пришел. Который с веником. Вот и поквитались бы... Я его тогда – он меня теперь выручил бы...»
Почечуев закрыл глаза. Попытался ни о чем не думать и хотя бы ненадолго задремать. Вдруг да и отпустит во сне. Теперь сном лечат. Недавно в газете про такое читал.
И вдруг догадка в голову вошла – плавно, вежливо... Так же как, бывало, Маня с работы домой возвращалась... Тихая такая догадка: «Потому и погибаю, потому и жил во мраке, что обошла меня любовь. Не было ее... Как бога. У других была. А во мне отсутствовала. Или притаилась до поры. Как семечко хлебное. В щели каменной. Вот в чем корень, а не в шишке на животе. Душа у тебя, Почечуев, порожняя. Там, где у людей любовь содержится, у тебя – ниша пустая... Ладно. Главное – в понятие войти. Жив буду – по другой колее поеду. Влюбляться мне, ясное дело, поздно. В смысле в бабу... А вот применение себе обязательно найду. И всего вероятнее – в детском доме. В воспитатели подамся. На общественных началах попрошусь. Денег мне от них не надо. Буду за так с детишками возиться. Ну и рацион... За общим столом. Теперь это модно: наставником. Как ветеран. На путь истинный наставлять. Книжки ребятам читать буду. Глядишь, и сам умнее сделаюсь...»
Было слышно, как где-то в доме спускают воду в уборной. Затем хлопнула дверь на лестничной площадке, выше этажом.
«Похоже, Кукарелов зашевелился. Неужто уходит? А что ему дома делать? Ни жены, ни даже собаки. Сядет в поезд и уедет на гастроли. А ты тут кукуй...»
Помогите... – выдохнул из себя Почечуев. Получилось мощнее, чем в первый раз. Но голос на нервной почве сел, пожух. Прозвучало рассыпчато. А для того чтобы тебя услышали, необходимо звук собрать, сконцентрировать, чтобы – как из ружья!
Открыл Почечуев глаза, а в окошке что-то светится. Звездочка какая-то зажглась. С красноватым оттенком. И вдруг эта звездочка, как маятник, раскачиваться начала, А затем и подпрыгивать. Вверх, вниз... Ба! Никуда, стало быть, Кукарелов не уехал. Подергавшись, фонарик медленно поплыл вниз, то есть по назначению, а именно к зазнобе Кукареловой.
«Эх, родименькие! Что бы я тут без вашей почты делал, без сигналов ваших любовных? Такой славный огонек сообразить... Сразу полегчало».
– Помогите! – повторил Иван Лукич.
Фонарик вернулся снизу. Подергался, поплясал и вдруг, что-то сообразив, резко уплыл вверх. Напрочь из поля видимости убрался.
«Неужели услыхал? О помощи крик? Стало быть, действовать сейчас начнет. – И тут Почечуев вновь засомневался. – Нет, не придет. Наоборот, затаиться может. Решит, что я от его хулиганства на крик сорвался. Что прикажете делать, товарищи дорогие?»
Затих Кукарелов. Чечетку отбивать перестал. Решил, видимо, что допек старика.
Где-то высоко в небе, примерно на седьмом этаже дома, в форточку пролаяла собака. Почечуев знал эту собаку. Встречался с ней на лестнице. Морда такая добродушная – в бороде кудрявой. И самостоятельного поведения бобик. Нос куда попало не сует. Не отвлекается, будто к хозяйской ноге привязанный идет.
«И чего бы собаке не учуять беду? Что одному из жильцов дома плохо сделалось? Так нет же, не учует. Шпиона или бандита уголовного мигом распознает, а тебя, которому срочная помощь необходима, стороной обойдет».
Неоднократно Почечуев впадал в полузабытье. Особенно когда за полночь перевалило. Отчаяние сменялось безразличием, невеселая озлобленность – скептическим умиротворением. Боль и страх не отпускали и на другой день. Не было никаких позывов. Даже самых естественных.
В один из просветов в сознании с потолка отчетливо прозвучали стихи Маяковского, вернее – одна только строчка: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!» Чуть позже в окне в перекладину форточки царапнула коготком птичка. Скорее всего – воробышек шальной. Пискнул, чирикнул и прочь полетел.
«Комочек махонький, а захотел – и полетел! А ты лежи плашкой... Человек, владыка!»
Неожиданно крупный, застучал по окнам ливень – хлесткий, наотмашь! Над домами громыхнуло. Гулкое эхо грозы отскочило от каменных стен кварталов и ввысь уплыло, к тучам.
«Ишь, грянуло как! Дождище какой... Весь мусор с тротуаров смоет. Сейчас бы в окошко высунуться. На миг. Для освежения лица. Дышать нечем».
Счет времени Почечуев потерял. Давно кончился завод в будильнике. Однажды возник странный момент, когда Иван Лукич до боли в желудке захотел есть. Ненадолго. Однако порадовало: жив, коли жрать хочется. Затем и это состояние притупилось, померкло. Кстати, и со зрением нелады происходили. Пелена мутная образовалась перед глазами. Должно быть, от застоя. Сколько уже суток не умывался, глаз не протирал – двое, трое?
«Поплакать бы... – пожелал Иван Лукич. – Слеза, глядишь, и смоет, разъест пленку. А то что ж получается: одни уши функционируют. А все остальное как травой заросло – не работает. Зрение, воля, движение... За что мне такое, мама?»
Ночью на лестнице собака лаяла. Другая. Беспризорная. Которую Почечуев пельменями угощал. Разбудила жильцов. На нее шикали, матюгались. Собака замолкнет на время, а затем опять гавкает. Пришлось Кукарелову, как самому жизнеспособному, выйти на лестницу со шваброй в руке. Чтобы прогнать крикливое животное за дверь, на улицу. Спускается Кукарелов, а дворняга возле квартиры Почечуева стоит и плачет, то есть воет, подвывает. И носом под дверью нюхает. Время от времени.
К утру только разобрались – что к чему... Что Почечуева удар хватил – выяснили. Хорошо еще двери не полностью запертыми оказались у Ивана Лукича: на одну всего лишь цепочку. При помощи местного сантехника цепку быстро перекусили и и помещение проникли.
Марьяна Лилиенталь уборку произвела. Почечуева раздели, перестелили под ним. «Скорую» вызвали.
Старик лежал с застывшей улыбкой; казалось, он вот-вот рассмеется вдребезги!
Стену он у себя в комнате очень лихо расковырял. Можно подумать, что в окно снаряд влетел и по стене треснул – такая солидная воронка, и всюду множество кирпичных осколков.
Потом, когда Кукарелов Почечуева в больнице навестил, Иван Лукич, взяв из рук артиста банку с компотом, громко сказал: «Бусибо!» – явно не узнав соседа, а затем, отвернувшись к белой холодной стене, добавил: «Расстреляйте меня, пожалуйста. Я маму убил!»
VIII
На третий или четвертый день лежания, обросший по подбородку серебристой щетиной и в душе смирившийся с угасанием, Иван Лукич услыхал далеко-далеко позади себя странное металлическое поскуливание и такое знакомое, можно сказать, родимое пение, входной двери... Почечуев даже легкое движение воздуха кончиком носа уловил. «Неужели – чудо?! Открыли, откупорили!»
И вдруг встал вопрос: кто освободитель? «А не все ли тебе равно – кто?! Да пусть хоть бы и воры-грабители, людоеды сказочные!»
Почечуев напрягся, страстно пожелав голову развернуть и хоть краем уха благословенные звуки, шорохи, неизбежные с появлением живого человека, ухватить.
Похоже, кто-то чихнул. На далеком расстоянии. Будто за стеной, в соседней квартире. «Не иначе – пыль кому-то в нос попала. Воздух в помещении спертый. Сам-то я к своему воздуху притерпелся, а свежему человеку небось так и бьет по ноздрям».
И вдруг по комнате прошли на высоких каблуках: характерная женская походка с твердым постукиванием.
«Женщина! – испугался Почечуев. – А я в таком положении... грязном. Может, Маню бог послал? А кого же еще? Не маму же?»
И решил Иван Лукич позвать Маню. Губы расклеил:
– М-ма... – А вторую половину слова не осилил. Вернее, опять «ма» вышло. А в итоге – ма-ма.
– Кош-шмар-р! Кош-шмар-р! – летало по комнате лохматое слово, пока ушей Почечуева не коснулось.
– Ма-ма...
«Может, и не Маня вовсе... Может, милиция прибежала. На сапогах подковки».
Когда Почечуев в очередной раз очнулся, в комнате произошли некоторые перемены. Оба окна были открыты настежь. С улицы доносился драгоценный шум дождя. Приятный, прохладный и в то же время ласковый воздух циркулировал в комнате. Лежал Иван Лукич в несколько ином положении. Голова его покоилась на большой подушке. Был он весь прикрыт чистой простыней, поверх которой лежало байковое, военной поры, то есть совершенно ветхое, одеяльце Ивана Лукича.
«Похоже, раздели... Верхнее сняли, и теперь я под простыней голый или всего лишь в трусах...»
Но пелена с глаз не сошла. И голову поворачивать на подушке было по-прежнему трудно, почти невозможно. И тут сдавило Ивану Лукичу кости на груди, дыхание вовсе перехватило, а нижнюю челюсть, как пружиной, отбросило!
«Все-таки... помираю...» – сложилась в голове фраза.
Почечуев как можно шире распахнул глаза, стараясь напоследок разорвать пелену и небесного света зачерпнуть взглядом. И глаза разлепились! Не полностью, но некая трещинка в пелене образовалась. То, что он увидел в следующее мгновение, повергло его в окончательный трепет, заворожило весь хрупкий, подтаявший его мирок – сладким ужасом, не позволявшим захлопнуть веки или отвернуть лицо к стене, которую он долбил последние несколько лет, желая пробиться в неизвестное.
Почечуев увидел... смерть. Такая женщина с черными распущенными волосами и с той самой косой, которой в деревне траву косят. Вот, пожалуйста, возле окон прошлась, орудием труда помахала, теперь к стене за тахту заходит. Газетами зашуршала, которые он под кирпичную крошку подстелил. И знай машет сплеча!
«Однако не умер, если газеты слышу, – заулыбалея не губами, а там, внутри себя, Почечуев. – Эвон, часики пошли, будильничек. Завел кто-то. Кажись, бульоном куриным поют». Повеселел Почечуев. Понял, что пронесло мимо пустоглазую. А тут ему и зрение промыли. Раствором каким-то освежающим. И уколы – сперва в ляжку, затем я руку – произвели. И человек в белом перед Иваном Лукичом нарисовался.
«Доктор... – еще больше обрадовался Почечуев. – Ну, теперь пойдет дело. Теперь-то уж я не дамся!»
Открыл Иван Лукич промытые глаза пошире и говорит доктору:
– Спасибо.
– Не за что, – отвечает доктор, молоденький такой паренек, серьезный и деловой.
– За спасение души – спасибо. Вот за что. Не чаял уже...
– Лежите, не разговаривайте. Мы вас в больницу транспортируем.
– А как же... – продолжает шевелить языком Иван Лукич, – а где же та... которая с косой?
