Текст книги "Зверь"

Автор книги: Ги де Кар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Инцидент исчерпан, – прервал председатель и обратился к ожидавшему у барьера доктору Дерво: – У вас есть еще какие-нибудь заявления?

– Да, господин председатель… Боюсь, что суд может неправильно истолковать слова, которые только что неосторожно у меня вырвались и вызвали эту дискуссию. Я высказал только предположение, которое могло бы объяснить мотивы преступления, но само это предположение никогда полностью не удовлетворяло меня, потому что мне, проработавшему двенадцать лет в Санаке, лучше, чем кому бы то ни было, известен образ мыслей Жака Вотье. Несмотря на все улики против него, он не мог убить, потому что моральные принципы, привитые ему Ивоном Роделеком, таковы, что человек, которому выпало счастье обладать ими, может посвятить себя только добру. Жак Вотье отправился в Америку с целью познакомить с успехами в области воспитания обездоленных судьбой людей. Невозможно представить, чтобы человек, уехавший с такой благородной миссией, вернулся с руками, обагренными кровью.

– Суд благодарит вас, доктор Дерво. Можете быть свободны.

Закончившиеся показания заставили Даниель задуматься об одной деликатной проблеме. Мысль эта еще не приходила ей в голову – о физических взаимоотношениях между слепоглухонемым и женщиной, которая согласилась выйти за него замуж. Даниель сначала содрогнулась при мысли, что женщина, молодая и прекрасная, какой, по описаниям многих свидетелей, должна быть Соланж, может отдаться ласкам такого зверя… Однако некоторые высказывания Ивона Роделека и доктора Дерво – людей, лучше всего знавших Жака Вотье, – заставили ее теперь задуматься. В безграничной любви слепоглухонемого к Соланж сомневаться не приходилось. В сущности, этой Соланж Дюваль в некотором смысле повезло с такой любовью. Многим ли женщинам удается до такой степени покорить себе сильного мужчину? В конце концов Даниель пришла к мысли, что эта Соланж совсем не была столь уж несчастной со своим «зверем», как это могло показаться обычным смертным. Чем больше девушка наблюдала за Вотье, тем чаще ей казалось, что ощущения от объятий этого колосса должны быть необыкновенными. Да и кроме того, этот Вотье был человеком большого ума. Сердце его было способно к чувству – все присутствующие могли убедиться в этом. Но даже если предположить, что он был только зверем, для любви, может быть, это не так уж и плохо. В сущности, как многие женщины и девушки, с любопытством следившие за ходом процесса, Даниель, не отдавая себе в том отчета и почти против своей воли, растрогалась. Ей не терпелось увидеть наконец эту Соланж Дюваль, о которой некоторые свидетели говорили в восторженных выражениях, хотя большинство отзывалось о ней плохо. Во всяком случае, женщина, возбуждающая к себе столь различное отношение, не может быть существом заурядным.

Вышедший к барьеру новый свидетель был, как и Ивон Роделек, в черной сутане с голубыми брыжами. Но в отличие от рослого Ивона Роделека привратник института в Санаке брат Доминик Тирмон был толст и коротконог. Его добродушное лицо лучилось вечной веселостью.

– Мсье Тирмон, можете ли вы рассказать суду все, что знаете и думаете о Жаке Вотье?

– Такой милый ребенок! – воскликнул брат Доминик. – Я о нем думаю только хорошо, как и обо всех наших учениках. Они очень славные!

– Вы занимались Жаком Вотье в то время, когда он находился в институте в Санаке?

– Скорее, эту задачу взвалил на себя наш директор… но мне часто случалось «поболтать» с этим милым ребенком с помощью дактилологического алфавита. И меня, так же как и других преподавателей нашего института, поражал его ум. Думаю, что он привязался ко мне с того дня, как я сшил новое платье для его куклы Фланелли, которую он принес ко мне в швейцарскую. Наверно, это было спустя год после его прибытия. Хорошо помню наш разговор в тот день. Чтобы подтрунить над ним, я сказал: «Платье и волосы Фланелли уже вышли из моды – они слишком длинные». – «Какого цвета будет новое платье Фланелли?» – спросил меня тотчас Жак. Меня так удивил этот вопрос слепого ребенка о «цвете», что я какое-то время колебался, прежде чем ответил: «Красного. А как ты себе представляешь красный цвет?» – «Это, должно быть, теплый цвет», – ответил он. «Ты прав, Жак. Мсье Роделек тебе уже говорил о солнечном спектре?» – «Да, он мне уже объяснял, что такое радуга». Самое замечательное, что в ответе этого милого ребенка не было и следа бахвальства. Он составил себе представление о цвете по аналогии со вкусом и запахом. Например, различие между запахом апельсина и груши, абрикоса и персика давало ему представление о различии между черным и белым или зеленым и красным. Методом дедукции он приходил к заключению о существовании тонов и оттенков. Думая о предмете, он инстинктивно окрашивал его в какой-нибудь цвет радужного спектра.

– Свидетель может нам сказать, было ли точным представление о цвете в сознании ребенка? – спросил Виктор Дельо.

– Нет. На этот недостаток я сразу обратил внимание. К сожалению, он не был преодолен и впоследствии. Когда он у меня спросил, какого цвета глаза у Фланелли, я ответил, что глаза голубые, а волосы черные. Ребенок был сильно разочарован: «Мне это не нравится, – сказал он. – Фланелль была бы красивее, если бы глаза у нее были желтыми, а волосы голубыми». Я не стал возражать ему тогда, подумав, что на портретах у современных художников цвета бывают и похуже. Сознание Жака выработало свою индивидуальную палитру, где зеленый цвет ассоциировался со свежестью, красный – с силой и необузданностью, белый – с искренностью и чистотой. И если воображаемый цвет не соответствовал истинному, это было не страшно, потому что абсолютной истины в том, что касается цвета, нет. Многие ли зрячие согласны в точном определении того или иного цвета?

– Все эти соображения относительно чувства цвета у обвиняемого, несомненно, интересны, – заявил генеральный адвокат Бертье, – но, по нашему мнению, они не относятся к делу.

– Нет, господин генеральный адвокат, – ответил Виктор Дельо. – Мы дали высказаться мсье Тирмону о восприятии цвета обвиняемым исключительно потому, что цвет, как бы неправдоподобно это ни выглядело, сыграл решающую роль в убийстве, которое до сих пор несправедливо приписывается Вотье.

– Мэтр Дельо, – воскликнул генеральный адвокат Бертье, – решительно закидал нас сюрпризами! Если бы я не опасался показаться непочтительным по отношению к тому месту, где мы находимся, то сказал бы, имея в виду загадочные фразы защитника, что все у нас происходит как в детективном романе.

– А почему бы и нет? – ответил старый адвокат. – В любом детективном романе преступника находят на последних страницах. Повторяю: тот, кто совершил преступление на «Грассе», будет установлен в последние минуты процесса.

– Почему же защита не назовет его нам сразу, по скольку, как кажется, имя его ей известно? – спросил генеральный адвокат Бертье.

– Защита никогда не утверждала, что она знает убийцу, – спокойно ответил Виктор Дельо. – Она утверждала только, что клиент не совершал преступления и что он один знает преступника. Трудность, и громадная, – суд должен признать это вместе с защитой, – заключается в том, чтобы с помощью психологического шока или каким-то иным образом заставить Жака Вотье сказать все, что он знает. Сейчас защита может утверждать только то, что три человека могли иметь серьезные причины для убийства Джона Белла. Среди них, несомненно, и обвиняемый, но убил не он – это мы докажем. Что касается другого человека, поведение его сомнительно, хотя он защищен некоторым алиби. Остается третий – он, по всей вероятности, и есть убийца. К несчастью, защите еще пока неизвестна эта третья личность, иначе процесс бы уже закончился. И наконец, в ответ на замечание господина генерального адвоката, поставившего под сомнение уместность показаний мсье Доминика Тирмона о чувстве цвета у обвиняемого, мы просим господ присяжных не упускать из виду тот факт, что наиболее важен для человека тот цвет, который он любит, даже если этот цвет – воображаемый, как в случае с Жаком Вотье.

– Считаете ли вы, мсье Тирмон, – спросил председатель, чтобы еще раз решительно прервать полемику между защитой и прокуратурой, – что Жак Вотье способен совершить преступление, в котором он обвиняется?

– Жак! – воскликнул брат Доминик. – Но он был самым добрым воспитанником из всех, какие когда-либо были в нашем институте! У него было инстинктивное отвращение к злу и жестокости. Наш старый садовник Валентин сказал мне о нем: «Жак Вотье – убийца? Он же так любил цветы!»

– Это тот Валентин, – продолжал председатель, – который хранил садовый инвентарь в домике а глубине сада?

Брат Доминик выслушал вопрос с изумлением.

– Да, господин председатель… Вы бывали у нас в Санаке?

– Нет, – ответил председатель Легри. – Но не теряю надежды побывать там теперь. Этот домик по-прежнему на месте?

– То есть он отстроен после пожара на прежнем месте.

– Какого пожара?

– В результате несчастного случая, – К счастью, без тяжелых последствий. Вспоминаю сейчас, что Соланж Дюваль, которая через пять лет стала мадам Вотье, была причастна к этому.

– Вы можете рассказать об этом несчастном случае? – спросил председатель.

– Если не ошибаюсь, мы с братом Гарриком, прогуливаясь весенним вечером в парке, заметили, что домик охвачен пламенем. Мы побежали к домику, уверенные, что его нечаянно поджег Валентин. Но, к большому нашему удивлению, перед догорающим строением мы увидели Соланж Дюваль и Жана Дони, одного из наших воспитанников; их одежда и лица были в саже. Валентина там не было.

– Когда вы направлялись к домику, вам не встретился Жак Вотье, бежавший к главному зданию института?

– Нет, господин председатель, но ваш вопрос напомнил мне странный разговор с Жаном Дони на другой день после пожара у меня в швейцарской. Он вошел, когда я разбирал почту, и сказал: «Вы слышали, что ответила вчера Соланж брату Гаррику, когда тот спросил, что случилось?» – «Да, – ответил я, – ну и что?» – «Соланж, – поведал мне Жан Дони, – солгала, говоря, что пожар произошел из-за ее неловкости. Не она опрокинула керосиновую лампу – это Жак нарочно швырнул ее, чтобы поджечь домик, а потом закрыл нас на ключ – меня и Соланж, – сам же убежал». – «Что это вы такое говорите, – ответил я Жану Дони. – Вы сознаете, какое это тяжкое обвинение? Вы не имеете права клеветать на товарища! Начать с того, что Жака там вообще не было!» – «Он там был, брат Доминик, но успел убежать, пока я пытался выбить дверь изнутри. Если бы в последнюю минуту она не поддалась, вы нашли бы два обугленных трупа – Соланж и мой. Жак попытался нас уничтожить!» – «Вы совсем с ума сошли, Жан! Какой смысл ему было делать это?» – «Потому что он ревнует ко мне, – ответил Жан Дони. – Он думает, что Соланж любит меня, а не его».

Несколько дней я не знал, что делать: поверить Жану Дони, который был одним из самых образцовых наших воспитанников и через несколько недель от нас уезжал? Или лучше рассказать об этой странной беседе директору? Я боялся, что Ивон Роделек, зная мою склонность к болтливости, скажет: «Вы, брат, с вашим хорошо подвешенным языком, суетесь в дела, которые вас совсем не касаются». И мсье Роделек был бы прав. Было еще одно возможное решение – предпринять собственное расследование, чтобы выяснить истину. Однажды, когда Жак зашел ко мне в привратницкую, я ему сказал: «Бедный Жак, вы, наверно, очень переживали, когда узнали, что Соланж и ваш лучший друг чуть не сгорели заживо в садовом домике». Жак только и ответил: «Не понимаю, как это могло случиться… Знаю только, что Жан мне уже не лучший друг». Больше я ничего не смог от него добиться. Я пытался снова разговориться с Жаном Дони, но он, возможно сожалея о неосторожно вырвавшихся у него словах, всячески избегал меня. Я решил забыть о том, что мне сказал Жан Дони. И правильно поступил, потому что он обрадовал меня своим приездом из Альби, чтобы самому сесть за орган на свадебной церемонии Соланж и Жака. Из этого я заключил, что никакой обиды между ними не было.

– Что вы думаете о Соланж Дюваль? – спросил председатель.

– Думаю о ней только хорошее, так же как, должно быть, наш директор.

– Было у вас впечатление на свадьбе, что молодые супруги счастливы?

– Были ли они счастливы, господин председатель? Лица их сияли счастьем, когда они, соединившись на всю жизнь, выходили из нашей часовни. Все были счастливы в этот день. Какая была прекрасная церемония! Я видел и надеюсь еще увидеть много праздников в Санаке, но не думаю, что какой-нибудь из них мог бы сравниться с этой свадьбой – первой в нашем институте. У меня было ощущение, что все мы немного причастны к этому счастью.

– Вы видели молодых после?

– Однажды, когда они вернулись из свадебного путешествия, перед поездкой в Америку.

– Они по-прежнему были счастливы, так же как в день свадьбы?

– Мне кажется, что да, и я воздал благодарность Всевышнему за это их счастье. Это дает мне надежду думать, что Бог не мог оставить Жака после того, как он помог ему стать полноценным человеком. Я верю – не в его милосердие, потому что не могу считать этого ребенка виновным, – а в то, что он поможет ему с честью выйти из этого испытания.

– Суд благодарит вас. Можете быть свободны. Пригласите следующего свидетеля.

Появление молодой блондинки с бирюзовыми глазами, изящная фигурка которой резко контрастировала с атлетическим сложением Вотье, произвело сенсацию. Присутствующие поочередно переводили взгляды с хрупкой женщины с очаровательным, слегка покрасневшим личиком, которая казалась смущенной от того, что находится в подобном месте, на колосса, неизменно сохранявшего бесстрастное выражение лица. Соланж вышла к барьеру, не поворачивая головы в сторону обвиняемого, и застыла перед председателем, словно боясь взглянуть на человека, в пользу которого она пришла давать показания.

«Вот и она наконец! – подумала Даниель Жени. – Она точно такая, какой я ее себе представляла!» Самые восторженные отзывы свидетелей не преувеличивали ее красоту – Соланж была очень хорошенькой. Будущий адвокат даже ощутила в себе что-то похожее на ревность. Это было глупо, но она ничего не могла с собой поделать. Она дошла даже до того, что вообразила, будто Жак – так она называла теперь в мыслях бывшего «зверя» – смотрит на них обеих и сравнивает ее с Соланж. Тройной его недуг значил теперь гораздо меньше. В открытом, чистом лице Соланж она искала черты, которые свидетельствовали бы об эгоизме: «Ведь она совсем не позаботилась о несчастном с тех пор, как он в тюрьме». Об этом она узнала от самого Виктора Дельо, и это был ее основной упрек молодой женщине.

– Мадам Вотье, – доброжелательно обратился к ней председатель Легри, – суду уже известно, что вы знали Жака Вотье задолго до того, как вышли за него замуж, то есть с тех времен, когда вы оба были детьми.

Молодая женщина не спеша рассказала о своих впечатлениях той поры, о жалости к ребенку, о возмущении родственников. Вспомнила о том, как тяжело ей было расставаться с ним, когда его увозили в Санак, как она надеялась увидеться с ним снова, рассказала о своих занятиях с сестрой Марией.

– Все те семь лет, которые предшествовали вашему приезду в Санак, вы переписывались с Жаком Вотье?

– Я писала ему каждую неделю. Первые два года вместо него мне отвечал мсье Роделек. Затем Жак стал писать сам с помощью алфавита Брайля, который я хорошо понимала. Отвечала я ему таким же образом.

– Вы помните товарища Жака Вотье, который был немного постарше его и тоже воспитывался в Санаке, Жана Дони?

– Да, – спокойно ответила Соланж.

– Суду важно, мадам, получить ваше разъяснение по одному конкретному пункту. Жан Дони утверждал в этом зале, будто у вас был с ним некий доверительный разговор.

– Какой разговор? – быстро откликнулась Соланж.

Председатель обратился к секретарю:

– Зачитайте мадам Вотье показания свидетеля Жана Дони.

Молодая женщина молча выслушала зачитанные секретарем показания. Затем председатель спросил:

– Вы согласны, мадам, с содержанием этих показаний?

– Жан Дони, – твердо ответила она, – в связи с этим несчастным случаем, не имевшим, к счастью, тяжелых последствий, позволил себе сделать лживые утверждения, которые выставляют его в благородном свете, хотя в действительности его поведение было далеко не таким. Чтобы Жак затащил меня в этот садовый домик и попытался овладеть мной! Это смешно! Жак слишком уважал меня. Я не могу сказать этого о Жане Дони, моем ровеснике, чьи манеры мне всегда не нравились Именно он сыграл в тот день гнусную роль и несет ответственность за все случившееся.

– Что вы имеете в виду, мадам?

– Я надеюсь, господин председатель, что суд меня достаточно хорошо понял, и нет нужды возвращаться к событию, которое никакого интереса не представляет. И я настаиваю, что никогда никакого доверительного разговора с Жаном Дони у меня не было.

– Суд принимает к сведению ваше заявление и хотел бы знать теперь, мадам, следующее: участвовали ли вы в написании романа Жака Вотье?

– Нет. Жак один написал «Одинокого». Я только собирала по его просьбе документы, которые ему были нужны. А мсье Роделек взялся переложить роман на обычное письмо.

– Но все же, мадам, не были ли вы в какой-то степени вдохновительницей произведения, в частности тех страниц, где речь идет о семье героя? – с намеком задал вопрос генеральный адвокат Бертье.

– То, что вы сказали сейчас, мсье, не очень красиво, – ответила молодая женщина. – Если я правильно поняла смысл ваших слов, вы хотите сделать меня виновной в том, что Жак так резко высказался о своих близких? Ну так знайте же раз и навсегда, что я никогда на него не влияла – ни до, ни после замужества.

– Кажется, мадам, Жак проявил большую робость, когда пришло время просить вашей руки?

– Какой же мужчина, господин председатель, в этих обстоятельствах не испытал подобного душевного состояния?

– Это верно, мадам, но суд хотел бы услышать из ваших уст, каким именно образом действовал директор института, в некотором смысле заменивший Жака Вотье – слишком робкого, чтобы самому осмелиться просить вашей руки?

– Полагает ли суд, что подобный вопрос, ответ на который ставит свидетеля в щекотливое положение, необходим для нормального хода процесса? – спросил Виктор Дельо.

– Суду, – ответил председатель, – необходимо выяснить характер отношений между подсудимым и его женой в тот момент, когда встал вопрос о браке.

– В таком случае отвечайте, мадам! – бросил Виктор Дельо слегка покрасневшей женщине.

– Прибыв в Санак, я встретила порывистого молодого человека, подлинные чувства которого по отношению ко мне проявились очень скоро. Я была и счастлива, и немного встревожена. Я любила его, но это еще не была любовь-страсть: в моей нежности было слишком много жалости. Людей, к которым испытывают жалость, не любят. Им сострадают! Так прошло пять лет, к счастью занятые напряженным трудом, затем подготовкой к написанию «Одинокого».

Роман наконец появился, и Жак стал известен. Вскоре после этого мсье Роделек постучался однажды вечером в дверь моей комнаты. Этот замечательный человек сказал мне: «Не сердитесь на меня, милая Соланж, за то, что я пришел к вам в такой поздний час, но у меня к вам важный разговор. Вы давно поняли, что Жак влюблен в вас. Но он робок и не осмеливается признаться вам в своих чувствах. Поэтому его приемный отец пришел просить руки прекрасной девушки. Не подумайте только, что я хочу как-нибудь повлиять на вас. Подумайте хорошенько. У вас с Жаком есть время».

Поскольку я молчала, мсье Роделек посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. «Я не могу поверить в то, что вы не любите Жака настоящей любовью. Все в вашем поведении по отношению к нему говорит об обратном – ваша детская нежность, письма, которые вы писали каждую неделю, радость, с которой встретились с ним здесь, усердие, с которым помогали мне сделать из него человека. Все это говорит в пользу того, что ваш союз будет прочным. Жака, несомненно, ждет карьера мыслителя и писателя. Его уже пригласили в Америку. Кому же, как не жене, сопровождать его туда? Кто, кроме вас, мог бы окружить его постоянной заботой, вниманием, любовью, в которых он так нуждается? Подумайте об этом, Соланж. Вы сами, можете ли вы сами жить без него? Пусть сердце подскажет вам ответ на этот вопрос. Спокойной ночи, милая Соланж».

Часами я думала обо всем, что мне сказал мсье Роделек. Сердцу легко было ответить на любой из его вопросов, кроме последнего: «Вы сами, сможете ли вы сами теперь жить без него?» Я поняла, что люблю Жака любовью, которая сильнее всего, сильнее моей нежности к нему. Сила этой любви ничего не оставила от чувства жалости, которое я испытывала к тому, кого долгое время считала своим «подопечным». Через три дня я дала мсье Роделеку ответ: «Я буду женой Жака».

– Это прекрасная история любви, мадам, – признал председатель. – И вы не испытали сожаления, почувствовав, что вы уже на всю жизнь связаны с Жаком Вотье?

– Я была счастлива, господин председатель, – ответила она после недолгого колебания.

– И долго вы были счастливы? – резко спросил генеральный адвокат Бертье.

Она разрыдалась.

– Успокойтесь, мадам, – мягко сказал председатель.

Виктор Дельо уже поднимался со своего места:

– Мы считаем, что вопрос, только что заданный господином генеральным адвокатом, неуместен.

– Прокуратура, – ответил генеральный адвокат, – считает этот вопрос важным.

Соланж подняла заплаканное лицо.

– Даже если бы Жак совершил преступление, в котором его обвиняют и к которому, я уверена, он непричастен, я и сегодня была бы счастлива, если бы знала, что он любит меня по-прежнему. Но после этой ужасной драмы я уже не знаю… Он ничего не захотел сказать мне на «Грассе», кроме того, что ложно обвинил себя в преступлении, в котором не виноват. Он даже не захотел встретиться со мной, несмотря на мои просьбы, переданные через его защитников. Одному из них, мэтру Сильву, он сказал, что я больше для него ничего не значу… Он сердится на меня, но я не знаю за что. Он больше не доверяет мне, а когда кому-нибудь не доверяют, значит, уже не любят. После этого преступления я потеряла слепую, преданную любовь, которая была у Жака ко мне с детства. Вот единственная причина моего несчастья.

– Суд понимает ваше смятение, мадам, – сказал председатель. – Однако не могли бы вы сообщить еще некоторые необходимые детали, связанные с вашей семейной жизнью? Мсье Роделек в своих показаниях обмолвился о том, что по возвращении из свадебного путешествия вы говорили ему о некоторых сложностях интимного порядка, которые мешали вашему счастью.

– Может быть. Но время все уладило, как и предвидел мсье Роделек, Жак стал для меня идеальным мужем.

– И это счастье продолжалось в течение всего вашего пребывания в Америке?

– Да. Мы переезжали из города в город, и нас везде прекрасно встречали.

– Вспомните, мадам, – спросил председатель, – за время пятилетнего путешествия по Соединенным Штатам вам никогда не случалось встречать жертву – Джона Белла?

– Нет, господин председатель.

– А в течение первых трех дней путешествия на теплоходе вы или ваш муж говорили с Джоном Беллом?

– Нет. Лично я не знала о его существовании. То же самое я могу утверждать и в отношении Жака, который выходил из каюты только вместе со мной дважды в день на часовую прогулку по палубе. Остальное время мы проводили в каюте, куда нам приносили еду.

– Как вы объясните тогда, почему ваш муж озлобился на незнакомого ему человека?

– Я себе этого не объясняю, господин председатель, по той причине, что уверена – этого американца убил не Жак.

– Чтобы иметь такую уверенность, мадам, надо подозревать кого-нибудь другого.

– Я подозреваю всех, действительно всех, кроме Жака, потому что я, его жена, знаю: он не способен причинить зло другому.

– Но все же, мадам! – воскликнул генеральный адвокат. – Как вы объясните, что ваш муж, который, по вашему же признанию, в течение трех дней выходил из каюты только вместе с вами, как он мог ускользнуть из-под вашего внимательного присмотра, да так, что вы сами вынуждены были сообщить о его исчезновении корабельному комиссару, – и это случилось именно в момент преступления!

– После обеда я воспользовалась тем, что Жак задремал, и вышла подышать свежим воздухом на верхнюю палубу. Вернувшись через двадцать минут, я с удивлением обнаружила, что его койка пуста. Подумала, что он проснулся и пошел меня искать. Это меня испугало: я знала, что он плохо разбирается в бесконечных коридорах и лестницах на теплоходе. Я тотчас же вышла из каюты. Полчаса его разыскивала и снова вернулась в каюту в надежде, что Жак уже там. Но его по-прежнему не было. Обезумев от мысли, что он мог стать жертвой несчастного случая, я бросилась к комиссару, которому рассказала о своих страхах. Что было дальше, вы знаете.

– Свидетельница, – сказал Виктор Дельо, – могла бы внести ясность по поводу одного пункта, не отмеченного следствием. Мадам Вотье, вы только что сказали, что ваше отсутствие после того, как вы оставили мужа спящим в каюте, продолжалось двадцать минут. Вы уверены, что это было именно так?

– Возможно, что я оставалась на верхней палубе двадцать пять минут, но уверена, что в целом время моего отсутствия не превышало получаса.

– Прекрасно, – сказал Виктор Дельо. – Будем считать – полчаса. Затем вы вернулись и снова отправились на поиски мужа еще на полчаса. В целом – это уже час. Вернувшись во второй раз в каюту и увидев, что мужа там нет, вы пошли к комиссару Бертену. Ему вы объяснили причины вашего беспокойства – допустим, это заняло у вас десять минут. И только после этого комиссар и экипаж теплохода начали официальные поиски, то есть через час десять минут после того, как вы видели мужа в последний раз спящим в каюте. Сколько времени продолжались эти поиски до того момента, когда вашего мужа обнаружили сидящим на койке в каюте, где было совершено преступление?

– Может быть, минут сорок пять, – ответила молодая женщина.

– Где находились вы в течение этих сорока пяти минут?

– Я ждала в кабинете комиссара Бертена – он сам посоветовал мне там оставаться, потому что все сведения в первую очередь должны были поступать туда. Это долгое ожидание было ужасно. Самые разные мысли приходили мне в голову, кроме одной: что Жак станет не жертвой несчастного случая, а преступником! Наконец вернулся комиссар Бертен, с ним пришел капитан теплохода, они рассказали, при каких обстоятельствах обнаружили моего мужа. И когда капитан Шардо сказал, что, судя по всему, американца убил Жак, я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, они попросили меня отправиться с ними в корабельную тюрьму, куда заключили Жака, и быть переводчицей на предварительном допросе, который ему предстоял. Я подбежала к Жаку, быстро схватила его руки, чтобы по дактилологическому алфавиту спросить: «Это неправда, Жак? Ты этого не делал?» Он мне ответил тем же способом: «Не беспокойся! Я беру все на себя. Я люблю тебя». – «Но ты с ума сошел, любимый! Именно потому, что ты меня любишь, ты не должен напрасно наговаривать на себя, признаваться в преступлении, которого не совершал». Я умоляла, валялась у него в ногах, но он мне больше ничего не сказал. И когда капитан попросил меня задать ему роковой вопрос, он, к моему ужасу, ответил: «Этого человека убил я. Я признаюсь в этом и ни о чем не жалею». Это все, чего мне удалось от него добиться. На другой день и в следующие, вплоть до прибытия в Гавр, каждый раз он повторял то же самое. Подобное же заявление он написал по алфавиту Брайля и подписал его в присутствии многих свидетелей.

– Суд простит мне, – встал Виктор Дельо – если я еще раз вернусь к вопросу о времени, но мне кажется очень важным обратить внимание господ присяжных на то, что если подытожить время, прошедшее с той минуты, когда мадам Вотье в последний раз видела мужа спящим в своей каюте, до того момента, когда стюард Анри Тераль обнаружил его в каюте Джона Белла, мы получим минимум два часа. Два часа – это более чем достаточно, чтобы совершить преступление!

– Что вы имеете в виду, мэтр Дельо? – спросил председатель.

– Я просто напоминаю суду предыдущее заявление, в котором я утверждал, что три человека по крайней мере могли быть заинтересованы в том, чтобы убрать Джона Белла. Из трех предполагаемых преступников Жак Вотье более всего несовместим со злодеянием. Если бы он его совершил, то только, как бы неправдоподобно это ни выглядело, под давлением обстоятельств.

Но у Жака Вотье – этим мы обязаны замечательным принципам, привитым ему Ивоном Роделеком, – была и всегда будет совесть, которая указывает ему верный путь. Именно совесть и заставляет его сейчас брать на себя ответственность за преступление, которого он не совершал. Но есть и другая, более прозаическая причина, свидетельствующая о невиновности подсудимого: даже если допустить, что совесть не удержала Жака Вотье от зла, у него просто не было времени совершить это убийство, потому что настоящий преступник опередил его на эти два роковых часа.

– В самом деле? – спросил генеральный адвокат. – И кто же этот преступник?

– Придет время, и мы это узнаем.

– А до тех пор, – резко вступил председатель Легри, – суд хотел бы услышать от самой мадам Вотье, что она делала после того, как в Гавре ее муж был передан в руки полиции.

– Мы вернулись с матерью в Париж поездом, на вокзале Сен-Лазар расстались, хотя мать хотела, чтобы я жила у нее.

– Создается впечатление, мадам, что вы как будто скрывались в то время, пока шло расследование.

– Ничуть, господин председатель, я трижды являлась к следователю Белену по его повесткам. И только после того, как он сказал, что не будет больше меня допрашивать, я решила избавить себя от навязчивого любопытства прессы.

– Поскольку ваш муж не хотел во время заключения встречаться с вами, сегодня, следовательно, вы впервые оказались вместе?

– Да, – тихо ответила молодая женщина, опустив голову.

– Скажите, – спросил председатель у переводчика, – какова была реакция обвиняемого, когда он узнал, что его жена находится в зале?

– Ни малейшей реакции, господин председатель.

– Задавал ли он вам вопросы или делал ли какие-либо замечания во время показаний мадам Вотье?

– Нет, господин председатель. Он ничего не сказал.

– Такое поведение все же озадачивает, – заключил председатель.

– Но не меня, господин председатель, – сказал Виктор Дельо, вставая. – Думаю, что я нашел ему объяснение, но чтобы быть до конца уверенным, прошу суд разрешить мне воспользоваться присутствием в зале свидетельницы и провести с обвиняемым эксперимент.