Текст книги "Зверь"

Автор книги: Ги де Кар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Глава 2 СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ

– …Мсье Джон Белл, – продолжал стюард, – был только что убит. На этот счет не могло быть ни малейшего сомнения: вытекавшая из шеи струйка свернувшейся крови, замочив пижаму, растеклась по ковру.

– Господин председатель, – произнес Виктор Дельо со своей скамьи, – я хотел бы задать вопрос свидетелю… Скажите нам точно, мсье Тераль, где находился Жак Вотье, когда вы проникли в каюту.

– Мсье Вотье сидел на койке. Он казался ошеломленным и безразличным. Больше всего меня поразили его руки с растопыренными пальцами, которые он держал прямо перед собой и, казалось, с отвращением их рассматривал, хотя он и не мог их видеть… руки, залитые кровью.

– И из этого вы заключили, – продолжал Виктор Дельо, – что он убийца?

– Я вовсе ничего из этого не заключил, – спокойно ответил стюард. – Передо мной были два человека, один из которых был мертв, а другой – живой. Оба были в крови. Впрочем, кровь была всюду: на ковре, на одеяле и даже на подушке. Неописуемый беспорядок указывал на то, что была отчаянная борьба. Жертва, несомненно, сопротивлялась, но противник оказался намного сильнее. В этом каждый может убедиться сам, посмотрев на мсье Вотье.

– Как вы поступили дальше? – спросил председатель.

– Я бросился из каюты, чтобы позвать на помощь товарища. Я велел ему оставаться на всякий случай у входа в каюту, чтобы мсье Вотье из нее не вышел, а сам побежал за комиссаром Бертеном. Когда я с ним вернулся, мы, на этот раз втроем, вошли в каюту. Вотье не шелохнулся, он по-прежнему сидел на койке в оцепенении. Нам с товарищем оставалось только выполнять приказания мсье Бертена.

– Какие приказания?

– Приблизившись, соблюдая предосторожности, к Вотье, мы убедились, что он был без оружия. Рядом с трупом никакого оружия тоже не было. Это отметил комиссар Бертен. Я даже хорошо помню, что он сказал: «Странно! Судя по ранению, оно нанесено кинжалом. Где же он? У этого Вотье не спросишь, поскольку он не слышит и не может говорить. Ладно! Потом узнаем… Самое важное сейчас – обезопасить нас от этого парня, который, судя по всему, и есть преступник. В целях предосторожности его следует сейчас же поместить в корабельную тюрьму. Вот только как его туда отвести?» Против наших ожиданий, Вотье не оказал ни малейшего сопротивления. Можно было подумать, что сразу после преступления он смирился со своей участью и намеренно продолжал сидеть на койке убитого, чтобы никто не усомнился в его виновности. Затем мсье Бертен и я отвели его, как ребенка, в корабельную тюрьму, в то время как мой товарищ продолжал дежурить у входа в каюту. Я же остался караулить у железной двери камеры, пока кто-то из экипажа по приказу капитана не сменил меня через полчаса.

– Вы снова вернулись в каюту, в которой было совершено преступление?

– Да, но когда я подошел к двери, то увидел, что капитан, мсье Шардо, приказал ее опечатать. Комиссар Бертен тогда же запретил мне пользоваться моим ключом и входить в каюту, где ничего нельзя было трогать до прибытия в Гавр. Кроме того, капитан Шардо сказал оказавшимся поблизости стюардам и членам экипажа, что не следует преждевременно распространяться об этом среди пассажиров, которые и так все узнают.

– Суд благодарит вас, мсье Тераль. Вы свободны. Пригласите следующего свидетеля.

Свидетель явился в форме.

– Андре Бертен, первый корабельный комиссар теплохода «Грасс».

Рассказ комиссара Бертена в точности совпадал с тем, что говорил стюард.

– Господин комиссар, – сказал председатель, – предыдущий свидетель мсье Анри Тераль заявил, что вы, так же как и он, были удивлены, не найдя в каюте оружия, которым было совершено преступление.

– Да, господин председатель, и самое странное в этом деле то, что, несмотря на последующие поиски, это оружие так и не было найдено.

– В этом нет ничего удивительного, – перебил генеральный адвокат Бертье. – В дальнейшем ходе процесса для суда и присяжных прояснится характер этого оружия и то, каким простым образом, как свидетельствует сам преступник, он от него избавился.

– Господин комиссар, – снова заговорил председатель Легри, – скажите нам точно, что вы сделали после того, как заключили Жака Вотье в корабельную тюрьму?

– Позволю себе заметить суду, – сказал Виктор Дельо, – что защита выражает удивление по поводу немедленной и по крайней мере смелой инициативы комиссара Бертена, который заключил в тюрьму – и, следовательно, арестовал – моего клиента, хотя ничто не доказывало, что Джона Белла убил именно он.

– Как ничто? – задохнулся комиссар. – Ну и ну! Это уж слишком! Любой здравомыслящий человек поступил бы так же на моем месте. Не мог же я позволить свободно разгуливать по теплоходу человеку, которого я только что обнаружил сидящим с окровавленными руками рядом с еще теплым трупом!

– Я заявляю протест, – крикнул мэтр Вуарен, – против этого вторжения защиты! Комиссар Бертен вел себя именно так, как требовал от него долг. Впрочем, правильность такого поведения едва ли не через час была подтверждена собственными признаниями Вотье, который в присутствии многих свидетелей безоговорочно признался в том, что он – убийца.

– Инцидент исчерпан, – спокойно сказал председатель, – и вернемся к моему вопросу, на который вы так и не ответили, господин комиссар.

– Господин председатель, как только Вотье отвели в камеру, я направился к капитану, которого поставил в известность о том, что обнаружен труп. Капитан тотчас спустился в каюту, где было совершено преступление и где все было оставлено на своих местах, за исключением Вотье, которого мы вынуждены были увести. Тело жертвы оставалось в прежнем положении, пальцы по-прежнему сжимали дверную ручку. Капитана Шардо сопровождал бортовой врач Ланглуа, который произвел первоначальный медицинский осмотр. Тем временем по совету капитана, сопровождавшего меня до моего кабинета, и в его присутствии, я посчитал своим долгом поставить в известность о случившемся мадам Вотье. Когда я ей это рассказал, она упала в обморок. Придя в себя, мадам Вотье согласилась пойти с нами в камеру и быть переводчиком на предварительном допросе ее мужа. Должен подчеркнуть ради репутации Генеральной трансатлантической компании, что все было сделано с максимальной аккуратностью. К несчастью, мы были обязаны сообщить об убийстве французской полиции и просить ее подняться на борт теплохода по прибытии в Гавр. Пересылка такой телеграммы, хотя и шифрованной, не исключает чьей-то возможной нескромности. К вечеру следующего дня все пассажиры знали, что на борту было совершено преступление.

– Каким было поведение Жака Вотье во время первого допроса в корабельной тюрьме, в присутствии его жены? – задал вопрос председатель.

– Он казался спокойным. Единственный ответ, которого с помощью жены мы могли от него добиться, был: «Я убил этого человека. Я официально признаю это и ни о чем не жалею». Ответ, который сам Жак Вотье написал с помощью точечного алфавита Брайля и который был передан капитаном Шардо следователю по прибытии в Гавр.

– Документ, о котором идет речь, – уточнил генеральный адвокат Бертье, – находится в распоряжении суда.

– Хочу обратить внимание господ присяжных, – сказал мэтр Вуарен, – на основополагающую важность этого заявления, написанного рукой самого обвиняемого, в котором он признает, что убил Джона Белла.

– Свидетель может нам сказать, – спросил Виктор Дельо, – какой была реакция мадам Вотье, когда она узнала от самого мужа, что он убил?

– Мадам Вотье, – ответил комиссар, – держалась очень мужественно. Помню, что, прочитав ответ, написанный с помощью алфавита Брайля, она сказала нам, капитану Шардо и мне: «Жак напрасно утверждает и письменно заявляет, что он убил этого человека. Я утверждаю, что это невозможно! Жак не преступник и не может им быть! Зачем он стал бы убивать человека, которого он никогда не встречал, которого ни он, ни я не знали и с которым у нас не было ни малейших отношений со времени отправления из Нью-Йорка?».

– Вы уверены в словах, которые сейчас сообщаете? – спросил председатель свидетеля.

– Это собственные слова мадам Вотье.

– В свою очередь обращаю внимание господ присяжных на тот основополагающий факт, что мадам Соланж Вотье отказывается допустить мысль о виновности мужа.

– Было бы удивительно, если бы утверждалось обратное, – вставил генеральный адвокат Бертье.

– В этом зале, господин генеральный адвокат, – ответил Виктор Дельо, – случалось видеть и слышать и более удивительные вещи.

– У защиты есть еще вопросы к свидетелю? – спросил председатель.

– Других вопросов нет.

– Суд благодарит вас, господин комиссар. Можете быть свободны. Пригласите третьего свидетеля – капитана Шардо.

– Господин председатель, – начал капитан «Грасса», – о преступлении мне сообщил первый комиссар Бертен, который из соображений предосторожности намеревался заключить предполагаемого преступника в корабельную тюрьму. Также он хотел получить от меня инструкции. Хотя пассажир или член команды может быть подвергнут заключению только по моему официальному приказанию, я одобрил решение комиссара Бертена, который действовал таким образом, чтобы избежать огласки этого злополучного дела. Вместе с комиссаром Бертеном и корабельным доктором Ланглуа мы направились в каюту класса «люкс», которую занимал Джон Белл. У ее двери дежурил стюард. Я приставил к нему еще и матроса. Убедившись, что все в каюте остается на прежних местах, я велел опечатать дверь. Передо мной стояла одна проблема: в Гавр мы прибывали только через неделю, и невозможно было, следовательно, оставить труп в каюте – он разложился бы. После тщательного осмотра тела доктором Ланглуа я решил ночью, когда пассажиры спят, переместить его в холодильник, чтобы по прибытии в Гавр следователь и судебно-медицинский эксперт нашли его в полной сохранности. Затем я направился в кабинет комиссара Бертена, где обеспокоенная мадам Вотье ждала известий о пропавшем муже. Стараясь щадить ее, насколько это было возможно, мы сообщили ей о драме, в которой ее муж оказался серьезно замешанным.

– Какова была реакция мадам Вотье? – спросил Виктор Дельо.

– Мадам Вотье упала в обморок. Только спустя час она смогла проследовать с нами в камеру к мужу.

– Как держали себя супруги в тот момент, когда они встретились? – спросил защитник Жака Вотье.

– Сцена была душераздирающая. Мадам Вотье бросилась к мужу, который прижал ее к себе. Она громко повторяла в отчаянии: «Ты не совершал этого, Жак! Это невозможно, любовь моя! Почему?»

– Прошу господ присяжных обратить внимание на то, – сказал Виктор Дельо, – что Жак Вотье не мог слышать и понимать эти слова отчаяния, произнесенные его женой. Позволю себе задать последний вопрос свидетелю: держала ли мадам Вотье мужа за руки?

– За руки? – с удивлением переспросил капитан «Грасса». – Теперь я уже не помню. Кажется, да…

– Вспомните, капитан, это очень важно, – с настойчивостью произнес Виктор Дельо.

– Суд позволит мне выразить удивление, – язвительно сказал мэтр Вуарен, – по поводу того упорства, с которым защита пытается подвергнуть сомнению свидетельские показания, добросовестность которых очевидна…

– Речь здесь идет не о добросовестности, дорогой собрат, – воскликнул Виктор Дельо, – а о человеческой жизни! Все имеет значение! Малейшие детали! Если я настаиваю на этом частном пункте, то просто потому, что, держась за руки, оба супруга могли переговариваться незаметно для комиссара Бертена и капитана Шардо.

– И что дальше? – заметил генеральный адвокат Бертье. – Даже если супруги Вотье и переговаривались, как это может отразиться на ходе процесса?

– Это могло бы существенным образом все изменить, господин генеральный адвокат! Я попытаюсь показать это в ходе процесса, но я хотел именно к этому пункту привлечь внимание господ присяжных.

Виктор Дельо сел.

– Что произошло далее в тюрьме, – спросил председатель, – когда волнение супругов улеглось?

– Я тотчас же приступил к допросу, протокол которого вел комиссар Бертен. Мадам Вотье переводила вопросы. Жак Вотье отвечал, используя пуансон, картонную бумагу и трафарет, – все это его жена всегда имела в сумочке при себе. Ответы, написанные собственной рукой Жака Вотье, приложены к протоколу комиссаром Бертеном.

– Все эти документы находятся в распоряжении суда, – заявил генеральный адвокат Бертье.

– Какие вопросы вы задали Жаку Вотье, капитан? – спросил председатель.

– Первый вопрос: «Вы признаете, что убили Джона Белла?» Ответ: «Это я убил этого человека. Я признаю это и ни о чем не жалею». Второй вопрос: «Чем вы его убили?» Ответ: «Ножом для бумаги». Третий вопрос: «Что это был за нож?» Ответ: «Тот, что лежал на ночном столике, они есть в каждой каюте. Такой же есть в моей каюте». Четвертый вопрос: «Что вы сделали с этим ножом? В каюте его не оказалось». Ответ: «Я избавился от него, выбросив через иллюминатор в море». Пятый вопрос: «Зачем же вы его выбросили в море, если так легко признаетесь в своем преступлении? Ваш поступок был бессмысленным». Ответ: «Этот нож внушал мне отвращение». Шестой вопрос: «Были ли вы знакомы с жертвой до убийства?» Ответ: «Нет». Седьмой вопрос: «Тогда почему вы его убили?» На этот вопрос Жак Вотье не ответил. «Для того чтобы ограбить?»– спросил я. Ответ: «Нет». Восьмой вопрос: «Может быть, потому, что Джон Белл был виноват перед вами или нанес вам тяжелый ущерб?» Опять Жак Вотье не ответил и, начиная с этой минуты, не отвечал больше ни на один мой вопрос. Нам с комиссаром Бертеном не оставалось ничего другого, как удалиться, пригласив мадам Вотье присоединиться к нам. Она покорно согласилась, поцеловав мужа.

– Вы давали разрешение мадам Вотье видеться с мужем во время дальнейшего следования теплохода? – спросил председатель.

– Она виделась с ним ежедневно в моем присутствии и в присутствии комиссара Бертена. Мы нуждались в ней как в переводчице, поскольку она была единственным человеком на борту, знавшим алфавит для глухонемых и письмо Брайля для слепых. Но по совету доктора Ланглуа я соблюдал осторожность и не оставлял мадам Вотье наедине с мужем. Хотя доктор и полагал, что у Жака Вотье нет никаких признаков психического расстройства, можно было допустить, что он совершил преступление в приступе внезапного помешательства и что возможен рецидив в отношении его жены.

– Как проходили эти свидания?

– Мадам Вотье все больше и больше впадала в отчаяние. Я пытался задавать и другие вопросы ее мужу, но он не отвечал. Жена напрасно его умоляла, становилась на колени, пыталась его убедить в том, что в его интересах было давать ответы, что мы были не судьями, а почти друзьями… Ничто не помогло. Последнее свидание было за три часа до прибытия в Гавр. Я еще слышу слова, сказанные мадам Вотье мужу: «Жак! Ведь они тебя осудят! А ты не убивал, я в этом уверена!» В этот раз я хорошо помню, как пальцы мадам Вотье лихорадочно бегали по фалангам пальцев мужа. Тот высвободил свои руки из рук жены, давая тем самым понять: он уже сказал все, что хотел сказать, и мало придает значения последствиям совершенного. Спустя три часа я сам передавал заключенного в руки инспектора Мервеля с жандармами, поднявшимися на борт вместе с лоцманом…

– Суд вас благодарит, капитан. Вы можете быть свободны. Пригласите четвертого свидетеля.

Это был корабельный доктор Ланглуа.

– Защита запросила вашего свидетельства, – сказал председатель Легри, – чтобы ознакомиться с результатами медицинского освидетельствования трупа Джона Белла, которое вы произвели в каюте.

– Придя с капитаном Шардо и комиссаром Бертеном в каюту, я тотчас установил, что орудием преступления разорвана сонная артерия. Смерть последовала через несколько секунд. Рана не оставляла никакого сомнения относительно использованного оружия: остроконечный, в виде стилета, нож для бумаги. Когда комиссар Бертен предъявил мне один из тех ножей для бумаги, которые есть в каждой каюте на теплоходах Трансатлантической компании, я смог утверждать, без малейшего риска ошибиться, что преступник использовал именно такой нож.

– Вы не думаете, доктор, что смерть могла быть вызвана другой причиной?

– Нет. Смерть наступила почти мгновенно из-за остановки кровообращения – сонная артерия, подающая кровь от сердца к мозгу, была перерезана. К тому же покойный был молодым, совершенно здоровым человеком.

– Капитан Шардо просил вас обследовать Жака Вотье после первого допроса в корабельной тюрьме? – спросил генеральный адвокат Бертье.

– Да. Первый осмотр был довольно беглым, – признался свидетель, – но затем я осматривал его каждый день на всем протяжении оставшегося пути и не обнаружил никаких симптомов, указывающих на болезненное состояние. О своих наблюдениях я рассказал доктору Буле, судебно-медицинскому эксперту, поднявшемуся на борт в Гавре вместе с инспектором Мервелем. Из холодильника, куда я сопровождал Буле для осмотра трупа, мы направились в тюремную камеру к Вотье, где уже был Мервель. Тщательный осмотр с помощью переводчика, приглашенного инспектором Мервелем и задававшего вопросы исключительно медицинского характера, подтвердил мои первоначальные наблюдения: несмотря на тройной врожденный дефект – зрения, слуха и речи, Жак Вотье совершенно здоров умственно и физически. Все органы функционируют нормально.

– Обращаю внимание господ присяжных, – сказал генеральный адвокат, – на весьма существенное показание свидетеля, слово в слово зафиксированное письменно в медицинском освидетельствовании, составленном совместно свидетелем и известным судебно-медицинским экспертом доктором Буле. Следовательно, мы располагаем не только формальным признанием обвиняемого в совершении преступления. Очень важно, что это признание – отнюдь не следствие расстроенного воображения свихнувшегося человека, непонятно из каких соображений взвалившего на себя ответственность за преступление, которого он не совершал. Это достоверная истина, высказанная человеком, контролирующим свое душевное состояние. Суд оценит…

Виктор Дельо не шелохнулся и, казалось, почти не придавал значения показаниям доктора Ланглуа.

– Суд благодарит вас, доктор, – сказал председатель Легри. – Вы можете быть свободны. Перед тем как заслушать показания следующего свидетеля, секретарь, зачитайте медицинское заключение, подписанное докторами Буле и Ланглуа.

Секретарь монотонным голосом прочитал заключение: оно по всем пунктам совпадало с показаниями доктора Ланглуа. Когда чтение было закончено, председатель произнес:

– Пригласите старшего инспектора Мервеля.

– Будьте любезны сообщить нам, инспектор, что вы констатировали, когда поднялись на борт «Грасса» в Гавре.

– Сначала я присутствовал при осмотре трупа в холодильной камере, затем направился в каюту, где было совершено преступление. Я велел снять отпечатки пальцев в разных местах, в частности с ночного столика, простыни и подушки, запятнанных кровью. Угол простыни убийца использовал для того, чтобы вытереть окровавленные после преступления руки, – отпечатки, снятые с простыни, были особенно ценными. Когда эта работа была закончена, я решил воспроизвести картину преступления, основываясь на показаниях стюарда Анри Тераля, комиссара Бертена и доктора Ланглуа.

Для этого я попросил привести Жака Вотье в каюту. На пороге он издал странный вой и хотел бежать. Жандармы удержали его силой и заставили войти в каюту, где на койке лежал один из моих подчиненных, одетый в пижаму, похожую на ту, в которой был Джон Белл, Незаметно я подталкивал Вотье к койке и ночному столику, на который я положил нож для бумаги. Когда руки Вотье коснулись лежавшего на койке нашего сотрудника, он снова издал хриплый крик и попятился. Я взял его правую руку и приложил ее к находившемуся на столе ножу для бумаги. Вотье содрогнулся, несколько секунд его била нервная дрожь. Затем, казалось, он успокоился. Правой рукой спокойно взял нож для бумаги и занес его, одновременно наклоняясь над телом инспектора, изображавшего спящего Джона Белла. Левой рукой он уперся в грудь лежавшего человека, чтобы помешать ему двигаться. Если бы я вовремя не отвел руку, готовую нанести удар в шею моему сотруднику, Вотье совершил бы повторное преступление.

Самым странным при воссоздании картины преступления мне показалась точность движений слепого, который, не видя жертву, действовал как автомат. Можно было подумать, что у него большой опыт в такого рода убийствах. Однако одна мысль не давала мне покоя: каким образом Джон Белл с перерезанной сонной артерией нашел в себе силы добраться до двери каюты, где рухнул окончательно, вцепившись в дверную ручку? Судебно-медицинский эксперт, с которым я консультировался, сказал, что подобный последний рывок умирающего человека возможен. С другой стороны, опрокинутая мебель в каюте и кровавый след, ведущий от койки к двери, свидетельствовали еще и о том, что между жертвой и убийцей была борьба. Лучше всего это было бы объяснить тем, что убийца хотел помешать жертве добраться до двери. Несмотря ни на что, этот пункт по-прежнему остается неясным, поскольку Вотье категорически отказался давать какие-либо объяснения.

Я провел еще один эксперимент: тот же одетый в пижаму сотрудник расположился перед дверью в позе, в которой был обнаружен труп, – на коленях, с судорожно вцепившимися в дверную ручку пальцами. Еще раз мы спровоцировали Вотье, заставив его подойти к двери с вытянутыми вперед руками. Коснувшись пальцами шеи «жертвы», Жак Вотье снова издал вой и попятился в глубь каюты, увлекая за собой жандармов. Они опять хотели подтолкнуть его к двери, но он бросился на пол, жандармы попадали вместе с ним – сила у него большая… Вызвав у испытуемого неожиданный психологический шок, я тотчас воспользовался им, чтобы через переводчика задать ему ряд точных вопросов. Жандармы силой удерживали руки слепоглухонемого, чтобы переводчик мог обозначать на фалангах пальцев знаки дактилологического алфавита. Это был напрасный труд: Жак Вотье не ответил ни на один вопрос. Я велел снять отпечатки с его пальцев – они были те же, что на мебели в каюте, на подушке и на окровавленной простыне. Когда мне показалось, что Вотье успокоился, я возобновил допрос. Он согласился ответить только на один вопрос: «Признаете ли вы, что убили здесь этого человека?» Ответ был такой: «Я признаю, что совершил это убийство. Ни о чем не жалею. Если бы пришлось начать все сначала, я совершил бы то же самое». Но когда я у него спросил: «Вы убили его таким же ножом для бумаги, какой я только что вложил вам в руку?»– он только пожал плечами, давая этим жестом понять переводчику, что для него имел значение только сам факт убийства американца, а способ, каким он его убил, – дело для него второстепенное. Наконец, мой третий вопрос: «Был ли ваш жест по отношению к моему сотруднику, лежавшему на месте жертвы, точным повторением того, которым вы убили Джона Белла?» – остался без ответа. После этого мне не удалось добиться от него ни одного слова – ни по алфавиту Брайля, ни по какому другому…

Тщательной проверкой мы установили впоследствии, что причиной убийства было не ограбление – из вещей убитого ничего не пропало. Достоверно также и то, что Вотье не был знаком с жертвой – до убийства он не имел с Джоном Беллом никакого контакта. Поэтому уголовной полиции невозможно было установить подлинные мотивы преступления. Лично я продолжаю оставаться в убеждении, что этот акт человекоубийства следует считать внезапным бессмысленным жестом помешанного или садиста… Поскольку ничего больше добиться от него я не мог, мне оставалось только снять его с теплохода. На машине его доставили в Париж, в тюрьму Санте. Начиная с этого момента моя роль считалась исчерпанной, и делом я больше не занимался.

– Господин профессор Дельмо, – обратился председатель, прерывая обычную процедуру установления личности шестого свидетеля, – можете ли вы сообщить нам результаты обследования психического и физического состояния Жака Вотье, произведенного медицинской комиссией под вашим председательством?

– В течение шести сеансов мы обследовали подсудимого. Отчеты о каждом обследовании, произведенном известными профессорами Серецким, Эрмитом и мной, были включены в подробное медицинское заключение, направленное судье Белену. В заключении сказано, что Жак Вотье, хотя и поражен с рождения тройным недугом – отсутствием зрения, слуха и речи, является человеком совершенно нормальным. Его интеллектуальные способности даже гораздо выше среднего уровня. Он основательно владеет всеми способами выражения, позволяющими ему общаться с внешним миром. Если он не отвечает на некоторые вопросы, то делает это, следовательно, совершенно сознательно. Что касается остального, суд может отнестись с полным доверием к подробному медицинскому заключению, о котором я только что говорил. Больше добавить мне нечего.

– Суд благодарит вас, господин профессор.

Даниель, внимательнейше слушавшая различные показания, воспользовалась моментом, пока уходил свидетель, чтобы украдкой взглянуть на своего старого друга Дельо. Тот сидел с полузакрытыми глазами и казался погруженным в глубокие размышления. Девушка поддалась искушению и тихо спросила:

– Что вы обо всем этом думаете, мэтр?

– Я ничего не думаю, внучка. Я жду, – пробурчал сквозь зубы Виктор Дельо. Похоже, он не хотел доверить ей свою мысль: «Во всем этом деле только один пункт по-настоящему не дает мне покоя с того самого момента, когда я впервые прочитал досье, – отпечатки пальцев. Эти проклятые отпечатки пальцев, которые, кажется, с удовольствием и щедро оставлял на месте преступления мой клиент. С такими доказательствами можно отправить человека на эшафот!»

Даниель всматривалась в присутствующих. Настроение у всех было мрачное: уже первые показания убеждали, что этот Жак Вотье, сознательно упорствующий в своем молчании – а это не самая лучшая тактика, – ведет очень опасную игру и рискует жизнью. Сможет ли он хотя бы воспользоваться смягчающими обстоятельствами? Теперь уже ни публика, ни Даниель не были в этом уверены. Оставалась единственная надежда на то, что обвиняемому зачтется его тройной недуг. В любом случае задача у защиты оставалась трудной… Инстинктивно все взгляды устремлялись к неизвестному старому адвокату, которого до сего дня никто никогда не видел и не слышал. Мрачный и одинокий на своей скамье, он, казалось, ждал конца всего этого кошмара.

Напротив, скамья, где сидели представители обвинения, была очень оживленной: окруженный помощниками мэтр Вуарен, казалось, был в своей лучшей форме. Он знал, что в этот первый день слушаний предпримет решительные шаги. Кроме того, он чувствовал, что его задачу существенно облегчит опасный генеральный адвокат Бертье, внешнее спокойствие которого вплоть до настоящей минуты не предвещало ничего хорошего для подсудимого.

Все это Даниель понимала лучше, чем кто бы то ни было из присутствующих. И против воли, несмотря на внутреннее сопротивление, она еще раз остановила взгляд на зверином облике обвиняемого. Чем больше она вглядывалась в Вотье, тем больше он казался ей законченным типом преступника, который бы был вполне под стать галерее знаменитых убийц криминологического музея. Как же девушка, какой бы она ни была, могла согласиться стать женой подобного человека? Это было недоступно для ее понимания.

Но чувство отвращения, которое переполняло Даниель, сразу исчезло, как только председатель монотонным голосом вызвал седьмого свидетеля, который уже подходил к барьеру.

– Томас Белл, – представился свидетель, о национальности которого можно было судить по ярко выраженному акценту, золотым очкам и покрою костюма. – Родился девятого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года в Кливленде, в США. Национальность – американец.

– Ваша профессия?

– Сенатор от штата Огайо, член Конгресса в Вашингтоне.

– Господин сенатор, в качестве председателя суда я хотел бы публично выразить признательность одному из самых больших друзей нашей страны в Америке. Это обстоятельство усугубляет горечь возложенных на меня обязанностей. Нам известно, господин сенатор, что вы сами захотели специально прибыть во Францию, чтобы выступить в качестве свидетеля на суде. Уместно было бы попросить вас рассказать о сыне?

– Джон был у меня единственным сыном, – начал сенатор в застывшей от напряженного внимания аудитории. – Ему досталась вся моя нежность с момента его появления на свет шестнадцатого февраля тысяча девятьсот двадцать пятого года в Кливленде, поскольку его мать умерла при родах. Он был прекрасным ребенком. Когда подрос, учился в Гарвардском колледже. Я хотел, чтобы он знал французский язык, и он свободно говорил на нем. Для практического пользования этим языком я давал ему читать лучших ваших писателей. Я старался передать ему свою любовь к Франции и обещал после окончания университетского курса отправить его для продолжения учебы в Париж. К несчастью, началась вторая мировая война. Джону было восемнадцать лет, когда мы узнали о катастрофе на Пёрл-Харбор. Несмотря на юный возраст, он, с моего одобрения, поступил на службу во флот Соединенных Штатов. Его зачислили в морскую пехоту, и через год он отправился на Тихий океан, где прослужил всю войну и получил четыре боевые награды. После капитуляции Японии он демобилизовался и вернулся в Кливленд. На войне он возмужал и по возвращении решил заняться делами, связанными с экспортом продовольствия в Европу. Его работа была связана с частыми разъездами между Вашингтоном, Чикаго, Сан-Франциско и Нью-Йорком. Сам я был поглощен работой в Конгрессе, и в последние годы мы виделись с Джоном редко и нерегулярно. Но всякий раз, когда мы встречались, это был настоящий праздник, мы проводили время как два товарища. Я гордился своим сыном и думаю, что он тоже гордился своим отцом; он рассказывал мне обо всех своих делах. Самым интересным для него в его работе было то, что она давала ему возможность общаться с французскими кругами в Нью-Йорке. Я сказал ему, что понять по-настоящему французскую культуру, менталитет французов можно, только посетив вашу замечательную страну, побывав во всех ее провинциях и городах. Именно в этот день было принято решение о его поездке во Францию.

Несмотря на свое искреннее желание побывать во Франции, Джон все же немного колебался. Должен здесь упомянуть об одной из его слабостей: он влюбился в какую-то танцовщицу с Бродвея, что мне совсем не нравилось. Лучшим способом расстроить это знакомство было поторопить его с отъездом. Спустя месяц я провожал его на теплоход «Грасс»; мне казалось, что он был очень счастлив. За несколько минут до того, как убрали трап, я спросил, сожалеет ли он о своей подруге с Бродвея. Со смехом он ответил: «О нет, папа! Я очень хорошо понял, почему ты торопил меня с отъездом. Ты был прав: эта девушка не для меня…» Обнимая его в последний раз, я сказал: «Может быть, ты скоро привезешь француженку? Кто знает… но я всем сердцем желал бы этого!» Больше я Джона не видел. Я описал его таким, каким он был…