Текст книги "Зверь"

Автор книги: Ги де Кар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Простота, с которой были произнесены эти последние слова, глубоко потрясла присутствующих.

– Суд благодарит вас, господин сенатор, за то, что вы прибыли рассказать о столь привлекательной личности вашего единственного сына.

– Господа присяжные, – подчеркнул мэтр Вуарен, – господин сенатор Белл не сказал вам, в каком душевном состоянии прибыл он свидетельствовать на этом процессе. Следует видеть в нем не отца, который думает об отмщении, а, скорее, друга Франции, прибывшего просить французский суд присяжных о справедливости, о том, чтобы подобная трагедия не повторилась в будущем. Присутствие господина сенатора в этом зале означает, что американский народ устами одного из самых достойных его представителей спрашивает французский народ о том, смогут ли в дальнейшем славные сыновья Америки прибывать в нашу страну без риска быть убитыми. Проблема серьезная, господа присяжные, подумайте об этом. Не забудьте, что, когда вы будете выносить приговор, на вас будет смотреть вся Америка!

Сделав театральный жест, он сел. Тихо поднялся Виктор Дельо.

– Глубоко сочувствуя отцовскому горю господина сенатора Белла, защита полагает, что слова, произнесенные мэтром Вуареном, слишком обобщают дело. Если бы американский народ требовал у нас отчета о смерти Джона Белла, то у французского народа тоже были бы все основания требовать отчета о смерти французов на земле Соединенных Штатов. Вы, господа присяжные, не можете поддаться аргументам такого рода, потому что вы, как и я, знаете, что преступление не есть привилегия исключительно одного какого-нибудь народа.

– Странно видеть, – язвительно произнес генеральный адвокат Бертье, – как с самого начала процесса защита всячески старается свести слушание дела на бытовой уровень.

– Защита позволит себе возразить господину генеральному адвокату, что судят на основании фактов, а не ораторских домыслов!

– Прошу вас, господа! – сказал председатель. – Инцидент исчерпан. Господин сенатор, не могли бы вы сказать нам о ваших чувствах по отношению к обвиняемому?

– У меня их нет, – ответил свидетель. – И откуда они могли бы быть? Я искренне сочувствую ему в том, что он явился в мир со своим тройным недугом, но разве это давало ему право убить такого прекрасного человека, каким был Джонни, который не сделал ему ничего плохого и которого он даже не знал? Я убежден, господин председатель, что, если бы мой сын знал Вотье, он заинтересовался бы им: у Джонни была добрая душа, и ему было тяжело, когда кто-нибудь рядом с ним страдал. Больше мне сказать нечего.

– Господа присяжные оценят эти слова, – добавил мэтр Вуарен.

Присутствующие сочувственными взглядами провожали отца Джона Белла, пока он шел к выходу. Затем взгляды, уже осуждающие, переместились на Жака Вотье, но поскольку каждый понимал, что никаких чувств на его лице не прочитать и даже догадаться о них нельзя, возрастающую в зале враждебность должен был почувствовать один только Дельо.

Даниель не осмеливалась даже взглянуть на своего старого друга. Она вдруг почувствовала величие и тягость профессии, о чем ей так часто говорил Дельо. Ей казалось несправедливым, что он один в этот момент испытывает гнет всеобщего осуждения, которого не заслужил. Но зачем же тогда он взялся быть защитником в этом деле?

Она представила себе бедного Джонни – одного из тех замечательных красавцев джи-ай, которыми восхищался мир за их беззаботное мужество и обаятельную непосредственность. Ей было жаль отца, с таким достоинством переносившего горе. И причиной этого страдания было преступление, совершенное полусумасшедшим! Ведь сказал же инспектор Мервель: это необъяснимое убийство могло быть совершено только помешанным, возжаждавшим внезапно крови, или садистом из зависти к настоящей мужской красоте. Отвращение Даниель и всех присутствующих к обвиняемому особенно усугубляло то, что Вотье оставался неподвижным в своей загородке, безучастным ко всему происходящему. А между тем он знал обо всем, потому что переводчик на фалангах его пальцев передавал ему каждое сказанное слово. Ему было хорошо известно, например, что тут присутствует отец его жертвы, – даже в этот миг он не дрогнул.

Пригласили восьмого свидетеля.

– Ваше имя?

– Режина Добрей, – опершись на барьер, ответила элегантная молодая женщина.

– Какова степень вашего родства с обвиняемым?

– Я его сестра.

– Можете вы нам рассказать, мадам, о вашем брате?

Виктор Дельо приоткрыл глаза и с любопытством стал наблюдать за свидетельницей. Молодая женщина тотчас приступила к рассказу.

– Не знаю, виновен Жак или невиновен, но когда я узнала из газет о преступлении на «Грассе», была не слишком удивлена… Потому что прожила с братом первые десять лет его жизни в доме родителей на улице Кардине. И могу сказать, что все это время Жак был для нас причиной ежедневных мучений. Мы совершали невозможное, чтобы попытаться воспитать его и сделать его жизнь сносной. Любовь усиливалась жалостью к этому ребенку, который не мог ни видеть, ни слышать, ни говорить с нами. Отец приставил к Жаку дочь нашей служанки Мелани, чтобы кто-то постоянно о нем заботился. Отец принял это решение только после того, как убедился, что Жак ненавидит нас всех. В семь лет брат был уже зверенышем, который впадал в ярость, встречал нас воплями, когда мы заходили к нему в комнату. Я могу утверждать, что Жак был не только тяжелым испытанием для нашей семьи, но и подлинной причиной собственного моего несчастья…

– Объяснитесь, мадам.

– Я вышла замуж, когда Жаку было только семь лет. Мой жених, Жорж Добрей, был с Жаком мягким и терпеливым; приходя к нам в дом, всегда приносил ему сласти. Но Жак никогда не испытывал благодарности и швырял подарки на землю. Из опасения, что родители жениха могут воспротивиться нашему браку, мы решили не говорить им о существовании моего ущербного брата. Родители мужа могли бы подумать, что в семье дурная наследственность. Вскоре после этого Ивон Роделек из братства Святого Гавриила приехал и увез Жака в институт в Санаке.

Больше я никогда не видела брата, но муж, которого я буду любить до конца своих дней, постепенно стал отдаляться от меня. Не то чтобы он перестал меня любить, а просто боялся, что если у нас родится ребенок, то он будет похожим на неполноценного родственника. Это его опасение стало почти болезненным. Измученный мыслью о том, что у него может быть ущербный ребенок, он рассказал о Жаке своим родителям. Это было ужасно. Родители мужа никогда нам не простили – мне и моим родителям – то, что мы скрыли правду. Начиная с этого дня они стали оказывать давление на Жоржа, чтобы он потребовал развода, пока я еще не забеременела. Муж в конце концов уступил. Что касается меня, то религиозные принципы запрещали мне разводиться. Мы просто стали жить раздельно и живем так уже четырнадцать лет. Могу сказать без всякой злобы, что косвенным образом моя жизнь была разбита моим неполноценным братом.

– Вы только что сказали, мадам, что не виделись с братом со времени его отъезда в Санак. Поскольку вашему брату сейчас двадцать семь лет, пытались ли вы когда-нибудь увидеться с ним в течение семнадцати лет?

– Нет, господин председатель. Спустя год после его отъезда в Санак мать была у него в институте. Она вернулась счастливой от того, что Жак добился невероятных успехов в своем развитии, но расстроенная от того, как он ее встретил. Я запомнила эту фразу матери: «Жак нам уже не принадлежит. У него совсем нет желания с нами видеться». Затем умер отец, я стала жить отдельно от мужа… Мать ездила каждый год к Жаку, но у меня, признаться, никогда не хватало сил поехать с ней.

Однажды – это было двенадцать лет спустя – из телефонного разговора с мужем я с изумлением узнала, что Жак написал и опубликовал роман под названием «Одинокий». Я тотчас же отправилась в книжный магазин и купила книгу, о которой некоторые критики очень хорошо отзывались. Ночью я прочитала ее и ужаснулась тому, как брат изобразил семью главного героя, слепоглухонемого от рождения, подобного ему самому. В отталкивающем персонаже сестры можно было узнать меня.

– Если можно было узнать свидетельницу, – произнес лукаво Виктор Дельо, – значит, изображение было верным!

Режина Добрей повернулась к перебившему ее Дельо:

– У сестры в романе были некоторые мои черты, но чудовищно преувеличенные! Эта книга, в которой на трехстах страницах слепоглухонемой, всем обязанный близким, демонстрирует свою ненависть, должна была бы быть запрещена. Впрочем, главную ответственность за публикацию романа несет Ивон Роделек…

– Как я только что понял, – продолжал Виктор Дельо, – появление мсье Роделека на улице Кардине означало избавление для всей вашей семьи?

– Поначалу мы все поверили в этого старика, прибывшего вырвать брата из мрака. Но со временем мы разгадали замысел директора института в Санаке. Для мсье Роделека брат был только еще одним ребенком в дополнение к тем, которых он уже воспитал. Когда мсье Роделек прибыл в Париж к родителям, он познакомился с дочерью Мелани – Соланж, которая была тремя годами старше брата и занималась им. Уже в тринадцать лет Соланж не была обычной девочкой – упрямая, честолюбивая, несмотря на детский возраст, она знала, чего хотела. Я с большим удивлением узнала, что она и Мелани оставили службу в доме матери и подались в Санак, где мсье Роделек предложил обеим работу в институте. К этому времени двадцатилетняя Соланж стала дерзкой девицей, которой повезло родиться привлекательной. Возросшее честолюбие заставило ее освоить с помощью мсье Роделека различные способы общения, которыми пользовался в институте Жак. Очень скоро ей удалось приобрести такое влияние на брата, что он на ней женился. Таким образом дочь бывшей нашей служанки превратилась в мою невестку. Но верхом всего было то, что нас – меня с матерью – поставили перед свершившимся фактом – нас даже не пригласили на церемонию. Никто из семьи Жака не присутствовал на бракосочетании в институтской часовне в Санаке.

– У защиты есть еще вопросы к свидетельнице? – спросил председатель.

– Вопросов нет, – ответил Виктор Дельо.

– Даже странно, – вполголоса бросил реплику генеральный адвокат.

– …вопросов нет, – продолжил Виктор Дельо, приподнимаясь с места, – но я хотел бы сделать небольшое замечание с намерением привлечь внимание господ присяжных. Считают ли они, по совести, что место мадам Режины Добрей в этом суде должно быть на стороне обвинения? Считают ли они нормальным, что старшая сестра, знавшая брата только в то время, когда он был несчастным, изолированным от мира ребенком, является обвинять его через семнадцать лет? Даже допуская, что Жак Вотье в десять лет был, по ее собственному выражению, зверенышем, абсурдом было бы считать его и сейчас таким же. Никаких доказательств этому нет. Кто из нас, господа судьи и господа присяжные, не изменился за семнадцать лет? Одним словом, поведение мадам Добрей, ее потрясающая бесчувственность могут объясняться только одной причиной – расчетом. Позже мы беремся доказать это.

– Какой расчет? – со злостью спросил генеральный адвокат Бертье.

– Если господин генеральный адвокат еще не догадался, тем более для него это будет интересным, когда придет время, – сказал Виктор Дельо. – Ведь мадам Добрей дала нам понять, что Соланж Дюваль вышла замуж только из честолюбивых соображений. В самом деле, господа присяжные, почти непостижимо, чтобы девушка, которой, по словам самой свидетельницы, повезло родиться привлекательной, и вдобавок далеко не глупая, ограничила свои амбиции браком со слепоглухонемым от рождения!

– Этот брак дал ей возможность, – тотчас возразила Режима Добрей, – выбиться из своей среды и, проникнув в нашу, подняться тем самым вверх по социальной лестнице.

– Если допустить, что это действительно честь – выбиться из народа в буржуазию, – бросил реплику старый адвокат, покачивая головой.

– Господин защитник, кажется, забыл, – напористо вступила сестра Вотье, – что Соланж вышла замуж только после появления «Одинокого», когда Жак стал богат и известен. Хотя тираж был сравнительно небольшим во Франции, он был значительным в Соединенных Штатах.

– Свидетельница, конечно, предпочла бы сама воспользоваться щедротами младшего слепоглухонемого брата? – заметил Виктор Дельо. – Я не ошибался, утверждая, что чувствами мадам Добрей в отношении брата руководит расчет.

– Я, я не позволю… – начал мэтр Вуарен.

Председатель резко перебил его:

– Инцидент исчерпан. Суд благодарит вас, мадам. Можете быть свободны.

Элегантная молодая женщина удалилась под шумок в зале. К барьеру подходил ее муж, биржевой маклер Жорж Добрей.

– Мсье Добрей, суд хотел бы услышать ваше мнение о характере вашего шурина Жака и о его взаимоотношениях с семьей.

– Я очень мало виделся с Жаком, господин председатель. Когда я женился на его старшей сестре Режине, он был семилетним ребенком. В квартире родителей жены он занимал отдаленную комнату, откуда его выводили очень редко. Должен сказать, что я неоднократно возражал против того, что несчастного ребенка изолируют от людей. Но должен также признать в поддержку родителей жены, что Жак со своим тройным врожденным недугом был для близких источником постоянного беспокойства. До его отъезда в Санак мой шурин казался мне капризным ребенком, хотя было почти невозможно представить себе, о чем он думал или чего хотел, потому что в то время он был настоящим зверенышем…

Не было дня, чтобы он не впадал в ярость, какую трудно представить себе у ребенка такого возраста. Он принимался вопить и хватать все, что попадалось под руку, чтобы запустить в тех, кто к нему приходил. И поскольку, несмотря ни на что, у него все же было смутное сознание своего бессилия, он начинал кататься по полу, слюни обильно текли у него изо рта. Можно было подумать, что он взбесился. Много раз нам вдвоем с тестем приходилось на него наваливаться – можете представить, насколько уже тогда он был силен.

– Но все же чем вы объясняете эти приступы бешенства? – спросил председатель.

– Ничем, просто нашим присутствием. Больше всего в Жаке меня удивляло то болезненное отвращение, которое внушали ему все члены семьи. Когда после моей женитьбы он понял, что я тоже вошел в семью, мне не было пощады, как и другим. И никогда я не мог себе объяснить, каким образом он, лишенный всякого общения с внешним миром, отличал меня от других.

– Каковы были чувства родителей вашей жены по отношению к ребенку?

– Я думаю, что тесть, ныне покойный, испытывал если не любовь к сыну, то по меньшей мере какую-то нежность…

– А ваша теща?

– Я не хотел бы отвечать на этот вопрос.

– А ваша жена?

– Мне тоже трудно отвечать. Мы с Режиной живем раздельно уже много лет.

– Мадам Добрей в своих показаниях ваше раздельное проживание связывает с тем фактом, что вы будто бы опасались рождения такого же неполноценного ребенка, как ваш шурин.

– Элементарная стыдливость обязывает меня ответить, господин председатель, что причины, по которым супруги расходятся, никого не касаются.

– Мог бы свидетель нам сказать, – спросил Виктор Дельо, – был ли, по его мнению, в непосредственном окружении Жака Вотье в детстве кто-нибудь, способный удержать его от приступов бешенства, не прибегая к физической силе?

– Да. Единственный человек достигал этого лаской – маленькая Соланж, которая была чуть старше его и которая впоследствии стала его женой.

– Как вы можете это объяснить? – спросил председатель.

– Я ничего не объясняю, я только привожу факты.

– И каким образом Соланж это делала?

– Очень просто: она приближалась к Жаку, гладила ему руки или лицо. Этого было достаточно – он успокаивался.

– Все это странно, – тихо произнес председатель и добавил: – Господин Добрей, вы виделись с Жаком после его отъезда в Санак?

– Нет, но я прочел его книгу…

– Считаете ли вы, что он описал в ней свою собственную семью?

– Несомненно.

– Суд благодарит вас. Можете быть свободны. Пригласите следующего свидетеля.

– Ваше имя?

– Мелани Дюваль, – ответил робкий голос. Это была пятидесятилетняя скромно одетая женщина.

– Мадам Дюваль, – обратился к ней председатель, – в течение восьми лет вы были служанкой в семье Вотье, проживавшей на улице Кардине.

– Да, господин судья.

– Называйте меня «господин председатель».

– Хорошо, мой председатель.

– Скажите, что вы думаете о Жаке Вотье.

– Я о нем ничего не думаю. Это слепоглухонемой, а о человеке, который не такой, как все, не знаешь что и сказать.

– Ваша дочь была счастлива с ним?

– Моя Соланж? Должно быть, она была очень несчастна. В некотором смысле это даже почти счастье, что он в тюрьме, – я чувствую себя наконец спокойной.

– В общем, замужество вашей дочери вам не нравилось?

– Я не хотела, чтобы она выходила за неполноценного человека. Несчастье в том, что у Соланж слишком доброе сердце… Занимаясь с Жаком-ребенком, она позволила заморочить себя этому Ивону Роделеку, который соблазнил нас работой в институте в Санаке. Я была кастеляншей, а Соланж, которую мсье Роделек выучил языку слепоглухонемых, помогала Жаку готовиться к экзаменам. Вы знаете, что случилось дальше: они поженились. Я сто раз говорила Соланж, что это безумие, но она не хотела меня слушать. Вы только подумайте! Умная и хорошенькая, она могла бы выйти за красивого и богатого нормального парня. Я уверена, что за Жака Вотье она вышла замуж из жалости. Не выходят по любви за несчастного. Потом они отправились в свадебное путешествие. Помню, как они вернулись через месяц. Если бы вы ее видели, бедняжку! Когда я ее спросила, счастлива ли она, Соланж из гордости ничего не ответила, только разрыдалась. Я рассказала об этом мсье Роделеку, который сказал, что надо запастись терпением, что им предстоит интересное путешествие в Америку, где все уладится, – словом, наговорил всякого, разную чепуху, как он это умеет. И какой результат? Через пять лет, встречая их в Гавре, я увидела, как зять спускается на пристань в наручниках… А бедняжка плакала! Если бы вы только видели! Я пыталась ее утешить, когда мы возвращались вдвоем в Париж на поезде, но она отказалась поселиться в доме, где я сейчас работаю, у хороших хозяев, которые приготовили ей комнату. Она поцеловала меня на вокзале Сен-Лазар, и больше я ее не видела. Она где-то прячется. Разве что время от времени пришлет открытку: дескать, все хорошо. Она стыдится! И есть чего! Быть женой убийцы!

– Защита обращает внимание свидетельницы, – сказал Виктор Дельо, – что у нее нет права квалифицировать обвиняемого таким позорным словом, пока не вынесен приговор.

– Мадам, вы вначале сказали суду, – заметил председатель Легри, – что для вас невозможно иметь какое-либо мнение о вашем зяте. Это заявление расходится с тем, что вы говорите о нем теперь.

– Когда он был маленьким, господин председатель, Жак, должно быть, не был плохим ребенком… дети – они не злые… Хотя он всегда был резким; единственный, кто мог его успокоить, была моя Соланж. Еще бы! Она знала, как к нему подойти! Очень просто – она делала с ним все, что хотела.

– Это заставляет предположить, – заметил Виктор Дельо, – что, выходя за него замуж, она отдавала себе отчет о последствиях?

– Если Соланж вышла замуж за этого несчастного, так я вам скажу – это по вине мсье Роделека, который считал, что ни у кого нет права помешать жениться ущербному. Я же утверждаю обратное. Такие люди не должны размножаться!

– У них не было детей! – вставил адвокат Жака.

– К счастью! Что бы из этого вышло! – воскликнула Мелани.

– Ваша дочь рассказывала вам о своих отношениях с мужем? – спросил генеральный адвокат Бертье.

– Нет. Я никогда не могла от нее добиться ни слова об этих делах. Когда подумаю, что моя Соланж… Не хочу об этом говорить, у меня заходится сердце!

– Мадам Дюваль, считаете ли вы, что родители вашего зятя были хорошими родителями по отношению к их несчастному сыну в те годы, которые вы прожили на улице Кардине? – спросил председатель.

– Были ли они хорошими родителями… Это трудно сказать. Ребенок ни в чем не нуждался, это надо признать. Но что касается привязанности – ее было не слишком много. Если бы у Жака не было Соланж! Добрая душа! Золотое сердце! Она пожертвовала собой!

– Семья Вотье, так же как и вы, не хотела этого брака?

– Да, они его не хотели. Надо поставить себя на их место – им совсем не льстило, что дочь их бывшей служанки входит в семью и будет носить их имя. За время, что я служу в буржуазных семьях, я научилась их понимать – больших эгоистов трудно себе представить. Они думают только о деньгах.

– Тогда кто же хотел этого брака? – настаивал председатель.

– Я вам повторяю, господин председатель, это мсье Роделек.

– Но вы же не станете пытаться убедить суд, мадам, что уважаемый представитель братства Святого Гавриила, руководитель учреждения, где воспитывают слепоглухонемых от рождения, превратил свой институт в матримониальную контору!

– Я этого не говорю, господин председатель, но вы не хотите понять, что слепоглухонемые от рождения, воспитанные мсье Роделеком до Жака, оставались неженатыми. И тогда он захотел провести эксперимент со своим новым учеником – он заметил, когда был на улице Кардине, что Соланж была нежна с Жаком… И, хитрый, он использовал это чувство девочки. Когда он нас вызвал в Санак под тем предлогом, что даст нам работу, он имел в виду совсем другие цели. Соланж и я – мы верили этому старому человеку в сутане и ни о чем не догадывались. Вы поймите меня: я уверена, что он околдовал мою дочь.

– Мадам, вам следует выбирать выражения. Члены братства Святого Гавриила доказали преданность делу и продемонстрировали знания, к которым нельзя относиться без почтения.

– Ну да, – продолжала женщина, – они говорят о преданности, а сами обделывают свои дела! Посмотрите на результат: кончается тем, что их ученики оказываются под судом.

– Короче, мадам, вы считаете, что брак совершился против вашей и семьи Вотье воли?

– Совершенно верно, господин председатель.

– И вы совершенно не допускаете, что ваша дочь Соланж действительно могла быть влюблена в того, за кого она вышла замуж?

– Я повторяю вам: она пожертвовала собой!

– Суд благодарит вас, мадам Дюваль. Можете быть свободны. Пригласите декана филологического факультета из Тулузы господина Марнея.

– Господин декан, суд хотел бы услышать ваше мнение об интеллектуальных способностях обвиняемого.

– На нашем факультете Жак Вотье сдал первый экзамен на бакалавра двадцать восьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года с оценкой «очень хорошо», которая выставляется весьма редко. Его сочинение было образцовым. В следующем году кандидат с такой же легкостью выдержал второй экзамен. На первом и втором экзаменах ему было предложено в письменной форме ответить на те же вопросы, что и нормальным кандидатам, но в присутствии преподавателя – переводчика, специально присланного Фондом Валентина Гюи. Сочинения, написанные по системе Брайля, этот преподаватель переводил на обычное письмо. Для устных вопросов – я при этом решил присутствовать сам, учитывая необычность эксперимента, – был другой переводчик, из Национального института с улицы Сен-Жак, который был посредником между кандидатом и экзаменаторами. Могу сказать со всей ответственностью, что Жак Вотье, воспитанник института в Санаке, был одним из самых блестящих бакалавров, которые прошли через филологический факультет в Тулузе: по просьбе членов братства Святого Гавриила кандидату не было сделано ни единой поблажки.

– Возможно, факультет в Тулузе принимал экзамены и у других слепоглухонемых кандидатов, представленных институтом в Санаке?

– Именно так, господин председатель. До Жака Вотье мы выдали диплом шести кандидатам о сдаче двух экзаменов и дипломы бакалавров философии и математики – трем кандидатам. Вместе с Жаком Вотье это в общей сложности десять слепоглухонемых кандидатов за двадцать лет.

– Вы знакомы с директором института в Санаке мсье Ивоном Роделеком?

– Побывав на приеме экзаменов у Жака Вотье, я посчитал долгом лично отправить письмо мсье Роделеку и поздравить его с замечательными – скажем даже, необыкновенными результатами. Мсье Роделек ответил мне и пригласил побывать у него в институте. Я отправился туда вместе с двумя коллегами с естественнонаучного и юридического факультетов. Мы были восхищены применяющимися там методами. Я и мои коллеги вернулись из Санака с редким ощущением того, что мы наконец встретили гениального воспитателя. Невозможно рассказать, сколько терпения нужно было мсье Роделеку, чтобы применить на практике свой метод, в сущности экспериментальный, выводя своих подопечных из глубокого мрака, в который они погружены с рождения.

– Мсье Роделек высказывал вам свое мнение о Жаке Вотье?

– Он считал, что Жак Вотье, девятнадцатый по счету слепоглухонемой из воспитанных им за пятьдесят лет, намного превосходил способностями всех его прежних учеников. Он его очень хвалил и даже спросил меня в тот день: «Что подумали бы на факультете, если бы этот девятнадцатилетний юноша стал известным писателем?» Помню, что я ему ответил тогда: «Это было бы удивительно, но есть ли у него для этого способности?» Мсье Роделек без колебаний заверил: «Есть». Появление три года спустя «Одинокого» подтвердило, что директор института не ошибался.

– Можно узнать ваше мнение об этой книге?

– Если смотреть на нее с точки зрения психологии слепоглухонемых от рождения, то эта книга во всех отношениях замечательная. Она хорошо написана. Автора разве что можно упрекнуть в том упорстве, с которым он изображает монстрами нормальных, окружающих героя людей. Это не согласуется с принципами жизни и в особенности с бесчисленными проявлениями доброты, свидетелем которых он был в течение двенадцати лет, проведенных в Санаке.

– Свидетель полагает, что этот роман написан человеком умным и проницательным? – спросил генеральный адвокат Бертье.

– Более того! – подчеркнул декан. – «Одинокий» – произведение человека неординарного.

– Выражая благодарность господину декану Марнею, – продолжал генеральный адвокат, – давшему показания, авторитетность которых несомненна, я очень хотел бы обратить внимание господ присяжных на тот факт, неопровержимо теперь доказанный, что обвиняемый не только отдает себе отчет в малейших своих поступках, но и как человек исключительного ума их обдумывает. И в особенности мы хотим подчеркнуть тот факт, что не следует обманываться внешностью Жака Вотье. Что он зверь – мы не сомневаемся в этом ни одной минуты, сам характер преступления это доказывает, но мы должны добавить, что это умный и хитрый зверь. Поэтому мы вправе заключить, что преступление, совершенное на «Грассе», заранее долго обдумывалось, было умышленным, преступник осознавал последствия.

– Выводы, сделанные господином генеральным адвокатом, – сказал Виктор Дельо, – кажутся преждевременными. Разумеется, редкий ум Вотье не вызывает никакого сомнения, но нет никаких оснований считать, что он употребил свой дар на совершение преступления.

– Суд благодарит вас, господин декан, – сказал председатель. – Пригласите следующего свидетеля.

Свидетеля вел к барьеру швейцар, так как тот был слепым.

– Ваше имя?

– Жан Дони.

– Время и место рождения?

– Двадцать третьего ноября тысяча девятьсот двадцатого года, Пуатье.

– Ваша профессия?

– Органист в соборе в Альби.

– Мсье Дони, – начал председатель, – в течение одиннадцати лет вы были товарищем по учебе и другом юности Жака Вотье в институте в Санаке. Вы сами вызвались быть свидетелем на суде, когда узнали из газет о преступлении, в котором обвиняется ваш бывший друг. Вы утверждали в разговоре со следователем, что можете сообщить очень важные сведения об обвиняемом. Суд слушает вас.

– Господин председатель, могу сказать, что в течение первых шести лет пребывания Жака Вотье в Санаке я был его лучшим другом. Когда он прибыл в институт, я считал его гораздо более несчастным, чем сам, – я только слепой. Я мог говорить и обладал очень развитым слухом. Он был моложе меня на три года. В течение первого года директор института мсье Роделек занимался с ним только сам, а потом вызвал меня и сказал: «Я заметил, что ты интересуешься успехами своего младшего товарища и что ты добр к нему. Поэтому теперь, когда он знает дактилологическую азбуку и алфавит Брайля, вы будете вместе гулять, играть и даже заниматься, потому что он уже освоил различные способы общения». Начиная с этого дня я стал в некотором роде ближайшим помощником мсье Роделека, и так продолжалось в течение шести лет, пока Жак не достиг семнадцатилетнего возраста. Тогда меня заменили той, которая через шесть лет вышла за него замуж. Должен сказать, что прибытие Соланж Дюваль с матерью произвело дурное впечатление в институте, где до тех пор не появлялась ни одна женщина. Хотя я убежден, что директор, мсье Роделек, пригласил Соланж Дюваль с самыми лучшими намерениями.

– Какое впечатление произвела тогда на вас Соланж Дюваль?

– Лично на меня – никакое, господин председатель. Но я знал от товарищей, глухонемых, которые могли ее видеть, что она была очень красивая девушка. Единственное, что мы, слепые, могли отметить – ее приятный голос. Но по некоторым интонациям – слух нас никогда не обманывает – можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в заблуждение зрячих, скрывались железная воля и готовность идти на все…

– «На все» – что вы под этим подразумеваете? – спросил Виктор Дельо.

– На брак с Жаком Вотье, – ответил свидетель.

– Это дает основания предполагать, – заметил председатель, – что чувство Соланж Дюваль к вашему товарищу было искренним, когда она выходила за него замуж. Ведь оно было у нее на протяжении многих лет?

– Я в этом не так уверен, как вы, господин председатель.

– Что имеет в виду свидетель? – спросил его Дельо.

– Ничего… или, точнее, по поводу этого деликатного пункта я хотел бы оставить свое мнение при себе.

– Мсье Дони, – вмешался председатель, – вы сами захотели выступить в качестве свидетеля, и суд вправе ждать от вас точных, а не двусмысленных показаний. Высказывайтесь до конца.

– Я действительно не могу, господин председатель. Жак все же был моим товарищем и, я сказал бы даже, моим протеже в течение многих лет.

– Вы поклялись говорить правду, всю правду! – сурово сказал председатель.

– Ну, будь что будет! – поколебавшись, сказал слепой. – Соланж Дюваль, к двадцати годам уже сложившаяся девушка, не могла любить Жака Вотье – семнадцатилетнего неопытного мальчика. Я уверен в этом!

– Вы можете доказать это суду?

– Да, господин председатель: она сама мне много раз в этом признавалась.

– Мсье Дони, обращаю ваше внимание на ответственность, связанную с подобными утверждениями.