Текст книги "Русские оружейники"

Автор книги: Герман Нагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

4

Шпагин лежал на нарах и думал. Мысли были самые невеселые. Грызла тоска по дому, по родным… Вспоминалось пережитое, особенно детство. Картины минувшего представлялись так живо, словно все это было на днях.

На двенадцатом году жизни, когда Егор кончил приходское училище, отец, Семен Венедиктович, которого в деревне звали «Веденеич», просмотрел похвальный лист и, бережно свернув его в трубочку, положил за икону.

– Ну, Егорша, молодцом! Кончил науки, теперь будем о делах думать…

Осенью, когда отмолотились, отец купил Егору новые лапти и объявил, что возьмет его в город на заработки. Матери было велено отрезать ему холста на портянки и дать теплые носки. Мать, хотя и ожидала этого известия со дня на день, все же растерялась: на лицо пала бледность, губы задрожали, из глаз покатились неудержимые слезы.

– Что ты, Веденеич, – запричитала она дрогнувшим голосом, – какой из него работник, ведь всего двенадцатый годок!..

– Ничего, ничего, мать, я меньше его в люди пошел, – пробасил отец, – небось не пропадет, со мной будет.

Егору давно хотелось увидеть город, и он поддакнул отцу:

– Я уж не маленький, маманя, на молотьбе целый уповод снопы подавал.

– То-то и оно… подрос парень – и нечего баклуши бить… а дома и без него пятеро ртов…

Мать притихла, ушла в горницу и там молча плакала, уткнув лицо в платок. Когда отлегло от сердца, засуетилась, стала готовить в дорогу харчи, штопать одежонку, сушить сухари…

Уложив в повозку немудреный инструмент, старенький войлок с лоскутным одеялом, мешок с сухарями и узелок с едой, по первому санному пути отец с товарищами и Егоркой выехали в город. Четверо односельчан отправились туда еще по теплу и поступили в плотницкую артель, работавшую по подряду на строительстве завода. Они-то и дали знать Семену Венедиктовичу, что работы довольно и чтобы он с товарищами поспешал, а то как бы подрядчик не нанял других.

Семен Венедиктович считался плотником первой руки. Дюжий, неторопливый в движениях, с рыжеватой окладистой бородой, он выглядел степенным, был спор на руку и сообразителен в деле. Срубы ли рубить, косяки ли ставить, рамы ли вязать – ловчее его не найти! Быть бы Семену артельным, да не позволяла нога: он был хром, несподручен ходить по лесам.

– Если бы не нога, разве лазил бы я по стропилам! – не раз говаривал он, сокрушенно вздыхая. – Нога мне, как шлагбаум, дорогу перекрыла…

Деревенские старики помнили Семена лихим парнем: первым потешником на гулянках, неутомимым плясуном. Когда забрили лоб, Семен и тогда не пал духом. Его за лихость определили в уланы, и он сделался бравым кавалеристом. Но однажды в лагерях ему дали чужую норовистую лошадь. На учении лошадь испугалась выскочившего из кустов зайца, шарахнулась в овраг и выбросила Семена из седла. Он сломал ногу. Нога срослась неудачно, и Семен остался хромым.

Со службы он вернулся другим человеком. От былой лихости не осталось и следа. «Нет уж, теперь баста, – сказал он сам себе, – должно, на веку написано ходить в плотниках». Решив так, Семен не долго печалился. Он обзавелся семьей, стал крестьянствовать, а с осени колесить с плотницкой артелью по многим городам необъятной Руси.

Малоземелье и недороды испокон веку давили владимирского мужика. С незапамятных времен владимирские крестьяне приучались к ремеслу, чтобы не пойти с сумой. Которые потолковей, шли в богомазы – украшали «святые храмы». Эта профессия считалась наиболее выгодной и заманчивой, и, несмотря на презрительную кличку «владимирские богомазы», в иконописцы стремились многие. Но давалось это дело далеко не всякому. Иконописанием промышляли больше палешане да мстерцы, другие шли в плотники, печники, каменотесы. Исстари повелось в этих местах сызмальства обучать сыновей ремеслу. И Семен Шпагин повел сына по той же исхоженной дорожке…

Они приехали в город уже затемно. С трудом разыскали на постройке около штабелей с лесом занесенную снегом землянку, где разместилась плотницкая артель. Землянка оказалась довольно просторной и сухой. От раскаленной плиты тянуло теплом, пахло горячими щами. Навстречу вошедшим из-за стола, стоявшего посредине, поднялся небольшой бойкий старичок с козлиной бородкой и хитроватым взглядом.

– Добро пожаловать, почтенные! – приветствовал он. – А уж мы было депешу посылать собирались, ждамши-пождамши… Ну, располагайтесь тут на нарах, будьте как дома.

– Благодарствуем! – оказал Семен, крестясь и снимая тулуп. Остальные последовали его примеру, потом сложили вещи, подсунули под нары инструмент, помыли руки в углу у рукомойника и сели за стол к большому артельному чайнику.

– А что, оголец-то проводить приехал али тоже плотничать надумал? – хитровато прищурясь, опросил артельный.

– Думаю к рукомеслу приучать, – ответил Семен.

– Ну-к что ж… его пока к Дарье в помощники поставим, – указал артельный на стряпуху, возившуюся у плиты, – будет щепу собирать.

– Самое его дело! – ответил голос с нар.

– Я согласен! – бойко отозвался Егор.

– Ишь, расторопный малый… А как звать-то тебя? – опросил артельный.

– Егоркой!

– Вона! Выходит, тезки мы с тобой… Я тоже Егорием прозываюсь, – сказал артельный.

– Теперь два святителя у нас будут, – усмехнулась стряпуха.

– На тебя, Дарья, хоть десять поставь, ты все равно грешить не бросишь.

– Аль позавидовал, угодничек? – огрызнулась Дарья, состроив рожу бородачу на нарах.

– Будя вам! – примиряюще сказал артельный.

– Ну ты, Егорий-младший, – позвала Дарья, – пойдем, что ли, за щепками.

Егор выскочил из-за стола и, накинув шубейку, вопросительно взглянул на отца.

– Иди, иди, привыкай! – сказал отец. – Я тоже с этого начинал.

5

Егор быстро освоился с обязанностями помощника стряпухи. С утра принявшись за дело, он до полудня успевал запасти щепок столько, что не сжечь до ночи, и после обеда уходил к отцу: присматривался, кое в чем помогал. Он легко усвоил названия незнакомых инструментов, знал, для чего и как их применять. Присматриваясь к мастерам, приобрел кое-какие навыки и решил сам попробовать плотничать. Как-то, набрав горбылей, которые не шли в дело, он потихоньку перетаскал их к землянке. Где-то раздобыл несколько стояков и принялся за дело, задумав сколотить сарай для щепок.

Вечером, возвратясь с работы, плотники удивились:

– Неужто Егорка сбил?

Артельный сам осмотрел сарай, попробовал, крепко ли он сколочен, и остался доволен:

– Да ты, малый, башковит, однако. Ужо я велю, чтобы тебе подыскали какую-нибудь работу на постройке.

После этого разговора Егор стал стараться еще больше и набил щепками сарай до самой крыши.

– Работящ у тебя сын-то, Веденеич, – сказал артельный. – Ты вели-ка ему прийти завтра в обед, погляжу я, не сгодится ли он при деле…

И вот Егора поставили на обстругивание досок. Он взялся за дело горячо и довольно ловко орудовал шершеткой, но доски были сыроваты, неподатливы. Проработав часа два, Егор взмок.

– Золотой ты малый, – осмотрев его работу, сказал артельный, – но жилковат и мал для нашего дела. Побудь пока при стряпухе, а подрастешь – я сам возьму тебя в помощники.

Егора эти слова обидели, и он перестал ходить на постройку. Отец, заметив обиду сына, как-то сказал ему:

– Ты не горюй, Егорша. Вот ужо вернемся домой-то, я тебя так поднатаскаю в нашем деле, что любой мастер в подручные возьмет.

– Я и сейчас бы мог, только…

– Ладно, сейчас еще мал… побудь пока при стряпухе, а когда будет тоскливо, приходи ко мне, присматривайся. А на артельного серчать нечего… другой то же бы сказал…

С наступлением морозов к стряпухе Дарье, дородной, краснощекой бабе, повадился бывший матрос, здоровенный детина, Федор Охрименко. Все знали его как участника Цусимского боя. Ходил он в распахнутом бушлате, выставляя напоказ вылинявшую тельняшку, и лихо заламывал бескозырку с потускневшими золотыми буквами: «Сысой Великий».

Как только появлялся «Хведор», стряпуха менялась в лице, добрела и ласково выпроваживала Егора, иногда даже давала семишник на семечки:

– Ты сходи, Егорушка, навести отца да посмотри, что деется на постройке-то…

Когда Егорка возвращался, матрос обычно бывал уже навеселе и охотно пускался в рассказы про Цусиму. Память у него была замечательная. Он наперечет знал названия русских и японских судов, помнил не только фамилии, но и имена многих командиров. Разложив на длинном столе щепки, он наглядно показывал, как шли наши корабли, как японские, изображая то кильватерную колонну, то строй пеленга, то фронта, то клина. Рассказывая о самом себе, он приводил множество холодящих душу подробностей, сыпал непонятными словами: полундра, спардек, отсеки, склянки, рында, румбы, реляции. Егорка слушал его, затаив дыхание, рисуя в воображении жестокий морской бой. Иногда в середине рассказа, матрос вдруг умолкал, вытирал рукавом навернувшиеся слезы и, вскинув голову, запевал:

 
И судно охвачено морем огня,
Настала минута прощанья…
 

Наслушавшись рассказов матроса, Егорка иногда вскакивал ночью и выкрикивал непонятные слова: «Асахи!», «Минаса!», «Мацусима!».

Рассказы о Цусимском сражении крепко врезались ему в память, вызвав в душе горячий интерес к морю, к мужественным и смелым русским матросам, к грозным крейсерам и стремительным миноносцам. И хотя он за зиму успел многому научиться в плотницком и столярном деле, это занятие теперь как-то стало меньше нравиться ему. Егора влекло море. Очень хотелось стать моряком.

Весной, вернувшись в деревню, Егорка собрал мальчишек и долго им рассказывал страшные истории про морские баталии, про битву при Цусиме. Все вместе они пошли обследовать небольшую речушку за деревней и, облюбовав в ней тихую заводь, решили, что это замечательная гавань для стоянки флота. По предложению Егорки решено было построить свою тихоокеанскую эскадру. Егорка отыскал подаренный матросом журнал, где был изображен героический крейсер «Варяг» и несколько новых броненосцев, погибших в Цусимском сражении. По облику этих судов и решено было строить эскадру.

Как-то утром, когда отец выехал в поле на пахоту, Егорка вытащил во двор его инструменты, созвал ребят, и «постройка кораблей» началась. Работа подвигалась довольно быстро, так как в дело были пущены заготовленные отцом сухие доски и липовые чурки. Но в тот момент, когда Егорка выравнивал высокий нос крейсера «Варяг», острая стамеска сорвалась с дерева и впилась ему в руку. Залитый кровью, он прибежал к матери. Сбежались соседи, вызвали бабку Акулину, но кровь остановить никто не мог.

Прискакавший на взмыленной лошади отец супонью перетянул руку Егорки, уложил его в тарантас и отвез в город. Егора положили в больницу.

6

Вернувшись домой, Егор ничем не хотел напоминать о своем увечье. Он делал всякую работу по дому, даже помогал соседям. Но отец никак не мог забыть про его искалеченный палец: потихоньку обдумывал, подыскивал для Егора подходящее место. Как-то вернувшись из города, он собрал всех домочадцев и, перекрестясь, объявил:

– Ну, молитесь богу за Егорку всей семьей – хорошее место ему приискал. Купец Андреев, из Рыльска, свояк нашего подрядчика, сулил взять к себе в лавку. Будет учить на приказчика. Житье на всем готовом, да еще жалованье пятнадцать целковых в месяц.

– Слава те господи! – перекрестилась бабка.

– А через два года, как обучит, – продолжал отец, – обещал оправить новые сапоги и костюм.

– Счастье-то какое, – со слезами сказала мать, – лишь бы не передумал только.

– Да уж передумывать-то резону нет – тридцать целковых вперед дал… Ты, стало быть, мать, снаряжай его в дорогу. Завтра должны быть в городе.

Отец посмотрел на Егора, ласково потрепал его по плечу:

– Ну что, доволен, корабельщик?

Егор усмехнулся, промолчал.

– Ой, господи, а вдруг да не поглянется ему? – опять вздохнула мать. – Ну-ка, сладко ли малому одному-одинешеньку у чужих-то людей… Небось и кормить-то не досыта будут.

– Не бойся, с голоду не умрет. Не хныкать, а радоваться надо! Ты-то чего молчишь, Егор?

Егор улыбнулся, бодро вскинул голову:

– Я ничего… Я поеду!..

Купец Андреев оказался небольшим пухленьким человечком с маленькими колючими глазками и толстыми губами. Егора он встретил довольно приветливо:

– Если будешь стараться и слушаться – выведу в люди и награжу! Только у меня ни-ни! Вольностев не допускаю.

– Он парень работящий, а уж насчет честности и говорить нечего… – сказал отец.

– Слышал! Потому и везу бог знает куда…

Но торговая карьера Егора оборвалась так же неожиданно, как и началась.

Месяца через два по распоряжению хозяина один из приказчиков отвез Егора на хутор Андреевку и передал из рук в руки рыжебородому дюжему мужику Фролу, который правил там всеми делами.

Фрол, оглядев щупленькую фигуру Егора, задумчиво почесал бороду:

– Ты что, родственником доводишься хозяину-то?

– Какой он родственник, – вмешался приказчик, – учеником в лавку был взят, да проштрафился… хозяину согрубил. Гордости в нем больно много. Вот тот и велел его сюда спровадить. Пусть, говорит, Фрол его уму-разуму научит…

– Так, значит, вроде в работники его?

– Да уж это как вашей душе угодно…

– Ладно, скажи хозяину, что я его к месту определю. Век будет помнить андреевский хутор…

Приказчик распрощался и уехал.

Фрол, хотя и крут был на руку, но ничего не делал опрометчиво; он пригласил Егора в дом, решив сначала хорошо допросить.

Егор сразу почуял во Фроле своего врага, но не испугался и решил рассказать все, как было.

– За собакой в лавке велел убрать, а я не послушался…

Фрол задумался, долго теребил бороду, поглядывая на Егора.

– Да, дерзко себя повел… не по годам дерзко…

– Я же нанимался не дерьмо убирать.

– Н-да… тяжело тебе, парень, придется в жизни… А ежели в работники определю – и вовсе хана… Ну, да и я бываю лют не со всеми… Коров случалось пасти?

– Как же, в деревне рос, – обрадованно сказал Егор.

– Ладно, пошлю тебя помощником к пастуху.

– Спасибо! – оживившись, сказал Егор.

– Сегодня переночуй с работниками на сеннике, а завтра с утра переправим тебя на тот берег Сейма: будешь жить с дедом Макаром… Моли бога, парень, что ко мне попал… Другой бы тебя в дугу согнул, за хозяина-то…

Егор сразу же подружился с подслеповатым пастухом дедом Макаром. Жили в сторожке. Дед не разлучался с выношенным полушубком, старым, облезлым псом Полканом и с еще более старым, чем они оба, дробовиком.

Немного дальше, по ту сторону хлевов и навесов для скота, была еще одна хибара, в которой жил старый егерь Никанор, оставленный тут за сторожа. Других жителей на этом берегу не было.

Чуть занималось утро, уж с того берега слышались крики перевозчика, позвякивание подойников и женские голоса – это бабы ехали доить коров. Со вступлением их на левый берег дед будил Егора – для пастухов начинался трудовой день. Едва бабы успевали подоить коров, как пастухи, щелкая бичами, выгоняли стадо в луга.

Егору нравилось встречать красочные восходы солнца на широких луговых просторах, когда оно, вставая из-за темного леса, окрашивало все вокруг в пурпур и золото. А как хорошо было выкупаться в сонной, еще не успевшей остынуть за ночь реке; босиком пробежаться по росистой траве за ушедшими к лесу коровами; попить чайку с земляникой у костра под могучим вязом.

В ненастную погоду, когда лили надоедливые дожди, он любил посидеть в шалаше, послушать рассказы деда Макара или старого егеря Никанора. Никанор жил в Заречье за сторожа, но промышлял рыбой, поставляя ее к столу хозяина, а по весне и осени добывал дичь. Он, как всякий рыбак и охотник, любил рассказывать про свои былые успехи. А так как других слушателей, кроме пастухов, не было, Никанор большую часть времени проводил в шалаше у Макара. Егору неплохо жилось со стариками: он чувствовал себя вольготно, отдыхал душой.

Но неожиданно случилась беда. Как-то после дождика дед Макар направился к озеру драть лыко для лаптей. Было тихо. Воздух был пропитан запахами трав, мокрой коры и прелой листвы, отчего клонило в сон. Егор, набегавшись за день за коровами, прикорнул у старого вяза. Вдруг от озера донесся испуганный голос деда:

– Егор, Егорша, скорей!

Этот крик услыхал и Никанор. Оба они бросились в кустарник и увидели деда Макара лежащим на траве с разутой и сильно вздувшейся ногой.

– Змея проклятая укусила, сил моих больше нет… Христом-богом прошу, хоть волоком дотащите до перевоза…

Деда Макара свезли в город, в больницу, а вместо него в пастухи прислали бывшего церковного звонаря, пьяницу Онуфрия. Тщедушный, с маленькой головкой, с черными злыми глазками, он очень походил на хорька. Онуфрий сразу невзлюбил Егора и стал придумывать для него поручения, одно другого замысловатей и коварней. То велит выбрать у Никанора из морд рыбу, свезти ее на тот берег в кабак и обменять на водку. То прикажет выдаивать коров, а молоко продавать плотогонам или относить в каменный карьер рабочим. Он всячески изощрялся в изобретении способов добывания денег на водку. А напившись, нередко бил Егора.

Егор пробовал искать защиты у егеря Никанора, но тот, подпаиваемый Онуфрием, только махал рукой:

– Ничего, парень, меня еще шибче бивали…

До осени было уже не далеко, и Егор решил терпеть. Как-то он нашел в лесу заблудившегося щенка и, приютив его, привязался к нему. Дружба со щенком, который рос на глазах, скрашивала серые дни.

Но когда подступили холода, он не выдержал и убежал к отцу: «Коров-то пасти я и дома смогу»…

7

Отца и мать сильно взволновала его неудача выйти в приказчики.

– Дури в тебе много, Егорка, – с гневом сказал отец, – должно, мало бил я тебя сызмальства.

– В тебя он пошел, Веденеич, – сказала мать. – Вспомни, сам-то каким был смолоду. Чуть что – и распетушишься… никакой обиды стерпеть не мог…

– Нет, ты подумай только, какого места лишился, – прервал ее отец, – ведь через год в приказчики бы вышел…

– Я лучше в трубочисты пойду, чем так…

– Ну ладно, не кипятись… в трубочисты не в трубочисты, а что-то делать надо. С плотницкой работой ноне совсем худо.

– С дедом печи пойду класть.

– Ладно, поработай пока с дедом, а там поглядим, – согласился отец.

Егору вспомнилось, как осенью он ходил с дедом по деревням. Где кожух починят, где печь переберут. Дед был очень доволен помощником. Егор быстро схватывал, легко запоминал и ни от какой работы не увиливал. Однако к зиме печная работа кончилась, и Егору пришлось поехать в губернский город Владимир искать себе промысел.

Было это в 1913 году. Владимир в ту пору жил застойной, мещанской жизнью. Заводов в нем не было, фабрик тоже. Зато почти на каждом углу то церковь, то лавка, то трактир. Егор толкнулся насчет работы на железную дорогу и в депо.

– Нету, своих сокращаем! – был ответ.

Попробовал заглянуть в лавки.

– Не нуждаемся! – отвечали ему.

С полдня пробродив по городу, Егор вышел на площадь и остановился удивленный: перед ним вырос величественный, белый, с золотыми куполами и шпилями собор.

Как раз кончилась обедня, и из собора стали выходить горожане; больше купечество – с многочисленными семьями, в ярких одеждах; чиновники с женами и детьми; офицеры… Сквозь нарядную толпу Егор пробрался к выходу и увидел множество убогих и нищих, сидящих прямо в пыли и выставляющих напоказ свои увечья. Они жалобно пели на разные голоса одно и то же:

– Подайте милостыньку убогому Христа ради!..

– Не откажите копеечку на пропитание!..

Огромное скопление нищих удивило и раздосадовало Егора. Он направился к откосу, где стояли молодые парни, любуясь необъятными заречными лугами, уходящими далеко за Клязьму. На том берегу, пересекая широкую луговину, далеко-далеко, к самому горизонту, к синеватым лесам, тянулась прямая, ровная дорога.

– Куда же эта дорога ведет? – спросил Егор.

– В Судогду!

– А там что, в этой Судогде?

– Царствие небесное! – съязвил один из парней.

– А чего это туда столько подвод идет? – словно не слыша издевки, спросил Егор.

– Там стекольный завод, – пояснил другой парень.

– А далеко это?

– Верст тридцать будет, а что?

– Да так, ничего… – Егор еще раз поглядел на дорогу и стал спускаться вниз.

На другой день он достиг Судогды и нанялся возчиком на стекольный завод. Работа возчика зимой нелегка, особенно в морозы и метели. Но Егор был рад и такой работе. «Все-таки заработаю на кусок хлеба, а там, может быть, удастся подыскать что-нибудь получше». Ему хотелось освоить какое-нибудь ремесло.

Иззябнув на ветру, он нет-нет да и забегал погреться в гуту (цех, где плавили стекло). С любопытством наблюдал, как стеклодувы в прожженных фартуках подходили к огнедышащим пастям стеклоплавильных печей и брали на длинные трубки комки раскаленного добела стекла. Отойдя в сторону, они начинали дуть в трубки, выдувая прозрачные пузыри, потом эти пузыри опускали в стоящие на полу формы и дули снова. Так рождались бутыли, кувшины, жбаны.

– Ты что, парень, уставился? – опросил его как-то изможденный человек в кожаном фартуке. – Никак, в стеклодувы хочешь?

– Да не знаю еще… присматриваюсь.

– А ты спытай, узнаешь, как сладка наша работа. – И он дал Егору трубку с огненным шариком на конце.

Егор вобрал в себя воздуху и начал дуть. Огненный шарик расширялся очень медленно. Егор передохнул и снова напыжился.

– Дуй! Дуй! – подбадривал стеклодув. – Не жалей силенок.

Егор опять передохнул, и снова напыжился изо всех сил. У него захватило дыхание, зашумело в ушах и на глазах выступили слезы.

– Ну что, сладко? – опросил стеклодув. – Нет, парень, еще пока молод и есть силенки, беги отсюда как можно дальше…

Иногда, чаще всего летом, Егор заглядывал в гранильный цех. Ему нравилось наблюдать за гранильщиками. Прикрыв глаза стеклянными колпаками, они огранивали графины и жбаны на тонких дисках абразивных кругов и наносили на стекло самые причудливые узоры. Среди гранильщиков были тонкие мастера «глубокой грани». По ранее нанесенному рисунку они вырезали на стекле тончайшие кружевные узоры. Егор понимал, что это не простая работа, а высокое искусство, и это его увлекало.

Он как-то сам нанес восковым карандашом инициалы с виньетками на обыкновенный стакан и, придя в гранильный, попросил одного из мастеров допустить его к диску.

Мастер встретил Егора с улыбкой, одел на него стеклянный козырек и показал, как надо пользоваться абразивным диском. Егор осторожно приступил к работе. Но не успел он сделать и десятой доли рисунка, как мастер остановил его:

– Ну, хватит, парень, запорол свое изделие начисто: в четырех местах прорезал стакан насквозь.

Егор вздохнул:

– Жалко! Хотел научиться вашему ремеслу.

– Не советую, парень. Мне тридцать шесть, а небось ты дашь все пятьдесят!

– Да, пожалуй… а почему?

– Потому что все внутренности у меня изъедены стеклянной пылью. Да так и у других – впрочем… От нее никому спасенья нет.

Егор, ничего не сказав, вышел из цеха.