Текст книги "Русские оружейники"

Автор книги: Герман Нагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

С тульскими же ружьями солдаты Кутузова разбили вторгшиеся на русскую землю хваленые полчища Наполеона.

В Крымскую кампанию, когда героические защитники Севастополе испытывали острую нужду в штуцерах (нарезном оружии), которыми были вооружены их противники, тульские оружейники торжественно пообещали сделать в часы отдыха и без оплаты 2000 нарезных ружей и послать их в дар солдатам Севастополя…

За три года – с 1853 по 1855 – в Туле было изготовлено 174 тысячи нарезных ружей.

На протяжении столетий тульские оружейники свято хранили свои славные традиции. В годы смертельной опасности для родины они работали «не щадя живота», чтобы помочь русским воинам одолеть врага.

С веками из самопальных мастеров, расселенных в Кузнецкой слободе за рекой Упой, сложилось славное и многочисленное сословие тульских оружейников.

С годами росло и совершенствовалось их замечательное мастерство. От отцов к сыновьям и внукам передавался веками накопленный опыт и своеобразные секреты оружейного производства.

Так возникли в Туле династии потомственных русских оружейников. И немало из них вышло славных мастеров, прославивших русское оружие на весь мир!

В бывшей «Кузнецкой слободе»

Нижне-Миллионная улица серыми уступами оползла к реке. Ветхие, покосившиеся домики, блестя на солнце оскалами стекол, словно смеялись над ее названием.

Название улицы, действительно, никак не вязалось с вековой бедностью ее обитателей. Очевидно, «отцы города», наделившие ее таким именем, были не лишены чувства юмора.

Однако другие улицы Заречья (так называлась промышленная окраина Тулы) носили свои самобытные имена – Штыковая, Ствольная, Курковая, – связанные с их многовековой историей. Тут некогда находилась Кузнецкая слобода и ютился работный люд – ружейных и пушечных дел мастера, скромные русские умельцы, по преданиям, подковавшие «аглицкую блоху».

На этой земле за рекой Упой и родились славные традиции тульских оружейников: возникли новые песни и поговорки, сложился своеобразный быт и уклад.

Жили большими семьями в крохотных, собственных или на долгий срок арендуемых домишках-хижинах, неизменной принадлежностью которых была или маленькая кузня, или сарайчик для слесарных и кузнечных работ.

В этих кузнях и сарайчиках трудились оружейники после работы на заводе, подрабатывая на частных заказах.

Почти у каждого домика был разбит небольшой садик, под окнами росли рябина, березы, сирень.

Привычка к садоводству и огородничеству у оружейников тоже сохранилась с незапамятных времен, когда казенным кузнецам в числе прочих привилегий давалась и «беспошлинная земля»…

В зимний вечер 1879 года к воротам небольшого домика на Нижне-Миллионной подкатили розвальни. Из них бойко выскочили двое мужиков, помогли сойти укутанной в шаль женщине с ребенком и под руку вытащили сгорбленную старушку.

Она громко закричала:

– В избу, в избу младенца-то несите! – И, увязая в глубоком снегу, поковыляла через двор к маленькой кузне.

– Дед, слышишь ли! Мироныч, оглох, что ля, – кричала она простуженным голосом, стуча обледенелой рукавицей в заиндевелое окно. – Вернулся Саня из церкви, окрестили внука-то Васюткой.

Дед перестал ковать, сунул в ушат с водой длинные клещи, снял прожженный кожаный фартук и, разгладив свалявшуюся бороду, заторопился домой.

Взойдя на крыльцо, он обмахнул веником снег и, открыв обитую рогожей дверь, в клубах морозного пара вошел в кухню.

– Вот и Мироныч, слава богу, – сказала бабка и, выплеснув что-то в ушат, кинулась в спальню.

Дед снял полушубок, повесил на гвоздь шапку, вымыл из начищенного умывальника руки и твердыми шагами направился в комнату.

– Ну, кажите, каков новокрещенный?

Смущенная молодая мать взяла на руки завернутого в полушалок розового голубоглазого младенца с белыми жиденькими волосиками на головке и поднесла к деду.

– Вот поглядите, батюшка…

А внучек судорожно протянул ручонки и схватился за косматую бороду деда.

– Так, так его, лешего! – радостно закричала бабка. – Чтоб поласковей был…

Домашние засмеялись.

Дед осторожно освободил бороду и, прищурившись, посмотрел на внука:

– Цепок. Этот себе дорогу пробьет…

Мать, невысокая, крепкая, с длинной русой косой, зарделась пуще прежнего и, прижав к груди разбушевавшегося малыша, юркнула с ним за полог, где была подвешена зыбка.

– Хорош крестник, – сказал крестный мастеровой. – Родного деда да за бороду… хо-хо-хо!..

– Жалко, Лексей на работе, полюбовался бы на сынка, – поддержала его крестная, жена другого мастерового.

– Хватит вам зубы-то скалить, – недовольно сказал дед. – Идемте-ка лучше к столу, старуха блинами попотчует…

Когда выпили за новокрещенного, послышался тяжелый стук обледенелой двери.

– Никак, Лексей? – оказала бабка и опрометью бросилась в кухню.

– Скорее, скорее, Алеша, – послышался ее грубоватый голос. – Уж гости за столом!..

Скоро в дверях появился отец, худощавый, низкорослый, как большинство туляков, с русыми, аккуратно подстриженными усиками. Он был одет в темный поношенный костюм и синюю полосатую косоворотку, подпоясанную узеньким ремешком.

Его усадили рядом с матерью младенца. Подвинули огурцы, капусту, поднесли пузатый лафитник.

– За отца! – провозгласил крестный.

Все поднялись и выпили молча.

Из соседней комнаты послышался плач ребенка.

Мать вскочила.

– Сиди ты, сиди, я сама угомоню нашего касатика, – промолвила бабка и побежала в спальню.

– Ишь младенец-то недовольство проявляет, – сказала крестная. – Желает, чтоб за него выпил отец.

– Ну, вы погодите насчет отца. Знаете, какой он питец, – сурово заметил дед…

Появилась бабка, держа на руках улыбающегося младенца.

– Ишь смеется, за него, что ли, выпьем-то?

– За него, – сказал дед. – За то, чтобы не переводился наш дегтяревский род оружейников.

Выпили молча… Закусывали долго, проворно.

Маленький Васютка слушал, как хрустят на зубах огурцы и капуста, и весело оглядывал захмелевшие лица.

Отец порылся в кармане и протянул сыну большой коричневый пряник, на котором перламутром переливались сахарные буквы – «Тула».

– Язви тя в бок! Ведь и у меня был где-то подарок для внучка! – крикнул дед и на цыпочках побежал в кухню.

– Что это он там замыслил? – спросила бабка.

– Нейначе гармонь, – сказал крестный. – В Туле всегда дарят либо гармонь, либо, самовар.

– Тоже сказал, куманек… Да к чему же младенцу самовар?

– Вырастет – чай будет пить!

Все расхохотались, а Васютка, испугавшись, заревел и прижался к бабушке.

– Эй, внучек! – послышался голос деда. – Глянь-ка сюда!..

И он завертел у Васютки перед глазами чем-то маленьким, блестящим.

Мальчик мигом успокоился и протянул к блестящему предмету ручонки.

– Ой, ливорверт, – закричала мать.

Дед протянул ребенку крохотный, отделанный медью револьверчик.

– На, играй, карапуз, привыкай сызмальства к оружью.

Мальчик, бросив пряник, обеими руками схватил револьверчик и стал вертеть его, рассматривая…

Мироныч

Мальчик рос крепким, шустрым, розовощеким, с белыми кудряшками на широком лбу.

Мать, подбрасывая его сильными руками, как-то счастливо воскликнула:

– Васютка! Васютка ты мой!

Это ласкательное имя так и осталось за ним. Ни отец, ни бабка, ни дед и не пытались называть малыша иначе.

К полутора годам Васютка бегал бегом, кувыркался на траве под черемухой и целые дни проводил на воздухе под надзором матери и бабки.

Но по весне у матери появился новый младенец, и Васютку отдали на попечение бабки, которая проводила дни в неустанных трудах. В зимние вечера Васютка нередко засыпал возле нее на лавке, где бабка пряла или вязала.

С дальнейшим увеличением семьи Васютка был предоставлен самому себе. Но это его мало огорчало. Зимой он долгими часами играл где-нибудь в углу, выстраивая на полу из гороха огромные войска и двигая их друг на друга, устраивал войны.

Летом, собрав во дворе соседских ребятишек, играл с ними в прятки и в большой, скатанный из овечьей шерсти мяч. А когда немного подрос, пристрастился к дедушкиной кузне.

Придет, встанет у порога и подолгу смотрит, как дед Мироныч кует железо.

Особенно нравилось ему смотреть, когда деду помогал отец или кто из мастеровых, выполняя роль молотобойца.

Огромная кувалда со свистом падала на раскаленный кусок железа, отчего во все стороны летели огненные искры.

Чаще всего ковали в три руки: отец кувалдой, дед молотом.

И Васютка про себя считал-приговаривал:

– Тук-та-та… Тук-та-та. Тук-та-та…

Васютка очень любил звонкую музыку кузнечной работы. Нравились ему и резкие проворные движения отца и деда. Отец был худой, щуплый, но от его ударов плющилось красное железо, от этого он представлялся Васютке сильным, настоящим богатырем, о которых рассказывала бабка.

Васютка мечтал, что, когда он вырастет, непременно станет кузнецом и будет вместе с отцом помогать деду.

Ему и сейчас хотелось бы быть помощником, но дед и близко не подпускал к наковальне…

Как-то дед ковал с соседом молотобойцем. Вечер был душный, и в кузнице нечем было дышать. Оба мокрые от пота, кузнецы старались изо всех сил, чтоб дотемна выполнить срочный заказ самоварной фабрики.

Вася, как всегда, стоял у двери. Но вот молотобоец опустил кувалду и взял банку с водой, чтобы попить.

Глотнув, он поморщился и выплеснул воду.

– Ну-ка, Васютка, слетай за свежей, да чтоб похолоднее была!

Вася бросился в сени и скоро вернулся с водой.

Молотобоец напился и вышел на холодок.

– Давай, Мироныч, покурим, духота замучила…

Они уселись в тени, а Вася пробрался в кузню и, дотянувшись до лямки на длинном шесте, стал ее дергать, пытаясь качать кузнечные мехи.

– Глянь, Мироныч, какой помощник у тебя появился!

Дед рассмеялся.

– От горшка два вершка, а в кузнецы лезет… Ну, ну, качай!

Вася изо всех сил потянул шест, потом выпустил лямку и больше уже не смог до нее дотянуться.

Дед встал и привязал к лямке конец веревки.

– Ну на, дергай теперь.

Васютка, пыжась и краснея, стал качать кузнечные мехи. И вдруг, увидав, что угли в горне начали разгораться, радостно закричал:

– Дедушка, смотри, дедушка, смотри, загорелось!

С этого дня дед стал пускать Васютку в кузню и даже позволял качать мехи.

А однажды, велев ему надеть старые кожаные рукавицы, заставил держать длинные клещи, в которых был зажат кусок раскаленного железа, а сам зубилом и молоточком стал осторожно обрубать его.

Мало-помалу Васютка стал помощником деду. То угля подбросит в горнило, то клещи подержит, то мехи покачает.

Приходил домой он вместе с дедом, чумазый, закопченный, и с гордостью говорил:

– Вот и мы пришли. Кончили работу!..

Похлебав вместе с дедом щей большой деревянной ложкой, Васютка выходил во двор и, если была хорошая погода, собирал всех домашних под черемухой.

– Сейчас дедушка придет, будет сказы рассказывать…

Дед любил вечерком посидеть на завалинке, вспомнить старину, порассказать про житье-бытье.

Послушать деда Мироныча приходил отец Васи – Алексей и соседи мастеровые.

Усевшись поудобней на березовый обрубок и набив самосадом «турецкую» трубку, дед посылал Васютку за угольком и, закурив, заводил увлекательные рассказы.

Рассказы деда Мироныча ребятишки слушали не переводя дыхания. Мастеровые и их жены покрякивали и вздыхали.

Им нравилось, что в рассказах деда была горькая суровая правда о жизни простых работных людей.

– И вот поехал как-то раз государь в заграницу, – говорил дед тихим, ласковым голосом. – С ним целая свита увязалась: тут и генералы, и адмиралы, и попы, и повара – всех и не пересчитаешь. И каждый государю по своей части разные разности кажет. Кто, значит, книги, кто ковры разные, кто насчет монополии соображает, а генералы ружье заморское приволокли.

Как глянул на него государь, так и обмер от удивления. Ствол вороненый, с синевой, как у цыгана волос. А на нем насечка – словно кто золотом расшил. Ложа из разного дерева и отделана… перламутром да слоновой костью узоры выведены. А замок уж так аккуратно да чисто сработан, что и царь диву дался. И велел он тут же купить это иноземное ружье, сколько б оно ни стоило.

Генералы исполнили царский приказ.

Вот вернулся царь-государь в столицу и велит ему заморское ружье принести. Вытащили генералы ружье из сафьяна. Рассматривают, любуются, дивятся.

И вдруг видят на стволе золотом выведенную надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Вот тебе и заморская штуковина!..

А царь в колокольчик звонит: велит скорее ружье подавать.

Как тут быть?! Думали, думали генералы, да и соскребли золотые-то буквы. Так и не узнал царь, что это ружье сделал не иноземец, а наш тульский мастеровой…

… Солнце уже село. От реки тянуло прохладой.

– Ну, ребятишки, по домам! – скомандовал дед. И сам направился к крыльцу.

Васютка ухватил его за руку:

– Дедушка, а это правда?

– Знамо, правда.

– А ты, дедушка, можешь сделать такое ружье?

– Ну, я уж теперь старик, где мне. А вот ты, ежели будешь учиться да стараться, может, и лучше сделаешь!..

* * *

Дед Мироныч горячо любил ружейное дело и очень тосковал по нему. Но работать на заводе он уже не мог по старости, хотя был еще бодр и держался молодцевато.

Заметив в Васютке любознательность и способности к мастерству, дед стремился привить ему любовь к оружейному делу, как испокон веков было заведено у них в роду.

Однажды дед принарядился, надел вышитую рубаху, смазал дегтем сапоги и расчесал гребнем широкую бороду.

– Ну, внучек, собирайся, сегодня возьму тебя с собой.

– Куда это? – осведомилась бабка.

– А тебе зачем знать, старая? Это наше, мужицкое дело. Тебе след ноги вымыть ребятенку да волосы причесать… Хорошо бы и рубаху переменить, если есть.

– Чай, не в церковь идешь – рубаху-то менять… – огрызнулась бабка. – Да и много ли ты рубах-то ему запас, чтобы требовать?..

Однако она все же умыла Васютку, вымыла ему ноги и даже надела новые штаны. При этом сказала:

– Дорогой-то гляди в оба, в грязь не лезь… а рубаха и эта сойдет… И так настираться на вас не могу.

Они вышли за ворота и направились в сторону города.

– Дедушка, куда это мы?

– А в завод, обещались мне ноне музей показать, где оружие всякое хранится. Туда никого не пускают, а у меня сторож знакомый…

– И то ружье увидим, которое царь купил?..

– Это я тебе не скажу, а только оружия там видимо-невидимо, аж глаза разбегаются…

Миновав железные ворота, они прошли вымощенным булыжником двором до большого красного помещения.

Вдруг что-то как загремит, засвистит, аж земля задрожала.

Васютка прижался к деду.

Глаза застлало дымом; и в этом дыму, пыхтя, грохоча и лязгая, двигалось на него какое-то черное чудовище.

– Не бойся, Васютка, не пужайся, – ласково успокаивал его дед. – Это же машина, али как там его? Паровоз… Пошумит, погремит да и проедет… мы от него далеко…

И действительно, скоро все стихло, дым рассеялся, словно ничего и не было.

Все же Васютка долго не мог прийти в себя. Образ страшного ревущего чудовища все еще стоял перед глазами. Он вблизи видел паровоз впервые…

– Ну, вот и музей, – сказал дед, указывая на длинное кирпичное здание.

Они вошли в помещение, увешанное и уставленное всевозможным оружием. Тут были и шашки, и тяжелые палаши, старинные фузеи и штуцера, современные винтовки и всяких размеров и систем пистолеты.

– Во, гляди, Васютка, примечай… Все это оружие сделали наши тульские мастера. Тут и мои изделия были, да сейчас опознать не могу.

Вася восхищенными глазами смотрел по сторонам. Очень приглянулись ему маленькие пистолетики на золотой цепке.

– Дедушка, а эти пистолеты всамделишные?

– А как же. Самые заправские, знаменитый мастер делал, Медведков.

Вдруг в зал вошел, поводя рыжими усами и тараща глаза, здоровенный полицейский.

– Вы чего тут?.. Откуда взялись?.. Сейчас начальство идет…

Дед схватил внука за руку и потащил к выходу.

– Идем, Васютка, идем, а то деду Игнатию попадет, сюда никого не пущают…

Дед был рассержен полицейским, дорогой хмурился и что-то сердито бормотал себе под нос.

А Васютка шагал по дороге, как по небу. Он был счастлив. Перед глазами его одно красивей другого возникали ружья, шашки, пистолеты.

У самого дома он остановился и схватил за руку деда:

– Эх, дедушка! Как бы мне научиться делать настоящие ружья, я бы сделал такое ружье, которое бы стреляло от нашего дома до самой Москвы…

– Ишь чего захотел, – улыбнулся дед, и эта неожиданная улыбка расправила суровые морщины на его лице, сделала его добрым, приветливым.

– Человек может многого достигнуть, Васютка. Надо только стараться да не лениться.

По завету деда

После посещения музея Васютка пуще прежнего привязался к деду и стал проявлять еще большую любознательность. Теперь, придя в кузню, он не только качал кузнечные мехи или держал длинные клещи, помогая деду, а старался узнать, что за изделия дед кует, для чего они нужны и как называются?

Когда дед становился к верстаку и выдвигал широкий ящик с инструментами, Васютка не давал ему работать.

– Дедушка, а это что за рогульки? – указывал он на кронциркуль… И, не дожидаясь ответа, спрашивал: – Зачем такой молоточек?.. А вот какие щипчики… – они нужны тебе?

– До чего ты дотошный стал, Васютка, – отвечал Мироныч. – Мыслимое ли дело все разом объяснить?.. Гляди и примечай что к чему. А мешать будешь – прогоню!

Вася умолкал, но ненадолго… Переминаясь с ноги на ноту, он опять начинал осаждать деда.

– Дедушка, а что крепче – железо или медь?

Мироныч, увлеченный работой, незаметно для себя пускался в объяснения и спохватывался лишь тогда, когда разговор, действительно, начинал ему мешать.

– Да отстанешь ли ты наконец, – сердито прикрикивал он. – Иди лучше в бабки играть, от тебя не подмога, а одна помеха…

Васютка знал, что Мироныч быстро отходит. Поэтому, нахмурясь и уйдя, он минут через пять являлся как ни в чем не бывало.

– Дедушка, может, уголька подбросить?

– Уголька? Подбрось, пожалуй, да качни раз-другой, а то, того и гляди, потухнет в горниле…

Ранние утренние часы Мироныч всегда проводил в саду или на огороде. Взрыхлял землю под яблонями, занимался прополкой и поливом овощей…

Васютка, бывало, как проснется – бегом летит в сад.

Взяв маленькое ведерко, сделанное для него Миронычем, он начинал носить воду. Когда большая бочка была наполнена до краев, он брался за полив огурцов и помидоров на «Васюткиной грядке», засаженной для него отцом.

В августе, когда на грядке созрели первые четыре помидора, Васютка осторожно срезал их и принес матери.

– Мама, это помидоры с моей грядки, я сам вырастил, – сказал он с гордостью. – Это тебе, папане и бабушке. А этот я отнесу деду…

И, сунув помидор в карман, исчез.

К кузне деда он подошел осторожно и, заметив, что тот стоит у верстака, на цыпочках стал пробираться к наковальне; ведь только вчера он зазубрил у деда новую стамеску.

Как раз в тот момент, когда он положил на наковальню оранжево-красный помидор, Мироныч неожиданно повернулся, и глаза их встретились…

– Вот, дедушка, подарок с моей грядки, – виновато пролепетал Васютка.

– Спасибо, спасибо, внучек, – сказал дед и, подойдя, потрепал его за волосы. – И я, брат, для тебя тоже приготовил подарок. – Откинув дверцу тумбочки, он достал и протянул Васютке небольшой ящичек: в нем лежали пилка, молоток, маленький топорик, клещи, плоскогубцы и многое другое.

– Получай и устраивай под навесом себе мастерскую, – сказал дед.

Васютка остолбенел от радости и никак не решался принять подарок.

– Да бери же, бери, не бойся, это я сам сделал для тебя и вот… дарю.

Васютка схватил ящик, прижал его к груди и, даже забыв сказать спасибо, выскочил из кузни.

С этого дня во дворе стало заметно тише. Веселый смех и звонкие детские голоса раздавались редко. Васютка, его братишка и все соседские ребятишки теперь собирались под навесом и, разложив подаренные дедом инструменты, что-то мастерили и строили.

Васютка из старого ящика сделал себе подобие верстака и на нем из деревянных обрезков строил пароходы и паровозы, возводил дома и башни.

Когда наступили холода, весь свой скарб он перетащил в комнату, заняв целый угол.

– Это что еще за дело! – закричала на него мать. – И так негде повернуться, убирай все сейчас же!

– Ишь мусора наволок, – вторила ей бабка. – Грязь-то вожу не перевожу… Надо выкинуть все это в чулан.

– Не дам, не дам, это мне дедушка подарил! – Васютка сел на пол, обнял свои инструменты и горько заплакал.

Услыхав плач, из-за перегородки вышел дед.

– Вы чего малого обижаете, сороки? Он не просто играет, а рукомеслу учится. Это надо понимать.

Васютка, глотая крупные слезы, смотрел на деда, как на спасителя…

Дед был для него и учителем, и наставником, и другом. Только эта дружба оборвалась неожиданно и слишком рано.

На масленой в этот год стояли сильные морозы. Дед ездил в деревню навестить родных и дорогой сильно промерз. По приезде он тяжело занемог. Несколько дней пролежал на печи, кряхтя и стеная, потом велел истопить баню, находившуюся на задах двора, и пошел выпаривать хворь.

Из бани его принесли чуть живого.

По совету бабки положили на лавке и послали за фельдшером.

Когда явился маленький, горбатый старичок, фельдшер Анохин, дед несколько отдышался. – «Ну, слава богу, полегчало…»

Но когда фельдшер уходил, Васютка услышал слова: «Надо соборовать».

Он не знал, что значит «соборовать», но по тону, которым это было оказано фельдшером, по тишине, которая мгновенно воцарилась в доме, по скорбному выражению лиц матери и бабки понял: должно случиться страшное.

Выйдя на носках в другую комнату, он забрался в угол и там тихо заплакал…

Вечером пришел отец и с ним еще какой-то человек, говоривший грубым голосом. Через тонкую переборку, слушая разговор, Вася догадывался: там что-то собираются делать с дедом.

Незнакомый человек густым басом говорил что-то непонятное, скороговоркой. Потом Вася услышал более внятно: «Господи, помилуй…»

Затем голос матери: «Прости нас грешных!» – и чей-то плач, очевидно бабушки.

Васютка замер.

Вдруг он почувствовал, как кто-то коснулся его плеча, и услышал дрогнувший голос отца:

– Идем, Васютка… Идем, милый, с дедушкой надо проститься… Дедушка наш… помирает…

Васютка, войдя в горницу, увидел тучную фигуру отца Сергия, а за ним вытянувшегося на лавке деда.

– Подойди, внучек, не бойся, – услышал он знакомый, глуховатый голос. – Дай я тебя благословлю…

Вася подошел, поклонился.

– Расти… слушайся… учись… – говорил дед. – Ой как надо тебе учиться… Слышишь, Лексей… Вот тебе мой наказ, последнюю рубаху продай, а отдай по осени Васютку в училище…

– Скажи: прости, дедушка, – шептала мать.

– Дедушка, прости меня!..

– Бог простит, – сказал дед со слезами и с трудом выговаривая слова. – Учись… – И махнул рукой.

Васютку увели…

Дед умер через несколько дней. Его хоронили в воскресенье. Собралось множество народу. Гроб до самого кладбища несли родичи и мастеровые – дедовы ученики. Много он выучил на своем веку народу любимому оружейному мастерству и со всеми был добр и ласков, за это крепко любили его в Заречье.

На Васютку смерть деда произвела тяжелое впечатление. Несколько дней он метался в горячке, бредил, а в день похорон был привязан к кровати. Мать серьезно опасалась за его здоровье и по совету фельдшера прикладывала к русой головке холодные примочки.

Когда Васютка оправился от болезни, он все-таки долго не мог забыть о деде. Все ходил по дому и говорил плачущей бабке:

– Вот на этот гвоздь дедушка вешал шапку. А вот в эту конурку клал дратву и шило…

Мать, стараясь отвлечь его мысли от деда, переводила разговор на другое… Начинала с ним играть.

– А почему вы не взяли меня на могилку? – опрашивал он и всякий раз, как бабка шла на кладбище, просил взять его, словно надеялся увидеть там деда.

– Что ты, что ты, Васютка! – вмешивалась мать и уводила его в комнату.

Зато весной, когда просохла дорога, Вася часто ходил с бабкой на кладбище. Он помог ей убрать могилку и посадил на ней любимые дедушкины цветы – анютины глазки, за которыми ухаживал с большой заботой.

Он очень любил цветы, деревья, щебет птиц и дуновение ветра. Он мог часами просиживать где-нибудь под кустом, рассматривая яркие цветы, наблюдая за работой муравьев или слушая пение птиц. У Васютки была чуткая, поэтическая душа и доброе отзывчивое сердце. Он любил деда, отца, мать, бабку и маленьких братьев. Когда бывало дома голодно, Васютка отдавал братьям последнюю корочку хлеба, говоря при этом: «Вы ешьте и не разговаривайте, а я ничего, я как-нибудь…»

Лето тянулось тоскливо, несмотря на дела по хозяйству, в которых Васютка, как старший, помогал матери и бабке. Его не увлекали ни игры с товарищами, ни мастерство. Стоило взять молоточек или пилку, тотчас же вспоминал дедушку, и слезы застилали ему глаза…

Но вот наступила и осень. Знакомый сапожник принес новые сапожки, сшитые на его ногу. Это была такая радость, что Васютка невольно забыл свою печаль. Первый раз в жизни ему довелось надеть собственные сапожки. Он ходил по дому как пава, дивясь и радуясь.

На другой день мать и бабка торжественно обрядили его в новую рубаху и перешитый из отцовского пиджак, причесали, перекрестили и вместе с отцом проводили с крыльца,

– С богом, Васютка! Смотри, соблюдай дедов завет, учись прилежно! – напутствовала бабка.

Вот хлопнула калитка, и они очутились на улице.

Вася шел гордо. Он видел, что соседские ребятишки из калиток и с заборов смотрели на него с завистью. Редко кто в то время из детей рабочих мог пойти учиться. Это было большое счастье.

Пройдя церковной оградой, они вошли в одноэтажное, обитое посеревшим тесом помещение. В нем было темно, пахло ладаном и пылью.

– Подожди тут, Васютка, – сказал отец, оставив его в коридоре, – я сейчас…

И действительно, скоро вернулся и, подойдя к Васютке, сказал:

– Сейчас пойдешь в класс, сиди смирно, слушайся учителя. Старайся! За ученье-то целковый в месяц берут, сам знаешь, каково это при нашем-то капитале…