Текст книги "В погоне за рассветом"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)

Глава 5

Но эти слова признательности были произнесены позже. А в тот день, когда мы с Чимкимом покинули его царственного отца, принц бодро спросил меня:

– Ну? Какого придворного – того, кто занимает высокий или низкий пост, – ты хотел бы расспросить сначала? – А когда я попросил познакомить меня с золотых дел мастером, он сказал: – Забавный выбор, но очень хороший. Этот человек в основном работает в своей шумной кузнице, а там толком не поговоришь. Сейчас узнаю, не примет ли он нас у себя в мастерской, там потише. Я зайду за тобой через час.

Чимким ушел, а я отправился в покои отца, чтобы рассказать тому о своей новой должности. Отец сидел на стуле, а одна из служанок обмахивала его опахалом. Он сделал знак рукой в сторону смежной комнаты и сказал:

– Твой дядя Маттео закрылся в кабинете с лекарями-хань, с которым и мы познакомились, когда были здесь в прошлый раз. Они исследуют состояние его здоровья.

Я присел, чтобы и меня обмахивали, пересказал отцу наш разговор с Хубилай-ханом и испросил его родительского благословения стать на время придворным, а не торговцем.

– Конечно, пожалуйста, – произнес он от всего сердца. – Я поздравляю тебя с тем, что ты заслужил уважение великого хана. А что касается торговли, то твоя новая должность, пожалуй, пойдет на пользу нашему делу. Как гласит старинная поговорка: «Chi fa per sè fa per tre».

Я повторил:

– «Старайся для себя, а польза будет для всех троих»? А что, разве вы с дядей Маттео собираетесь остаться в Китае на какое-то время?

– Разумеется. Мы торговцы-путешественники, но мы уже достаточно попутешествовали и теперь страстно желаем начать торговать. Мы уже обратились к министру финансов Ахмеду за необходимыми разрешениями. Надеемся, что он окажет нам покровительство, когда придется иметь дело с мусульманским Ortaq. Так что просто замечательно, что ты теперь станешь своим при дворе. Но вообще-то твой вопрос меня удивил: не думаешь же ты, Марко, что мы проделали весь этот путь только затем, чтобы сразу повернуть назад?

– Я полагал, что самым важным для вас делом было отвезти обратно в Венецию карты Шелкового пути и положить начало регулярной торговле между Западом и Востоком.

– Ну, что касается этого, мы с братом полагаем, что Торговый дом Поло должен первым насладиться преимуществами Шелкового пути, прежде чем открыть его для конкурентов. Ну и, разумеется, мы должны показать пример, чтобы западные купцы загорелись энтузиазмом. В общем, Марко, мы останемся здесь, пока не заработаем достаточного богатства и не отправим его домой. С таким богатством твоя marègna Фьорделиза сможет разжечь аппетиты венецианских купцов. И тогда-то мы наконец отправимся домой, где сможем с выгодой предложить свои карты нашим confratelli [182]182
  Собратья (ит.)


[Закрыть]из Венеции и Константинополя, передать им свой опыт и знания.

– Прекрасный план, отец. Но на его осуществление потребуется много времени – добиться богатства, начиная с малого? Ведь у вас с дядей Маттео нет капитала для торговли, кроме мешочков с мускусом и шафрана, да и того осталось совсем немного.

– Если верить венецианской легенде, самым богатым из всех купцов стал иудей Нашимбене, у которого первоначально не было ничего, кроме бездомного кота, которого он подобрал на улице. Легенда гласит, что предприимчивый иудей отправился в королевство, наводненное мышами, и, давая его жителям напрокат своего кота, заложил тем самым основу богатства.

– Может, здесь, в Китае, и много мышей, отец, но тут также немало и котов. И не последний среди них, думаю, мусульманский Ortaq. Из того, что я слышал, он, похоже, ненасытен.

– Спасибо, Марко. Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Но мы начнем не с такой малости, как это сделал Нашимбене. Помимо мускуса у нас с Маттео есть капитал, который мы оставили здесь, в прошлый раз, вложив его в дело.

– О? Я не знал. И в какое же дело?

– Пожалуй, правильней будет сказать, что мы посадили свой капитал в землю. Видишь ли, отправляясь в прошлый раз в путешествие, мы тоже взяли с собой стебли крокуса. Хубилай сделал нам щедрый подарок – участок земли в провинции Хопей, где мягкий климат, – и еще снабдил некоторым количеством рабов и надсмотрщиков, которых мы научили правильно выращивать крокусы. И теперь у нас есть довольно обширная плантация крокусов плюс уже большой запас шафрана, спрессованного в брикеты или высушенного в виде сена. Этот товар все еще новинка на Востоке, причем мы единственные, кто его производит, – вот так!

Я в восхищении произнес:

– Да уж, вам с дядюшкой палец в рот не клади! Помоги, Боже, мусульманским котам, если они попытаются схватить венецианских мышей.

Отец улыбнулся и изрек другую поговорку:

– Пусть лучше тебе завидуют, чем утешают.

И тут наш разговор прервали.

– Bruto scherzo! [183]183
  Что за грубые шутки! (ит.)


[Закрыть] – раздался вопль из дальней комнаты. Затем мы услышали, как несколько человек беседуют на повышенных тонах. Громче остальных звучал голос дяди Маттео. Потом до нас донеслись и другие звуки: казалось, что там кидают и крушат мебель и другие вещи, – и все это под аккомпанемент выкрикиваемых дядюшкой проклятий на венецианском наречии, фарси, монгольском и каких-то других не известных мне языках: – Scarabazze! Badbu gassab! Karakurt!

Трое пожилых хань пулей вылетели из дверей смежной комнаты. Даже не кивнув ни мне, ни отцу, они продолжили свое поспешное бегство, словно спасали жизни, и выскочили из покоев. После их стремительного исчезновения из-за занавеса показался дядя Маттео, все еще изрыгавший ужасные богохульства. Его глаза сверкали, борода ощетинилась, как иглы дикобраза, а одежда была в беспорядке: очевидно, он толком не оделся после того, как лекари осматривали его.

– Маттео! – в тревоге воскликнул отец. – Черт возьми, что произошло?

Попеременно грозя кулаком и показывая фигу в том направлении куда только что скрылись лекари, дядюшка продолжал неистовствовав.

– Fottuti! Pedarat namard! Che ghe vegan la giandussa! Kalmuk, vakh!

Мы с отцом осторожно усадили его, говоря: «Маттео!», «Дядя!», «Ste tranquilo!» [184]184
  Успокойся! (ит.)


[Закрыть]и «Что, во имя Господа, случилось?»

Он прорычал:

– Я не желаю говорить об этом!

– Не желаешь говорить? – мягко спросил отец. – Да эхо твоих воплей уже докатилось до самого Шанду [185]185
  Шанду – летняя резиденция Хубилай-хана, располагалась на юго-востоке Монголии.


[Закрыть].

– Merda! [186]186
  Дерьмо! (ит.)


[Закрыть] – проворчал дядя и угрюмо начал приводить в порядок свои одежды.

Я предложил отцу:

– Давай я попробую догнать лекарей и спросить их?

– Не беспокойтесь! – рявкнул дядя Маттео. – Я тоже могу рассказать. – Он так и сделал, перемежая объяснения восклицаниями: – Вы помните заболевание, от которого я страдал? Dona Lucia! [187]187
  Святая Лючия! (ит.)


[Закрыть]

– Да, разумеется, – ответил отец. – Если не ошибаюсь, хаким назвал его kala-azar.

– А ты помнишь, что хаким Мимдад назначил в качестве лекарства сурьму, которая должна была спасти мне жизнь при условии, что я лишусь мужественности? Так оно и случилось, клянусь sangue de Bacco! [188]188
  Кровь Бахуса (ит.).


[Закрыть]

– Разумеется, – снова сказал отец. – И что, Маттео? Неужели лекари обнаружили, что тебе стало хуже?

– Хуже, Нико? Что может быть хуже? Нет. Треклятые докторишки только что сообщили мне медовыми голосами, что мне вообще не следовало принимать эту проклятую сурьму! Они говорят, что могли бы излечить kala-azar, просто давая мне милдью!

– Милдью? А что это?

– Ну, вроде какая-то разновидность зеленой плесени, которая образуется в пустых закромах из-под проса. Это лекарство вернуло бы мне здоровье, говорят они, причем без ужасного побочного эффекта. Мои pendenti [189]189
  Яички (ит.).


[Закрыть]никогда бы не сморщились! Не очень-то приятно услышать это сейчас? Милдью! Porco Dio!

– Да уж, такое не слишком-то приятно услышать.

– Ну скажи, какая была необходимость проклятым scataroni вообще говорить мне об этом? Теперь, когда уже слишком поздно? Mona merda! [190]190
  Вот дерьмо! (ит.)


[Закрыть]

– Это было не очень-то тактично с их стороны.

– Проклятые saputèli [191]191
  Умники, всезнайки (ит.).


[Закрыть]просто хотели похвастаться, насколько они искуснее того захолустного шарлатана, который кастрировал меня! Aborto di natura! [192]192
  Вот ублюдок! (ит.)


[Закрыть]

– Есть старая поговорка, Маттео. Этот мир, как пара туфель, которые…

– Bruto barabào! Заткнись, Нико!

Обидевшись, отец ушел в другую комнату. Я услышал, как он наводит там порядок. Дядя Маттео сел, шипя и клокоча, словно чайник на медленном огне. Но в конце концов он поднял все-таки голову, посмотрел мне в глаза и сказал уже спокойнее:

– Прости меня, Марко, я вел себя недостойно. Знаю, когда-то я сказал, что смиренно приму ниспосланное мне судьбой испытание. Но теперь узнать, что в страшной жертве не было необходимости… – Он заскрежетал зубами. – Надеюсь, что тягостные раздумья не сведут меня с ума.

– Но, дядюшка…

– Если ты изречешь поговорку, я сверну тебе шею.

Какое-то время я сидел молча, ломая голову, как бы лучше выразить дядюшке свое сочувствие. Хотя, откровенно говоря, я полагал, что вообще-то все к лучшему. Здесь, среди отважных мужественных монголов, к его извращенным наклонностям отнеслись бы не так терпимо, как это было, например, в мусульманских странах. И, попадись дядюшка с поличным, он вполне мог бы угодить прямиком к Ласкателю. Однако я предпочел держать свои соображения при себе. Приготовившись увернуться от его все еще сжатого кулака, я прочистил горло и попытался произнести слова утешения:

– Мне кажется, дядя Маттео, что почти каждый раз, когда я сам попадал в серьезные неприятности или переделки, меня в конечном итоге заводил туда именно мой candelòtto. Приходится дорого расплачиваться за те удовольствия, которые он приносит мне. Я думаю, что если бы я лишился своего candelòtto, то мне было бы легче стать хорошим человеком.

– Ты полагаешь? – спросил дядя Маттео кисло.

– Между прочим, из всех священников и монахов, насколько мне известно, самыми выдающимися были те, кто серьезно относился к своим обетам и целибату. Полагаю, так происходило потому, что они закрыли свои чувства для возбуждения плоти и смогли думать о душе.

– Все это дерьмо. Неужели ты и правда так думаешь?

– Разумеется. Посмотри на святого Августина. В юности он молился: «Господи, сделай меня непорочным, но не теперь». Он очень хорошо знал, где прячется зло. Поэтому-то он и стал святым, когда наконец отказался от соблазнов плоти…

– Chiava el santo! – в бешенстве выкрикнул дядя Маттео ужасное богохульство.

Спустя мгновение, когда молния не поразила нас, он произнес еще грозно, но уже более спокойным тоном:

– Марко, а теперь я скажу тебе, что думаю я. Я полагаю, если только, конечно, твоя вера не лицемерное притворство, что все обстоит как раз наоборот. Каждый мужчина и каждая женщина на земле настолько злы и порочны, насколько у них на это хватает порока. И меньше других поддаются соблазнам робкие люди, которых по недоразумению называют благочестивыми. Ну а самых трусливых считают святыми и обычно они сами первые себя таковыми объявляют. Проще объявить: «Взгляните на меня: я святой, потому что надменно удаляюсь от храбрых и деятельных мужчин и женщин!», чем честно сказать: «Я не могу господствовать в этом уголке земли и боюсь даже попытаться сделать». Помни об этом, Марко, и будь отважным, мой мальчик.

Я сел и попытался придумать достойный ответ, который бы при этом не был простым ханжеством. Но, увидев, что дядя успокоился и что-то бормочет про себя, я поднялся и спокойно ушел.

Бедный дядя Маттео! Похоже, сначала он внушил себе, что его ненормальные наклонности являются не слабохарактерностью, а достоинством, которое просто не признают обыватели, а потом и вовсе решил, что он мог бы заставить этот полный предрассудков мир признать свое превосходство, если бы только его мошеннически не лишили этого превосходства раньше времени. Ну, положим, сам я знал множество людей, не способных скрывать свои вопиющие пороки и изъяны и старавшихся вместо этого выставлять их напоказ, как благословение. Я знал родителей одного слабоумного калеки, которые никогда не произносили вслух имени, данного младенцу при крещении, а умилительно называли его «Христианин», видимо, подразумевая, что Господь предназначил их сына для Небес и потому специально сделал его непригодным для земной жизни. Мне жаль калек, но я никогда не поверю, что если дать увечному благородное имя, то это украсит несчастного или возвысит его уродство.

Я вернулся в свои покои и обнаружил, что ван Чимким уже ждет меня. Мы вместе отправились на окраину города-дворца, где находилась мастерская придворного золотых дел мастера.

– Марко Поло – мастер Пьер Бошер, – сказал Чимким, представляя нас друг другу.

Золотых дел мастер искренне улыбнулся и произнес:

– Bonjour, messire Paule [193]193
  Здравствуйте, господин Поло (фр.).


[Закрыть].

Я не помню, что ответил, потому что был сильно удивлен. Молодой человек, мой ровесник, оказался первым настоящим ференгхи, которого я встретил с тех пор, как покинул дом, – я имею в виду настоящим франком, французом.

– В действительности я родился в Каракоруме, старой столице Монголии, – объяснял он мне на смеси монгольского и наполовину позабытого французского, пока показывал мастерскую. – Мои родители были персами, но отец Гийом состоял золотых дел мастером при дворе короля Венгрии Бела. Поэтому его и мою мать взяли в плен монголы, когда ильхан Бату покорил город Белы Буду. Пленников отвели к великому Гуюк-хану в Каракорум. Alors [194]194
  Ну вот (фр.).


[Закрыть], когда тот узнал о талантах отца, он удостоил его титула maitre Guillaume [195]195
  Мастер (мэтр) Гийом (фр.).


[Закрыть]и возвысил при дворе. После чего мои родители счастливо жили в этих землях до самой смерти. И сам я тоже родился здесь, во время правления великого хана Манту.

– Если к тебе так хорошо относятся, Пьер, – сказал я, – то ты, наверное, свободен и можешь в любой момент оставить двор Хубилая и вернуться обратно на Запад?

– O oui [196]196
  О да (фр.).


[Закрыть]. Но я сомневаюсь, что буду жить там так же хорошо, как здесь, потому что мой талант уступает отцовскому. Я сведущ в том, как обращаться с золотом и серебром, в огранке драгоценных камней и изготовлении ювелирных изделий, mais voilà tout [197]197
  Но это все (фр.).


[Закрыть]. Это мой отец создал б о льшую часть хитроумных приспособлений, которые ты можешь увидеть вокруг дворца. Помимо изготовления ювелирных украшений моя основная обязанность заключается в том, чтобы содержать в порядке эти устройства. Таким образом, великий хан Хубилай, так же как и его предшественник, благоволит ко мне: он щедро одаривает меня, я ни в чем не нуждаюсь и собираюсь в скором времени жениться на достойной монгольской придворной даме. Так что я вполне доволен своей жизнью.

По моей просьбе Пьер объяснил, как работает находящееся в покоях великого хана устройство, определяющее подземные толчки. Как я уже говорил, впоследствии это дало мне возможность поразить Хубилая. Тем не менее Пьер отказался – благодушно, но твердо – удовлетворить мое любопытство относительно стоявшего в пиршественном зале змеиного дерева, из которого лились напитки, и удивительных золотых павлинов.

– Как и ваза, которая предупреждает о землетрясениях, они были изобретены моим отцом, но устроены гораздо сложней. Если вы простите мою неуступчивость, Марко, вы и принц Чимким, – он отвесил каждому из нас легкий французский поклон, – я сохраню в секрете, как работают устройства в пиршественном зале. Мне нравится быть придворным золотых дел мастером, а вокруг много мастеровых, которые с удовольствием заняли бы мое место. Поскольку я всего лишь чужеземец, vous savez [198]198
  Знаете ли (фр.).


[Закрыть], я должен ценить то положение, которое занимаю при дворе. Пока здесь есть хоть несколько устройств, которые могу заставить работать только я, мне ничто не угрожает.

Принц с пониманием улыбнулся и сказал:

– Разумеется, мастер Бошер.

Я тоже улыбнулся, а затем добавил:

– Кстати, о пиршественном зале: меня поразила еще одна вещь. Хотя там присутствовало много народу, воздух не был спертым, он оставался прохладным и свежим. Опять какие-то твои хитроумные устройства, Пьер?

– Нет. Это очень простое приспособление, придуманное в Китае давным-давно, за его работу отвечает дворцовый механик.

– Пошли, Марко, – предложил Чимким. – Мы можем нанести ему визит. Его мастерская совсем рядом.

И на этом мы распрощались с придворным золотых дел мастером и отправились дальше.

Следующего мастера, которому я был представлен, звали Вей. Он говорил только на языке хань, поэтому Чимким повторил мой вопрос относительно вентиляции в пиршественном зале и перевел мне объяснения механика. Все действительно оказалось очень просто.

– Хорошо известно, – сказал мастер, – что прохладный воздух снизу всегда вытеснит теплый воздух вверх. Повсюду в дворцовых постройках имеются подвалы, их соединяют проходы. Под каждым зданием есть подвальное помещение, которое служит всего лишь хранилищем для льда. Мы постоянно привозим все новые ледяные блоки, которые вырубают рабы в северных горах, где всегда холодно. Лед заворачивают в солому, а потом доставляют вниз самыми быстроходными караванами. И, искусно открывая то тут, то там двери и проходы, я всегда могу создать дуновение ветерка над блоками льда и прохладу там, где она требуется, или же закрыть двери, когда в этом нет необходимости.

Не дожидаясь моих вопросов, мастер Вей продолжил хвастаться некоторыми другими устройствами, за которые отвечал.

– Посредством водяного колеса, сконструированного хань, некоторое количество воды из декоративных каналов в садах отводится и загоняется в чаны под крышами всех дворцовых построек. По моему распоряжению воду из каждого чана можно спустить и заставить течь по трубам над комнатами со льдом или над печами в кухне. Когда она охладится или нагреется, я могу заставить ее создать искусственную погоду.

– Искусственную погоду? – переспросил я изумленно.

– В каждом саду есть павильоны, в которых знатные господа и дамы проводят свободное время. Если день стоит очень теплый, а кто-нибудь из них желает освежиться под дождем, не замочившись, – или, например, если какой-нибудь поэт просто захочет поразмышлять, предаваясь меланхолии, – мне достаточно всего лишь повернуть колесо. И с отвесной крыши павильона снаружи со всех сторон хлынет завеса дождя. Еще в павильонах в саду есть скамьи, которые кажутся сделанными из цельного камня, но они полые внутри. Направляя в них холодную воду летом или теплую воду – весной или осенью, я делаю их более удобными для благородных крестцов, которые на них отдыхают. Когда будет завершен новый холм Кара, я устрою в павильонах на нем еще больше приятных изобретений. Вода в трубах заставит двигаться опахала, а ее пузырьки во флейтах-кувшинах будут наигрывать нежную мелодию.

И он действительно так и сделал. Я знаю это, потому что годы спустя сам провел много дивных дней с Ху Шенг в этих павильонах и переложил для нее журчащую музыку в нежные прикосновения и ласки… Но это случилось годы спустя.

Пока что я рассказал читателям лишь о немногих новшествах и диковинках, с которыми столкнулся во дворце великого хана, в Ханбалыке и вообще в Китае. Возможно, этого недостаточно, чтобы показать, насколько отличался Китай от всех других мест, где мне удалось побывать. И мне бы хотелось подчеркнуть, каким действительно колоссальным было это отличие. Во-первых, не следует забывать, что Хубилай-хану принадлежала империя, в которую входили самые разные народы и племена и которая лежала в нескольких климатических зонах. Он мог выбрать своей резиденцией прежнюю монгольскую столицу – город Каракорум, мог обосноваться на родине монголов в далекой северной Сибири или же где-нибудь еще, ибо выбор у Хубилая был богатый – ему принадлежал чуть ли не целый континент. Однако из всех своих земель наиболее привлекательным он считал Китай, и я его вполне понимаю.

На всем протяжении пути, от самой Акры, я видел экзотические страны и города, но их различия были видны сразу: в какой бы новый город я ни приехал, что-нибудь моментально бросалось в глаза. Это могли быть люди, которые странно выглядели, странно себя вели или носили странные одежды, это могли быть здания необычной архитектуры. Однако повсюду на улицах всегда попадались собаки и кошки, не отличавшиеся от кошек и собак, обитавших в других местах, а над головой летали птицы-мусорщики: голуби, чайки, коршуны – словом, такие же, как и в любом другом городе на земле. Вокруг же городов тянулись однообразные холмы, горы или равнины. Разумеется, дикая природа и экзотические животные поначалу производили впечатление – вроде массивных, покрытых снегом утесов на высоком Памире и великолепных «баранов Марко», – но после долгого путешествия обнаруживалось, что большая часть пейзажей, растительности и животного мира повторяются и весьма схожи между собой.

В Китае же, наоборот, почти повсюду встречалась масса интересного – причем не только то, что сразу бросалось в глаза, но даже то, что чужеземец замечал лишь краешком глаза. Удивительными тут были звуки, которые я едва слышал, и запахи, которые со всех сторон приносил ветер. Во время прогулки по улицам Ханбалыка я мог бросить взор на что угодно, от устремленных вниз изогнутых крыш до разнообразных лиц и одежд прохожих, но это всегда сопровождалось ощущением, что где-то рядом меня поджидает нечто еще более заслуживающее внимания.

Если бы я посмотрел на улицу, то увидел бы извечных кошек и собак, однако их невозможно было спутать с теми, которые рылись в отбросах в Суведии, Балхе или где-нибудь еще. Большинство кошек в Китае были маленькими и приятной расцветки: серовато-коричневые, за исключением коричневых ушей, лап и хвоста, или же серебристо-голубые лапами чуть ли не цвета индиго, хвосты у них были странно короткими и, что еще более удивительно, на самом кончике загибались в виде крючка, за который, казалось, их можно было подвесить. Некоторые из бегающих повсюду собак напоминали маленьких львов: лохматые, с вдавленными мордами и выпуклыми глазами. Представители другой породы вообще не были похожи ни на одно животное на земле: так мог бы выглядеть древесный пень, если бы он умел ходить. И действительно, эта порода собак называется shu-pei, что означает «свисающая кора», потому что у них столько огромных складок кожи, что невозможно не только разобрать, как собака выглядит, но и вообще разглядеть ее форму. Просто ходячая нелепая раскачивающаяся груда морщин.

Была тут и еще одна порода собак, которую местные жители использовали таким образом, что я сомневаюсь, стоит ли вообще об этом рассказывать. Если бы мне поведал об этом кто-нибудь другой, я бы лично, скорее всего, не поверил. Эти собаки были большими, с жесткими красноватыми шкурами, и назывались они xiang-gou. На всех псах, как на пони, была надета упряжь, и животные вышагивали осторожно, но с чувством собственного достоинства, потому что на их упряжи имелась выступающая ручка, при помощи которой собака вела мужчину или женщину. Человек, который держался за эту ручку, был слепым – но не бродячим нищим, а просто тем, кто вышел по делам, на рынок или прогуляться. Клянусь вам, это правда. Xiang-gou в переводе означает «собака-поводырь», в Китае их специально разводят и обучают водить слепого хозяина по его приказу: так, чтобы он при этом не спотыкался и не сталкивался с другими, уверенно обходил толпу и не налетал на проезжающие телеги.

А еще в Ханбалыке были удивительные звуки и запахи, которые обычно исходили из одного источника. На каждом углу стояли прилавок или ручная тележка, где продавалась только что приготовленная горячая еда для работающих на улице или очень занятых прохожих, которым приходилось есть на бегу. Поэтому я одновременно чувствовал запах и слышал шипение жареной рыбы или мяса. Или же ощущал слабый чесночный аромат варившейся miàn, сопровождавшийся чавканьем тех, кто ел ее, забрасывая в рот при помощи «проворных щипцов». Поскольку Ханбалык был столицей великого хана, его мостовые постоянно надраивали мойщики улиц, искусно обращавшиеся с вениками и ведрами. Таким образом, город был в целом лишен ядовитых миазмов человеческих нечистот – в гораздо большей степени, чем любой другой город Китая, и в непередаваемо большей степени, чем города где-нибудь на Востоке. Основным запахом Ханбалыка была смесь ароматов специй и масла для жарки. Помню, к нему, пока я шел мимо многочисленных лавочек и рыночных прилавков, в разное время примешивались запахи жасмина, чая, дымка от жаровен, сандала, фруктов, благовоний и случайный аромат от веера проходившей мимо женщины.

Большинство звуков на улице раздавались непрерывно, день и ночь: щебетание, бормотание, пение прохожих, громыхание и лязг от колес повозок и телег, – и довольно часто звон от них, потому что множество возчиков привязывали к спицам своих колес колокольчики, – стук копыт лошадей и яков, более легкий топот ослиных копыт, шарканье больших подушек ног верблюдов, шуршание соломенных сандалий, которые в Китае носят беспрерывно снующие туда-сюда носильщики. Эта постоянная смесь звуков частенько перемежалась с воплями торговца рыбой, или завыванием зеленщика, или «квок-квок», исходящим от продавца домашней птицы, который призывно колотил по полой внутри деревянной утке, или раскатистым «бум-бум-бум» барабана, предупреждающего, что где-то пожар. И лишь время от времени шум на улицах Ханбалыка превращался в почтительное молчание – когда отряд дворцовых стражников быстро проходил мимо. Один из них бил в фанфары жезлом, похожим на изогнутую медную лиру, остальные размахивали дубинами с железными наконечниками, чтобы очистить путь для благородного господина, который ехал за ними верхом на лошади или же его несли в паланкине.

Иногда уличный шум перекрывала – в буквальном смысле звуча сверху – тонкая мелодичная игра на флейте. Помнится, первое время я приходил в недоумение. Но потом понял, что по крайней мере хоть одной птице в каждой стае обычных городских голубей был повязан на шею маленький свисток, который играл как флейта. Хотя большинство местных голубей выглядели совершенно обыкновенно, но встречались здесь также и представители одного очень пушистого вида, которого я никогда раньше не видел. Во время полета такой голубь каким-то образом замирал в воздухе, как акробат на туго натянутой проволоке, затем какое-то время камнем падал вниз, радостно проделывая в воздухе что-то наподобие кувырка, после чего спокойно, как ни в чем не бывало, летел дальше.

Ну а если поднять взор еще выше над городскими крышами, то в каждый ветреный осенний день в Ханбалыке можно увидеть стаи летящих feng-zheng. Это не птицы, хотя некоторые из них и имеют похожую форму и раскрашены, как птицы. Другие сделаны таким образом, что напоминают огромных бабочек или небольших драконов. Feng-zheng представляет собой сооружение из легких прутьев и очень тонкой бумаги, к нему привязана катушка с веревкой. Человек, держащий ее в руке, бежит до тех пор, пока feng-zheng не подхватит ветер, а затем, аккуратно подергивая конец этой веревки, может заставить конструкцию набрать высоту, летать, падать вниз и делать в небе курбеты. (Что касается меня, то я никогда не мог постичь это искусство.) Высота, на которую способен подняться feng-zheng, зависит лишь от длины веревки в катушке, и иногда кое-какие feng-zheng поднимались так высоко, что скрывались из виду. Мужчины любили устраивать целые сражения. Они приклеивали к веревкам крошки растолченного фарфора или осколки слюды и отпускали свои feng-zheng лететь, стараясь направить их так, чтобы веревкой перерезать привязь противника, заставить таким образом упасть на землю. При этом, как правило, мужчины делали огромные ставки на результат сражения. Однако женщины и дети любили запускать feng-zheng просто так, ради удовольствия.

В ночном небе Китая тоже творились удивительные вещи, и моя голова, volente o nolente, подергивалась от шума, которым сопровождались необычные зрелища. Я имею в виду сильные взрывы, гул и брызги искусственных огней и вспышек, поэтически называемые «огненными деревьями» и «пламенными цветами». Казалось, что в Китае, так же как и во многих других странах Востока, каждый день отмечали какой-нибудь народный праздник или памятную годовщину. Но только в Китае торжества продолжались до глубокой ночи, видимо, это и стало причиной отправлять в небо необычные огни, взрывающиеся яркими вспышками, а затем разноцветными частицами падающие на землю. Я наблюдал эти представления с неизменным восторгом и трепетом, которые нисколько не уменьшились, когда позже я узнал механизм действия этих чудес.

Сельская местность в Китае тоже очень пестрая, что отличает его от других стран. Я уже описывал несколько характерных для Китая видов местности, а об остальных расскажу в свой черед. Однако позвольте мне упомянуть здесь вот о чем. Пока я жил в Ханбалыке, то мог, имея в своем распоряжении лошадь из дворцовых конюшен, когда пожелаю, проводить день в деревне или прямо с утра отправляться куда-нибудь, чтобы посмотреть на очередную диковинку, которой нет ни в одной другой местности этой страны. Мне нравилось любоваться фрагментами Великой стены, которая чудовищной окаменевшей змеей извивалась от горизонта до горизонта. Она все еще оставалась фантастическим пиршеством для глаз, хотя и была уже абсолютно бесполезной и могла служить разве что памятником человеческому тщеславию.

Я вовсе не собираюсь создать у читателей впечатление, что все в Китае, или даже в самой столице, было красивым и приятным, а население Ханбалыка жило богато и беспечно. Мне бы не хотелось, чтобы вы так думали, потому что от однообразной привлекательности можно устать не меньше, чем от величественно-скучных ландшафтов Памира. Хубилай мог бы разместить свою столицу в городе с более мягким климатом – например, на юге Китая имелись города, которые радовали вечной весной, а еще южнее и вовсе можно было наслаждаться вечным летом. Но люди, которые там жили, как я обнаружил, когда посетил эти местности, были такими же навязчиво-приторными. Климат Ханбалыка очень похож на климат Венеции: весной идут дожди, зимой выпадает снег, а летом иногда случается гнетущая жара. Но поскольку столица Хубилай-хана не могла соперничать с овеваемой влажными ветрами Венецией, дома, одежда и убранство ее жителей были насквозь пропитаны желтой пылью, которая постоянно летела сюда из западных пустынь.

Сам город Ханбалык был переменчивым, разнообразным и неизменно придавал людям сил, им никогда нельзя было пресытиться. В жизни его, разумеется, как и везде в мире, были и мрачные стороны. Здесь соседствовали роскошь и нищета, радость и горе. Под величественным ханским дворцом ютилась подземная темница Ласкателя. Под роскошными одеяниями знати и придворных иной раз скрывались люди с низкими желаниями и низменными помыслами. Даже обе мои хорошенькие служанки демонстрировали порой совсем не такие уж приятные перепады настроения. Да и за пределами дворца, на улицах и рынках, далеко не все жители Ханбалыка были процветающими купцами или состоятельными покупателями. Попадались и не слишком счастливые люди, и просто очень бедные. Я помню, как однажды увидел на рынке прилавок, где продавалось мясо для бедняков. Мне тогда перевели надписи на доске: «Лесная креветка, домашний олень, молодые угри», – а затем объяснили, что это всего лишь характерные для хань цветистые названия. В действительности же покупателям предлагались кузнечики, крысы и змеиные потроха.