Текст книги "В погоне за рассветом"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 53 страниц)

Глава 7

Визирь, верхом на лошади, в качестве эскорта сопровождал наш маленький караван в течение isteqbal – перехода в половину дня: традиционная для персиян дань вежливости уезжающим гостям. Во время этой утренней поездки Джамшид несколько раз заботливо замечал, что его беспокоят странное выражение моего лица, остекленевшие глаза и отвисшая челюсть. Отец, дядя и раб Ноздря тоже постоянно интересовались, не заболел ли я от покачивающейся походки верблюда. Всякий раз я давал уклончивый ответ: не мог же я признаться, что был просто ошеломлен, когда узнал, что последние три недели блаженно совокуплялся со слюнявой каргой лет на шестьдесят старше меня.

Однако я был молод и не унывал. Спустя какое-то время я убедил себя, что ничего страшного не случилось – разумеется, мое чувство собственного достоинства пострадало, однако ни бабушка, ни внучка не будут распускать сплетни и делать из меня всеобщее посмешище. К тому времени, когда Джамшид в последний раз пожелал нам «салям алейкум» и повернул своего коня назад в Багдад, я уже снова был в состоянии смотреть по сторонам и разглядывать местность, по которой мы ехали. Какое-то время мы находились в царстве радостных зеленых долин, извивавшихся среди прохладных голубых холмов. Это было хорошо, потому что давало нам возможность привыкнуть к верблюдам, прежде чем начнется трудный переход по пустыне.

Замечу, что ездить верхом на верблюде не трудней, чем на лошади; главное – привыкнуть к большей высоте, на которой ты находишься.

Верблюд идет манерной походкой и презрительно фыркает, точно так, как и некоторые мужчины определенного сорта. К этой походке легко привыкает даже новичок, и ехать значительно проще, если ноги твои находятся с одного боку, так ездят женщины в женском седле. Одна нога выдвигается вперед и обхватывает седельную луку. Поводья верблюда – это совсем не то, что узда лошади; это веревка, которая привязана к деревянному стержню, намертво приделанному к его морде. Презрительная усмешка верблюда придает ему вид высокомерного умника, но это совсем не так. Приходится все время помнить, что верблюд – одно из самых глупых животных. Разумная лошадь знает, как напроказничать, чтобы рассердить или сбросить с себя седока. Верблюд никогда не способен на такое, у него также отсутствует свойственный лошади здравый смысл, поэтому человеку надо постоянно следить за дорогой и избегать опасности, когда это возможно. Тот, кто едет на верблюде, должен постоянно быть настороже и направлять его даже вокруг хорошо видимых скал или выбоин, иначе он обязательно упадет и сломает ногу.

С тех самых пор, как мы выехали из Акры, мы постоянно путешествовали по местности, которая была такой же новой для дяди и отца, как и для меня, потому что до этого они пересекли Азию, как туда, так и обратно, по пути, расположенному гораздо северней. Поэтому с легкими опасениями они передали управление нашему рабу Ноздре, который заявил, что якобы уже множество раз бывал в этих местах во время своих странствий. Похоже, так оно и было, потому что Ноздря уверенно вел нас и не останавливался перед частыми развилками, – казалось, он всегда знал, какую дорогу выбрать. Точно перед закатом в первый же день пути он привел нас в удобный караван-сарай. В качестве награды за хорошее поведение мы не заставили Ноздрю оставаться в конюшне с верблюдами, но оплатили ему еду и место в главном здании караван-сарая.

Этим же вечером, пока мы сидели за скатертью с ужином, отец изучил документы, которые дал нам шах, и сказал:

– Я припоминаю, ты говорил нам, Ноздря, что носил и другие имена. Из этих документов явствует, что ты служил каждому из своих прежних хозяев под другим именем. Синдбад, Али-Баба, Али-ад-Дин. Все они звучат гораздо приятней, чем Ноздря. Какое имя ты предпочитаешь?

– Никакое, если позволите, хозяин Никколо. Все они принадлежат прошлым и давно позабытым периодам моей жизни. Синдбад, например, относится только к земле Синд, где я родился. Я давно оставил это имя позади.

Я заметил:

– Шахрияр Жад рассказала нам несколько историй о приключениях другого прирожденного путешественника, который называл себя Синдбадом-Мореходом. Может, это был ты?

– Или кто-то очень похожий на меня. Однако несомненно, этот человек был лжецом. – Раб тихо засмеялся. – Вы, господа, сами из морской республики Венеция и наверняка должны знать, что ни один моряк не назовет себя мореходом, а всегда моряком или мореплавателем. Мореход – это слово невежественного сухопутного жителя. Если этот Синдбад даже не смог придумать себе правильное прозвище, то, согласитесь, тогда и его истории вызывают подозрение.

Отец настаивал:

– Я должен вписать в этот документ какое-то имя, потому что ты являешься моей собственностью…

– Впишите Ноздря, добрый хозяин, – беззаботно сказал раб. – Оно стало моим именем с тех самых пор, как произошла та досадная история. Вы, господа, возможно, не поверите, но я был исключительно красивым мужчиной до того, как это увечье испортило мою внешность.

И он продолжил обстоятельно рассказывать о том, каким красивым был в те времена, когда у него были две ноздри, как его добивались женщины, очарованные его мужественной красотой. Ноздря сказал, что в дни своей юности, будучи Синдбадом, он привел в восторг красивую девушку, так что та даже рисковала собственной жизнью, спасая его с острова, заселенного отвратительными крылатыми мужчинами. Позднее, уже как Али-Баба, он был захвачен шайкой воров, которые засунули его в кувшин с кунжутным маслом, чтобы заиметь говорящую голову, оторвав ее с размягченной шеи, но другая прекрасная девушка, очарованная его обаянием, вновь спасла Ноздрю. Как Али-ад-Дин, он своей красотой внушил смелость еще одной привлекательной девушке, и та спасла его от когтей ифрита, которому приказывал злой колдун…

Вообще-то его сказки были не такими невероятными, как те, которые рассказывала шахрияр Жад, но и не слишком правдоподобными, особенно утверждение Ноздри, что когда-то он якобы был красивым мужчиной. В это никто не мог поверить. Имей он две нормальные ноздри, или даже три, или вообще ни одной, это никак не повлияло бы на его облик: огромный клюв вместо носа, отсутствие подбородка, словом, пузатая shuturmurq – птица-верблюд, которая выглядела еще смешней из-за щетинистой бороды под клювом. Ноздря продолжил свои неправдоподобные утверждения, говоря, что был не только очень красив, но еще и совершал подвиги, был храбр, смекалист и стоек. Мы вежливо слушали, хотя прекрасно знали, что все его бахвальство, Как позднее сказал мой отец, – «сплошные виноградные лозы, а винограда нет и в помине».

Несколько дней спустя дядя, сверившись с картами Китаба аль-Идриси, объявил, что мы добрались до исторического места. По его подсчетам, мы были где-то неподалеку от места, описанного в «Александриаде», куда во время завоевательного похода Александра Македонского по Персии царица амазонок Фалестрис пришла вместе со своим войском из женщин-воительниц, чтобы поприветствовать Александра и принести ему присягу. Нам пришлось поверить дяде Маттео на слово, потому что на этом месте не было никакого монумента, который бы увековечил сие историческое событие.

Спустя годы меня часто спрашивали, не находил ли я где-нибудь во время своих странствий легендарную страну Амазонию, или, как ее некоторые называют, Землю Женщин. Нет, в Персии амазонок не было. Позже, уже в подчиненных монголам областях, я встречал много женщин-воительниц, но всеми ими командовали мужчины. Меня также часто спрашивали, не встречал ли я где-нибудь там, в тех далеких землях, prete Zuàne, на других языках называемого пресвитер Иоанн или prester John, – этого почтенного, могущественного и загадочного человека, о котором говорится в многочисленных мифах, сказках и легендах.

Вот уже больше сотни лет на Западе рассказывали о нем: прямом потомке благородного волхва, который первым поклонился младенцу Христу, а потому и сам стал уважаемым благочестивым христианином, к тому же богатым, могущественным и мудрым. Как монарх, по общему мнению, некоего огромного христианского государства, он был фигурой, дразнившей воображение жителей Запада. Ибо в наследство нам достались раздробленная на мелкие куски Европа, состоящая из множества маленьких стран, которыми правили сравнительно незначительные короли, герцоги и подобные им правители, вечно сражавшиеся друг против друга, а также христианство, из которого постоянно выделялись и выделяются все новые еретические и противоборствующие секты. Так стоит ли удивляться, что мы с тоскливым изумлением смотрим на обширные скопления народов, которыми мирно управляют один правитель и один верховный священнослужитель, причем оба они воплощены в одном величественном человеке.

И еще, когда бы нас, жителей Запада, ни осаждали жестокие дикари, которые лезли в Европу с Востока, – гунны, татары, монголы, мусульманские сарацины, – мы всегда горячо молились и надеялись, что prete Zuàne появится со своего такого дальнего Востока и приблизится к нам позади войска захватчиков со своими легионами воинов-христиан, так что мерзкие язычники будут захвачены и раздавлены между его и нашими армиями. Однако prete Zuàne так и не отважился появиться из своей таинственной твердыни ни для того, чтобы, когда это было нужно, помочь христианскому Западу, ни даже для того, чтобы доказать, что он действительно существует. Существовал ли этот человек на самом деле, и если да, то кем был? Действительно ли он управлял далекой христианской империей, и если так, то где же она все-таки находилась?

Я уже допускал в опубликованных ранее хрониках своих путешествий, что prete Zuàne все же существовал, но не в том смысле, в каком все думают, и что он никогда не является христианским монархом.

В давние времена, когда монголы были всего лишь разрозненными и неорганизованными племенами, они называли ханом каждого вождя племени. Когда зловещий Чингисхан объединил множество племен, он стал единственным восточным монархом, управлявшим империей, похожей на ту, которая, по слухам, принадлежала prete Zuàne. После смерти Чингисхана этим монгольским ханством, частично или полностью, управляли его многочисленные наследники. И так продолжалось до тех пор, пока его внук Хубилай не стал великим ханом, он расширил территорию империи и сплотил ее еще больше. Разумеется, монгольских правителей звали по-разному, но всех их величали титулом хан или великий хан.

А теперь я приглашаю своих читателей убедиться, насколько слово «хан» по звучанию и написанию похоже на имена Zuàne, John или Иоанн. Действительно, очень легко спутать. Предположим, что много лет тому назад некий христианин, путешествовавший по Востоку, узнал это слово, толком его не расслышав. Он, естественно, мог вспомнить о святом апостоле с таким же именем. Стоит ли удивляться, если он спустя некоторое время решил, что слышал упоминание о священнике или епископе, названном в честь апостола. Ведь заблуждению этого путешественника способствовало то, что он видел своими глазами, – просторы, мощь и богатство монгольского ханства. В результате, вернувшись обратно на Запад, путешественник принялся с жаром рассказывать о воображаемом prete Zuàne, который правил воображаемой христианской империей.

И если моя гипотеза верна, то монгольские ханы, возможно, невольно способствовали распространению легенды, но ведь они не христиане. И им никогда не принадлежали те волшебные вещи, обладание которыми приписывали prete Zuàne: магическое зеркало, через которое он легко наблюдал издали за своими врагами; чудесные лекарства, с помощью которых он мог вылечить любую смертельную болезнь; войско, состоявшее из воинов-людоедов, непобедимых, поскольку они кормились лишь врагами, которых могли одолеть. Все эти и другие невообразимые чудеса напоминали истории шахрияр Жад.

Я вовсе не хочу сказать, что на Востоке нет христиан. Они есть, и их много, живут христиане по одному и группами, целыми коммунами; их можно найти от самого Средиземноморского Леванта до далеких берегов Китая; различаются они и цветом кожи – среди тамошних христиан попадаются и белые, и смуглые, и чернокожие. К сожалению, все они представители Византийской церкви и, как говорят, несториане – то есть последователи жившего в V веке раскольника аббата Нестора, которого католики считают еретиком. Поскольку несториане не признают Святую Деву Марию и утверждают, что Иисус Христос, будучи рожден человеком, лишь впоследствии воспринял божественную природу, они не дозволяют распятий в своих церквях и почитают презренного Нестора как святого. У них есть еще много других еретических обычаев. Их священники не дают обета безбрачия, многие из них женятся, хотя с рождения записываются в монахи. А свои молитвы и Священные книги они читают на сирийском языке, которого не знают и не понимают. Единственное, что связывает несториан с нами, подлинными христианами, – это то, что они поклоняются тому же Богу и признают Христа его сыном.

В конце концов, это больше роднило их со мной, отцом и дядей, чем с множеством встретившихся нам по дороге поклонников Аллаха и Будды, я уж не говорю про еще большее количество почитателей абсолютно чуждых и совершенно не известных нам богов. Так что во время своих странствий мы старались по возможности терпимо относиться к несторианам – хотя, случалось, и спорили относительно их доктрин, – и они обычно оказывались радушными и полезными нам.

Если бы prete Zuàne все-таки существовал в действительности, а не только в воображении жителей Запада, и если бы, как гласила молва, он был наследником одного из королей-волхвов, тогда мы обязательно должны были обнаружить его во время нашего путешествия по Персии, потому что именно там живут маги, и именно из Персии они последовали за рождественской звездой в Вифлеем. С другой стороны, в таком случае prete Zuàne неминуемо оказался бы несторианином, потому что в этих краях существуют только такие христиане. Самое интересное, что мы все же нашли среди персиян старца-христианина с таким именем, но едва ли он был тем самым prete Zuàne из легенды.

Вообще-то его звали Визан: это персидский вариант имени, которое на Западе звучит Zuàne, Джованни, Иоанн или Джон. Он родился в Персии в семье шаха и носил титул шахзаде (принца), но в юности стал приверженцем христианства, что означало отречение не только от ислама, но также и от титула, наследства, богатства, привилегий и права наследования шахната. От всего этого он отказался, чтобы присоединиться к кочевому племени несториан-бедуинов. Теперь же, на закате жизни, этот человек был старейшиной племени, его вождем и признанным пресвитером. Будучи лично знаком с Визаном, могу сказать, что он был хорошим и мудрым человеком, совершенно выдающейся личностью. И он бы прекрасно подошел на роль сказочного prete Zuàne, если бы только управлял большим, богатым и густонаселенным владением, а не ничтожным племенем, которое состояло из двенадцати абсолютно нищих безземельных семейств пастухов овец.

Мы случайно встретили эту компанию как-то поздно вечером. Хотя неподалеку уже виднелся караван-сарай, но они пригласили нас разделить с ними ночлег в их лагере, в центре гурта, и мы, таким образом, провели вечер в обществе пресвитера Визана.

Пока мы вместе готовили на костре нехитрую еду, дядя и отец вовлекли его в теологический спор. Они умело опровергали и разрушали многие взлелеянные старым бедуином ереси. Но Визан, казалось, не выказывал испуга или готовности отказаться хотя бы от частицы своих убеждений. Вместо этого он охотно перевел разговор на багдадский двор, где мы недавно гостили, и начал расспрашивать о жизни шаха и его семьи: как-никак это ведь были его родственники. Мы рассказали пресвитеру, что все пребывают в счастье и благоденствии, хотя, разумеется, и недовольны господством монголов. Старого Визана новости, казалось, порадовали, однако, похоже, этот человек ни капельки не тосковал по той жизни, которую он давным-давно покинул. Лишь когда дядя Маттео случайно упомянул о шахприяр Шамс – что заставило меня внутренне содрогнуться, – древний пастуший епископ издал вздох, который мог означать сожаление.

– Вдова великого шаха, похоже, еще жива? – спросил старик. – Ну конечно, ей, должно быть, теперь около восьмидесяти, как и мне. – Я вновь внутренне содрогнулся.

Некоторое время Визан молчал, затем взял палку и помешал ею в костре, задумчиво глядя на огонь, а потом сказал:

– Несомненно, глядя на шахприяр Шамс, теперь уже так не подумаешь, и вы, добрые собратья, может, и не поверите мне, но в юности шахразада Солнечный Свет была самой красивой девушкой Персии, может быть, самой красивой за всю историю ее существования.

Отец и дядя пробормотали что-то неопределенное. А я снова содрогнулся – еще слишком живы были во мне воспоминания о старухе-развалине.

– Ах, когда-то мы с ней и весь мир были молоды, – продолжил старый Визан мечтательно. – Я был тогда еще шахзаде Тебриза, а она – шахразада, первая дочь шаха Кермана. Рассказы о красоте Шамс заставили меня покинуть Тебриз. Да и не один я, многие знатные юноши приезжали издалека, аж из самого Кашмира, чтобы увидеть шахразаду, и никто не был разочарован.

Затаив дыхание, я издал невежливый недоверчивый смешок, хотя и сделал это достаточно тихо, чтобы старик не услышал.

– Я расскажу вам о сверкающих девичьих глазах, ее розовых губках и грации ивы, но все равно вряд ли смогу объяснить, насколько она была красива. Мужчине достаточно было бросить лишь один взгляд, и его охватывали одновременно лихорадочный жар и живительная свежесть. Шахразада была… как поле клевера, которое сначала согрело солнце, а затем умыл легкий дождь. Да. Это самая сладчайшая вещь, которую когда-либо создавал на земле Господь, и всегда, когда я сталкиваюсь с подобным благоуханием, я вспоминаю юную и красивую шахразаду Шамс…

Сравнить женщину с клевером – как это похоже на неотесанного и лишенного воображения пастуха, подумал я. Разумеется, ум старика притупился, если вообще не пришел в беспорядок за десятилетия общения с одними лишь грязными овцами и еще более грязными несторианами.

– Не было во всей Персии мужчины, который бы не рискнул оказаться избитым дворцовой стражей за то, что крался рядом, чтобы поймать взгляд шахразады Солнечный Свет, когда та прогуливалась по саду. За то, чтобы увидеть ее без чадры, мужчина готов был отдать саму жизнь. А за слабую надежду получить ее улыбку, да, он отдал бы свою бессмертную душу. Ну а что касается еще большей близости, то об этом и мечтать не приходилось, даже самым богатым и знатным юношам, которые уже безнадежно любили ее, а таких было великое множество.

Я сидел, изумленно уставившись на Визана, не в силах поверить. Старая ведьма, с которой я провел столько ночей, была некогда мечтой мужчин, недостижимой и неприкосновенной? Невозможно! Нелепо!

– У красавицы было так много поклонников, и все они испытывали такие сердечные муки, что мягкосердечная Шамс не могла и не хотела выбирать из них одного, чтобы тем самым не разрушить надежды и жизни остальных. Также долгое время не мог сделать выбора за дочь и отец-шах. Его постоянно осаждало множество поклонников, и каждый упрашивал невероятно красноречиво и каждый предлагал драгоценные дары. И представьте, подобное продолжалось не год и не два. Любая другая девица уже стала бы беспокоиться, что юность проходит, а она все еще не вышла замуж. Но Шамс с течением времени только становилась прекрасней – все больше напоминала розу по красоте и иву по грации – и была сладка как клевер.

Я все еще сидел, тупо уставившись на старика, но мое недоверие постепенно проходило, уступая место удивлению. Неужели моя любовница была такой? Самой лучшей и желанной для этого человека и для других мужчин, да еще так долго? Неужели она настолько потрясала сердца, что ее до сих пор не позабыли, хотя бы этот старик, ведь он помнил Шамс даже теперь, когда его жизнь приближалась к концу?

Дядя Маттео начал было говорить, но закашлялся. В конце концов он все же прочистил горло и спросил:

– Ну и чем же в конце концов закончилось дело?

– А вот чем. Ее отец, шах – при одобрении самой Шамс, я надеюсь, – наконец выбрал для нее супруга – шахзаде из Шираза. Они с Шамс поженились, и вся Персия – кроме отвергнутых поклонников – отметила это радостное событие. Тем не менее довольно долгое время детей у них не было. Я сильно подозреваю, что жених был настолько ошеломлен свалившимся на него счастьем, чистотой и непорочной красотой невесты, что потребовалось довольно много времени, прежде чем он смог выполнить свои супружеские обязанности. Это случилось лишь после смерти его отца, и он стал наследником трона, шахом Шираза. Шамс в то время было уже за тридцать, и она родила своего единственного ребенка, девочку. Та тоже очень красива, как я слышал, однако совсем не похожа на мать. Это Жад, которая теперь стала шахрияр Багдада, и я думаю, что ее собственная дочь уже почти совсем взрослая.

– Да, – подтвердил я чуть слышно.

Визан продолжил:

– Если бы не события, о которых я рассказал, если бы выбор царевны Шамс оказался другим, я мог так и остаться… – Старик снова раздул огонь, но теперь это были всего лишь быстро затухшие угольки. – Ну да ничего, все к лучшему. Я ушел в глушь и отыскал здесь истинную религию и этих моих странствующих братьев, а вместе с ними и новую жизнь. Думаю, я хорошо прожил жизнь и был добрым христианином. У меня есть маленькая надежда на Небеса… Ведь на Небесах, кто знает?..

Голос, казалось, изменил ему. Старик ничего больше не сказал, даже не пожелал нам доброй ночи, встал и ушел прочь – до нас донесся лишь запах овечьей шерсти и навоза – и исчез в видавшем виды шатре. Нет, я никогда бы не принял его за prete Zuàne из легенды.

После этого отец с дядей тоже завернулись в одеяла, а я сидел возле затухающего костра и думал, стараясь примирить в своем восприятии отверженную старую бабку с той, кем она некогда была, с шахразадой Солнечный Свет, непревзойденной красавицей. Я чувствовал себя неловко. Если бы Визан встретил ее теперь, то увидел бы он старую и уродливую каргу или славившуюся красотой деву, которой она была когда-то? А я сам, должен ли я испытывать к Шамс чувство отвращения из-за того, что она, старуха, в которой с трудом можно узнать женщину, все еще испытывает присущие женщине желания? Или я должен пожалеть ее за то, что она вынуждена идти на обман, чтобы удовлетворить их, а ведь когда-то она могла получить любого знатного мужчину одним движением пальца?

А если посмотреть на все с другой стороны: не должен ли я поздравить себя и порадоваться тому, что наслаждался шахразадой Солнечный Свет, которую тщетно желало целое поколение мужчин? Но, пытаясь думать об этом в таком ключе, я обнаружил, что сам путаю настоящее время с прошлым, а прошлое с настоящим и что сталкиваюсь лицом к лицу с воистину философскими вопросами: присуща ли памяти вечность? Я и сам удивился, что задумываюсь над подобными проблемами.

Похожие вопросы беспокоят меня и сейчас, как, наверное, и большинство других людей. Но теперь я знаю то, чего не знал прежде. Я узнал об этом, осознав себя и приобретя собственный опыт. Где-то в глубине души мужчина всегда остается одного и того же возраста. Снаружи, вокруг него, все стареет – покровы его тела и оболочка, которая и есть весь мир. Но в душе он продолжает оставаться одного какого-то определенного возраста всю свою оставшуюся жизнь. Этот вечный возраст может различаться. Я полагаю, что для разных мужчин он разный. Но вообще-то я подозреваю, что большинство людей застывает где-то в периоде ранней зрелости, когда разум становится по-взрослому осведомленным и тонким и его еще не начинают разрушать привычки и крушение иллюзий, когда тело становится взрослым, а чувства горят как огонь и еще не становятся пеплом жизни. Календарь, зеркало и чуждые ему волнения более молодых могут сказать мужчине, что он стар, да он и сам видит, что мир и все, кто его окружает, стареют, но втайне знает, что ему все еще восемнадцать или двадцать лет.

Все эти мои суждения о мужчинах объясняются тем, что я и сам мужчина. Однако истина сия еще больше относится к женщинам, ибо для них молодость, красота и живость еще более ценны и обязательно должны быть сохранены. Я уверен, что нет такой женщины зрелого возраста, внутри которой не жила бы нежная девушка. Я полагаю, что и шахразада Шамс, даже в восемьдесят лет, видела в своем внутреннем зеркале лучистые глаза, розовые губы и грацию ивы. Ведь все это ее поклонник Визан видел спустя больше полувека после того, как оставил возлюбленную. И при воспоминании о ней все еще ощущал аромат клевера после дождя – сладчайшую вещь, которую когда-либо создавал на земле Господь.