Текст книги "Тень Галилеянина"

Автор книги: Герд Тайсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Я сейчас говорю с тобой не как чиновник на службе римского императора. Эти вещи интересуют меня как частное лицо. Я хотел бы иметь ясное представление о вашей философии.

– Все дело в том, – начал я неохотно, – что иудейская вера – не философия. Не убеждения, которые человек хранит в своем сердце, а то, что он зримо совершает. Это – образ жизни. Мы рады возможности своими многочисленными поступками, как малыми, так и большими, чтить Бога. Соблюдая заповеди, касающиеся еды, сохраняя множество других мелких обычаев, которые дошли до нас в предании. Недостаточно слушать Божий заповеди и понимать скрытый в них глубокий смысл. Нужно еще исполнять их! [231]231
  Когда царь Адиабены Изат (1-я пол. I в. н. э.) пожелал обратиться в иудаизм, один еврейский купец сначала заверял его, что для перехода в еврейскую веру обрезание совершать необязательно. Но затем к царю явился некий Элеазар из Галилеи, который считал, что недостаточно читать законы, главное «исполнять заповеданное в них». Тогда царь решил совершить обрезание (И. Ф. Древности XX, 1,4 = 20.38–48).


[Закрыть]

– Но во всех этих заповедях содержится немало такого, что затрудняет общение евреев с неевреями. Почему вы не проводите черту между двумя группами заповедей: нравственными заповедями, без которых немыслимо никакое человеческое общежитие, и ритуальными заповедями, обусловленными традицией, но не связанными непосредственно с верой в единого Бога? Разве проповедь Иисуса не преследует схожих целей?

– Иисус нигде не говорит, что детей не нужно подвергать обрезанию! Нигде не ставит под вопрос соблюдение субботы!

– Но разве, слушая его, человек сам не может прийти к подобным выводам?

– Некоторым людям, таким, как этот александрийский еврей, могло бы, я думаю, прийти в голову что-то подобное. Но у нас они не найдут поддержки. Ты не вполне сознаешь насколько важны для нас многочисленные заповеди, сохраненные в предании – даже те из них, которым мы следуем только потому, что они освящены традицией. Исполняя их, мы заверяем друг друга, открыто и зримо, в верности своей религии.

– Но разве нельзя это делать иначе? Когда я спросил одного из ваших великих учителей, что же самое главное, он сказал мне: «Чего не хочешь, чтобы делали тебе, не делай и своему ближнему. Здесь вся Тора, все прочее – лишь ее истолкование. Иди и выучи это». [232]232
  Это изречение приписывается рабби Гиллелю (ок. 20 г. до н. э.; талмудический трактат «Шаббат», 31а). Другой вопрос, действительно ли он это говорил. Но то, что золотое правило вкладывали в уста знаменитейшим учителям, показывает, насколько высоко оно ценилось.


[Закрыть]Так зачем же тогда другие заповеди? Зачем обрезание и запреты на ту или иную пищу?

Мне было над чем подумать. Неужели Метилий и в самом деле интересовался нашей религией? Или он только искал в ней новые течения, которые могли бы обеспечить бесконфликтное сосуществование евреев и язычников? Собираются ли римляне из политических соображений поддержать такие течения? В конце концов я сказал:

– А что будет, если мы разрешим евреям жениться на женщинах, не исповедующих нашей религии? Или чтобы необрезанные язычники могли брать в жены еврейских женщин? [233]233
  Даже в семействе Иродов требовали от зятьев, чтобы они совершали обрезание (ср.: И.Ф. Древности XX,7,1 = 20.139).


[Закрыть]Язычник станет и в браке поклоняться своим прежним богам. Он станет воспитывать детей в своей вере. Наш Бог тогда превратится в одного из многих богов, пусть даже его и будут признавать величайшим. Вера в единого Бога может сохраняться только вместе с особым жизненным укладом, который должен принять каждый, кто берет себе жену из еврейской семьи. До тех пор пока наша вера так решительно выделяется из общего окружения, и мы должны своим образом жизни точно так же отличаться от других.

– Но разве не предстоит и всем другим народам однажды признать Бога живого?

– Мы на это надеемся.

Метилий встал со стула и сделал рукой жест в сторону окна.

– И эти паломники из разных стран будут тогда не только евреи, но сыновья и дочери всех народов? И всех допустят в Храм? [234]234
  В иудаизме ожидали, что в мессианское время произойдет «паломничество народов» на Сион (ср.: Ис 2:2 сл.; Мих 4:2; Ис 56:7; 60:3; Тов 13:13).


[Закрыть]

– Уже сегодня Храм открыт для каждого, кто обратился к Богу.

Метилий поблагодарил меня за беседу. Он пообещал доложить Пилату о моем предложении относительно амнистии. Если понадобится, сказал он, Пилат вызовет меня для личного разговора. На этом мы попрощались. Если бы все римляне были такими, как Метилий! Несомненно одно: с тех пор как мы познакомились, он все лучше и лучше разбирался в нашей религии. Неужели и его путь пролегал по нейтральной полосе?

* * *

Дорогой господин Кратцингер,

Ваше дружеское письмо сначала вызвало у меня улыбку: вы и в самом деле навели справки о моей биографии и выяснили, что в 1968 году я был в таком возрасте, что мог стать участником волнений. Да, то бунтарское время не прошло для меня бесследно. Я никогда не пытался это отрицать. Даже несмотря на то что тогдашнее неуважение к предшествующему поколению было мне противно.

Однако то, о чем Вы говорите в своем письме, заставило меня задуматься. За работой я не сознавал – а Вы, читая, сразу обратили на это внимание, – что я перерабатываю опыт своего поколения: чрезмерные надежды на реформы, крушение структур власти и собственных иллюзий, после чего у одних наступило великое отрезвление, а другие скатились к террору и насилию. Неужели мой образ Иисуса и правда только проекция моего поколения? Очень деликатно с Вашей стороны предоставить мне самому сделать напрашивающийся вывод: ведь этот образ мог устареть!

Одно важное открытие я, впрочем, для себя сделал: опыт моего поколения сконцентрировался в действии, обрамляющем евангельский рассказ. Образ Иисуса затронут им в меньшей степени. Дело в том, что этот главный образ можно толковать по-разному. Определенные черты он приобретает лишь в восприятии Андрея. Повествование намеренно построено мною так, чтобы никто не мог подумать, будто здесь представлен образ Иисуса как таковой. Нет. Иисус дается в преломлении конкретного социального опыта.

Создана ли эта перспектива произвольно? Обрамляющее действие развертывается в мире, который исторически реконструируется на основании того, что пишет Иосиф Флавий. Люди могли тогда воспринимать Иисуса так. Я бы даже скорее поставил вопрос таким образом: не является ли подобное восприятие единственно возможным, если в своем толковании мы отталкиваемся от библейской традиции Исхода и плена? И не является ли оно также единственно возможным, если мы решимся на собственный «исход»* из того несовершеннолетия, на которое сами себя обрекли – на своего рода «просвещение»? Не исчезнет ли нечто незаменимое, если религия снова сведется к диалогу между Богом и человеческой душой?

Впрочем, полагаю, и Вы когда-то находились в том возрасте, когда молодыми людьми овладевает желание ниспровергать основы. Как это было у Вас? Разумеется, Вам вовсе необязательно отвечать на этот нескромный вопрос.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями,

остаюсь искренне Ваш,

Герд Тайсен

Глава XVI
Пилат боится

Следующий день был кануном праздника Пасхи. К моему удивлению, меня с самого утра вызвали к Пилату. Посланный сказал, что это срочно. Я поспешил в преторию. Неужели Пилат решился объявить амнистию? Или ему стало известно о моих связях с Вараввой? От самых черных мыслей я переходил к надежде, а потом мною вновь овладевали мрачные предчувствия. Начинавшийся день был плохим днем. Лучше бы его в моей жизни не было вовсе.

Пилат выглядел сосредоточенным. Он приветливо поздоровался со мной и провел в маленькую комнату, свет в которую проникал сквозь единственное окно. Его личная стража осталась за дверью. Он сказал, что позовет их, а пока велел ждать. Судя по всему, предстоящий разговор не предназначался для посторонних ушей. Когда мы остались одни, он начал:

– Я с интересом ознакомился с твоим предложением об амнистии и списании долгов. Оно напомнило мне идеи, сторонником которых я был в юности, – Солона, простившего долги гражданам Афин, наших Гракхи, боровших за смягчение социального неравенства. [235]235
  Солон провел в 594–563 гг. до н. э. в Афинах широкомасштабные социальные реформы. В частности, он отменил долговое рабство: кредиторы лишались права продавать в рабство своих неплатежеспособных должников или прикреплять их к земле в качестве арендаторов-издольщиков. Братья Гракхи (133 и 123/12 гг. Д° н. э.) стремились к более справедливому распределению земли в Риме.


[Закрыть]Ты видишь, я не просто взял и отмел твои предложения. Но к делу: всеобщая амнистия превышает мою компетенцию. Это был бы шаг тaкой общественной значимости, что о нем должен объявить. лишь сам император.

Я не смог скрыть своего разочарования. Пилат заговорил дальше:

– Однако в моей власти остается амнистия в отдельных случаях. К трем зелотам, схваченным пару дней назад, добавился еще один арестованный. Сегодня ночью состоялся четвертый арест. Мне еще предстоит разбирательство. Ты знаешь этого человека. Я говорю об Иисусе из Назарета. Он подозревается в том, что подогревал мессианские настроения. Первосвященник считает, лучше будет решить его дело до праздника, пока он не вызвал большой смуты.

Известие глубоко потрясло меня. Они арестовали Иисуса! Сердце бешено колотилось. Я почувствовал дрожь во всем теле. Дело приняло угрожающий оборот.

Пилат продолжал:

– Я читал, что ты написал об Иисусе. Прочтя твои записи, я определил его в категорию неопасных. Философы и поэты должны иметь возможность жить в этой стране. Но если он претендует на роль мессии, тогда это уже угроза для государства!

Теперь каждое слово могло решить все. Как хорошо, что я перед тем не раз и не два прокрутил в уме аргументы, которые можно было привести в защиту Иисуса. Я начал с главного:

– Самое важное, чему учит Иисус, – это непротивление злу. И это еще не все. Если тебя ударят по правой щеке, ты должен подставить левую. Человек, проповедующий такое, не может представлять опасности!

Пилат остался непреклонен.

– Такое поведение не угрожает государству напрямую. Но оно может ввергнуть его в величайшую смуту – да, да! именно так, – перед ним государство может оказаться беспомощнее, чем перед целыми когортами восставших зелотов.

– Но если бы все в этой стране стали, как Иисус, тогда бы вовсе не осталось повстанцев! – возразил я.

– Меня научил собственный опыт. То, о чем ты говоришь, привел мне на память один случай, имевший далеко идущие последствия. Это произошло в самом начале моего правления. [236]236
  Нижеследующая история рассказана по Иосифу Флавию (Война 11,9,2 сл. = 2.169–174), но от первого лица. В Древностях XVII1,3,1 = 18.55 Иосиф говорит более точно об «изображениях императора, находившихся на полевых значках».


[Закрыть]Когда Тиберий назначил меня наместником в Иудею, я приказал ночью тайно ввезти в Иерусалим изображения императора, служившие нам знаменами. Наутро среди евреев поднялся страшный переполох. По их мнению, я растоптал ваш закон, запрещающий выставлять в городе чьи-либо изображения. Не только жители Иерусалима были вне себя от возмущения – крестьяне из соседних деревень собирались в толпы. Они устремились ко мне в Кесарию и стали молить меня убрать войсковые значки из Иерусалима и не посягать на законы их предков. Я воспротивился. Тогда они, кольцом окружив мой дворец, простерлись на земле лицом вниз и провели так пять дней и столько же ночей, не сходя с места. По прошествии нескольких дней я сел в свое судейское кресло на большом ипподроме и велел позвать народ, словно собираясь объявить им там о своем решении. Когда евреи пришли, я подал знак своим солдатам, чтобы те оцепили их. Евреи, увидев перед собой тройную шеренгу выстроившихся в боевой порядок солдат, онемели от ужаса. Я пригрозил, что велю изрубить их на куски, если они не пожелают смириться с изображениями императора, и уже кивнул солдатам, приказывая обнажить мечи. И тут евреи, как по уговору, пали всей толпой на землю подставили шеи и закричали, что скорее готовы умереть, чем нарушить закон предков. Потрясенный до глубины души их религиозным пылом, я велел убрать значки легионов из Иерусалима.

Андрей, мое вступление в должность здесь ознаменовалось поражением. И нанесли его мне не вооруженное войско и не коварные повстанцы – я отступил перед толпой безоружных людей. Они подставили мне не щеку – они подставили мне свои беззащитные шеи. Они предложили мне не просто ударить – они предложили мне убить их. Из-за такого неудачного начала передо мной возникло множество трудностей. Мне приходилось все время заботиться о своем авторитете. Поверь: перед людьми, которые демонстративно беззащитны, государство может оказаться беспомощнее, чем перед целыми легионами.

– Но разве не сказал Иисус из Назарета: «Не противьтесь злому»?

– Ага, он так говорил? Выходит, он сам не делает того, чему учит. Несколько дней назад он был замечен в беспорядках во дворе Храма. Выгонял торговцев, переворачивал столы менял и продавцов голубей. Это было насилие над вещами и людьми! [237]237
  Ср.: Мк 11:15–17.


[Закрыть]А может быть, он все-таки зелот?

– Но ведь он недвусмысленно отделил себя от зелотов. Он же сказал: «Отдавай Цезарю Цезарево, а Богу – Богово». [238]238
  Ср.: Мк 12:13–17.


[Закрыть]

– Да, да. Я читал твой доклад, – в голосе Пилата послышалось легкое раздражение, – Но разве это аргумент? Разве история с монетой, о которой ты говоришь, – не отличная иллюстрация к тому инциденту в Храмовом дворе? Ведь там он набросился на менял! Менялы сидят во дворе и обменивают монеты всех прочих валют на те тирские, которыми только и можно расплачиваться в Храме. На эти тирских монетах хотя и не император, но хуже того – на них чеканят бога Мелькарта, известного у нас под именем Геракла. Иисус велит отдавать императору серебро, потому что он изображен на монетах. Так было бы только логично потребовать: отдайте божку Мелькарту его монеты, не правда ли? Или точнее: ни за что не приносите их нашему Богу, тому Богу в Иерусалимском Храме, который не терпит рядом с собой никаких богов!

– А разве точно так же нельзя было подумать: Иисус пожалуй, не будет против, если священные деньги Храма пойдут на такие мирские цели, как, скажем, водопровод?

Пилат рассмеялся.

– Если так посмотреть, от его учения, пожалуй, может быть прок.

Я принялся развивать успех:

– Есть и еще кое-что, в чем его позиция на руку римлянам: он отвергает отказ платить налоги, за который стоят зелоты.

Пилат пожал плечами.

– А что скрывается за этим? То, что он хочет отдать императорские монеты обратно императору, само по себе ни о чем не говорит. Ведь, с вашей точки зрения, император нарушил заповедь вашего Бога. Велел же он чеканить себя на монетах. Готовность вернуть ему назад его кощунственные деньги отнюдь не говорит о лояльности по отношению к государству. Так же точно в этом легко увидеть презрение: отдайте же богохульнику-императору его богопротивные монеты обратно! Бог больше императора! Вот что, как я подозреваю, кроется за этими словами Иисуса.

Мне снова пришлось начинать сначала:

– И все-таки именно Иисус указывает единственный реальный путь, как выйти из кризиса в этой стране.

– Единственный путь? Я могу тебе точно назвать единственный, по-настоящему реальный путь. Вместо трех с половиной тысяч солдат сюда нужно прислать два легиона. Тогда люди войдут в разум и в стране наступит мир.

– Но ведь можно и без легионов!

– В Римской империи без легионов нельзя ничего!

– Но как раз у нас стоило бы попробовать. Причина беспорядков в нашей стране – вражда между местным населением и иноземцами. Я говорю о греках и сирийцах в соседних городах-государствах и, конечно, о римлянах. Евреи, живущие здесь, чувствуют на себе гнет и ненавидят иноземцев. В том, что им живется плохо, а иноземные города тем временем процветают, их ненависть находит все новую и новую пищу. Нужно, чтобы эта ненависть прошла – только тогда прекратятся террористические акты, демонстрации и беспорядки. Иноземцы, напротив, говорят: положение изменилось бы к лучшему, признай мы, евреи, их богов. Если мы согласимся с тем, что наш Бог – один из многих в великой семье богов, тогда и нас примут в великую семью народов, в которой все друг другу родственники. Но нам этот путь не подходит. Наша религия обязывает нас хранить верность одному Богу, даже если мы в результате будем стоять особняком между другими народами. Ничто не может заставить нас отказаться от нашей веры, тем более что лучшим из ваших философов известно: есть только один Бог.

– И как же этот Бог собрался заменить наши легионы?

– Иисус учит: Бог хочет, чтобы мы любили не только своих соплеменников, но и иноземцев. Он говорит: любите врагов ваших! Этот Бог велит, чтобы солнце всходило одинаково над всеми: римлянами и греками, сирийцами и евреями. Стирая границы между народами, мы подражаем ему.

– Немыслимо – любить своих врагов! У нас каждый ребенок знает: добропорядочный человек – тот, кто приносит пользу своим друзьям и вредит своим врагам. [239]239
  В качестве примера можно привести «Воспоминания о Сократе» Ксефонта (11,6,35): своих друзей надо превосходить в том, сколько добра они делают тебе, а врагов – в том, сколько они делают тебе зла.


[Закрыть]

– До Иисуса никто этому не учил. Неужели его учение никак не может быть верным только потому, что оно – новое? Для нас, евреев, здесь – реальный путь: не отказываясь от своей религии, открыть себя всем народам, как об этом сказано в древних пророчествах. [240]240
  Ср., напр., Ис 2:2–5. Это пророчество говорит о том, что когда-нибудь все народы отправятся в паломничество в Иерусалим.


[Закрыть]У нас подобное учение имеет будущее!

– Вот именно – у вас! Вам не нужно защищать свою землю. Это за вас делаем мы, римляне! Наша армия! Я достаточно долго пробыл в ее рядах, чтобы знать: мир можно сохранить, только если активно противостоять врагам. Учения вроде того, что проповедует твой Иисус, годятся для порабощенного народа. Нам они не подходят. Они лишат наших солдат боевого духа. Так что Иисус только зря морочит людям голову! И опасно морочит голову, потому что люди болтают: он, дескать, новоявленный царь!

Я возразил:

– Но все, что мне удалось собрать об Иисусе, сводится к одному: он не хочет быть ни царем, ни мессией!

– Зато другие с надеждой смотрят на него как на нового царя! В том-то все и дело. Я рассуждаю так: любой сумасшедший может возомнить себя царем – и на здоровье. Опасен он только тогда, когда в него начинают верить другие. Опасен даже и в том случае, если сам, лично не верит в свое царское достоинство. Уже одно ожидание ведет здесь к беспорядкам, поскольку все думают, что сейчас должен наступить великий переворот. Даже самые безобидные чудаки могут стать тут угрозой для государства.

– Согласен: наверное, он чудак. Но именно поэтому его следовало бы отпустить, и не как-нибудь потихоньку, а в рамках амнистии. Даже если люди ждут от него, что он станет новым царем – какую угрозу он может представлять, проповедуя учение, лишающее солдат боевого духа? Где он наберет себе войска? И чего будут стоить войска, которые любят своих врагов? Которые не противятся?

Но Пилат уже не слушал меня. Он поднялся со своего места и встал у окна. Было видно, что в нем происходит какая-то борьба. Его взгляд скользнул по мне – и словно бы не коснулся меня. Его руки двигались, как будто он пытался подобрать нужные слова. Но с губ не слетало ни единого звука. Наконец, вздохнув, он снова опустился на стул. Еле слышно прозвучали его слова:

– Я боюсь…

Я уставился на него с удивлением. Он еще раз повторил то же самое:

– Я боюсь, что это дело выйдет у меня из-под контроля. Нет, я не могу!

Было то обращено ко мне или он говорил сам с собой? Пилат погрузился в свои мысли. На мгновение мне показалось, что он про меня забыл. Я кашлянул. Он поднял глаза. Их взгляд вновь обрел ясность. Голос звучал уверенно и непреклонно:

– Я сейчас всерьез думал о том, правильно ли будет в праздник Пасхи отпустить на свободу тех трех бандитов, о которых мы говорили вначале. Да, раньше я уже решил пойти на этот шаг. Но потом мне рассказали об этом новом мессианском движении, возглавляемом Иисусом.

Пасха уже близка. Толпы народа устремляются в Иерусалим. Положение может стать критическим. Риск слишком велик.

– Но разве нельзя отложить суд над этими тремя? Если праздник пройдет спокойно, потом что-то может предстать в ином свете.

Еще не договорив до конца, я уже понял: моя вылазка обречена на неудачу. Пилат покачал головой:

– Риск слишком велик. Я не могу отпустить всех. Это будет истолковано превратно – да, каким-нибудь сумасбродам может прийти в голову, что мы слабы. Такого быть не должно – именно сейчас, когда народ не спокоен, ни у кого не должно возникнуть подобного впечатления. И все-таки я хочу воспользоваться твоим предложением. Не в полной мере – отчасти. Мы отпустим на свободу одного. Один – не так рискованно. Я смогу проверить, окупается ли милосердие.

Я отважился на еще одну, последнюю попытку:

– А нельзя ли отпустить двоих? Одного зелота и Иисуса? Это бы значило пойти навстречу разным слоям в народе.

– Нет! Одного достаточно. Я предоставлю народу самому выбирать. Пусть выбирают между Иисусом и одним из зелотов. Тогда станет ясно, кто пользуется в народе большей поддержкой, Тогда и посмотрим, есть ли у этого Иисуса с его идеями будущее. Или мне и дальше придется иметь дело с вооруженным сопротивлением.

Я испугался. Мою идею амнистии ради умиротворения народа Пилат превратил в эксперимент, к которому теперь прибегал, чтобы точнее рассчитать свои шансы удержать власть. Я почувствовал, как желудок мой судорожно сжимается. Горло словно стянуло веревкой. По спине градом лил холодный пот. Я снова ощутил себя в когтях зверя. Я попытался ничем себя не выдать. Пилат поднял глаза и произнес:

– По-настоящему следовало казнить их всех. Это было бы только справедливо. Но пока мы говорили, мне стало ясно, что есть два вида нарушителей спокойствия. На мой взгляд, опасны и те, и другие. Я проверю, кому из них сочувствует народ. Видишь, твои идеи не пропали зря.

– И кто же будет предложен им на выбор вместе с Иисусов?

– Некто Варавва.

Не в силах ничего изменить, я должен был смотреть, как неотвратимо приближается катастрофа. Я не мог больше скрывать своего ужаса. Тело била крупная дрожь. Пилат взглянул на меня. В его глазах я прочел удивление:

– Честное слово, ты можешь быть доволен. Ты навел меня на мысль об амнистии. Ты убедил меня, что речь идет о разных движениях. Между теми и другими им теперь предстоит выбрать. Этот выбор – твоя идея! Отличная идея!

Насколько мог, я постарался взять себя в руки. Потом собрал всю волю и поблагодарил Пилата за то, что он поддержал мою идею амнистии. Одновременно в душе я проклинал эту самую мысль, заведшую меня в тупик. Пилат нашел слова, чтобы выразить мне признательность за мою работу. По его словам, он был рад, что получилось поговорить со мной, до того как ему предстояло вынести окончательный вердикт «по делу Иисуса».

Как я добрался домой из претории, не помню. Все чувства мои были в смятении. Дело приняло оборот, когда любое продолжение представлялось ужасным. И в то же время все во мне восставало против такого конца. Конца, к которому я оказался самым чудовищным образом причастен. Конца, которого я не желал. Но ведь сказал же Пилат: «Это – твоя идея! Отличная идея!». В моих ушах звучал его голос, и каждый раз я вздрагивал, словно от удара бичом.

Дома качались перед моими глазами. Проемы дверей враждебно уставились на меня черными дырами. Повсюду мне слышался шепот. Людские голоса рвались наружу из моего подсознания: «Вот он идет, предатель, вознамерившийся перехитрить римлян! Теперь он в ловушке. Его хитрость обернулась против него. Ничего у него не вышло!». При любом исходе я чувствовал себя виноватым в смерти того, кому выпадет этот жребий. И то, что я повторял себе снова и снова: «Ты никого не предавал. Не ты приказал их арестовать. Ты вступился за всех. Ты хотел, чтобы их отпустили на волю. Ты не виноват», – это мне не помогало.

А так ли уж я не виноват? А вдруг Пилат в начале нашего разговора думал освободить их обоих – и Иисуса, и Варавву? Разве не стало ему ясно только потом, когда мы с ним уже говорили, что здесь спрятана альтернатива?

Одно точно: то, что в результате предстояло выбирать между Иисусом и Вараввой, произошло не без моего участия. Была в этом также и моя вина? Нет, кричал я, нет! Все во мне восставало. Я не виноват. Я не виноват! Снова и снова повторял я себе эти слова. Я не виноват! Но как только смолкал мой собственный голос, как в моем подсознании возникали другие голоса, которые шептали: «Ты виноват, ты!». Я не мог заставить их замолчать. Дорога домой стала для меня мукой.

Придя, я послал Малха, чтобы он рассказал мне о дальнейших событиях. Я велел ему держаться поблизости от претории и сообщить, какое решение они примут. Я не чувствовал в себе сил отправиться вместе с ним.

Потекли часы томительного ожидания. Наконец, Малх вернулся с новостью: по желанию народа Варавву освободили, и он тут же скрылся. Иисуса распяли за городом. Вместе с двумя другими зелотами.

Решение было принято. Я немного успокоился. Я даже почувствовал в себе силы отправиться за городские ворота. Мне хотелось хотя бы издалека увидеть Иисуса. В Галилее я все время шел по его следам. И ни разу так и не встретился с ним. Только теперь предстояла мне встреча с ним – с человеком, которого казнили как преступника. Тимон и Малх пошли со мной.

Когда мы миновали вторую стену, нам открылось место казни. Там высились три креста. Три изувеченных пыткой, окровавленных человека висели на них – в муке и предсмертной тоске. Послышался шепот: «Один уже умер. Римляне казнили его, потому что боялись. Думали, вдруг он – мессия».

Издали я смотрел на крест, на котором был распят Иисус. Тот, который стоял между двух других. Слева и справа от него на крестах висели два осужденных зелота. Не двое ли из тех молодых людей, с которыми мы познакомились в пещерах Арбелы? Может быть, даже те, что нас тогда провожали. Кто знает? Прямо над ними сейчас стояло закатное солнце. Оно освещало своим блеском крест Иисуса и кресты зелотов, мертвого и двух умирающих. Оно проливало свой свет на римских солдат и зрителей, которые со смешанным чувством ужаса и любопытства наблюдали за происходящим.

Мы стояли в тени Галилеянина. Мы понимали: эти люди никакие не преступники. С зелотами нас сводила судьба. Об Иисусе мы слышали от людей. Малх сказал:

– Если бы солнце могло видеть и чувствовать, как мы, оно бы померкло от горя. Если бы земля была живая, она бы сотряслась от гнева.

Но солнце не померкло. Земля осталась лежать под ногами. Был самый обычный день. Это только внутри меня померк свет. Только внутри меня сотряслись самые основания жизни. Только внутри меня шептали голоса: «Ты виноват! Ты виноват!». Голоса делались все громче. Все настойчивее. Я больше не мог им противиться. Они заглушили все попытки что-то возразить им. У меня закружилась голова Через секунду я потерял сознание.

Тимон и Малх на руках отнесли меня домой. Потом они рассказывали, что я пролежал в горячке, без памяти три ночи и три дня. Иногда я принимался бредить и говорил что-то про зверя, который будто бы угрожал мне. В такие минуты я кричал и метался на постели.

У меня самого остались от болезни лишь бессвязные воспоминания. В моем сознании то и дело проносились душераздирающие сцены. Снова и снова я видел перед собой троих распятых. Их боль превратилась в мой страх. Когда мне становилось легче, обрывки фраз во мне начинали складываться в молитву. В отчаянии я шептал: [241]241
  По мотивам Псалма 21. Евангельская история страстей содержит цитаты из этого псалма и аллюзии на него.


[Закрыть]

 
Боже мой, Боже мой,
Почему Ты оставил меня!
Почему Ты молчишь?
Почему так далек Ты от меня?
Денно и нощно молю я Тебя о помощи!
Но Ты неумолим.
Я знаю, Ты спас наших предков.
Но даже это – как мертвое воспоминание во мне.
Я больше не человек.
Я – зверь, червь, я – ничто.
Все кругом смеется надо мной!
Все кругом радуется моему поражению.
Многочисленные враги теснят меня.
Они обступили меня кольцом.
Разверстые пасти грозят мне.
Я – в их власти.
Мне не вырваться.
Мои кости распадаются,
Мое сердце болит,
Мое горло пересохло,
Язык прилипает к нёбу.
Я лежу во прахе,
Словно мертвый.
Окруженный, со всех сторон,
Я не вижу выхода.
Но Ты велел мне жить.
Без Тебя я не могу сделать и вздоха.
Призри на меня,
Ибо никто не поможет мне!
 

Три дня я провел между жизнью и смертью. Но по прошествии трех дней и трех ночей мне стало легче. Весы склонились на сторону жизни. Это произошло без моего участия. Прошло немало времени, прежде чем я нашел силы смириться с этим. Призраки последних событий еще долго не переставали мучить меня. Снова и снова вторгались они в мои сны. Тень легла на мою жизнь. Я еще то и дело кричал по ночам, когда чудовищный зверь, являвшийся в кошмарных видениях, бередил мою и без того растревоженную душу.

* * *

Дорогой господин Кратцингер,

Свое мнение о последней главе Вы перемежаете воспоминаниями о пережитом Вами лично, и эта часть Вашего письма произвела на меня сильное впечатление Оказывается, и Вы в свое время протестовали, когда в пятидесятые годы обсуждался вопрос о том, должна ли наша страна снова вооружаться. Тогда Вы отстаивали свои политические взгляды с Нагорной проповедью в руках. Сегодня Ваше отношение к таким попыткам скорее скептическое. Вы разделяете скепсис Пилата в отношении аргументации Андрея. И Вам пришлось стать свидетелем того, как Ваши надежды были распяты.

Вы совершенно правы: ни один министр обороны не может заверить агрессора, что не даст ему отпора. Министр финансов не может собирать сокровища только на небесах. Министр экономики не должен брать за образец лилии полевые и птиц небесных. Министр юстиции не может упразднить суды. Так значит, требования Нагорной проповеди относятся только к частной жизни? А их радикальные требования должны лишь служить нам неким зеркалом, в котором мы видели бы собственное несовершенство?

Я пришел к выводу, что они все же должны, пусть не напрямую, определять наши политические решения: общество должно быть устроено так, чтобы в нем не исключался эксперимент буквального следования тому, о чем говорится в Нагорной проповеди. Общество лишь тогда может считаться гуманным, когда в нем найдется место и для тех, кто отказывается от исков и судов. Оно лишь тогда гуманно, когда в нем позволено открыто любить своих врагов. Оно гуманно, когда позволяет существовать беззаботным аутсайдерам. Политики не могут напрямую руководствоваться Нагорной проповедью, но она может помочь для создания таких отношений, при которых отдельные личности и группы смогут жить, приняв ее как руководство к действию.

Не поймите меня превратно: я не считаю, что где-то в недрах общества следует выделить Нагорной проповеди укромную нишу, что-то вроде «нравственного заповедника». Напротив, структура общества должна быть такой, чтобы в нем оставался возможен эксперимент буквального следования тому, о чем говорится в Нагорной проповеди. Тогда группы ее последователей смогут влиять на все общество в целом, являя собой «свет мира» и «соль земли».

Может быть, Вы не станете так категорично отвергать мечту своей бунтарской юности.

Искренне Ваш,

Герд Тайсен

PS. До сих пор обрамляющее действие, плод художественного вымысла, шло параллельно с историей Иисуса, не смешиваясь с ней. В последних двух главах эти линии переплетаются. Отсюда необходимость оговорить следующее: все, что сказано о мотивах, которыми руководствуется Пилат, решая, кого освободить – Варавву или Иисуса, относится к области вымысла, а не к историческим Фактам.