Текст книги "Горшок черного проса"
Автор книги: Георгий Лоншаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Смирившись со своей участью, Филатов лишь ожидал, чтобы хозяин показал ему, куда можно пойти и лечь, сейчас он хотел только одного – уснуть мертвецким сном. Но старик неожиданно заговорил:.
– Поужинать ведь надоть… Хозяйка-то не скоро еще придет, так надоть что-то кумекать…
– Не беспокойтесь. Не надо. Большое спасибо…
Филатову стало как-то неловко. Сегодня он, можно сказать, лишил этого старика последнего хлеба. По крайней нужде, по государственной необходимости, но лишил, а старик сейчас готов был поделиться с ним последним…
– Чего спасибо? Спасибом сыт не будешь. Надоть поужинать. Только непривычны, чай, к нашей-то пище? В городе ить все по-городскому. А у нас картоха да капуста. И то по осени больше. Ну, чем уж богаты…
Старик проковылял к печке, зацепил ухватом чугунок картошки в мундирах. Достал плоский каравай чернющего, с зеленцой хлеба, испеченного, видимо, наполовину из той же картошки и лебеды.
– Мяса-то нонче нет… Не требуйте… И с молоком худо… Налог велик… Вот… пришлось корову продать… Мы-то ладно, дюжим еще понемногу. А вот у кого ребятни по пятку, а кормильцев нет, эхма…
На столе появились соленые огурцы с прилипшими хвостиками укропа и обрывками смородиновых листьев. По комнате проплыл резкий кислый запах. До сих пор помнил Филатов, как сглотнул он, не утерпел, слюну, и старик пристально посмотрел на него, словно пытая: «Ну, а если я еще кое-чего достану?» Филатов чутьем понял это и постарался напустить на лицо как можно более доверительное выражение. Этого было достаточно, чтобы к скромной трапезе добавилась извлеченная из самых сокровенных тайников бутылка самогона.
О, каким умудренным оказался Назар Селиверстович! Как человечно и вместе с тем практично судил он о жизни, как трудно порой было отвечать на его заковыристые вопросы. Вот почему сомневался он вначале: говорить или нет все начистоту «партейному товарищу» и не «уцепят» ли его, как он сам потом выразился, по поводу этих речей «за задницу»?
– Говори, отец, не стесняйся, – успокоил его Филатов. – Я человек привычный, всякого навидался и наслушался.
– Всякого, говоришь? – переспросил старик. – Ну, тогда ладноть…
И они разговорились. А потом обстановку окончательно разрядила вернувшаяся с работы дочь Настя – красивая, хотя и несколько изнуренная работой женщина. Филатов глядел на нее и думал – сколько же силы и терпения у них, русских женщин! Сумели устоять, выжить после таких тяжких бед и страданий. И теперь они пахали и сеяли за себя и за тех, кто не вернулся, да еще и растили детей.
С Настей стало как-то проще и Филатову, и хозяину. И старик, уже не стесняясь, говорил гостю, что как ни крути, а житуха пока неважная, что хлеб сдавать весь до последнего зернышка – не дело, но куда же деваться, ежели города на голодном пайке. И налоги тяжелые, хуже, чем при царе Горохе, хоть власть и народная, нашенская…
– Будет еще хорошая жизнь, отец… – ответил Филатов. – Вот увидишь – получше довоенного все кругом станет. И хлеба будет вдоволь, и молока, и сахара, и на людях будет в чем показаться. Но надо вот как-то перебороть эту проклятую нужду, поднять страну, а там пойдет… А сейчас… Понимаешь, отец: никто нам не поможет. Нам самим все надо делать. Из последних сил, но делать. Мы, отец, еще обязательно доживем до хороших дней!..
Вот тогда-то старик и сказал:
– Хорошо баешь, сынок… Ладноть… Посмотрим, посмотрим, как твои слова сбываться начнуть… Оно верно, конечно, наши-то деревни, на Амуре, еще не так разорены. Перебиваемся да живем. А в Расее-то, там, где немец был, – вот беда. Сколько годков пройдет, пока все обстроится? Эхма!.. Но, однако, хотелось бы дожить…
Старик, захмелев, готов был говорить хоть до утра. Но Настя решительно заявила:
– Буде, батя, замучил человека!
– Ну уж, замучил!..
– Чего – ну уж? Да у него глаза слипаются! – Потом сказала Филатову: – Хотите, я вам на сеновале постелю? Там спокойнее и прохладней…
– Мне все равно: на сеновале так на сеновале!
Минут через десять он уже лежал, раскинув руки, на пахучем сене, подложив под голову свое поношенное демисезонное пальто и укрывшись принесенным хозяйкой полушубком. В голове все звучали слова деда: «Чтобы землю лучше обхаживать, надо кое-что и колхозному человеку за труды оставлять». А над головой соломенная крыша, в которую загуливал с шелестом ночной ветер. Потом он быстро уснул и видел очень странный сон, навеянный яркими красками далекого детства… Проснулся от ощущения, что на сеновале есть еще кто-то. И не ошибся, услышав осторожный шорох, а потом шепот:
– Спите?..
– Что?.. Настя, это ты?..
– Ч-ш-ш… Я просто поглядеть, может, замерзли? Может, спасать надо? Да уж ладно… раз спится…
Послышалось шуршание сена. Кажется, женщина собралась уходить…
– Настя! – позвал он.
– Что?..
Она приблизилась, присела рядом. Филатов не видел лица женщины, но его чуткий слух улавливал гулкое биение ее сердца. И дыхание было порывистое, горячее. Стоило только протянуть руку, и вот оно, ее тело… А в душе смятение… И стыд… и желание не оскорбить эту обиженную судьбой женщину.
– Настя… Ты ведь замерзла?..
Она не отозвалась.
– Понимаешь… Как бы тебе объяснить… Мне очень трудно, но…
– А мне? Мне легко? – перебила она торопливым шепотом. – Скажи, легко, да?
– Я не о том, – смутился он.
– А я о том!.. И думай как хочешь…
Ворошил солому прохладный осенний ветер. Накрапывал дождь…
– Ну разве не глупая? – снова зашептала она и вдруг резко рванулась к выходу. – Сама… к мужику… ни стыда ни совести…
А ветер то шелестел соломой, то затихал, и тогда отчетливей становилась мелкая дробь монотонных дождевых капель. Даже слышно было, как тарабанили они по кабине стоявшей во дворе машины. Пахло соломой, гнилым деревом…
Когда Филатов утром спустился вниз, солнце уже стояло высоко. Ни Насти, ни деда Назара не было. Хозяйничал в доме Ленька – Настин сын, вихрастый мальчуган с цыпками на ногах.
– Ну-ка, тащи, партизан, воды: будем умываться!
Ленька, не торопясь, с достоинством вынес на крыльцо ковшик студеной воды. Так же с достоинством стал поливать.
– Спасибо, брат, – сказал Филатов, – только ты бы мне полотенчишко, что ли, какое-нибудь вынес…
– А у нас нету…
– М-да… Ну что ж, – Филатов полез в карман и достал замусоленный носовой платок. Спросил просто так, без задней мысли: – Чем же вы-то вытираетесь?
– Чем?
– Ну да.
– Ну ч-чем?.. – Парнишка помедлил, соображая. – Дедушка – рукавом, а мамка? Мамка – подолом!..
Филатов крутнул головой.
– Ты тоже рукавом?
– Не… Я так обсыхаю! – сказал Ленька и победно посмотрел на гостя.
Филатов засмеялся.
– Обсыхаешь, значит?
– Ага! Мамка все полотенца на ферму перетаскала. Говорит, чтобы молоко чистое было. Унесет и оставит. Унесет и оставит! Мы, говорит, обойдемся как-нибудь. Вот, обходимся…
Филатов посмотрел на Леньку, на его облупленный нос, и ему нестерпимо захотелось снова увидеть Настю.
– Ну, а как ты смотришь насчет того, чтобы прокатиться на машине? – спросил он мальчишку.
– А можно? – замер тот.
На улице было сыро от ночного дождя. Земля раскисла. Жухла на обочинах трава.
– Ну, держись, партизан, за руль. Да свободней, чтоб я тоже мог… – Филатов тронул машину, поглядывая сбоку на сияющее от Счастья лицо Леньки. Сколько же их – вот таких вот мальчуганов жило сейчас без отцов?..
Машина катилась тихими деревенскими улочками на околицу. Поворот баранки, и вот уже вдали видно приземистое строение фермы, укрытое в унылой балке. Машина подкатила и остановилась. Ленька выскочил и во весь опор помчался к матери, которая хлопотала с другими женщинами за изгородью возле тощих колхозных коровенок.
– Мамка! Ма-а-ам-ка!
– Ой! Что случилось? – Настя бросила охапку соломы и заторопилась навстречу сыну. Ленька, ухватив мать за руку, потянул Настю к машине. Глазенки его при этом так и горели, так и сверкали, он тянул за руку мать и, видимо, взахлеб расписывал ей, как здорово ехал к ферме на «виллисе» и даже сам рулил! Когда они подошли ближе, Ленька выпустил руку матери и ринулся к машине. Филатов посадил его на свое место, но, перед тем как захлопнуть дверцу кабины, предусмотрительно вынул и спрятал в карман ключ зажигания: пусть теперь крутит сколько хочет руль и нажимает педали.
Настя в своем рабочем наряде – мужской пиджак с закатанными рукавами, серый платок, непомерно великие резиновые сапоги – предстала сейчас перед ним не сложившейся молодой женщиной, а этакой девчушкой-подростком с грустными большими глазами. А он – небритый, худой, в выцветшей гимнастерке и поношенных яловых сапогах – вышел ей навстречу и сказал:
– Доброе утро, Настя…
Она невесело улыбнулась, ответила:
– Для кого утро, а для кого уже давно день… – Потом спросила: – Уезжаете, значит?..
– Надо.
Он помнит, что в этот момент, как назло, неожиданно засигналил Ленька.
– Би-би-ип! Бип!
И помнит Филатов, как она сказала?
– Вам хорошо…
– Чего хорошего-то, Настя?
– Как чего? Сегодня здесь, завтра там… Веселое дело…
– Не такое уж и веселое, Настя. Один неделями мотаешься, как сыч… Да к тому же ни себе покоя не даешь, ни людям…
– Один?! – она снова, как сейчас он помнит, невесело улыбнулась, разглядывая носки своих запачканных в глине и навозе сапог. – Балуют, наверно, вас женщины…
Они прошли немного по дороге и свернули в поле, медленно пошли по жниву: здесь было не так скользко и грязно.
– Би-би-ип! – сигналил Ленька, а Настины подруги по ферме, собравшись у изгороди, стояли с вилами в руках и глазели в их сторону.
– Не боишься разговоров?
– А чего бояться? Они, может, сейчас мне завидуют… Семен… – тихо сказала она и смутилась, оттого что незаметно для себя перешла на «ты». – Ты, наверно, плохо думаешь обо мне? Скажешь: вот пристала как банный лист!.. Ты не думай…
Он молчал ошеломленно, с трудом выговорил:
– Я и не думаю… Только я не успел сказать тебе одной вещи. У меня ведь жена есть, дочка… Маленькая…
Он произнес эти слова и посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда, не вздрогнула и не вспыхнула, только как-то зябко повела плечами и плотно сжала губы. В этот момент снова просигналил Ленька, на этот раз требовательно и нетерпеливо: мол, чего там задерживаетесь? Они спохватились, словно очнувшись и удивившись, что ушли слишком далеко, вернулись на дорогу и пошли к машине, меся сапогами осеннюю липкую грязь; и когда шли по дороге, он, словно оправдываясь, вдруг ни с того ни с сего начал рассказывать о жене, что она чудесный человек, что она врач, всю войну была на фронте и несколько месяцев лечила его от ожогов…
Настины подруги стояли все еще у изгороди, как бы желая узнать – чем же все это кончится у нее с заезжим уполномоченным? А кончилось все, как и должно было кончиться: он попрощался с Настей – несколько даже суховато…
Он уехал и потом еще целую неделю месил и разбрызгивал колесами машины грязь на сельских проселках, спорил до хрипоты с председателями, выступал на собраниях. Ходил суровый по складам и амбарам, проверял, пересчитывал, подбивал «бабки», ночевал – где темень застанет: то на постое, то прямо в машине. Задание обкома выполнил, о чем сразу же доложил, выбравшись в один из райцентров. Позвонил из райкома. Потом попросил, чтобы соединили с больницей, где работала жена. Долго ждал, когда та подойдет к телефону, нетерпеливо курил, покусывая губы. Наконец в трубке послышался знакомый голос:
– Семен, это ты? Здравствуй, как ты там? Почему не даешь знать? Не заболел?..
Она задавала и задавала вопросы, слышимость была хорошая, и он узнавал в ее голосе самые тончайшие, толь-ко-ему знакомые оттенки.
– Ты где остановился? В гостинице? Как с питанием? Не голодаешь?
Он еле успевал отвечать, представляя, как стоит она у аппарата в кабинете главного врача – пахнущая лекарствами и немного духами, в своем неизменно белоснежном халате. Стоит красивая, элегантная, но с неизгладимой на лице печатью человека, бывшего на фронте…
Война оставила свои отметины на всех, кто прошел фронт, но на каждом по-разному. Филатов перевидел немало смертей: сам десятки раз утюжил «тридцатьчетверкой» вражеские окопы и траншеи, сам вытаскивал через башенные люки танков окровавленные, обмякшие тела своих погибших товарищей. Но это были по большей части мгновенные смерти – в горячке, в пылу боя… Жена же, как многие фронтовые врачи, видела смерть в такие моменты, когда все происходило, словно при замедленной съемке, когда все было дважды трагичней, потому что люди, попавшие в безнадежном состоянии в госпиталь, по сути дела, погибали на поле боя, а теперь должны были умереть еще раз, но уже в такой обстановке, когда, в тиши больничных палат и на хирургических столах, никто – ни молоденький солдат, ни седой генерал – никто не хотел умирать. Она видела все это десятки, сотни раз и столько же раз пережила все это. Он понимал ее лучше, чем кто-либо, понимал, как трудно ей было остаться женственной. Обо всем этом он успел подумать, пока слушал ее по телефону.
Он отвечал ей, но, странное дело, – ее заботливый голос, который так грел его во времена предыдущих поездок по районам, голос, который он всегда рад был услышать, где бы ни находился – в ночной дороге, в районном ли городке или в глухой деревушке на краю области, – этот голос вдруг стал его раздражать, и он, удивляясь своей собственной раздражительности и подавляя ее, даже на какое-то время умолкал или начинал отвечать односложно, а то и совсем невпопад. Видимо, это не ускользнуло от внимания жены, и она, обеспокоенная, сказала:
– Дичаешь ты там, что ли, Семен… Возвращайся скорее. У меня какие-то нехорошие предчувствия…
Он положил трубку, ушел из райкома в гостиницу и долго сидел в тихом номере, охваченный противоречивыми чувствами, и у него было скверно на душе.
…Прошла та дождливая осень. Прошла зима. За нею наступила одна из труднейших послевоенных весен, и ему пришлось снова мотаться по области, перераспределять семенные фонды, делить чуть ли не пригоршнями бесценное зерно. Ради будущих урожаев его выскребали всюду, где могли: так было надо, зерно должно было прорасти в земле, дать новый колос, и этот великий, вечный процесс никто не имел права ни останавливать, ни прерывать.
В ту весну не стало Назара Селиверстовича… Филатов приехал в Ярцево сразу же, как только узнал об этой вести, но все же на похороны опоздал. Они сходили вместе с Настей и Ленькой на сельское кладбище. Разговор не клеился. Один лишь Ленька был несказанно рад привезенным ему гостинцам: сахарным петушкам на палочках, купленным по дороге на одном из районных базаров, простому карандашу и японской трофейной тетради, разлинованной в непривычно крупные клетки. Глядя на них, Настя сказала:
– Сынок, скажи спасибо дяде Сене за подарки…
И когда мальчуган убежал, она глухо добавила:
– И от меня за подарки спасибо… Обрадовал ты сына. Плохо ему стало, когда дед-то помер… Но прошу тебя, Семен, не приезжать к нам больше…
– Это за что же так? – удивился он.
– Ни за что, а просто… Леньке… отец нашелся…
– Родной?!
В уголках ее губ сложились горькие складки.
– Где его теперь, родного-то, взять?.. Родной под Ельней где-то лежит… А Леньке нашелся отец – и все… Понятно?
– Понятно… – ответил он и вдруг неестественно оживился.
– Настя, это же хорошо! Нет, в самом деле, это надо только приветствовать! – говорил он, морщась от фальши собственных слов. – Если он к тому же и человек неплохой… Я понимаю: и у Леньки опора будет, да и тебе полегче…
– Вот и я говорю… Ты не обижайся, Семен…
– Ну что ты, Настя! Какие здесь могут быть обиды? Я все понимаю…
– Вот и хорошо, – сказала она сдержанно и улыбнулась.
…Молодость, молодость!.. До чего же он тогда был самонадеян и неопытен в житейских делах! Ему казалось, что он все тогда понимал, а на самом деле ничего-то он не понял – подлинный смысл и тех слов и той ее сдержанной улыбки стал ясен куда позже… Да, много позже он все понял и узнал: никакого «отца» Леньке тогда не находилось, все это была неправда, ее святая неправда.
А тогда он их больше не беспокоил и не навещал, хотя чего скрывать – нет-нет да и тянуло его во время поездок, словно магнитом, в Ярцево. Однажды по какой-то нужде позвонил председателю ярцевского колхоза. Долго говорил о делах, а потом, как бы ненароком, спросил о доярке Насте Савельевой, спросил с ни к чему не обязывающей заинтересованностью: мол, как она там поживает?
– Настасья Савельева никак не поживает… – ответил председатель.
– Что? Что вы говорите?
– Нет у нас Настасьи Савельевой…
– Уехала? Куда? С мужем?
– С каким мужем? Умерла она…
– Умер-ла…
У него чуть не выпала из рук трубка.
– …А сын… Сын у нее был Ленька. Что с ним? Где он?
– Сынок поначалу на нашем колхозном иждивении был. То у одних Настиных подруг по ферме, то у других. Ну, а сейчас родственники дальние сыскались. Забрали.
– Вот как…
Он положил трубку и вытер холодный пот со лба. Работать он в тот день больше не мог, отпросился у своего зава и до поздней ночи бродил по улицам города. На следующий день взял «виллис» и поехал в Ярцево.
Без малого три десятка лет прошло с тех пор… Сколько воды утекло. Сколько прошло всяческих – больших и малых – событий… Казалось бы, время должно было залечить старые раны. А ведь вот не зарубцовываются, не заживают… И не было случая, чтобы его машина, если он был один и если пути-дороги пролегали где-то поблизости, не сворачивала на давно знакомый проселок…
3
Из воспоминаний, из прошлого Филатова вернула синяя полоска Амура, открывшаяся со взгорбленной на возвышенности дороги. Амур как-то сразу заставил Филатова подумать, что скоро он приедет в небольшой поселочек рыболовецкой артели. Он попросит бригадира, а если окажется дома рыбинспектор, то лучше рыбинспектора, чтобы тот свозил его на моторной лодке на острова. Он стал вспоминать и никак не мог вспомнить фамилию рыбинспектора, хотя память у него была довольно цепкой на фамилии. Это немного обескуражило Филатова, но он тут же убедил себя, что вспомнит фамилию, как только увидит рыбинспектора в лицо.
Поселок был в десяток домов и огибал уютный заливчик, служивший для рыбаков удобной бухтой. Напротив каждого дома, уткнувшись носами в песок, стояли на воде лодки. Филатов остановил машину возле избы рыбинспектора. Тот оказался дома, вытесывал во дворе топором на чурке новое весло.
– Здравия желаю, Семен Николаевич! – сказал он громко, узнав секретаря райкома.
– Здравствуй, здравствуй… э… э, – Филатов наморщил лоб, стремясь в последний момент вспомнить хотя бы имя рыбинспектора. – Федор.
– Так точно, Семен Николаевич! Хведор Хведоров!
Рыбинспектор был молод – лет пять как демобилизовался из армии, – служил пограничником. Женился на местной красавице, осел на Амуре. А вот с привычкой говорить «так точно» не расстался. Филатов, как бывший военный и потому неравнодушный к военным и нынешним и бывшим, с удовольствием любовался крепко сложенной, ладной фигурой рыбинспектора. Он чем-то напоминал ему последнего механика-водителя его «тридцатьчетверки» – Игната Гриценко – такого же светловолосого и чубатого, такого же могучего, как этот парень, потомка запорожских казаков. Он так же забавно произносил вместо «фе» – «хве». Гриценко был года на три старше лейтенанта Филатова, и это давало повод механику-водителю в иные неофициальные моменты относиться к своему командиру с иронической снисходительностью.
В минуты коротких затиший между боями – это уже в Маньчжурии – он, бывало, доставал из нагрудного кармана небольшую фотокарточку и, налюбовавшись в одиночку, – а этого ему было мало, – подходил к Филатову и говорил:
– Эх, Хвилатов… побачь-ка сюдэмо… – Фотография была небольшая, предназначенная, видимо, на паспорт, и Гриценко всегда держал ее точно так же, как костяшки домино, когда экипаж, в минуты затишья, нет-нет да и резался в «козла» на башне танка: утопив в полусогнутой огромной ладони и прикрыв сверху прокуренным большим пальцем, – Ну що, командир, бачишь? Гарна дивчина? – Он смотрел на Филатова так, словно хотел сказать: эх, командир, ну что ты в этом понимаешь?..
Под Линькоу, во время атаки на город, в августе сорок пятого, их танк был подорван бросившимся под гусеницы японским смертником.
Машина горела, как свеча, и они сами получили сильные ожоги, особенно механик-водитель. У него было опалено и обезображено все лицо. Чудом остался жив. Филатов помнит, уже по медсанбату, какие страдания приносили ожоги. Тяжелее всего было Гриценко. Но больше всего, помнится, страдал водитель оттого, что в нагрудном кармане полуистлевшего комбинезона сильно пострадала фотография его любимой девушки: наполовину обуглилась, почернела, стала ломкой.
– Подлый самураина… – огорченно бормотал Гриценко, лежа на походной медсанбатовской раскладушке и разглядывая фотографию сквозь узенькие просветы опутавших голову бинтов…
– Живешь ты, Федор, как Лев Толстой в Ясной Поляне, – сказал шутливо Филатов, оглядывая обсаженный черемухой дом рыбинспектора. – Тишина. Река. Зелень. Ни совещаний, ни заседаний. Признайся – книгу какую-нибудь пишешь?
– Тишина у нас такая, Семен Николаевич, скучать не приходится: не застаиваемся… А вы что же – на островах решили побывать?
– Да вот – решил. Скоро косить начинаем.
– Совхозы всю неделю технику забрасывали, – сказал рыбинспектор. – Шефы из Комсомольска приехали. Директор ярцевского совхоза здесь был. Две баржи с людьми отбуксировали. Косилки с тракторами переправили.
– Ну тогда, дружище, не будем терять времени. Давай-ка лодку готовить.
– Она у меня всегда наготове, Семен Николаевич.
– Тогда, как говорится, в путь! И, пожалуй, вот что: пусть твоя супруга поглядывает за машиной, чтобы ребятишки не баловали.
– Хорошо, Семен Николаевич! Сейчас скажу. Но у нас вообще-то не балуют – ни на моторках, нигде: хоть дом открытый оставляй.
Вскоре, заработав двигателем, плавно отчалила от берега «Казанка», развернувшись, качнулась на своей же волне и пошла вверх по реке, скользя над темной амурской водой. Филатов сидел впереди, рыбинспектор расположился в корме у мотора. День был жаркий, безветренный. Над зеркальной поверхностью воды струились испарения. В зыбком, прозрачном мареве порхали над водой бабочки-однодневки. Играла рыба: то слева, то справа от лодки возникали и долго расходились круги, словно кто-то невидимый бросал в воду камешки. Рыбинспектор прибавил ход, и в лодке стало свежо. После нескольких часов, проведенных в душной кабине машины, Филатову было приятно сидеть на скамейке. Он расстегнул воротник рубашки, с наслаждением подставил грудь упругим встречным струям.
Далеко позади остался поселок с крохотной бухтой, скрылись за мысом дома рыбаков, лодка, его машина. Слева, почти рядом, проплывал назад поросший черемухой, высокими травами обрывистый левый амурский берег. Метрах в шестистах виднелся низкий, молчаливо-безлюдный противоположный. Чем-то недобрым веяло от его затаенной молчаливости.
– Федоров! – крикнул, повернувшись к рыбинспектору, Филатов.
– Слушаю, Семен Николаевич…
– Подай-ка свой инструмент!
Филатов поднес к глазам потертый бинокль рыбинспектора, отрегулировал резкость и вгляделся в далекий берег. Никаких признаков жизни… Лишь тальниковые заросли да желтые полоски песков. И больше ничего.
Если переплыть Амур и идти долго на юго-восток, то можно прийти к городу Линькоу. Поля на подступах к нему были в августе сорок пятого года ареной самых жестоких боев за всю короткую, но трудную войну с Японией. Там 14 августа закончилась для него – раненного в ногу и полуобожженного – война…
Как сейчас, помнит он тот длинный, смрадный день, поросшие гаоляном поля, яркие вспышки взрывов, горящие машины. По полям ползут в гаоляне сотни опоясанных взрывчаткой смертников, ползут навстречу танкам, бросаются под гусеницы. Танки косят гаолян пулеметами, но смертники, словно призраки, возникают откуда-то из-под земли. Поля сотрясают глухие взрывы. Пахнет горелым человеческим мясом, жженым гаоляном, соляром. Идут танки по живому минному полю. В башне одного из них лейтенант Филатов. Из далекого Кенигсберга прибыла эшелонами его танковая бригада на исходные позиции Дальневосточного фронта, пробилась сквозь укрепрайон, ворвалась на Маньчжурскую равнину и, устремляясь вместе с другими частями к Линькоу, прошла с боями чуть ли не полтысячи километров. И вот то памятное поле… Бригада свернула потом с него и обошла город с южного фланга. Но танк Филатова, как и многие другие, остался догорать в гаоляне на фоне кроваво-закатного солнца… Сам Филатов оказался в госпитале. Он не видел, да и не мог видеть во всей полноте и масштабах картину войны, но он знает сейчас, как была рассечена на части, разгромлена, пленена миллионная Квантунская армия, он знает, как встречал китайский народ наших солдат в Харбине, Мукдене, Чанчуне, Порт-Артуре, и он знает, какой ценой добыта была победа. Глядя в бинокль на угрюмый противоположный берег, Филатов с неожиданно нахлынувшей теплотой вспомнил своих боевых друзей, оставшихся лежать в маньчжурской земле. Веснушчатый, рыжий, всегда улыбавшийся стрелок-радист Саша Гончаренко… Заряжающий Федя Потапов… Это ведь только из его экипажа… Спят вечным сном вдали от Родины. Вот уже три десятилетия. Вспоминаются такими, какими застал их последний бой – молодыми.
Филатов положил на колени бинокль, достал платок и протер глаза. Нет, это были не слезы, это была сухая полынная горечь, и, хотел он этого или нет, она жгла глаза.
– Пусто… Безлюдно, – сказал Филатов и, передав бинокль рыбинспектору, повторил: – Безлюдно…
– Совершенно точно, Семен Николаевич. – Наш-то берег как жил, так и живет. А вот ихний…
Они помолчали.
– Так вечно не будет, – сказал убежденно Филатов. – Не может быть так вечно, Федоров!
– Это так, – согласился рыбинспектор. – Я вот помню, мы в школе ихнего ученого изучали. Конфуция… Две с половиной тысячи лет назад жил, а его все народы чтут…
Конфуций… Филатов вдруг вспомнил портрет древнего мудреца из давнишнего учебника истории. Округлое, бесстрастное лицо утонченного восточного мыслителя, узкие прорези устремленных в вечность глаз, тоненькие усы, необычно начинающиеся от уголков рта, реденькая бородка, опускающаяся из-под нижней губы. Но Филатова школьных времен, помнится, больше всего заинтересовали на рисунке непомерно длинные, остро отточенные ногти на мизинцах изящно скрещенных над животом рук Конфуция. Последнее обстоятельство ставило в тупик тогдашнего Филатова, ибо он не мог понять, каким образом Конфуций засовывал руки в карманы без опаски сломать свои похожие на клювы цапель ногти. По его мысли, у философа была не жизнь, а мука, поскольку тот не мог из-за этих ногтей позволить себе самых элементарных вещей: скажем, сжать руки в кулаки, чтобы подраться с обидчиком, или почесать спину, не исцарапав кожу в кровь…
Молод еще рыбинспектор, и не все видится ему из бухточки маленького рыбацкого поселка. Вот и надо растолковать ему все попонятней. Потому и стал серьезен Филатов и еще раз посмотрел на противоположный берег, словно бы погруженный в доконфуцианский период…
4
Филатов остался доволен поездкой на острова: колхозы и совхозы района начали сенокос, уровень воды в Амуре поднимался не столь угрожающе, как в прошлом году, и все складывалось как нельзя лучше. Над протоками и островами стоял неумолчный рокот тракторов, в воздухе плыли подгоняемые легким, нежным ветерком пьянящие, волнующие, вызывающие сладкую грусть запахи подсыхающих в валках свежескошенных трав. Беседуя с колхозными механизаторами на станах, шагая по прокосам, он не раз ловил себя на мысли, что, забыв про возраст и свое положение, с удовольствием остался бы здесь не на день и не на два дня, а до конца сенокоса и непременно простым косарем. Как бы это было здорово – спать под накомарником в палатке, вставать на заре, работать плечо в плечо со всеми до соленого пота, пить из укрытых в ямах бидонов холодное молоко, а вечером сгонять усталость в быстрых водах проток… Все это выглядело заманчиво, но Филатову надо было ехать дальше, и потому рыбинспектор Федоров доставил его обратно в поселок. Здесь Филатова дожидалась его машина. Он связался из поселка по телефону с райкомом – потолковал с секретарями. Потом в разговор вклинился его вездесущий шофер Камушкин – поинтересовался, как ведет себя машина, и передал, что днем Семена Николаевича спрашивала супруга.
– Я позвоню ей, – пообещал Филатов.
Ночевал он в уютном доме у Федорова. Утром побрился, позавтракал, и вскоре его «козлик» снова мчал по дороге, оставляя сзади себя шлейф пыли, и снова мимо проплывали деревья, поля, обжитые гнездовья сел. Его путь лежал в Ярцево. Собственно, он мог попасть туда и более коротким путем, но тогда бы ему надо было делать большой крюк, чтобы заехать к археологам, работавшим на берегу речки Быстрой. А наведаться к ним ему хотелось уже давно: во-первых, они и сами приглашали, а во-вторых, он узнал дня три назад из областной газеты, что раскопки на холмах у речки Быстрой дали интересные результаты. Обнаружено древнее поселение одного из племен мохэ…
«Любопытно, что они там расковыряли», – подумал Филатов. Он несколько раз проезжал раньше мимо этих холмов – невысоких, пологих, с редкими деревцами и кустами на склонах, размытых на излучине реки. Кто бы мог предположить, что где-то там, внутри их, скрыты тайны давно прошедших веков и тысячелетий. И вот приезжают в район молодые сибирские археологи, начинают раскопки и обнаруживают остатки древней цивилизации! И где? В каких-то двенадцати километрах от Амура, на берегах небольшой речушки!..
В газетной заметке было сказано, что экспедиция была предпринята по инициативе академика Окладникова. Сам-то старик на этот раз на Амур не поехал: наверное, задержали какие-нибудь важные дела. Старик… Себя Филатов пока в старики не записывал. Однако, как ни крути, а дедом является уже несколько лет: у дочери растет чудесный малыш Алешка… В погожую осеннюю пору Аркадий Игнатьевич – великий знаток всех грибных мест – иногда возил их с внуком в березовые и осиновые рощи. Ходят они, бывало, с внуком неподалеку друг от друга по лесу, увидит Филатов гриб в траве, под листвой, но срезать не торопится. Остановится, поставит рядышком корзину, подзовет Алешку:
– Алеш… Иди-ка сюда! Ты вот что, дорогой, я пока закурю, а ты, чтобы время не терять, погляди-ка тут поблизости.
Внук начнет обшаривать траву, кусты и, ясное дело, обязательно наткнется то на подберезовик, то на подосиновик. Обрадуется! А Филатов покуривает себе в лесной тишине, дымок хитровато пускает… Не проделал ли и Окладников подобный фокус с этими молодыми учеными?
Археологов было одиннадцать. Приехав в районный городок и обосновавшись полтора месяца назад в гостинице, они буквально на другой же день пришли в райком. Молодые, спортивно одетые, чрезвычайно вежливые и целиком устремленные в свою науку люди. Живущий в силу своего положения заботами сегодняшних дней и непрестанно обязанный думать о днях будущих, Филатов согласился принять их скорее из гостеприимства, нежели из понимания неотложности и важности их дел. Они представились и вручили ему письмо от академика Окладникова с просьбой оказать содействие работе экспедиции. Филатов был наслышан об этом человеке, как о крупном исследователе Сибири и Дальнего Востока, но, честное слово, обрадовался бы в сто крат сильнее, если бы Окладников сообщил ему в письме, что направляет в район в лице этих умных молодых людей не археологов, а, скажем, зоотехников, мелиораторов или агрономов. Это было бы очень, очень кстати…
