Текст книги "Горшок черного проса"

Автор книги: Георгий Лоншаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Надо бы вашему благородию подальше от греха податься. Чего тут ждать? Ненароком разнюхают – и вам тогда несдобровать, да и мне. Мне-то этот город тоже совсем не с руки. Я шум не люблю. А мест еще диких хватает. Здесь ведь и рыбу, наверно, переведут, и зверя. Так вот я задумал податься отселя. Да и вам советую.

На этом они расстались. Найденов решил выждать, не торопиться. Но слухи оправдались. Весной тридцать второго года на берег Амура у села Пермского в самом деле высадилась первая партия строителей. И тут же на берегу вскоре вырос палаточный городок, появились землянки. День и ночь дымили костры. Бродя поблизости в тайге и принюхиваясь, словно зверь, к запахам этих дымов, Найденов испытывал угнетающее чувство тревоги и беспокойства. Он долго не решался войти в Пермское. А когда нужда все-таки заставила его преодолеть страх, к своему удивлению, заметил, что никто на него не обращает внимания и что он, по сути дела, никому не нужен.

На стройку приехала в основном молодежь, кругом стоял шум и гам. Одни таскали бревна, другие кололи дрова, третьи копали углубления для землянок. Кругом суета, движение, лязг лопат, громкие голоса, смех. А он был один… Он был никому не нужен.

Жилина в этот день Найденов не нашел. Он куда-то исчез из Пермского. Поэтому впервые за долгие годы пришлось вернуться с пустыми руками и довольствоваться скудными запасами сухарей и остатками сахара. К счастью, в мясе и рыбе нехватки не было почти никогда.

И все-таки, как ни странно, стало легче. На стройке нарасхват раскупали свежее мясо, черемшу: свирепствовала цинга. Найденов знал, где растет эта пахнущая чесноком трава. Они с Наташей собирали ее, вязали в пучки, и он продавал черемшу на стройке, а на вырученные деньги покупал продукты. Его, очевидно, принимали за жителя какого-нибудь окрестного села.

Он не раз комкал в глухой злобе вырученные деньги, понимая, что бессилен перед будущим. Найденов иногда подолгу бродил по городу, хмуро вглядываясь в лица. Эти люди в красноармейских шлемах, в фуфайках, ободранных ботинках… Такими он представлял тех, которые взяли чуть ли не голыми руками в двадцать втором Волочаевскую сопку, таких видел еще раньше: они форсировали Вятку, били белых. Найденов не понимал их и ненавидел, хотя и продавал им черемшу. Он был уверен, что эти фанатики долго не продержатся в своем городе шалашей и палаток: либо перемрут от цинги, либо разбегутся кто куда, побросают свои тачки и лопаты. Но прошел год, второй… Найденов часто видел, как к обрывистому берегу возле старого села Пермского причаливали пароходы. Сходили, на причалы новые и новые толпы молодежи. Откуда они брались? Казалось, им не будет конца. Появлялись еще палатки, больше становилось рубленых двухэтажных домов, а кое-где уже поднимались из котлованов и кирпичные здания. Прорезались в тайге первые улицы с деревянными тротуарами. На Брусчатке – так назывался один из кварталов – сделали танцплощадку, и там по вечерам играл духовой оркестр, тренькали балалайки, слышался за березами смех, звучали незнакомые песни и частушки.

Возвращался Найденов в тайгу усталый и мрачный. Наскучавшись, жена встречала его, осторожно заговаривала, ловила взгляды. Он выкладывал покупки, односложно отвечал, потом вдруг взрывался:

– Мужичье! За что берутся? Переделать мир? Еле отмылись… Что они понимают, Наташа? Мало, мало я ставил их к стенке! Мало!

Жена умолкала, становилась задумчивой, взгляд тускнел. Ее тонкие пальцы тихонько касались конфетных этикеток с непривычными названиями фабрик «Красный пролетарий», «Большевичка», «Коминтерн», перебирала отрезы ситца, газетные страницы с непонятными лозунгами. А Найденов продолжал выискивать в газетах свое, убеждал жену, что в мире все идет к каким-то огромным изменениям, и они будут явно не в пользу большевиков: Советский Союз один на всей планете. Сторонников у него нет. Большевики не настолько окрепли, чтобы противостоять всем мировым державам, силы которых растут с впечатляющей быстротой. Здесь, на Востоке, милитаристская Япония, в Италии пришел к власти фашист Муссолини, в Германии – Гитлер. Эти страны вооружаются, и Гитлер вряд ли будет ходить в обнимку со Сталиным. Не испытывают любви к большевикам ни Англия, ни Франция, ни Америка. У поляков, румын свои территориальные счеты с красными. Уцелевшие силы русского белого движения в эмиграции, наверное, учли горькие уроки прошлого. Земной шар сейчас похож на колоссальную мину с часовым механизмом. Стрелки часов этой мины неумолимо приближаются к исторической вехе, и эта веха во времени находится не так уж далеко!

Наташа молча слушала и, кажется, соглашалась с ним, но все чаще эти пламенные речи при свете тусклой, оплывающей свечки казались ей бредом. Она страшно устала от одинокой жизни в зимовье. Муж никогда не брал ее с собой ни в Пермское, ни позже – на стройку. Он всячески внушал ей, что выходить на люди опасно, что его-то принимают за бобыля-таежника, а вот когда заприметят с женщиной, то могут ненароком и поинтересоваться однажды: кто они такие и откуда? Он говорил так, а сам знал, что опасался другого, в чем боялся признаться даже самому себе.

Недавно, поймав Наташин умоляющий, отчаянный взгляд, Найденов понял, что эта весна может стать для нее последней. Ему стало жутко. Он боялся даже мысли об одиночестве, но видел, как таяла и чахла на глазах Наташа, и не смог устоять, когда она робко, без всякой надежды проговорила: «Вася… можно с тобой в город, а? Всего один раз, один-разъединственный… И больше уже все, не буду. Вася…»

– Ну ладно, – сказал Найденов после глубокого раздумья. – Завтра.

У жены на щеках проступил румянец и вырвался глубокий вздох.

И вот теперь с утра шли они по тайге в сторону Комсомольска и остановились на ночевку. Жена спала, а Найденов сидел, поддерживая огонь костра. Утром они позавтракают и по равнине тронутся в путь. Это будет уже первое мая 1937 года. В городе праздник, и надо успеть на него. Он не случайно выбрал, этот день: в праздничной сутолоке легче затеряться, больше шансов остаться незамеченными. В этом он убедился давно, еще в тридцать третьем году, когда случайно оказался свидетелем закладки судостроительного завода.

Он помнит тот солнечный июньский день, когда и леса, и небо, и все было наполнено жизнью, свежими запахами листвы, безмятежным пением птиц. Он и раньше видел праздники в новом городе, но в тот день все было необычно. Найденов смешался с толпой, постарался подойти как можно ближе к трибуне. Это ему удалось не без труда. В час дня у трибуны появились руководители стройки. И здесь Найденов впервые увидел командарма Блюхера. Он был так близко, что Найденов мог, почти не целясь, убить его из пистолета. Но пистолета не было. Впрочем, если бы и был, он вряд ли стал бы теперь стрелять, ибо это уже ничего не могло изменить, стало бы только причиной гибели самого Найденова, а значит, и Наташи. Он мог только пристально вглядываться в крупное, полноватое лицо командарма, словно собираясь запомнить на долгие годы. Глухая злоба, чувство собственного бессилия и одиночества давили грудь.

Митинг закончился, и толпы людей устремились нестройными колоннами к берегу Силинского озера. Словно увлекаемый бурным потоком, пошел туда и Найденов. Ему совсем не была интересна эта закладка. Найденова поражала какая-то необъяснимая монолитность огромной толпы, те незримые нити, которые связывали этих людей. И он начинал смутно понимать, почему так было трудно сражаться в двадцатых годах с полками Блюхера. Эти люди твердо знали, чего хотят, – и перекраивали мир по-своему.

С тех пор прошло четыре года. И за эти четыре года многое изменилось в Комсомольске.

Только жизнь Найденова не менялась. Более того – теперь он страшился перемен. О будущем он старался не думать, предпочитал оглядываться на прошлое, терзая себя этими воспоминаниями, но не в силах отказаться от них.

Какой огромной лавиной обрушились на них события вскоре после того, как они обвенчались с Наташей! Как все стало потом рушиться, ломаться, крошиться, словно в гигантской мельнице, и казалось, что не будет конца жестоким ударам судьбы и тяжким испытаниям, думал Найденов.

Они праздновали свадьбу в особняке Ариадны Федоровны. В числе почетных гостей на ужине был и полковник Уорд. А потом Найденов уехал со своим полком, когда красным удалось расчленить группировки Каппеля и Войцеховского, оттеснив одну на Северный Урал, а другую в казахские степи, и большевики устремились в Сибирь. Вскоре красные захватили Омск. Об этом Найденов узнал уже далеко за Иркутском, медленно продвигаясь на восток в одном из эшелонов штаба дивизии. Где-то впереди на сотню километров ехала со своим госпиталем Наташа.

Трудно было представить что-то кошмарней, чем путь от Омска до Иркутска. Это была поистине дорога смерти. В Сибири хозяйничали партизаны. Они устраивали засады, разбирали пути, выводили из строя мосты, нападали на железнодорожные станции. Начальнику Омского гарнизона генералу Матковскому все трудней и трудней становилось пресекать действия этой народной армии, хотя ему были даны лучшие белогвардейские части, и одну из карательных групп – 43-й и 46-й полки, полк егерей и полк голубых улан – возглавлял он сам. Еще одна группа, в состав которой входили полк черных гусар, казачий полк, группа атамана Анненкова и другие части были объединены под командованием генерала Евтина. По алтайской дороге беспрерывно курсировали бронепоезда «Степняк», «Сокол» и «Туркестан». Но, несмотря на это, партизаны день ото дня наращивали силу своих ударов и однажды чуть не захватили в плен самого генерала Матковского, который лишь чудом спасся на автомобиле.

Уходящие из Омска поезда продвигались от станции к станции чрезвычайно медленно, потому что движение шло только по одной левой колее. Правая же на всем протяжении от Омска до Новониколаевска была сплошь забита стоящими друг за другом эшелонами. Одни из них были загружены оборудованием, вывезенным с уральских заводов, другие – оружием, боеприпасами, в третьих лежали трупы, сложенные в товарных вагонах и на открытых платформах аккуратно, как штабеля дров. Это были умершие от ран и тифа солдаты армии Колчака, беженцы, не выдержавшие тягот трудной дороги. Эти эшелоны стояли на всем пути от Омска до Новониколаевска вереницей – от горизонта до горизонта… Всех, кто умирал или заболевал тифом в поездах, идущих на восток по левой колее, солдаты-санитары или беженцы перегружали во время остановок в эти мертвушки на колесах. С пленными красноармейцами, партизанами, всеми сторонниками Советской власти вообще не церемонились. Их везли в вагонах смерти и по пути кололи штыками, рубили шашками, стреляли и выкидывали прямо на насыпь. Это было жуткое зрелище – бессчетное число изуродованных, скрюченных трупов, встречавшихся на всем огромном пути от Омска до Новониколаевска. Но потом Найденов привык, стал равнодушно смотреть на мертвецов и даже не замечал их.

Трупы лежали в эшелонах по правой колее, а живые: отступающие полки, дивизии, корпуса, солдаты, офицеры, генералы, купцы, князья, промышленники, шулера, адвокаты, попы, актеры, владельцы лавок, бань, публичных домов, семейные, холостые – вся разноликая, огромная людская река ринулась, как по руслу, по одной-единственной колее на восток, и это русло не могло вместить в себя весь поток сразу. Возникали пробки, заторы, задержки, вспыхивали ожесточенные споры, драки, даже бои за право уехать раньше других.

Особенно вызывающе стали вести себя чехи. Они останавливали эшелоны беженцев, задерживали поезда с войсками Колчака, расчищая для себя путь, и даже сам адмирал в связи с этим продвигался со своим штабом и золотым запасом России куда медленней, чем следовало бы.

Наташа выехала из Омска с госпиталем, когда еще не было устрашающих заторов.

Найденова в тот день в Омске не было. Вернувшись, он узнал обо всем уже от Ариадны Федоровны. Тетушка всплакнула и подала ему письмо от жены.

– Вы-то могли, Вася, на нее подействовать: ведь вы же ее муж… Зачем вы-то ей разрешили? Что-то с ней теперь будет?

– Мне кажется, под флагом милосердия она будет в большей безопасности, – ответил он. – К тому же есть все основания полагать, что Омск рано или поздно будет оставлен. В штабе ставки все упорней ходят слухи, что адмирал склонен к мысли остановить большевиков на Оби, на линии Новониколаевск – Томск. Армии отступят туда. Значит, мы с Наташей будем там, вместе.

Ариадна Федоровна использовала все связи с генералами и полковниками штаба ставки, и Найденова послали в Иркутск с пакетом на имя генерала Сычева. Это было хорошим пропуском, но все равно Найденов выбрался из Омска лишь на третий день, двигаясь то с чешскими поездами, то с эшелонами белых полков, в зависимости от того, какой эшелон первым прорывал пробку на очередной станции.

В Новониколаевске и в Иркутске госпиталя не было. Найденов навел в комендатуре справки и выяснил, что его отправили в Восточное Забайкалье, где скопились довольно крупные силы каппелевцев и войска атамана Семенова. Так он на время потерял Наташу и встретился с ней много месяцев спустя во Владивостоке, куда госпиталь попал через Китай. Этот же путь проделал и Найденов с остатками белых войск, большая часть которых погибла под Красноярском, Иркутском, в минусинских лесах и под Читой.

Но это произошло позже, а тогда, когда он вез пакет и разыскивал поезд Наташи, роковые события еще только начинали развиваться. Но, начав, неслись со стремительностью горного обвала.

Найденов наблюдал все это с угрюмостью отчаявшегося человека. Что он мог сделать в этом не поддающемся контролю и осмыслению аду? Ничего. Как ничего не мог уже сделать сам Колчак: ни вдохнуть новые силы в огромную армию, ни организовать оборону, ни остановить принявшие ужасающие размеры зверства, чинимые атаманами, чехами, казаками над мирным населением сел и городов Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока. Все вышло из-под контроля, все расстроилось, разладилось, четкая военная машина превратилась в дикую, необузданную свирепую орду. Чтобы вернуть ей прежнее обличье и прежнюю организованность, нужна была остановка, передышка, реорганизация. Но на это уже не хватало ни сил, ни времени.

15 января 1922 года золотой эшелон прибыл в Иркутск. Чехи после переговоров согласились передать верховного правителя эсеровскому политцентру, который взамен пообещал беспрепятственно пропустить их эшелоны на восток…

…Они вскипятили чай, позавтракали и снова собрались в дорогу. После сна Наташа чувствовала себя отдохнувшей и бодро шла рядом с Найденовым. Да, это была их пятнадцатая зимовка. За ней пришла весна. Шагая с женой по бурелому, вдыхая настоянный на лесных запахах воздух, Найденов чувствовал приход весны всеми клетками. Вместе с тем его сдавливало, как обручем, от предчувствия чего-то непоправимо тяжелого. Что бы это значило? Может быть, всему виной была бессонная ночь? Может быть, он напрасно согласился? Что же его беспокоило? Он шел, размышляя, и не находил окончательного ответа.

Через два часа они миновали труднопроходимую падь и поднялись по склону на вершину сопки, с которой открылись широкие виды на бескрайние просторы поймы Амура, на равнину, убегающую от гряды сопок к самому берегу реки. От нее дохнуло прохладой, но на вершине сопки было по-весеннему солнечно. Когда они вышли на вершину, косматую от прошлогодних сухих трав, и остановились, Наташа замерла, не в силах ни произнести слова, ни шевельнуть руками, прижатыми к груди: так велико было волнение, и Найденов это видел и понимал ее потрясение. В двадцать втором году, перед тем как уйти в тайгу, они тоже стояли на этой сопке. Отсюда она в последний раз долго смотрела на лесную приамурскую равнину, смотрела до тех пор, пока Жилин не сказал не слишком тактично, что пора идти, а то придется ночевать где-нибудь в мари. И еще он тогда сказал, вроде как бы успокаивая, что не на век же они уходят, а до поры до времени, стало быть, и переживать сильно не надо. А вышло вот наоборот…

И вот теперь, пятнадцать лет спустя, Наташа стояла на вершине той же сопки, глядела на равнину и не узнавала ее…

Сразу под сопкой, огибая озеро, извивалось в редколесье железнодорожное полотно. Пятнадцать лет назад его не было. А дальше, ближе к Амуру, который еще не освободился ото льда и сверкал на солнце яркой белой лентой, родились кварталы нового города. На большом прибрежном пространстве не было привычной взгляду тайги. Была обширная площадка, просеки, дороги, улицы, были заводские корпуса и высокие дымящиеся трубы. Но это был город, которого раньше не существовало. Наташа хорошо помнила, как сразу за Пермским начиналась заболоченная тайга. Она шла по ней чуть ли не по колено в воде. Тайга пугала ее своей неприветливостью, сыростью, мрачностью. Сейчас на этом месте стоял город…

– Ну вот, – сказал Найденов, переводя дыхание. – Там внизу есть ручей. Спустимся, передохнем и переоденемся.

Она стояла, подавшись вперед. Глаза широко раскрыты. Ресницы вздрагивали. Часто-часто поднималась и опускалась грудь. Квадратики кварталов неудержимо манили к себе.

Ручей был удивительно чистый. Наташа сбросила фуфайку и брюки, умылась, повязала волосы косынкой, надела кофту, короткую юбку и застыдилась обнаженности своих ног.

– Там носят еще короче, – заметил он, ревниво окидывая взглядом жену. – Но мы – не из деревни, Наташа, И вообще, старайся не слишком глазеть – это раз, второе – не вздумай с кем-нибудь заговорить, слышишь?

– Да…

Она достала из мешка мясо и лепешки. Ели, запивая водой из ручья. Он прилег на солнцепеке и, кажется, задремал: бессонная ночь давала о себе знать. А может быть, это был не сон. В сознании отрывисто всплывали, крошились и снова всплывали обрывки фраз, слова, крики: «…Единицу от двух бортов в угол… Почем черемша?.. Вы недурно держите кий!.. Шампанского! У вас прелестная жена, поручик… Благодарю, господин полковник!.. Седьмой оборотный в левый!.. Черт побери, почему застряли в Сибири чешские эшелоны?.. Большие потери… Очи черные, очи жгучие… Васенька, береги себя, сынок!.. Восьмерку в правый!.. Смир-р-рна!.. С-солдафон… Керенский идиот! Да, да, идиот! Нельзя ли полегче, господа! Проверьте охрану, поручик!.. Соли… ради бога, соли-и!.. Стреляй же! Стреляй! А-а-а! Кровь?.. Заложников уничтожить. Вы легко отделались, поручик… Но вам сейчас нужен покой… Я люблю вас, Наташа… Еще шампанского! Пью за Игоря Северянина!.. Красный бронепоезд? Откуда он взялся? Па в-вагонам! Не хватайте меня за руку!.. Вася!..»

– Вася!

– Что?! – вскочил он, озираясь, готовый к прыжку, – Бронепоезд? Чей бронепоезд?

– Поезд, Вася, поезд!

– Наташа… разве так можно?.. Поезд… ну и что – поезд? Ах да, поезд… – Он сел, сутуля спину. Замолчал, поняв, что означает этот поезд для жены после пятнадцатилетнего заточения в горах.

По железнодорожному полотну с гулом шел на большой скорости длинный состав с лесом. Тяжело отфыркивающийся паровоз уже замедлил бег, но был еще полон стремительности и силы. Ворвавшийся в лесную тишину откуда-то из другого времени, он клокотал огнем и паром, будоража окрестности мощными гудками. Он словно торопился в Комсомольск на праздник и по-праздничному был украшен колыхающимися на ветру алыми лентами и флагами.

Паровоз пролетел мимо и исчез за поворотом, оставив над редколесьем медленно рассеивающийся шлейф дыма.

– Нам пора, Наташа, – сказал Найденов, вставая и выплюнув сухую былинку.

– Вася…

– Что?

– Мне страшно…

– Успокойся… Наташа. Ну, пошли.

Перебравшись через железнодорожное полотно, они вдруг вышли на дорогу. Дорога… Обычная – проселочная, выбитая, кое-где размытая ливнями, петляющая лесом, ржавыми болотцами, черным кочкарником и снова лесом. Женщина обрадовалась ей, как радуются неожиданному счастью: веря в него и не веря.

Дорога шла в город. Наташе казалось, что они идут по ней бесконечно долго. Она боялась и часто трогала Найденова за рукав. Он что-то говорил ей, и она убирала руку. По тайге она шла в сапогах, перешагивая через валежины, перепрыгивая через провалы и обходя вывороченные бурей деревья. В тайге она чувствовала себя уверенно. А здесь, на дороге, боялась запнуться…

Город… Он встретил ее не триумфальными арками, не шпилями древних соборов, не арочными мостами и не сказочными фонтанами на площадях. Он встретил ее кубами обожженных пней у дорог, деревянными тротуарами, бараками, недостроенными домами. Но это был город – подвижный, как ртуть, многоликий и многолюдный. Он оглушил ее и ослепил. Наконец она увидела первых людей, которых так давно хотела увидеть и которых страшилась…

У нее бешено стучало сердце. А может быть, это стучали по тротуару каблучки ее туфель? Кружилась голова, и она боялась, что не выдержит и упадет у всех на виду. Пестрело в глазах. Шумело в голове. «Боже… Как много людей… сотни… тысячи…» Найденов крепко держал ее за руку. Он что-то говорил ей на ухо, но что – она плохо понимала.

Они немного опоздали на праздник. Демонстрация уже закончилась, но колонны, пройдя мимо дощатой трибуны, возвращались обратно по центральной улице. Над демонстрантами плыли знамена, портреты, разноцветные шары, кумачовые флаги. «Широка страна моя родная…» – нестройно пели в первых рядах. В другом конце лихо под гармошку отплясывали с припевкой: «Эх, яблочко, да сбоку зелено…»

Плакаты хлестали по глазам: «Да здравствует Первомай!», «Привет хетагуровкам!», «Слава ВКП(б)!», «Задавим гидру мирового капитализма!»

Колонны: «Выходила на берег Катюша…», «Над Амуром тучи ходят хмуро…», «Имел бы я златые горы…»

Плакаты: «Ура стахановцам!», «Мы с тобой, Испания!», «Даешь тайгу!»

Колонны: «Все выше, и выше, и выше…»

Гремели оркестры. Звучали незнакомые марши, и песни были тоже незнакомые. Шли красноармейцы в звездных шлемах. Рабочие. Спортсмены в голубых костюмах, подняв над головами белые кольца. Школьники с букетами цветов. Медленно, ровными рядами ехали мотоциклисты в кожаных куртках. За ними грузовики, полные шумной детворы. И снова колонны, похожие в своем движении на потоки бурливой реки. Над колоннами плакаты, транспаранты, портреты.

Найденов с Наташей брели по улице, вернее, пробирались через толпы людей. Наташа прижималась к мужу.

Их толкали локтями и даже наступали на ноги. Они пили в киоске ситро. Мимо проходили парами и группами. Наташа глядела во все глаза. До нее доносился говор, обрывки фраз: «Ребята, айда на Амур!», «Я ему говорил: шпарь в нашу бригаду. Так нет…», «Степа, привет!», «У меня патефон и пластинки…», «Братцы, видели Минкина?»

У Наташи пропал страх, и уже не казалось, что она у всех на виду и на нее смотрит весь город. Нет, на нее не смотрели. Люди шли мимо… Незнакомые, совсем из другого времени… Все мимо! Она смотрела на них со смешанным чувством любопытства, изумления и недоверчивости. Да, это было какое-то другое поколение, совершенно не понятное ей. Это были, главным образом, парни и девчата лет по двадцать. Значит, они не видели или смутно помнили гражданскую войну. Им было по три – пять лет, когда они с Найденовым ушли в тайгу… И по репликам, и по виду можно было сказать, что, несомненно, это был рабочий люд. Но это был совершенно иной рабочий люд. Она видела раньше рабочих на окраинах Петрограда и позже – в Омске. Но это было что-то другое. Те были угрюмые, усталые, обозленные люди, по вечерам возвращающиеся с фабрик и заводов, и разухабистые, пьяные драчуны в воскресные дни. Они были кроткими в часы богослужения и грозными – во время демонстраций и стачек. Они чем-то походили друг на друга: усатые, в картузах, пиджаках, косоворотках и в сапогах. Это были рабочие. Причем запомнились они тридцати-, пятидесятилетними. А юнцов, подростков она вообще почему-то мало видела и плохо запоминала. Рабочие люди, которых она видела сейчас, были совсем другие – молодые, как-то по-разному одетые, жизнерадостные и не по возрасту самостоятельные и самоуверенные. Она видела их – тонкошеих и упитанных, маленьких и рослых, бледных и смуглых. Но она не замечала ни озлобленных, ни угрюмых, ни забитых взглядов. Шел на удивление веселый люд, и это как-то противоречило всему тому, что рассказывал ей Найденов, возвращаясь из Комсомольска в землянку…

Она не могла не верить мужу, но то, что она увидела, напрочь ломало все ее прежние представления. Она не испытывала к этим людям ни предубеждений, ни враждебного чувства, ничего, кроме любопытства. Она завидовала им, ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал их, проявил к ним участие и даже просто поговорил. Как бы это здорово было – идти вместе с мужем и еще с кем-то из знакомых по улице, как приятно было бы чувствовать их внимание… Но люди шли мимо. Все мимо. Незнакомые, увлеченные чем-то другим… И вдруг…

– Папаша, здравствуй! Не узнаешь? Ай-яй-яй!

Найденов инстинктивно прижал к себе Наташу. Настороженно:

– Что-то не припомню…

– А я узнал. В адын момент узнал.

Перед Найденовым стоял рослый парень в каракулевой кубанке, сером пиджаке, галифе и сапогах.

– Н-нет, не припомню…

– Ай-яй-яй… – Тонкие кавказские усики на худощавом лице парня разъехались. Он обнажил белые зубы и постучал по ним ногтем. – Почему целые остались? Черемша ваша… А если бы не черемша… ни одного бы не было, понимаешь? Кто меня от цинги спасал? Ты, папаша, спасал. Я такое, понимаешь, не забуду. Кавказский народ никогда в долгу не останется. Приглашаю вместе с супругой в чайную – там наши ребята столики занимают.

– А-а-а, – выдавил улыбку Найденов. – А за приглашение благодарствую. Спасибо.

– Почему так? Нет-нет! – горячился парень, трогая Найденова за рукав.

Тот посмотрел на Наташу и пожал плечами. В чайной было людно и жарко.

– Ребята, посмотрите, кого я привел!

И многие узнали Найденова, потому что покупали у него черемшу. Все сразу задвигали стульями, уступая место супругам. Наташа оказалась рядом с единственной в компании девушкой. Найденову предложили стакан водки. Наташе налили кагору. Круглолицая, коротко стриженная девушка в ситцевой кофточке бойко обращалась к парням:

– Ну что же вы? Пригласить пригласили, а дальше что? Познакомили бы! Эй, Рустам!.. Ты чего?

Кавказец встал со стаканом в руке.

– Это мы сейчас, Даша! Ну вот, – сказал он Найденову и Наташе. – Одну я уже назвал. Это – Даша Дымова. Член нашей бригады. Хороший работник! Ударница, можно сказать. Это Егор Дымов. Тоже член нашей бригады, ну и муж Даши.

– Все мы члены одной бригады! Ты покороче митингуй, Рустам! – крикнул кто-то из сидящих.

– Успеешь, успеешь!.. – осадил его шутливо кавказец. – Не горячись! Так вот, меня зовут Рустамом Гуришвили. Это Володька Кирюхин, это Иван Рудый, это Коля Бессонов… – И он еще долго сыпал именами и фамилиями, потому что бригада была довольно большая: чтобы собраться вместе, парням пришлось сдвинуть три стола. Когда он перечислил всех, Найденов назвал себя и Наташу, и кавказец, напомнив еще раз о заслугах Найденова в спасении его жизни, предложил выпить за знакомство и за праздник.

Все выпили, и за столом стало еще оживленней. Наташа поглядывала на парней: они были обветренные, веселые, крепко сложенные и простодушные, как дети. Один из них окал по-волжски, в голосе другого она уловила типичный московский акцент. Здесь сидели еще светловолосый украинец и широкоскулый нанаец. И хотя она их совсем не знала, ей стало как-то хорошо среди этих людей. Парни вместе с Дашей стали дружно упрашивать, чтобы она выпила, и она, после некоторого смущения, отчаянно осушила фужер.

– Вот это совсем по-нашему! – воскликнул кавказец. – Вот это совсем по-дагестански! Ах, Наталья Ксаверьевна! Какой замечательный человек! Все правильна: пить – так до дна! Я предлагаю, товарищи…

– Стоп, Рустам, стоп!.. – перебил выступавшего Егор Дымов. – Я предлагаю прежде всего дать слово гостям нашим уважаемым…

– Правильно! Пусть Наталья Ксаверьевна и Василий Николаевич скажут… Наталье Ксаверьевне слово! Наталья Ксаверьевна, скажите!..

Найденов и Наташа растерянно переглянулись. Они не ожидали такого поворота событий и не знали, что делать. Наташа смутилась и глазами искала поддержки и совета мужа. Но тот тоже оказался застигнутым врасплох и не мог сообразить, какой найти выход из создавшегося положения. А бригада продолжала настаивать, и это еще более смутило Наташу.

– Ну что вы, товарищи… – пробовал было возразить Найденов. – Ну какие мы ораторы? Вы народ молодой, ученый… А мы люди лесные, митинговать непривычны… – Он старательно подбирал слова, подделываясь под крестьянский говор.

– Говорите, как умеете! – настаивали голоса.

«Вот положение, – думал Найденов. – И надо же было такому случиться? Ну разве они отстанут теперь?.. Так нетрудно и выдать себя… Что же делать?»

А голоса скандировали:

– На-таль-я Кса-верь-ев-на, На-таль-я Кса-верь-ев-на!

Наташа беспомощно посмотрела на мужа. Тот наконец утвердительно кивнул головой и попросил глазами: «Возьми себя в руки… Наберись сил… ради бога, скажи что-нибудь… Но будь осторожна… Ничего лишнего… Ради бога… Не подведи… Иначе мы пропали… Ну, Наташа…»

– Я же не могу! – шепнула она ему, волнуясь.

– Скажи… скажи… скажи что-нибудь, – негромко попросил Найденов. – Скажи, иначе неловко получится…

Наташа встала, поправила платок и несмело посмотрела на собравшихся за столами. Все затихли в ожидании, а она боялась начать, боялась сказать первые слова. Она не знала, что говорить, но чувствовала, что надо что-то сказать.

– Вот видите… – проговорила она виновато, – муж-то мой прав был, когда сказал, что непривычно нам речи произносить… – Наташа прислушалась к собственному голосу, и он показался ей странно чужим. – Вот видите, как получается, – снова повторила она. – Понимаете… и сказать-то многое хочется, а как это сделать, не знаю…

– А вы говорите! Мы все поймем, – подсказал кавказец.

На него зашикали. Она это заметила, и у нее от этой поддержки прибавилось уверенности, и она уже не боялась глядеть на молодых людей.

– Так что сказать-то? – Она слабо улыбнулась. – Хорошие вы все… Очень хорошие молодые люди. Добрые, дружные, приветливые, веселые… и мне с вами очень хорошо… Я просто рада, что мы познакомились. Я рада, что мой муж, Василий Николаевич, кому-то из вас чем-то помог. Таким, как вы, нельзя не помогать. Вы приехали сюда строить город. Ваши родители далеко, очень далеко. Здесь трудно. Кругом леса, болота, сопки. Зимой здесь холодно. Летом комары да мошка. Вы еще молодцы. Я просто не знаю, как вы смогли выдержать все это… Мы-то люди здешние, привычные. А вам, должно быть, трудно пришлось… Трудно…

Она хотела бы сказать, что знает это по себе, что ей тоже приходилось привыкать с трудом к жаре, глухомани, комарью и буранам; она еще хотела бы сказать, что им-то, комсомольцам, все-таки, наверное, немного легче, потому что их много, они на виду и о них знают и помнят… но не сказала этого, подумав, что муж не одобрил бы этих слов и, пожалуй, даже сделал бы внушение за такой неосторожный шаг. Ведь он предупреждал ее об осмотрительности еще по пути в город.