Текст книги "Горшок черного проса"

Автор книги: Георгий Лоншаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Горшок черного проса

ОДИН
Повесть

В верховьях таежной реки, северней Комсомольска-на-Амуре, геологи поисковой партии натолкнулись на полуразвалившуюся землянку. В ней они нашли полуистлевшую офицерскую фуражку с кокардой, ржавую швейную машинку «Зингер», винтовку. На столе лежали пожелтевшие обрывки газеты «Амурский ударник» за 1937 год…

Из газеты «Дальневосточный Комсомольск»…

30 апреля, 1937 года Найденов проснулся раньше обычного. Впрочем, жена не спала и, когда он осторожно убрал ее руку со своего плеча, прижалась к нему щекой:

– Вася…

– Что?

– Ты… ты не передумал? – В голосе надежда и тревога. – Ты не передумал? Это правда?

– Да, – сказал он коротко и встал, скрипнув нарами. В землянке сумеречно, но еще нехолодно: ночь была теплая и безветренная – не выстудило. Найденов глотнул воды из берестяного туеска, накинул кожух и вышел. Вокруг землянки на десятки километров лесное море. По-звериному выгнули полосатые спины горные хребты. Тишина вековая. Безлюдье. И где-то далеко-далеко на востоке – Амур…

Далее в полнеба зарево рассвета, и поэтому изломистые вершины горного хребта казались неестественно розовыми, фиолетовыми, местами палевыми. В дремотной онемелости горных распадков курились туманы. Замер в безветрии березняк на пологом склоне сопки. Наконец-то и в этот забытый богом уголок пришла запоздалая весна. Душу тревожили терпкие смоляные запахи. Ночью Найденова вдруг разбудило гоготание гусиных стай…

Обычно после затяжной, буранной зимы весна приносила некоторое разнообразие. Дольше светило солнце, не надо коротать унылые вечера в землянке при тусклой свече или керосиновой лампе. И утром можно было гораздо раньше заняться хозяйством. По горной речке начинал подниматься на нерест ленок, а вслед за ним – хариус и таймень. Прибавлялось забот и на огороде, который раскорчевали поблизости от землянки на южном склоне горной гряды. За эти годы Найденов с помощью жены создал образцовое хозяйство.

Сначала они расчистили несколько нешироких просек в березняке. Затем перекатили, где могли, камни, натаскали мешками и берестяными туесками земли из окрестных распадков и ложбин. Чтобы грядки не размывало дождями и вешними водами, Найденов сделал из тонкоствольных лиственниц срубы в виде уступов и выложил камнями стоки. С тех пор у них всегда были в достатке картофель, лук, огурцы и все овощи, семена которых удалось с помощью Жилина, когда-то верного и благодарного Жилина, с трудом достать в Пермском.

Местные жители огородов почти не разбивали: окрестности села были болотистыми, непригодными для землепашества; мужики до начала строительства Комсомольска зарабатывали на жизнь тем, что заготавливали дрова для проходящих вверх и вниз по Амуру пароходов, рыбачили, занимались охотой. Впрочем, в большинстве своем в Пермском, несмотря на оторванность от внешнего мира, жили в достатке: в погребах стояли бочонки с грибами, ягодой, соленой кетой и осетриной, зимой били лосей, медведей, диких кабанов. Хватало у них и сахара, соли, муки, жиров, боеприпасов: все это до гражданской войны завозили летом на лодках, а зимой на нартах купцы. Да, так было совсем недавно… Они торговали еще некоторое время и после войны, но постепенно красные стали брать торговлю под свой контроль, воспрепятствовав таким способом вывозу ценной пушнины за границу.

Весны Найденов ждал еще и потому, что с таянием снегов к нему приходила уверенность: до следующего охотничьего сезона никто не нагрянет в его владения. Охотникам Пермского здесь вообще было делать нечего, так как их угодья простирались по речке Силинке и Пуркулю. Жилин предупредил об этом, и Найденов обосновался юго-западней. Нанайцы, жившие северней, по Горюну, охотились по руслу этой реки, и им незачем было переходить через труднодоступный Баджальский хребет, а затем еще и через Мяо-Чан. Села русских переселенцев и стойбища коренных жителей южнее Пермского располагались главным образом по правому берегу Амура: там были места более богатые зверем и птицей, так как до самого Хомминского озера узким клином вдавалась в северные леса буйная, щедрая Уссурийская тайга. Стойбища Падали, Омми, Болонь на левобережье были далеко и беспокойства не доставляли. Весной полностью прекращалась охота на пушного зверя, а вместе с этим затихала тревога.

Найденов набрал из поленницы дров, достал из-под навеса на растопку бересты и вернулся в землянку. Жена уже встала и оделась. Пока Найденов растапливал печку, сходила с кожаным ведром за водой к ручью.

Поленья весело потрескивали в очаге. Жена поставила на лавку ведро, осторожно подошла сзади и обняла Найденова за плечи:

– Вася…

– Что?

– Значит, мы идем, да?

– Да…

– Что с собой брать?

– Солонины и лепешек на четыре дня. Ну и сахару, конечно, чаю плитку. Котелок положи, кружку. Пойдешь в сапогах и брюках. Перед Комсомольском переоденемся. Надо так сделать, чтобы не помять одежду…

– Я все сделаю. Уложу, что не помнется.

– Два дня идти.

– Я понимаю…

– Достань-ка пару обойм.

– Ты берешь винтовку?

– Да. А что?

– Не знаю, но, может быть, не надо? На люди ведь идем…

– На люди… – Найденов криво усмехнулся и взглянул снисходительно на жену. – Люди! Их-то как раз и следует остерегаться: человек хуже зверя.

– Но…

– Точно. А если оставить в стороне людей, то не надо забывать, что уже проснулись от спячки медведи. Вдруг встретимся? Чем, извините, тогда вас защищать, Наталья Ксаверьевна? Ножом? Смею заверить, это очень неубедительное оружие. Так, на самый крайний случай.

– Я и не подумала, – слабо улыбнулась жена.

Она выдвинула из-под нар плетеную корзину, прикрытую сверху шкурой кабарожки. В корзине лежали обоймы с патронами, Найденов снял со стены винтовку образца 1896 года. Привычным движением вынул затвор, вывернул шомпол, заглянул в ствол. Жена тем временем занялась приготовлением завтрака.

…Они шли тайгой в сторону Комсомольска. Шуршали под ногами обкатанные камни на галечниковых косах горных речушек, потрескивали сухие ветки валежника. Приходилось обходить завалы и осыпи, непролазные заросли кедрового стланика, перебираться по валунам через прозрачные ручьи. Остро пахло багульником. Стучали где-то по деревьям невидимые дятлы. Тайга сбросила дрему.

– Вася, – тронула жена за рукав. – Посмотри!

Они остановились.

По склону крутой сопки, начинаясь где-то в буреломе, бугрились овальные ступени наледи. Каждая ступень имела свои цвета и оттенки – голубоватые, ослепительно белые, желтые, зеленые. Заканчивалась наледь на краю обрыва, и с него свисали огромные бивни сосулек, искрящиеся на солнце.

– Может, передохнем? – предложил Найденов.

– Нет-нет! – запротестовала жена, поправляя рано тронутые сединой волосы. – Я совсем не устала. Я только показать. Пойдем, Вася.

Шагая рядом с женой, перебрасываясь короткими фразами, Найденов не мог не заметить перемен в ней: что-то просыпалось прежнее, напоминающее ту Наташу, которую он встретил впервые в восемнадцатом году. Он видел, как постепенно таяла в ее глазах тоска. Это успокаивало и… тревожило. Тревога была незаметной, за разговором она даже пропадала, а потом возвращалась снова.

Оба они изменились. Пятнадцать лет в тайге сделали свое дело, и в крупном, с окладистой бородой человеке с недоверчивым, тяжелым взглядом вряд ли кто узнал бы теперь некогда стройного, щеголеватого поручика царской армии. Опасности и лишения сделали его цепким, хищно-чутким, угловатым и молчаливым. Изменилась даже походка: стала бесшумной, осторожной.

Он теперь, наверное, был бы уже полковником, а может быть, и генералом, если бы в России в семнадцатом году вдруг все не перевернулось вверх дном – в его России, за которую он, не щадя жизни, дрался на германском фронте, воевал с красными на Урале, на Вятке, под Читой и Иркутском, чуть не погиб на Амуре. Судьбе было угодно, чтобы он остался жив, но поручиком. Навсегда…

Озлобленный, он возненавидел весь мир. Живых и мертвых. Друзей и врагов. Он ненавидел генералов, адмиралов и атаманов, бывших кумиров белого движения, ненавидел Советскую власть, отобравшую у него все: будущее, возможность ходить не прячась, имение, друзей, родителей; ненавидел крестьян приамурских селений, нанайцев и этих, как их, – комсомольцев, приехавших в тридцать втором строить на месте села Пермского город.

Пятнадцать лет, после поражения здесь, на Дальнем Востоке, не смягчили Найденова. Годы лишь развеяли надежды на возвращение белых армий, на помощь заморских союзников, которые были когда-то так щедры…

В этом холодном, не принятом им мире единственный светлый лучик, согревавший его все эти годы, – жена Наташа. Она, не задумываясь, ушла с ним в тайгу. В тяжелые дни бесконечных скитаний, когда они, обходя селения, мокли и мерзли, страдали от голода, Наташа была рядом. Она приводила Найденова в сознание, когда он, с холодными росинками на лбу, метался в полубреду криков, стонов, треска пулеметных очередей, предсмертного конского храпа. Она успокаивала, когда ему чудилось, что рядом погоня. Она, как сестра милосердия, залечивала раны.

Найденов платил такой же преданностью. Только это удерживало его от безумного замысла уйти Амуром, потом побережьем Охотского моря в тундру и дальше – на Чукотку, чтобы через Берингов пролив перебраться на Аляску и, наконец, в Америку. Он знал: Наташа не выдержала бы этого трудного перехода – и навсегда остался здесь, выбрав глухой уголок в отрогах горного хребта.

Он все продумал, учел и взвесил.

В окрестностях Пермского никогда не было боев. И белогвардейские части, и партизанские отряды, и соединения Народно-революционной армии Дальневосточной республики лишь изредка проходили мимо этих мест. Облав, проверок, прочесывания лесов надо было опасаться там, где в свое время происходили военные действия, а они развертывались чаще всего вокруг городов, крупных населенных пунктов, железнодорожных узлов. Именно там могли затаиться после жестоких поражений белых войск уцелевшие, которым оставалось либо мстить новой власти из-за угла, либо ждать удобного случая, чтобы переправиться в Китай или Монголию. Пермское же затерялось в среднем течении Амура, вокруг – ни дорог, ни линий связи. Глушь.

Несколько лет спустя Найденов пожалел о своем выборе с болью и отчаянием человека, крупно проигравшего последнюю роковую ставку. А тогда, во времена еще не развеянных надежд, Пермское казалось наиболее подходящим еще и потому, что жил в этом селе, с самого его краю, Егор Жилин, кряжистый мужик с темным прошлым: спиртонос, охотник за старателями и искателями женьшеня. К этому времени он уже отошел от своего кровавого ремесла и, купив в Пермском у какой-то овдовевшей женщины добротный дом со всеми пристройками, жил бирюком, подрабатывая для виду заготовкой дров и охотой, и мало кто знал об истинных его богатствах. Жилину хотелось пустить в дело свои сокровища, и он уже подумывал о лесопилке и мельнице, которые можно было бы поставить на горной речке пониже Пермского. Пароходной компании, конечно же, удобней было бы иметь дело с ним одним, а не с каждым жителем села в отдельности. Жилину уже виделось предприятие по заготовке топлива для пароходов, огромные штабеля дров на берегу. Остальным жителям Пермского волей-неволей останется заниматься либо погрузкой дров на пароходы, либо валкой и трелевкой леса для жилинской лесопилки.

Может быть, все так и случилось бы, но начались смутные времена. Пермское Жилин не покинул: лучшего места для воплощения его планов трудно было найти. До этих мест не дотянулись щупальца промышленников: они предпочитали Николаевск, Богородск, Софийск, золотоносную Амгунь, Бурею, Зею. С ними до поры до времени лучше не тягаться. А здесь, в Пермском, он мог стать полновластным хозяином и кроме лесопилки и мельницы заложить небольшую верфь, строить и продавать баржи, скупать у местного населения и перепродавать оптом пушнину. Надо было только переждать… И он стал ждать.

События тех лет – напряженное отношение с Англией и Японией, столкновения с пограничниками на советско-китайской границе, конфликт на КВЖД – поддерживали его надежды, а еще в большей степени – надежды Найденова. Ожидание перемен помогало выжить в одиночестве в глухой тайге.

И перемены наступили, наступили неожиданно, неумолимо сломав их уже ставшую привычной жизнь. И не исчезновение Жилина, не новые трудности их однообразного существования терзали теперь Найденова. Чутьем загнанного в угол зверя он чувствовал неотвратимость наступающего конца и не находил выхода. Еще больше мучили Найденова мысли о том, что и Наташа понимает бессмысленность их дальнейшего отшельничества, безысходность накопившейся ненависти, однако по-прежнему верит и целиком полагается на него. И, не находя выхода, с присущим ему упорством, Найденов решил выжить – не сдаваться же, в самом деле, красным. Необозримое море тайги укроет, здесь же они могли найти почти все необходимое для продления существования. Надо было только уметь эти богатства взять.

Наташа научилась приготовлять чудесные исцеляющие от болезней напитки, благо, лечебных растений кругом – неисчислимо, а Жилин помогал их находить.

На склонах сопок, словно раскаленная солнцем, краснела брусника. Кругом кедрач, клюквенные мари, нетронутые грибные целики, густые заросли лимонника. Зверь водится и птица. Вот только патронов было не так уж много, и Найденов берег их, как берегут, расходуя по капельке, воду в пустыне. С приходом Советской власти Жилину стало все труднее доставать ему патроны.

Одним патроном стало меньше после того, как неподалеку от землянки упал, подогнув колени, огромный лось. Наташа, очень жалела его и все боялась глядеть в тоскливо остекленевшие глаза. Найденов завалил тушу кусками льда в горной расщелине поблизости от землянки. Этого мяса было достаточно, чтобы обеспечить сытую весну и не умереть от цинги. Сытую весну… Найденов горько усмехнулся. Он приспособился добывать рыбу в горной речушке, и не какую-нибудь, а хариусов, ленков и даже королевскую форель; научился ловить рябчиков-каменушек. На первых порах было странно видеть птиц, которые совершенно не боялись людей. Сидя невысоко на березовых ветвях, они с любопытством разглядывали человека, смешно вытягивая шеи. По совету Жилина Найденов сделал из конского волоса петлю и наловчился с помощью тонкого шеста накидывать ее на головы глупым каменушкам. Сначала это не всегда удавалось, но позже он ловил птиц с ловкостью циркача, и рябчиков на столе всегда было в изобилии. Жена варила их или обжаривала, правда, без специй и разных изысканных гарниров, как некогда готовили в ресторанах Москвы, Омска, Иркутска или в Гоньбе – у матушки в имении. Но все-таки это были рябчики.

Сейчас эта птица перевелась, и, чтобы ее добывать, надо было уходить далеко от землянки: отчасти каменушек истребил он сам, но больше – хищный соболь, пришедший в поисках пищи откуда-то с севера.

Шагая рядом с женой и вспоминая первые месяцы жизни в тайге, Найденов еще раз с болью подумал, что совершил роковую ошибку, связав свою судьбу с Жилиным. Надо было все-таки любыми путями пробиваться в Китай или на худой конец – на Сахалин, к японцам, раз уж отпадал вариант перехода через Берингов пролив в Америку. Возможно, они бы не пробились. Возможно, погибли бы. Но в любом случае не были бы обречены на таежное заточение, на это ужасное погребение заживо. Но, Найденов тогда непоколебимо верил в возвращение белых армий, надеялся, что главари всех сил контрреволюции образумятся, учтут горький опыт поражений, забудут о разногласиях в борьбе за власть и, соединив усилия, нанесут сокрушительный удар Советам. Увы, этого не произошло. Красные разгромили Деникина, Юденича, Колчака, Дутова, Врангеля, Семенова, Унгерна, Калмыкова и всех остальных. Как это случилось? Как случилось? Кто больше всех виновен в том, что сначала допустили развал империи – огромного государства, протянувшегося от Невы до Татарского пролива, а затем – поражение неисчислимых, прекрасно вооруженных сил белых армий?

Размышляя об этом, Найденов помрачнел. Жена сразу заметила перемену в настроении мужа.

– Ты что, Вася? – спросила она участливо. – Устал?

– А ты что же, не устала? – отозвался он вопросом на вопрос.

– Устала, – созналась она. – Но я бы могла еще идти…

– Дело к вечеру, – сказал Найденов.

Он остановился, положил на землю винтовку и освободил от лямок мешка плечи. Жена тоже сняла мешок, с любопытством посмотрела: эти места были ей незнакомы.

Найденов огляделся. Место подходило для ночлега: берег горной реки, сухие травы, тихо. Он вынул из деревянных ножен кинжал и протянул жене. Та, захватывая руками сухую траву, стала орудовать им, словно серпом. Через полчаса была готова постель. Найденов к этому времени развел костер и запас сушняка на ночь. Жена сходила за водой. Найденов примостил возле костра котелок. Чай вскипел быстро. Его заварили и поставили в сторонку остудить. Все это они делали почти молча, понимая друг друга без слов. После дневного перехода чай показался необыкновенно вкусным и пахучим.

Над тайгой опустились сумерки. Глухо шумела река на перекатах. Стало свежее. На небе зажглись звезды. Жена поправила траву в изголовье и прилегла. Подбросив дров в костер, примостился рядом и Найденов. Мрачное настроение не проходило.

Некоторое время они молчали, думая каждый о своем. Звезды мерцали таинственным светом. Жена лежала тихо – даже дыхания ее не было слышно, – точно боялась помешать его думам.

Найденов нашел ее руку, стал гладить. Жена, тронутая неожиданной лаской, такой нечастой в последнее время, глубоко вздохнула. Это так напоминало молодость, то, что было в Омске, в далеком теперь восемнадцатом году. Что же тогда было? Госпиталь. Больничная палата. И Наташа.

Она сидела рядом, и Найденов, отыскав в себе силы шевельнуть рукой, дотронулся до Наташиной ладони, и она не убрала ее. А перед этим он перенес две тяжелых операции: врачи извлекли из правого плеча и бедра несколько осколков. Хирург, делавший операции, сказал, что ему просто повезло: осколки, вместо того чтобы вонзиться в кость, могли распороть живот, и тогда смерть была бы неминуема. Найденов помнит белобрысого красноармейца, кинувшего гранату.

Раны заживали нормально, а контузия проходила медленно, и, когда Наташа что-либо говорила или читала стихи, он слышал с трудом. И все же ее голос прорывался сквозь изматывающий звон в голове. Наташа знала о контузии и старалась, чтобы он понимал ее. Его радовало это старание, нравилось трогать и гладить ее руку, нравилось, что она чаще, чем к другим раненым, подходила к нему, чтобы поправить подушки, проверить, нет ли жара, или просто посидеть рядом, рассказать какую-нибудь новость. Это она рано утром 18 ноября пришла в госпиталь первой и сказала:

– Патрулей в городе – видимо-невидимо. Броневики снуют. Конных полно. Говорят, члены правительства арестованы…

Неожиданная новость живо заинтересовала всех раненых офицеров, но ни Наташа, ни дежурный врач ничего не могли добавить к тому, что слышали в городе. Чуть позже стало известно, что директория в ночь на 18 ноября 1918 года пала. Верховным правителем стал адмирал Колчак. Большинство офицеров из палаты Найденова встретили это известие с одобрением.

– Адмирал – сильный человек, – убежденно говорил капитан Макаров, раненный, как и Найденов, во время боев в Казани. – Этот главком быстро наведет порядок в войсках. Сейчас не до речей. Либо жизнь – либо смерть. Либо мы – либо они… Третьего не дано. Только жестокая диктатура, только сильная единоличная власть может сплотить всех и привести к победе. Адмирал в этом плане – наше спасение. Я не провидец, но потом вы вспомните мои слова…

Найденов тогда был целиком и полностью согласен с капитаном. О нерешительных действиях директории говорили всюду: в полках, в штабах, в ресторанах, на офицерских собраниях, за карточной игрой, на улицах. Ее слабостью объясняли падение Казани и другие военные неудачи. Потому-то все свои надежды они связали с новым верховным правителем. Колчак в короткий срок реорганизовал армию, увеличил ее чуть ли не вдвое и вооружил самым современным американским, английским и французским оружием. Воинские части почти поголовно прошли специальную подготовку. Они были сыты, с иголочки обмундированы и обуты, не испытывали недостатка в боеприпасах. Поработала и контрразведка сибирской армии, нащупав и уничтожив десятки низовых большевистских ячеек в учебных запасных полках и отправляющихся на фронт маршевых ротах. Кажется, было сделано все. Наступало время решительных действий и больших перемен…

Рождество Найденов встречал в госпитале. Начальство обеспечило палаты маленькой елкой и игрушками. Кое-что принесла Наташа. Она же выполнила все поручения относительно закупок на праздничный стол.

Накануне рождества интенданты вручили каждому офицеру по объемистой коробке праздничных подарков, в которых кроме тонких французских духов, бритвенных приборов, папирос, сигарет, фруктов и дорогих конфет были бутылки заграничного коньяка, шампанского и виски. Поздравительные открытки, вложенные в коробки, свидетельствовали о широком жесте и дружеских чувствах союзников Колчака, которые решили поздравить доблестных русских офицеров, пострадавших в боях.

Не забыл о раненых и сам адмирал, пожаловав в госпиталь в сопровождении телохранителей, адъютанта, двух полковников штаба и разодетой в меха, румяной с мороза своей любовницы княжны Тимиревой, прежний муж которой, местный богач, бесследно исчез с горизонта. Вместе со свитой, начальником госпиталя и дежурным врачом Колчак обошел все палаты, подолгу беседовал с ранеными офицерами, поздравлял с наступающим праздником, вручал награды и подарки. Он был в хорошем настроении: 24 декабря взорванная изнутри контрреволюционным мятежом пала Советская власть в Перми. Уцелевшие части красных, оборонявшие город, отступили на правый берег Камы, не успев даже взорвать мост. В Пермь вошли белые! Это известие заставило позабыть о терном дне 22 декабря, когда произошло вооруженное выступление рабочих на станции Куломзино, в Олекме, и не только рабочих, но и части солдат второго степного полка. Рабочих надо было опасаться всегда, а вот выступление солдат явилось полной неожиданностью, тем более что накануне арестовали штаб большевиков, который должен был руководить восстанием: сорок три человека взяты в доме Соничева на Красноярской улице и триста восемь заговорщиков – в доме 98 на Плотниковской улице. Поскольку восстание обезглавили, не было причин для опасения, и в ночь на 22 декабря даже не усилили караулов. Но выступление все же произошло. Правда, оно было легко подавлено. Мятежников из второго степного, не получивших ниоткуда поддержки, переколол штыками вызванный по тревоге батальон чехов. В Куломзино расправились собственными силами. Порядок восстановили. Однако Колчак два дня был мрачен, недоволен, никого не принимал, кроме своих советников-штабистов.

Хорошее настроение вернулось к адмиралу только после взятия Перми. Он подписал несколько приказов и распоряжений, принял омских промышленников, побывал на заседании совета министров и решил в один из предпраздничных дней посетить госпиталь, где к тому времени находилось на излечении около трехсот офицеров.

…В палату вошли два телохранителя и адъютант. Зорко осмотревшись, они расставили стулья, предусмотрительно захваченные в коридоре. Для адмирала и Тимиревой нашлись кресла, которые, как и стулья, перекочевали затем в следующие палаты.

Колчак улыбался, поздравлял раненых.

– Я вижу, вы не обойдены вниманием, – заметил он, кивнув в сторону коробок с подарками.

– Союзники, ваше превосходительство, – пояснил капитан Макаров, – прислали отменные подарки.

– Вижу, вижу, – сказал Колчак. – Но самым лучшим подарком союзников я считаю их твердое обещание поставить нам в течение следующего года четыреста тысяч винтовок, тысячу пулеметов, двести тысяч снарядов… Это не считая, обмундирования, обуви, медикаментов, продуктов и всего прочего…

Ни Найденов, ни его соседи по палате, ни сам Колчак – а Найденов помнил его слова так, словно адмирал произнес их не в канун девятнадцатого года, а неделю назад, – не знали тогда, что меньше чем через год союзники генералы Жанен и Нокс, поставив обещанное вооружение, тем не менее покинут верховного правителя в критические для него часы, а командование чешского корпуса согласится выдать Колчака иркутскому эсеровскому политцентру, у которого большевики сумеют адмирала забрать, а затем – расстрелять. Но в тот предновогодний день все обещало удачу, и Найденов, капитан Макаров и еще два офицера, совсем еще безусых и молодых, слушали адмирала благоговейно, и день этот казался им историческим, поворотным в их судьбах, и будущее рисовалось в самых радужных тонах.

– Кто из вас капитан Макаров? – спросил между тем Колчак, взяв у одного из сопровождавших его полковников папку.

– Я! – поднялся на постели капитан.

– Еще раз поздравляю вас с наступающим праздником и – с Георгием. Вы заслужили его. Кроме того, вы награждаетесь деньгами в размере месячного содержания.

Капитан от избытка чувств, казалось, лишился дара речи. Колчак понимающе улыбнулся и энергично пожал ему руку.

– Поручик Найденов?..

– Я!

– Ранены в Казани?

– Так точно! В сентябре.

– Служили…

– В группе войск полковника Каппеля. При штурме Казани командовал одним из десантных отрядов.

– Наслышан, наслышан… Говорят, вы чуть не захватили в плен командующего Восточным фронтом красных Вацетиса?

– Так точно!

Адмирал снова заглянул в папку:

– Говорят, вы также отличились при обороне Казани и много сделали для того, чтобы вывезти оттуда золотой запас России?

– Пока не ранило, старался, как мог…

– Молодец, поручик! Вы тоже достойны Георгия, и денежной награды. А это – от меня лично. – Колчак вынул свои карманные золотые часы и протянул Найденову, – Носите на память. Скоро они покажут время нашей победы.

Принимая дорогой подарок адмирала, Найденов не мог и представить, что эти часы пройдут с ним весь долгий, кровавый, трудный и унизительный путь отступления, а затем позорного бегства белых армий по дорогам Урала, Сибири, Забайкалья, Дальнего Востока. И зачем? Чтобы оказаться в конце концов в руках у Жилина, которому он вынужден был отдать часы в обмен на боеприпасы и продукты.

Что стало потом с часами Колчака, Найденов не знал, как не знал, куда делся сам Жилин. Последний раз он видел его пять лет назад, зимой тридцать второго года…

– Вася, ты спишь? – спросила жена, возвращая Найденова к действительности.

– Нет, – отозвался тот, – просто думаю.

– А… о чем ты думаешь?

Найденов ответил не сразу. Пламя костра озаряло его лицо.

– Новый год… – наконец сказал он. – Ты помнишь тридцать первое декабря восемнадцатого года?

– Помню… Знаешь, я приехала днем домой и сказала тетке, что остаюсь в госпитале еще на одни сутки. Она страшно расстроилась: все-таки праздник, ожидались гости…

– Да… Ты все-таки пришла к нам в палату. Только я один знал, что ты придешь. Ты пришла с мороза, вся в снежинках…

– А-помнишь, с нами встречал Новый год дежурный врач? Как… как его звали? Он прошел по палатам, а потом вернулся в нашу и сказал, что здесь веселее, только просил не слишком увлекаться. А сам пел громче всех!

– Кажется, он тогда малость перебрал.

– Помнишь, тогда мы дали друг другу обещание после победы встречать каждый Новый год вместе? Боже, что сейчас стало со всеми! Жив ли Макаров? Жива ли моя тетка? – Наташа вздохнула и вытерла глаза. – Мы одни с тобой, Вася… Одни на всем белом свете.

– Не надо так. Каждый из нас что-то потерял во имя того, во что мы верили. Главное, что мы с тобою вместе.

Найденов встал, подкинул сушняка в костер, и пламя, было затихшее, заполыхало с новой силой. Отсветы огня выхватывали из темноты деревья со скрюченными ветвями, корневища пней, серые лбы валунов. Найденов повернулся к жене:

– Не наша с тобой вина, Наташа, что схватка проиграна. Мы дорого заплатили за это, но ведь все могло быть по-иному, Наташа! И тогда бы мы жили отнюдь не в тайге. Ты была бы хозяйкой имения на Вятке. Ты же помнишь, мы были близки к победе… Я уже стоял почти на пороге своего дома!

Хозяйка имения… хозяйка Гоньбы… Неужели мечте так и не суждено сбыться? Ради нее Найденов готов был еще ждать пять, десять лет, готов, был бороться, но что он мог сделать один? Все это, наверное, не больше комариного укуса для большевистского колосса!

Гоньба… Усадьба на холме у самого берега Вятки. Сосновый бор. Поля. Старый Малмыжский тракт. Пьянящий запах сена жарким летом. Бурные разливы реки весной. Зимняя охота на зайцев…

Последний раз он видел свое имение в мае девятнадцатого года. Правда, с противоположного, левого, берега Вятки. На правом стояли красные. Это был роковой день 14 мая. Роковой не только для Найденова – для всей белой армии. Отсюда, с этого рубежа, чуть ли не с порога дома, началось отступление Колчака по всем фронтам. Потом были еще победы, удавалось наносить успешные контрудары, отвоевывать отдельные города и населенные пункты, но стратегическая инициатива была потеряна навсегда.

До 14 мая все складывалось по-иному, и казалось, что победа уже близка. В начале марта командующему сибирской армией генералу Гайде удалось прорвать фронт большевиков на стыке второй и третьей армий в районе города Осы. Командир седьмой дивизии красных, бывший царский генерал Романов открыл фронт в районе Воткинска, и большевикам пришлось откатиться на западный берег. Закрепиться они смогли лишь под Ижевском. Завязались упорные бои.

В начале апреля Найденов был вызван в штаб командира четвертой дивизии генерала Смолина.

Найденов чувствовал, что надвигаются какие-то важные события и он будет их свидетелем, а может, и участником. Позже он узнал, что его рекомендовал генералу один из офицеров, бывавших в доме Наташиной тетушки, которая очень благоволила к Найденову и, имея в штабе Колчака связи, старалась помочь выдвижению по службе жениха любимой племянницы. Найденов несколько растерялся, увидев, что в кабинете кроме него и генерала только трое офицеров, – очевидно, особо доверенные лица, – но вскоре понял почему.

– Южнее Камы сложилась тяжелая обстановка, – сразу перешел к делу генерал. – Фрунзе удалось мобилизовать все силы и серьезно потеснить наши части. У нас есть возможность не только разрядить обстановку южнее Камы, но и коренным образом изменить положение на фронте в свою пользу, если нам удастся быстро форсировать Вятку и нанести молниеносный удар по частям второй армии красных. Если мы захватим плацдарм на западном берегу Вятки и быстро переправим необходимое количество войск, то сможем частями левого крыла ударить по северному флангу и тылам Фрунзе, а правым крылом наступать вдоль Малмыжского тракта на Вятские Поляны и дальше на Москву.