Текст книги "До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– О, большевикам, оказывается, известно больше, чем представителю правительства! – воскликнул Джунковский.

– Помилуйте, господин Джунковский, при чем тут большевики? – в тон ему возразил Джапаридзе.

Джунковский покачал головой. Он вспомнил, что не далее как вчера вечером начальник губернского жандармского управления передал ему свежую конфискованную листовку, подписанную «Бакинский комитет РСДРП большевиков» и обращенную как раз к новоприбывшим войскам. «Братья солдаты! – прочитал он в той листовке. – Вас привели сюда, чтобы стрелять в нас, рабочих людей, добивающихся улучшения своей и вашей, солдаты, участи…»

– Как вам это нравится, Ванечка?

Фиолетов и Джапаридзе возвращались с заседания стачечного комитета, и оба мысленно еще были там, еще не остыли от жаркого бесполезного спора.

– Сказать по правде, Алеша, не очень. Даже совсем не нравится.

– Мне тоже.

– Наш стачечный комитет трогательно напоминает персонажей крыловской басни…

– Лебедь, рак да щука? – догадался Джапаридзе.

– Совершенно верно… После сегодняшних разговоров я начинаю опасаться за судьбу стачки.

– От них можно ожидать любой подлости… Меня поражает этот Аракельян. Предложить выйти на демонстрацию, чтобы первыми открыть стрельбу по казакам и полиции, – что может быть абсурднее?

– А грабить магазины?! Нет, господа Шендриковы или беспросветно глупы, или… провокаторы.

– Думаю, Ванечка, что последнее вернее. С каждым днем они прилагают все больше усилий, чтобы сорвать забастовку.

Разговор на заседании стачечного комитета шел о рабочей демонстрации, провести которую предложил Джапаридзе. Вопрос предварительно обсуждался на заседании Бакинского комитета, и все единодушно согласились, что демонстрация должна быть обязательно мирной. Многотысячные колонны забастовщиков пройдут по улицам города до Парапета, неся плакаты с требованием восьмичасового рабочего дня и свободы собраний. Это были два основных пункта, на которые не соглашались нефтепромышленники, и внушительная демонстрация должна была им напомнить о решимости рабочих бороться до конца.

И вот теперь эти провокационные заявления шендриковцев и дашнаков. Дашнаки вообще потребовали отсрочить манифестацию на десять дней, чтобы за это время привезти оружие из Эривани. Большевики, естественно, отказались звать народ под пули и нагайки, после чего Илья Шендриков бросил в лицо Джапаридзе свои излюбленные словечки – «оппортунисты» и «трусы».

…– Зайдемте ко мне, – прервал размышления Джапаридзе. – Мои домочадцы всегда рады вам.

– С удовольствием, Алеша. Мне тоже очень нравится у вас.

Семья Джапаридзе жила в Сабунчах. Квартиру получила жена Алеши – Варвара Михайловна, Варо, как называл ее муж по-грузински, устроившаяся учительницей в школе, которая открылась на нефтепромыслах «Московского товарищества».

Квартирка была маленькая, но как разительно отличалась она от конуры, в которой ютился Фиолетов! Высокие потолки, каменные, а не дощатые степы, много цветов на подоконниках, этажерка с книгами, небольшой письменный стол, за которым Варвара Михайловна проверяла ученические тетрадки.

– Заходите, Ванечка. – Джапаридзе пропустил Фиолетова вперед и улыбнулся: – Только, пожалуйста, помните о пороге.

У входной двери был высокий порожек, и Фиолетов по близорукости часто спотыкался о него и всякий раз весело смеялся над собственной неуклюжестью. За это Варвара Михайловна в шутку прозвала Фиолетова Иваном Спотыкалычем.

Фиолетов все-таки споткнулся, но не нечаянно, а из простого озорства; под настроение он любил и умел пошутить, и при этом объектом шутки чаще всего избирал собственную персону.

– А у нас, кажется, гость, – сказал Джапаридзе, заметив в прихожей на вешалке инженерскую фуражку. – По-моему, это Мешади Азизбеков, о котором я вам давеча рассказывал. Я с ним впервые встретился несколько дней назад, но когда мы разговорились, мне показалось, что я знаю его по меньшей мере лет сто. Удивительно интересный человек.

Мешади Азизбеков был коренной бакинец и возвратился в Баку из Петербурга по той причине, что Технологический институт, в котором он учился, власти закрыли. Учась в институте, он не раз участвовал в политических демонстрациях, студенческих сходках. Первый раз был арестован в 1897 году, а через год стал членом РСДРП. По приезде в родной город он по явочному адресу разыскал Джапаридзе, который сразу же свел его с большевиками.

…– Эту литературу дома держать небезопасно.

– Я ее снесу в библиотеку и сразу же раздам, кому следует.

– Очень хорошо, Варвара Михайловна.

– Кажется, к нам кто-то приплел. Судя по небольшому грохоту, это должен быть Ванечка. Он, наверное, опять споткнулся о наш порог.

– А нам можно? – спросил улыбающийся Джапаридзе, распахивая дверь в комнату.

– Да уж так и быть, – в тон ему ответила жена. – Здравствуйте, Ванечка! Вы, кажется, опять изволили споткнуться?

– Изволил, Варвара Михайловна. Я же ведь Спотыкалыч.

Джапаридзе протянул Азизбекову руку.

– Здравствуйте, Мешади… И познакомьтесь. Это Ванечка Фиолетов. Вы о нем уже слышали от меня.

– И не только от вас, – добавил Азизбеков, дружески улыбаясь Фиолетову. – Рад вас видеть.

В отличие от Джапаридзе лицо Азизбекова почти все заросло дремучей черной бородой, широкими усами и густыми бровями, выразительно оттенявшими острые, чуть навыкате глаза.

– Что нового в стачкоме? Вы, наверно, оттуда? – спросил Азизбеков.

– Срывается демонстрация.

Джапаридзе рассказал о последнем заседании стачечного комитета.

За каждого убитого на манифестации армянина дашнаки намереваются убить десять казаков. Не больше и не меньше!

– Ну и ну… – Азизбеков покачал головой. – Впрочем, ничего другого от них и ждать нельзя.

Несмотря на свою типично восточную внешность, он не отличался кавказским темпераментом, а был неизменно спокоен и добродушен.

– Обидно-то как, – сказал Фиолетов. – Победа близка, а они только тем и занимаются, что вставляют нам палки в колеса.

– По дороге в этот гостеприимный дом, – Азизбеков бросил беглый взгляд на Варвару Михайловну, – я зашел к товарищу Монтину и там встретил нашего связного, запамятовал его фамилию, кажется Байрамова, и он рассказал, что Шендриковы уговаривали его и других рабочих с промысла Нагиева завтра выйти на работу. Мол, мы уже добились всего, чего можно, а что касается свободы собраний, то пролетариату не привыкать собираться и без разрешения властей.

– Каковы негодяи! – воскликнул Джапаридзе. – Самовольно прекратить забастовку…

– На заседании стачкома об этом они не обмолвились ни словом!

– Надо срочно выслать пикеты на промыслы Нагиева. – Джапаридзе посмотрел на Фиолетова.

– Хорошо, Алеша, я этим займусь.

Фиолетов надолго запомнил пасмурное холодное утро двадцать третьего декабря. Шел мокрый снег, с моря дул порывистый, слепящий ветер, под ногами хлюпала жирная нефтяная грязь.

Ночевать он пошел к Байрамовым, но спать не пришлось. То, что он услышал от Абдулы, было очень тревожно. Все трое Шендриковых, действуя исподтишка, развили бурную деятельность. Им удалось сагитировать несколько сот человек, которые пообещали завтра утром прийти на промысел и пустить буровые.

– Ничего, Ванечка, я тоже кой-чему научился, – сказал Абдула. – Пока ты шел ко мне, я обегал десять, нет, одиннадцать казарм, и все, кто там живет, мусульмане и русские, не пустят завтра этих… как ты их называешь?

– Штрейкбрехеров?

– Вот-вот… Мне трудно выговорить это слово.

– Ничего, научишься… Ты здорово помог нам, Абдула, – похвалил Фиолетов товарища. – Но давай-ка сходим с тобой еще в другие казармы.

Всю ночь они собирали добровольцев и вместе с ними пошли к буровым Нагиева.

– Стойте здесь… – распоряжался Фиолетов. – Здесь… Здесь… – Он расставлял рабочие пикеты на пути тех, кто собирался утром пойти на работу.

В шесть часов еще было совсем темно и тихо, только гудел вдали неумолчный нефтяной фонтан и бесцельно лилась, растекаясь по долине, нефтяная река.

Фиолетов с Абдулой обходили пикеты.

– Кажется, идут… – шепнул Абдула. Послышались приглушенные голоса, все ближе, ближе. Фиолетов пошел им наперерез.

– А вы куда? – спросил он у первого, кто направлялся к вышке.

– Не знаешь, что ли? – угрюмо ответил тот.

Голос показался Фиолетову знакомым, он поднял фонарь, осветил лицо и узнал Переделкина.

– Дядя Петя! – воскликнул Фиолетов. – Вот так встреча!

– А, это ты, Ванюшка… Ну здорово… Ты чего?

Он попытался пойти дальше, но Фиолетов загородил ему дорогу.

– Туда не положено, дядя Петя.

– Но, но… Что значит «не положено»?

– Есть решение стачечного комитета…

– Плевать я хотел на твой стачечный комитет. Хватит! Набастовались! Я на работу иду, понял?.. Нам жрать неча.

– А нам есть что жрать, да?

Из темноты вышли пикетчики и неровной стенкой стали поперек дороги.

– А ну-ка отойдить в сторону! – вдруг гаркнул Переделкин. – Ребята! За мной!

Откуда-то из закоулков и дворов вынырнули несколько десятков человек и бросились на пикетчиков. Завязалась борьба. В руке одного из нападавших блеснул кинжал, но Абдула успел выбить его.

– Ты на кого замахиваешься, шайтан! – крикнул Абдула.

Штрейкбрехеры наседали. Казалось, еще минута – и они прорвут жиденькое заграждение, но тут на помощь пикетчикам из бараков и казарм стали выбегать рабочие.

Раздалось несколько выстрелов, и вслед за этим кто-то отчаянно крикнул:

– Казаки!

Рядом были бараки, склады, но никто не успел спрятаться. Затрещали выстрелы, засвистели нагайки. Несколько человек замертво упали на землю. От попавшего в голову булыжника свалился с лошади казак. С факелом в одной руке и с револьвером в другой бежали полицейские, путаясь в длиннополых шинелях. От порохового дыма запершило в горле.

Казачья пуля миновала Фиолетова, он отделался синяками, полученными в драке, и теперь с отчаянием искал в мятущейся толпе Абдулу: ему показалось, что его друг свалился на землю после первого залпа.

– Абдула!.. Абдула!.. – звал Фиолетов. Полицейские хватали первых попавшихся рабочих и тащили к тюремной карете. От них тоже надо было спрятаться.

– Абдула!.. Абдула!.. Где ты?

Казаки, сделав свое черное дело, отступили, увозя своего мертвого товарища, а толпа, осмелев, бросилась к тем, кто остался лежать на земле.

– Эти готовы… – сказал кто-то и, сняв шапку, перекрестился.

Абдулы среди убитых не было, и Фиолетов продолжал звать его.

– Я здесь, Ванечка… – услышал он наконец.

– Живой!.. Ну и напугал ты меня.

– Маленько раненный я, Ванечка. В руку… Как теперь работать буду, а?

– Идти можешь?

– Идти могу. В руку я раненный.

– Тогда скорей, а то еще в участок угодим!

Они добрались до пустого склада. Фиолетов зажег кусок пропитанной нефтью пакли – фонарь он потерял в свалке – и осмотрел рану. Пуля попала чуть пониже плеча, прошла насквозь, но кость как будто не задела.

– Счастливо отделался, Абдула. До свадьбы заживет.

…Через день в газете «Каспий», издававшейся на деньги «отца нации» Тагиева, появилась коротенькая, напечатанная петитом заметка:

«Забастовка продолжается. Сегодня, 23 декабря, в Балаханах произошло столкновение рабочих с казаками. Убиты шесть рабочих и один казак. Много раненых».

– Ну что, добились своего? – Фиолетов в упор посмотрел на Илью Шендрикова. – Шесть убитых рабочих, раненые. А если быть точным, то раненых более сорока.

Они встретились в комнате стачечного комитета. Илья пришел возбужденный, его маленькие глазки горели, на щеках снял лихорадочный румянец.

– Шесть убитых рабочих и более сорока раненых, – удрученно повторил Фиолетов.

– Не так уж и много, – бросил Шендриков. Фиолетова он побаивался, но держался с ним нагло.

– Какую подлость вы еще придумаете?

– Подлость? Однако вы неразборчивы в выражениях.

– А вы – в действиях, что куда хуже… Так что вы еще придумали?

– Мы будем мстить капиталистам. Око за око, кровь за кровь! Ни один убитый рабочий не останется неотмщенным!

Месть… Фиолетов вспомнил прошлогоднюю забастовку, когда тот же Илья подстрекал рабочих поджигать нефтяные пышки и ломать станки. А что, если этот авантюрист решит опять взяться за свое?

Фиолетов хотел посоветоваться с Джапаридзе и Стопани, но они еще не пришли, и он решил действовать на свой страх и риск. Очередное совместное заседание представителей рабочих и промышленников пока не началось, но уже подъехал генерал Джунковский и, заложив руки за спину, прохаживался по тротуару.

Фиолетов следил за ним через окно, все еще не решаясь выполнить задуманное, но наконец решился и вышел на улицу.

– Господни Джунковский…

– А, господин Фиолетов!.. Здравствуйте! Сегодня отличная погода. Вы не находите?

– Бог с ней, с погодой. – Фиолетов машинально снял очки и стал протирать их носовым платком. – Я хотел поговорить с вами наедине. Разрешите?

Джунковский кивнул и с любопытством посмотрел на Фиолетова. О чем собирается говорить с ним этот большевик?

– Просьба у меня к вам есть, господин Джунковский. Не как к представителю правительства, с которым, как вы знаете, мы боремся, а просто как к человеку, что ли…

– Слушаю вас, Иван… Простите, запамятовал ваше отчество.

– Тимофеевич. Так вот просьба к вам есть. Повлияйте вы на промышленников, чтоб они не затягивали заключение договора… Видите ли, у нас есть сведения, что не сегодня-завтра начнутся поджоги промыслов. Как в прошлом году. А кому это выгодно? Ни нам, ни вам…

– Вы отвечаете за свои слова, господин Фиолетов?

– На девяносто процентов.

Джунковский задумался.

– Хорошо, я поговорю с промышленниками. Пожары – это действительно невыгодно ни той, ни другой стороне.

…Но было поздно. В час ночи на квартиру Джапаридзе прибежал запыхавшийся Фиолетов.

Дверь открыла встревоженная Варвара Михайловна.

– Что случилось, Ванечка?

– Беда, Варвара Михайловна, промыслы горят. – Он посмотрел на Джапаридзе. – В Балаханах горит несколько вышек. Что будем делать?

– Надо сегодня же подписывать договор.

– Шендриковцы заартачатся. Теперь они будут горой стоять за стачку «до конца».

– Само собой разумеется… И провалят стачку.

– С промышленниками теперь станет разговаривать еще труднее.

– И все равно забастовку надо кончать. Затягивая ее из-за гадательной прибавки в несколько копеек, мы рискуем очень многим – тем, чего уже добились.

Фиолетов оказался прав: промышленники подняли шум.

– Где же ваше слово, господа рабочие – процедил сквозь зубы Гукасов. – Кто говорил, кто обещал, что не повторится печальная история августа прошлого года?

Конечно, можно было ответить, что до поджогов рабочих довели те самые капиталисты, от имени которых выступает Гукасов, но учить политграмоте миллионеров едва ли имело смысл.

– Разрешите? – Джапаридзе обратился к председательствующему Джунковскому. – Наша сторона снимает свое требование о выплате половины жалованья за дни стачки.

Гукасов одобрительно кивнул головой.

– Не хватало того, чтобы мы платили бездельникам, вогнавшим нас в убытки. – Он почувствовал, что «рабочая сторона» стала уступчивее. – Что касается ваших требований о восьмичасовом дне, мы по-прежнему считаем его абсолютно неприемлемым.

– На прошлом заседании речь шла о девятичасовом рабочем дне, – напомнил Джапаридзе. – Чтобы не затягивать забастовку, мы пойдем навстречу господам промышленникам. Пусть будет девятичасовой.

– Ну что же, – процедил Гукасов.

Шендриковы на это заседание не явились, очевидно боясь попасть под перекрестный огонь с той и с другой стороны, и Джапаридзе мог действовать решительно. Примерно так же был настроен и Джунковский.

– В таком случае, господа, – сказал он, – все спорные вопросы как будто решены. И обе стороны могут подписать договор.

Гукасов кивнул головой. Джапаридзе и Фиолетов выразили свое согласие. Представитель дашнаков промолчал.

В тот же день на афишных тумбах, на стенах домов, на заборах были расклеены прокламации:

«…Поздравляем себя с победою! Капиталисты уступили нашим последним требованиям, и организация рабочих прекращает забастовку. Теперь мы должны стать на работу, но теперь же мы должны дать себе клятву, что забастовка эта не последняя. Борьба наша за лучшую долю не кончена, она только что начинается».

Прокламации полиция почему-то не срывала, а может быть, просто не успела сорвать, и Фиолетов с удовлетворением увидел ее на дверях акционерного общества «Электросила», где проходили совещания.

– Любуетесь, господин Фиолетов? – услышал он голос Джунковского. – На сей раз вы одержали победу. Такого договора между рабочими и представителями власти, насколько мне известно, еще не было в России.

– Ничего, господин Джунковский. Лиха беда начало, – весело ответил Фиолетов…

С последнего заседания стачечного комитета все три большевика шли вместе.

– Вот теперь можно и товарищу Ленину сообщить, – сказал Стопани. – Владимир Ильич просил меня писать ему каждую неделю, но я, грешный, не смог выполнить его просьбу. А сейчас напишу, Есть о чем.

Вечером он сел за стол и написал письмо Ленину.

«Бакинский комитет принимал в стачке энергичное участие… В первый же день взялся руководить стачкой: выставил свои требования, организовал переговоры и вел их. Главнейшие требования… удовлетворены при организованных им переговорах».

Глава седьмая

– Как это ни грустно, Ванечка, но вам необходимо уехать из Баку. Увы, мы не можем гарантировать вам безопасность, а сидеть в тюрьме – какой смысл!

Фиолетов выслушал это решение Бакинского комитета молча. Уезжать из Баку, с которым было так много связано, ему совсем не хотелось, но и перспектива попасть за решетку его тоже не устраивала.

– Поедете в Грозный. Там надо налаживать работу, – сказал Азизбеков.

– И надолго, Мешади?

– Кто знает… Как только шпики потеряют вас из виду…

– Потеряв, они все равно его не забудут, – заметил Джапаридзе. – Говоря откровенно, Ванечка, мне очень жаль расставаться с вами.

– Мне тоже, Алеша.

– По восточному обычаю вслед отъезжающему надо выплеснуть воду, – сказал, улыбаясь, Азизбеков.

– Ну что ж, выплесните, Мешади, я не против. Вот вам кувшин…

Поезд еле тащился. Долго стояли в Перовске, ждали, когда отправится воинский состав с ранеными, которых везли с Дальнего Востока через всю страну. Около вагонов ковыляли на костылях солдаты, бегали молоденькие, в белоснежных наколках сестры милосердия, сердобольная старушка совала солдатам коржнки.

«Эти уже отвоевались», – невесело подумал Фиолетов.

В его вагоне было тесно, душно, он рассеянно смотрел в окно и думал о том, что едет в чужой, незнакомый город и совсем неизвестно, что его там ждет, справится ли он с поручением и где найдет пристанище, хотя бы на первые дни. Правда, в голове он держал адресок, которым его снабдили в Бакинском комитете.

Грозный встретил Фиолетова легким морозцем и солнцем, на котором ослепительно блестели и отливали синевой алмазные шапки близких гор.

Город чем-то напоминал ему Баку, точнее, его старую часть; такие же закоулки, узкие улочки и спускающиеся ступенями слепые каменные дома, будто съежившиеся от тесноты.

Идти по адресу пришлось на далекую окраину, заселенную рабочими паровозного депо и мастерских. Фиолетов нашел дом, постучал в калитку, взбаламутив стуком рыжую собаку на цепи. На лай вышел бородатый мужик в посконной рубахе и накинутой на плечи железнодорожной шинели и поинтересовался, кого надо.

– К Федору Петровичу я… От Варвары, – сказал Фиолетов.

– Федор Петрович уехал.

– Тогда, может быть, Иван Иванович дома?

Хозяин улыбнулся и протянул Фиолетову руку. Хозяина дома звали Сергей Петрович. Он рассказал, что работает кондуктором на товарных поездах и живет бобылем.

– Из членов РСДРП кроме тебя кто на примете?

– Один кочегар в паровозном депо работает, двое на водокачке. Да и на промыслах должны быть…

– Вот видишь, люди, выходит, есть. Надо только связать их друг с другом. Начнем со сходки… Ну, хотя бы на железнодорожной станции, где ты работаешь.

– Это можно. Надо только, чтоб случай представился.

Ждать пришлось недолго. На другой день по приезде Фиолетова в Грозный по городу поползли слухи о том, что в прошлое воскресенье в Петербурге царь расстрелял мирную манифестацию рабочих.

Фиолетов бросился искать петербургские газеты, не нашел и решил, что, наверное, забастовали или железнодорожники, или печатники. На третий день газеты наконец-то пришли, и Фиолетов стал жадно читать скупые сообщения о кровавых событиях в столице. Более тысячи одних убитых! Вызванные расстрелом рабочих забастовки в Петербурге, Москве, Риге, Варшаве. И всюду пули, всюду кровь. Послание Святейшего синода ко всем православным. Фиолетов прочитал и его: «Подстрекатели, имея в среде своей недостойного священнослужителя… дали рабочим насильственно взятые из часовни крест, иконы и хоругви, дабы вернее вести к беспорядку и гибели… Святейший синод, скорбя, умоляет чад церкви повиноваться власти».

Фиолетов отбросил газету. Что ж, картина более или менее ясна, и теперь можно, да что значит можно, необходимо рассказать народу о том, что произошло в Петербурге.

Он пришел в железнодорожные мастерские перед обеденным перерывом. Тут все было ему привычно. Визжало железо под острием резца, дышали жаром печи, в которых накалялся металл, ухали и глухо стучали паровые молоты, снопы холодных искр летели из-под точил.

Сергей Петрович подошел кое к кому из рабочих, что-то сказал им, показывая на стоявшего поодаль Фиолетова. Мастер тоже на него скосился, но ничего не сказал.

Прогудел гудок, и в мастерских стало тихо. Фиолетов вышел на середину и взобрался на верстак.

– Товарищи!

Многие рабочие переглянулись. Их еще никто так не называл.

– Товарищи! – повторил Фиолетов. – Только что получено известие: девятого января в Петербурге рабочие организовали мирное шествие к царю, чтобы рассказать ему о своей горькой доле. Они шли с детьми. Они несли иконы и хоругви и ждали, что царь встретит их и выслушает. И царь их встретил. Но не добрым словом, на которое они по простоте душевной рассчитывали, а солдатскими пулями, ружейными залпами по безоружной толпе, по таким же пролетариям, как мы с вами.

В мастерских собрались люди, многие из которых впервые слышали революционное слово, и Фиолетов старался говорить просто.

– Тысячи… вы слышите, товарищи, тысячи убитых, раненых и покалеченных людей! Они взывают к мщению. Мы не можем безучастно смотреть, как по велению царя гибнут наши братья по классу. Пусть же пролитая кровь рабочих падет проклятием на царское правительство! Пусть захлебнется оно в народной крови! Народ всей России будет протестовать и уже протестует против учиненного царем кровопролития. Настал момент, когда всеобщая скрытая злоба в ненависть к самодержавию превращается в грозный клич: «Долой героев кнута и насилия! Долой хищника-кровопийцу и его прислужников!»

Фиолетов обвел собравшихся беглым взглядом и успокоился. Его слушали жадно, с той затаенной опаской, которая придает услышанному особый, жгучий интерес.

Народу в мастерских прибывало. Пришли эксплуатационники со станции, конторщики, рабочие паровозного депо. Некоторые протискивались вперед, чтобы лучше слышать этого незнакомого рабочего паренька. А он говорил, все более воодушевляясь.

– Только что закончилась нашей победой всеобщая политическая стачка в Баку. Да вы об этом, наверно, знаете, потому что наша стачка нашла отклик по всей России. Мы добились многого. Где на час, где на два сократили рабочий день, подняли оплату за труд. Пора и вам присоединиться к общей борьбе. Бросайте работу! Предъявляйте требования своей администрации. Боритесь за восьмичасовой рабочий день, за свободу собраний и демонстраций! За демократическую республику!

Митинг начался настолько неожиданно, что полиция узнала о нем, когда все разошлись.

– Однако ты мастак говорить, – похвалил Фиолетова Сергей Петрович. – Складно у тебя получается.

…Планы у Фиолетова были большие и нелегкие. В Баку он постоянно чувствовал локоть друзей, здесь был один. Там он мог в трудную минуту пойти к Вацеку, Алеше, Мешади, чтобы посоветоваться. Здесь, по крайней мере на первых порах, он должен был любое решение принимать самостоятельно, на собственный страх и риск, и это вызывало у него противоречивые чувства – гордость за то, что ему доверили важное и трудное дело, и опасение: а вдруг он что-нибудь сделает не так, не на пользу, а во вред?

В Баку была своя типография, где за время одной лишь декабрьской стачки напечатали тысячи листовок. Тысячи! Здесь же не было даже примитивного гектографа, не было бумаги, красок, помещения. Правда, на все это Кавказский союзный комитет РСДРП отпустил деньги, об этом, посылая Фиолетова в Грозный, сказал Вацек, по-прежнему выполнявший обязанности казначея.

Отпущенные деньги хранились у Сергея Петровича.

– Я их, Иван Тимофеевич, в душнике на кухне храню.

Сергей Петрович пошел в кухню и через несколько минут вернулся с завернутым в холстину толстым свертком.

– Сколько здесь? – спросил Фиолетов.

– Передавали, что тыща.

– Добро… Теперь эти деньги нам бы с толком истратить. На первых порах гектограф приобрести. А потом и типографию организовать. Листовки, брошюры печатать…

Печатать листовки было негде. Фиолетов сунулся было в полукустарную местную типографию, но натолкнулся на какого-то типа, который в ответ на его просьбу пообещал немедленно сообщить о нем полиции. После нескольких дней поисков удалось связаться с милой барышней из гимназии, должно быть учительницей, которая взялась размножить листовку на пишущей машинке. Получилось около ста штук, и это было каплей в море.

Он шатался по базару, ходил по кустарным мастерским, приглядываясь, нет ли у кого гектографа. Спрашивать напрямик было опасно, многие лавочники хорошо знали, для каких целей покупают эту нехитрую машинку. Да ее ни у кого и не было.

И вдруг он вспомнил, что перед отъездом из Баку видел старенький гектограф в лавке Азаряна, что на Торговой улице. Азарян сочувствовал революционерам и откуда-то доставал для них то типографский шрифт, то бумагу, то краски.

– Придется мне, наверно, в Баку ненадолго съездить, Сергей Петрович, – сказал Фиолетов. – Может, гектограф достану.

– А не сцапают тебя там?

– Постараюсь, чтоб не сцапали… Надо нам гектограф вот как! – Он провел по горлу ребром ладони…

В Баку поезд пришел под вечер. Домой Фиолетов решил не заходить, чтобы не расстраивать мать: мол, показался на минутку и опять уезжает, – а направился с вокзала к Джапаридзе.

– Ванечка! – удивилась Варвара Михайловна. – Ведь вы же в Грозном… Алеша, посмотри, кто к нам пришел!

Джапаридзе удивился не менее жены, хотел было поругать Фиолетова, но когда услышал о цели приезда, успокоился и даже похвалил за инициативу.

– А у нас, Ванечка, очень тревожно, – сказал он. – Ходят упорные слухи, что не сегодня завтра начнется армяно-татарская резня. На всякий случай мы уже сорганизовали на промыслах дружины по десять человек – два азербайджанца, два армянина и шесть русских. Будут ходить по казармам и следить за порядком.

– Пожалуй, тогда мне надо сейчас сбегать к Азаряну.

– Не советую. Уже поздно, и Азарян вам не откроет. Все армяне страшно напуганы и стараются, когда стемнеет, не показываться на улицах.

– Утро вечера мудренее, Ванечка, – сказала Варвара Михайловна. – Переночуете у нас. Небось устали с дороги… Сейчас будем ужинать. Я вас таким пловом угощу…

За ужином тема разговора была все та же – об опасности братоубийственной резни.

– Вот уже две недели, – сказал Джапаридзе, – как полиция распространяет среди мусульман слухи о том, что армяне готовятся к бунту против царя и хотят перебить всех азербайджанцев и русских.

– Какая чушь! – воскликнул Фиолетов.

– А власти палец о палец не ударили, чтобы рассеять нелепую молву. Больше того, полиция и ее агенты стали раздавать мусульманам оружие и патроны и делали это открыто, прямо на улицах.

– Мешади, конечно, в курсе всех дел?

– Само собой. Он сейчас днюет и ночует в помещении правления «Гуммета»… Как-никак, а это – его детище.

– Да, тут Мешади проявил огромную энергию… Кстати, «гуммет» в переводе «энергия».

Джапаридзе улыбнулся.

– Я знаю, Ванечка. В этой мусульманской рабочей организации, которая, между прочим, все теснее примыкает к нашей партии, действительно собрались очень энергичные люди. Мешади, Эфендиев, Нариманов. Этот последний – без пяти минут доктор, исключенный за студенческие беспорядки из Новороссийского университета.

…А назавтра началось.

Шестого февраля, в воскресенье, в армянский собор, где еще шла служба, вбежал армянин в рваной одежде и закричал не своим голосом:

– Братья армяне! Нас режут мусульмане!

Одновременно с криком «Правоверные! Нас режут армяне!» вбежал в тазанирскую мечеть азербайджанец.

Весть о случившемся мгновенно распространилась по всему Баку и перекинулась на промыслы. В городе началась паника. Возле Парапета появилась группа вооруженных мусульман, паливших в окна квартир, занятых армянами. Из окон им отвечали тем же…

Фиолетов проснулся при первых же выстрелах. Они были едва слышны, и он скорее почувствовал их, чем услышал.

– Кажется, началось, – сказал Джапаридзе, и в его голосе слышалась неподдельная тревога.

– Что будем делать? – спросил Фиолетов.

– Надо немедленно связаться с Мешади. Быстрее! Может быть, поймаем извозчика.

– Алеша, Ванечка! Я вас умоляю, будьте предельно осторожны, – упрашивала Варвара Михайловна.

Им повезло. Извозчик-молоканин, с огромной бородой лопатой, прикрывавшей полгруди, только что привез из города насмерть перепуганного армянина и порожняком возвращался обратно. Он рассказал, что на прилегающих к Парапету улицах видел несколько убитых. Они лежали на мостовой в луже крови.

– А что делают полицейские? – спросил Джапаридзе.

– Ходят… ручки в перчатках за спину, будто прогулку совершают… Тьфу ты господи! – Он снял картуз и перекрестился.

– На Торговую, пожалуйста.

– Ежели проедем, господа хорошие. Там, кажись, самая стрельба.

На Торговой улице пахло порохом, окна многих домов были выбиты, на тротуарах валялись выброшенные из квартир вещи, в воздухе носился пух распоротых подушек.

Напротив лавки Азаряна стояли несколько молодых мусульман с револьверами за поясом и кинжалами в богатых ножнах.

– Подождите нас здесь, – сказал Джапаридзе извозчику. – Оружие, надеюсь, при вас? – спросил он, обернувшись к Фиолетову.

Фиолетов кивнул. Перед отъездом в Грозный он получил в Бакинском комитете пистолет и носил его постоянно в боковом кармане пиджака.

Они подошли к массивной железной двери, ведущей в лавку Азаряна, и Джапаридзе, стараясь оставаться на виду, достал из кармана связку ключей. Молодчики подвинулись ближе к двери.

Джапаридзе резко обернулся.

– Что вам угодно, господа? – У Джапаридзе был весьма представительный вид, и он вполне мог сойти за какого-либо важного чиновника. – Что вы делаете у моего магазина?