Текст книги "До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Еще 20 апреля декретом Комитета революционной обороны была распущена городская дума. Декретом от 12 мая отделена школа от мечети и церкви и установлено бесплатное обучение. Декретом от 26 мая разогнаны старые органы юстиции, создан военный трибунал и учреждена ЧК – Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. На очередь встал самый важный вопрос: о национализации основных отраслей народного хозяйства – нефтяной, рыбной – и Каспийского морского флота, необходимого для вывоза нефти.

В разработке этих декретов Фиолетов принимал самое непосредственное участие. Для него, как, впрочем, и для всех комиссаров, это было делом новым, но они чутко прислушивались к тому, что делалось далеко от Баку, в центре Советской России, к тому, что советовал Ленин, что он считал необходимым, на что нацеливал бакинских большевиков.

Главным по-прежнему была нефть.

Вчера днем Фиолетов зашел в Совнарком, и первый вопрос, который задал ему Шаумян, касался нефти. Сколько добыто за сутки? Сколько отправлено в Астрахань? Как обстоят дела с засыпкой бухты?

– Вы ведь обещали начать там работы через неделю? Не так ли?

– Ну, положим, я сказал тогда – через недельку-другую, но если хотите, мы можем сейчас проехать в Биби-Эйбат.

– Спасибо, Иван Тимофеевич. Судя по вашему бодрому голосу и довольной улыбке, там справятся и без меня. Может быть, завтра выберу время…

Фиолетов не любил бросать слова на ветер. Вот уже три дня, как на засыпке бухты работают сотни людей. Он их увидел еще издали, услышал людские голоса, заглушаемые шумом моря. Каспий сердился, крутые волны набегали на берег и разбивались о замшелые камни. Море, докуда видел глаз, было покрыто белыми барашками.

К Фиолетову подбежал Кузовкин, молодой портовый моряк, который тут был за главного.

– Работаем, товарищ комиссар! – сказал он довольным голосом. – Землю с промыслов возим, как вы советовали.

На старых промыслах, где копали колодцы, сохранилось немало пустой породы, теперь ее свозили на телегах к берегу, а оттуда лопатами грузили в лодки. С моря вошла в бухту баржа с песком, стала на якорь, и рабочие начали сбрасывать песок в море.

– Долгое это дело, товарищ комиссар, – сказал Кузовкин. – Нам бы таких барж хотя б пяток, а то одна, много ль с нее возьмешь?

– Постараюсь, чтоб завтра дали еще одну, – пообещал Фиолетов. – Больше, говорят, в порту нету.

– Брешут! – зло сказал моряк. – Саботажники там засели!

– Я знаю, товарищ. И постараюсь помочь.

– И народу хорошо б поболе.

– Это сделаем.

Несколько минут Фиолетов молча наблюдал за работой, мысленно представляя себе, какой станет эта бухта, когда ее засыплют: лес нефтяных вышек на созданном человеком дне, фонтаны нефти, паутина труб. Все это будет. А пока… Пока он взял свободную лопату и быстро, с явным удовольствием, которое всегда доставлял ему физический труд, стал насыпать песок в тачку. Сидеть без дела, когда кругом работают, Фиолетов не мог.

На Баку надвигался голод. Он лез из всех щелей, словно отравляющий газ, который немцы применили на фронте против русских солдат. Он ползком пробирался по кривым улочкам промыслов и Старого города и обходил только кварталы богачей. Там по-прежнему пили французский коньяк вместо запрещенного Кораном вина, дымился на серебряных подносах жирный, окрашенный шафраном плов, а в банях «Декаданс» и «Фантазия» за чудовищные деньги богачи купали своих содержанок в ваннах, наполненных испанским вином.

В начале апреля Комитет революционной обороны обложил нефтяных королей налогом в пятьдесят миллионов рублей. Часть этих денег предназначалась для борьбы с голодом, но промышленники медлили раскошеливаться, и положение оставалось очень напряженным.

Фиолетов возвращался в новую квартиру на Телефонной. На улицах у провиантских лавок стояли в очереди женщины, и, увидев их, он поморщился, словно от боли. Было три часа ночи, а они уже дежурили, чтобы получить по карточкам свою пайку муки.

Кто-то из женщин в очереди узнал Фиолетова, и все сразу обступили его.

– Что ж это такое, Иван Тимофеевич? Революцию сделали, а наши дети все без хлебушка сидят. Доколе ж это будет?

– Сам небось сыт! – выкрикнула дама из бывших.

Фиолетов побледнел.

– Я получаю по карточкам столько же, сколько и вы, ни на лот больше, и моя жена тоже стоит в очереди. С ночи.

– А хлеб будет?

– Будет. Хлеб в Баку идет из России, но составы не могут пробиться через кордоны белых.

– Нам от этого не легче!

– Вчера прибыло из Ленкорани четыре с половиной тысячи пудов муки. Полторы тысячи пудов мы отдали красноармейцам, остальное – городу. Этого хватит на два дня по четверти фунта на душу.

Скрывать правду от женщин Фиолетов не хотел и не мог.

…Дома Ольги не было, она стояла в очереди. В кроватке тихо посапывала маленькая Галя. Фиолетов разделся и лег спать.

В восемь часов его разбудила Ольга. Она принесла три четверти фунта муки – теперь уже на троих.

– Ты сегодня бледный какой-то, – сказала Ольга. – Устал?

Он кивнул в ответ. Последние дни из-за недоедания и бесконечных нагрузок на работе, от тревожных дум Фиолетов чувствовал себя плохо. Побледнело лицо, под глазами образовались синяки. Часто кружилась голова, напоминая о голодовке в грозненской тюрьме.

Несколько дней назад, когда он выступал перед рабочими нефтеперегонных заводов, ему сделалось плохо. Сидевший в президиуме Абдула подхватил его на руки. Через несколько минут, глотнув воды, Фиолетов продолжал выступление. Он говорил о том, что хлеб везут из Царицына под огнем белогвардейских банд. Об этом была телеграмма из Петрограда.

Своим выступлением Фиолетов тогда остался доволен. Рабочие проголосовали за резолюцию: «Принимая во внимание важность бакинской промышленности, единственного топливного источника для всей России, в интересах сохранения русской промышленности, в интересах дальнейшего развития как русской, так и международной революции мы, черногородские рабочие, несмотря на голодное наше состояние, своих промыслов не покинем и напряжем остатки наших истощенных сил, чтобы продолжать работу. Оставление ее в такой момент мы считаем дезертирством с революционного поста».

Абдула теперь работал в ВРК. Состояние Фиолетова его очень обеспокоило, и он пошел к Шаумяну. Здания Военно-революционного комитета и Совнаркома стояли недалеко друг от друга.

Шаумян выслушал Абдулу и позвал секретаршу.

– Ольга Григорьевна, у меня к вам просьба. Пожалуйста, срочно организуйте экипаж, на котором ежедневно – повторяю, ежедневно – отвозили бы Ивана Тимофеевича к нему на квартиру. И проследите еще, чтобы он там обедал и отдыхал не менее трех-четырех часов.

На следующий день точно в обеденное время совнаркомовская коляска остановилась возле совнархоза, но кучер напрасно просидел час, ожидая Фиолетова, чтобы отвезти его домой обедать. Председатель СНХ в это время находился у нефтяных вышек.

Положение с добычей нефти очень тревожило Фиолетова. Проезжая по промыслам, он видел неработающие буровые станки и заброшенные скважины. Добыча нефти падала с каждым днем. Об этом же говорили в совнархозе.

– Иван Тимофеевич, закрылись еще две фирмы, – доложил статистик.

– Итого двадцать нефтяных фирм не работают, – подвел печальный итог Фиолетов. – Что с тартальщиками Тагиева?

– Пока без работы. Двадцать тысяч человек.

– Суточная добыча?

– Уменьшилась на три миллиона пудов.

– Отправлено в Россию?

– Половина. Не подошли нефтеналивные баржи.

Председателю совнархоза было над чем задуматься.

– Ладно… – Фиолетов надел картуз, с которым не расставался ни зимой ни летом, и решительно зашагал к выходу. – Если будут спрашивать, я на втором промысле.

…В его толстой записной книжке, где он отмечал самое важное – отдельные мысли, план предстоящего выступления, адреса, – недавно появилось слово, которое он подчеркнул красным карандашом: национализация. О том, что она необходима, у Фиолетова не было сомнений. Вопрос стоял только о сроке – немедленно или спустя какое-то время. Об этом он думал теперь постоянно – на работе, на собраниях и дома, воротясь в три часа ночи с очередного заседания СНК или президиума совнархоза. Без заседаний, совещаний, собраний, пленумов не обходился ни один день, и Фиолетов совсем измучился. С ним снова случился обморок, на этот раз длительный. Шаумян срочно вызвал врача, который с первого взгляда определил сильнейшее переутомление и истощение нервной системы.

– Вам надо полежать, голубчик, хотя бы неделю.

Фиолетов открыл глаза и рассмеялся.

– Вы шутяте, доктор, у меня завтра доклад в Совнаркоме.

Доклад, о котором говорил Фиолетов, был посвящен как раз национализации нефтяной промышленности.

Доклад писался трудно. И не потому, что Фиолетов не знал, что он скажет завтра на заседании Совнаркома. Трудность заключалась как раз в том, что он прекрасно представлял, что он скажет. И еще в том, что его слова едва ли вызовут одобрение. Он не раз говорил и Шаумяну, и комиссару по труду Зевину, и Джапаридзе, и Азизбекову, недавно назначенному бакинским губернским комиссаром, людям, которых он считал и которые действительно были его товарищами по партии и его друзьями, что сейчас, в эти тревожные дни народная власть просто не справится с руководством таким колоссальным хозяйством, каким является бакинская нефтяная промышленность.

Заседание Совнаркома, как обычно, было назначено на десять вечера. Заседания проводились три раза в неделю и заканчивались не раньше трех часов ночи.

Фиолетов выступил первым:

– Я сошлюсь на известную вам декларацию совнархоза, которая определяет мое личное отношение к поднятому вопросу: «Поскольку буржуазия признала себя побежденной, национализация промышленности, как боевое средство против буржуазии, стала излишней, и власть может временно отказаться от этой меры, предварительно создавая свой аппарат по руководству частными предприятиями».

– Ах, Ванечка, он опять за свое… – Джапаридзе покачал головой.

– Алеша! Но ведь я уверен в этом! – воскликнул Фиолетов.

– Хорошо, Иван Тимофеевич, продолжайте, – сказал Шаумян.

И снова Фиолетов доказывал свою правоту. Когда закончилось заседание, Джапаридзе подошел к Фиолетову и дружески взял его за руку.

– Ванечка, давайте мы с вами проедемся по промыслам.

– Я там бываю каждый день, Алеша.

– Я знаю. Но все-таки давайте проедемся.

За председателем совнархоза был закреплен выезд, принадлежавший бежавшему за границу купцу. Фиолетов и Джапаридзе уселись в пролетку, и кучер повез их в Сураханы.

Еще издали нетрудно было увидеть приметы запустения. Не было того привычного грохота буровых станков, от которого хотелось заткнуть уши. Возле одной из буровых дремал сторож. Буровая молчала. Фиолетов по привычке хотел было разбудить его, но подумал: зачем? И велел ехать дальше, к работающим вышкам. Лошадь разбрызгивала копытами лужи нефти, и кучер едва выбрал сухое место, чтобы остановиться.

Резервуары были переполнены, и нефть разлилась огромным черным озером. «И это в то время, когда страна осталась без нефти», – с горечью подумал Фиолетов.

– Почему такая бесхозяйственность, Гасан? – спросил у мастера Джапаридзе.

Старый рабочий, знакомый им обоим азербайджанец, прищурясь, посмотрел сначала на него, потом на Фиолетова.

– А зачем нам на господина Манташева стараться? Он, видишь ли, в своей шикарной вилле лежит на диване, шашлык вкусный кушает, а мы, голодные и босые, будем ему миллионы зарабатывать? Да?

– Вы слышите, Ванечка, куда метит этот мудрый человек! – сказал Джапаридзе. – И с ним трудно спорить. Почувствовав свободу, многие рабочие просто не желают работать лучше, ибо не хотят обогащать господ промышленников. А теперь представьте себе, что все это, – Джапаридзе показал рукой на вышки, – будет принадлежать не Манташеву и компании, а народу, в частности мастеру Гасану. Неужели вы полагаете, что он откажется работать лучше, не перекачает это озеро нефти в резервуары, которые хозяева нарочно держат пустыми?

Фиолетов смущенно улыбнулся и посмотрел на Джапаридзе.

– Вы, как всегда, правы, Алеша. Свое, народное – этот козырь, пожалуй, может побить все мои карты…

2 июня 1918 года Шаумян и Фиолетов подписали декрет о национализации нефтяной промышленности Бакинской губернии.

…Как всегда, он освободился в третьем часу ночи и шел домой по безлюдным, сонным улицам. На душе было легко и спокойно: корабли за собой он сжег и отступать было некуда.

Задумавшись, он шагал, ничего не замечая вокруг, и чуть было не столкнулся с женой, которая шла ему навстречу.

– Леля, ты? Что случилось? – спросил он испуганно.

– Ничего, Ванечка, не случилось. Просто захотелось тебя встретить.

– Какая же ты умница! – Он обнял ее за плечи. – Ты не обижайся, если я делаю что не так. Просто я очень устал, Леля.

– Тебе обязательно надо отдохнуть, подлечиться.

– Глупенькая… Ты как доктор. Недавно он хотел уложить меня в постель. Но, как видишь, не получилось.

Шаумян посмотрел на Фиолетова.

– А вы, Ванечка, конечно, не выполняете распоряжение Совнаркома обедать ежедневно? Впрочем…

– Вот именно, Степан Георгиевич. – Фиолетов усмехнулся. – Что толку ездить на обед, если дома хоть шаром покати.

– Да, к сожалению, вы правы, хоть шаром покати… Но будем надеяться на лучшее. Владимир Ильич в курсе наших продовольственных бед и принимает меры. О радиограмме Ленина от двадцать третьего мая вы, конечно, помните? Да, хлеб из Царицына в распоряжение Баксовета… Сейчас к нам идет картофель из Брянска, из Царицына – подсолнечное масло, со станции Теречной – мука и кукуруза, – время от времени Шаумян заглядывал в лежавший на столе список, – из Шендриковки – сахар, ячмень, просо…

– Все это так, Степан Георгиевич. – Фиолетов вздохнул. – Но уж очень трудно промысловикам работать не евши.

– Вы связывались с Констандяном?

– Да, – Фиолетов кивнул. – Продовольственные пункты, созданные на промыслах Народным комиссариатом по продовольствию, работают неплохо. Но продукты, которые были взяты на учет у частных владельцев, уже израсходованы. Правда, остались овощи. Продолжают работать бесплатные рабочие столовые. Но меню, прямо скажем, оставляет желать много лучшего.

– Я надеюсь, что нам поможет урожай этого года, – сказал Шаумян, – я уже телеграфировал Владимиру Ильичу о том, что мы организуем уборку хлебов в губернии для вывоза в Баку. Так что, Ванечка, давайте все же будем оптимистами.

– Да я и есть оптимист по натуре, Степан Георгиевич, – ответил Фиолетов.

…В эту ночь Фиолетову почти не удалось заснуть. Разламывалась, до тошноты болела голова, стучало в висках, и сон бежал от него. Ольга уснула быстро, намаявшись за день в своем продовольственном комитете да в очередях, а он лежал с открытыми глазами, смотрел в украшенный лепными карнизами потолок и думал.

Нет, он не жаловался на судьбу, на свою занятость и заботы, даже на свое вконец расстроенное здоровье. Он считал, что все, что с ним произошло, закономерно. Он не хотел другой жизни, может быть более благополучной и менее тревожной, его вполне устраивала та жизнь, которую он уже успел прожить и которой жил сейчас. Будущее? О нем он думал то с надеждой, то с тревогой и тогда гнал от себя невеселые мысли, утешаясь любимой Ольгиной фразой: «Все будет хорошо».

Несмотря на приближающийся фронт, на разруху и голод, Баку жил шумно. На черном рынке по баснословным ценам можно было достать все, что душе угодно, по улицам бродили какие-то темные личности в блестящих сапогах и папахах и шепотком предлагали продукты, о которых простые бакинцы давно забыли. Работали кинематографы и театры. В народных домах и клубах члены Бакинского комитета читали лекции. Носились мальчишки с пачками свежих газет, выкрикивая выхваченные наугад новости.

– Покупайте «Бакинский рабочий»!

– Берите «Известия»!

– «Социал-демократ» на армянском!

– «Гуммет» на азербайджанском!

«Гуммет» редактировал Нариманов. Газета начала выходить еще в июле 1917 года, и это событие «Бакинский рабочий» приветствовал словами: «Просвещение мусульман-рабочих необходимо и для самих русских рабочих, для борьбы за общие цели, общее рабочее дело».

Фиолетов остановил первого попавшегося мальчишку и купил «Известия», чтобы прочитать речь Азизбекова. Вчера он слушал ее в народном доме и порадовался, с какой страстью Мешади клеймил соглашателей всех мастей: «… Меньшевизм… В Закавказье он является ослом, нпа котором ездит мусават. Меньшевики с мусаватом решили, что лучше пусть Турция властвует над Закавказьем, лишь бы только не иметь ничего общего с большевизмом…»

Читая на ходу, Фиолетов дошел до шикарного особняки Мусы Нагиева на аристократической Биржевой улице. Сейчас в нем помещался уездный исполком. Возле дома пережевывали жвачку верблюды с поклажей на горбах, к фонарным столбам были привязаны кони. Это приехали в исполком по своим нуждам крестьяне из апшеронских сел.

Навстречу промаршировал рабочий батальон с берданками и винтовками, которые передали демобилизованные солдаты. Несколько человек кивнули Фиолетову, и он долго морщил лоб, пока не вспомнил, где он их видел: на сабунчинском промысле «Руно». Неделю назад вся третья смена этого промысла вступила в ряды Красной Армии.

А это что? Фиолетов прислушался к доносившемуся со стороны площади Свободы непонятному нарастающему шуму. Туда сразу же побежали мальчишки. Вышли на улицу медлительные лавочники и, прищурясь от бьющего в глаза солнца, стали смотреть в сторону, откуда слышался шум.

Шум нарастал, и вскоре показался бронированный автомобиль, за ним другой, третий; целая колонна двигалась по улице, наполняя ее мощным гулом своих моторов. Фиолетов знал, что по приказу из Москвы должно подойти подкрепление, но не предполагал, что оно придет так быстро.

Наконец, он дошел до Совнаркома. На стене висело только что наклеенное обращение Бакинского Совнаркома к рабочим: «Мы знаем, что от участи нашей нефтяной промышленности зависит участь всей промышленности России – участь наша. Мы знаем, что если не будет топлива, замрет все: замрут фабрики, заводы, станут железные дороги, перестанут ходить пароходы. И тогда, где бы мы ни находились – на промыслах в Баку, у себя ли в деревне, в аулах, – гибель не только нам, но гибель и всем трудящимся».

Обращение подписали Фиолетов и заведующий рабочей секцией нефтяного отдела совнархоза, в прошлом слесарь сураханских промыслов Басин.

…Позднее других на заседание Совнаркома пришел Зевин – прямо из Сабунчинского районного Совета.

– Кажется, все, – сказал Шаумян, оглядев собравшихся. – Тогда начнем. Прежде всего разрешите сообщить, что Совнарком РСФСР под председательством товарища Ленина направил нам, в Баку, на нужды нашей промышленности пятьдесят миллионов рублей.

Раздались дружные аплодисменты, все заговорили разом, но Шаумян поднял руку, и в кабинете снова стало тихо.

– Расходование этих средств Владимир Ильич поручил мне, – продолжал Шаумян, – предписав при этом на первое место поставить нефть. Кроме того, нам предложено ежедневно сообщать по проводам Главконефти о положении в этой отрасли промышленности. Прошу вас, Иван Тимофеевич.

Фиолетову не раз приходилось начинать свое сообщение с горького признания: «Не справились… не сумели». Каждую неудачу в порученном ему деле он переживал как собственную, докладывая, очень волновался, бледнел, и, даже не слыша слов, можно было догадаться, хорошо или плохо прошел для него прожитый день. Ответственность и вину всего совнархоза Фиолетов брал на себя. Сегодня было иначе.

– Вчера мы добыли рекордное количество нефти – миллион триста тысяч двести один пуд. – Фиолетов помнил наизусть все цифры. – Отправили в Советскую Россию миллион сто. После национализации торгового флота моряки в полтора, в два раза увеличили ежедневную отгрузку. Хотя положение с нефтеналивным флотом продолжает оставаться напряженным.

Вторым стоял вопрос о хлопке, который поступал из Персии, спрессованные, перевязанные шпагатом большие тюки. Из них делали не только солдатские гимнастерки и женские платья, но и взрывчатку, такую нужную, чтобы разорвать полыхающее, стреляющее, кричащее кольцо окружения молодой республики.

Фиолетов доложил комиссарам, что в адрес Совнархоза РСФСР отправлено с начала навигации полтораста тысяч пудов сырца. Но этого мало.

– Выход? – спросил Шаумян.

– Покупать у наших крестьян на Апшероне.

Денег у Бакинской коммуны было мало. Пятьдесят миллионов рублей, взысканных с нефтепромышленников, почти все ушли на формирование красноармейских отрядов. Пятьдесят миллионов рублей, только что выделенные всероссийским правительством, еще не поступили.

– Хорошо, заключайте договора с крестьянами. Средства найдем.

Долго и велеречиво говорил комиссар продовольствия Цибульский. Фиолетов смотрел на его полное лицо, тугое щеки, упитанную фигуру, потом переводил взгляд на осунувшегося Алешу, на светящуюся от худобы Надю Колесникову. Делать из этого выводы было рано, но неприятный осадок на душе все же оставался.

– В Ленкоранском уезде скошено все сено, – продолжал Цибульский. – Уборку хлеба там начнут через десять дней.

– Скажите, сколько зерна прибыло вчера в Баку? – спросил Фиолетов.

– К сожалению, – Цибульский развел руками, – очень мало. Но причин для беспокойства нет. Хлеб в пути!

Фиолетов однажды бывал на Шандрюковской пристани и знал, как там трудно. О хлебе для пролетариев Баку позаботилась Москва. Его закупили на Северном Кавказе, но железные дороги были в руках белых, и зерно доставляли кружным путем – через Кизляр. Оттуда до Шандрюковской пристани – шестьдесят две версты – его везли на подводах, там грузили на лодки или плашкоуты и по мелководью тащили еще семь верст к стоявшим на рейде судам. В шторм всякие работы прекращались.

Доклад Цибульского Шаумян слушал нахмурясь.

– Я не разделяю оптимизма комиссара продовольствия, – сказал он. – Положение с хлебом катастрофическое. И если через несколько дней оно не улучшится, мы вынуждены будем освободить товарища Цибульского от занимаемой должности…

Остальные вопросы решили быстро. Несмотря на трудное финансовое положение, по просьбе комиссара просвещения Колесниковой учителям отпустили жалованье за каникулярные летние месяцы. Рассмотрели заявление матери убитого служащего почтового вагона и постановили выдать ей трехмесячное пособие.

– А теперь, как обычно, составим сводку новостей для Владимира Ильича, – сказал Шаумян. – О добыче нефти за неделю я уже записал. Что еще?

– Может быть, о новом «Союзе инженеров и техников», стоящем на точке зрения Советской власти? – предложил Фиолетов.

– Который, кстати, создан по инициативе председателя совнархоза… Отлично!.. Мешади. – Шаумян посмотрел на Азизбекова. – Вы только что вернулись из провинции. О чем мы доложим товарищу Ленину?

– Доложить есть о чем, товарищ Степан. Советскую власть признала последняя деревня на Апшеронском полуострове.

– Прекрасная новость для Владимира Ильича!.. Да, товарищи, наш Мешади из скромности не сказал, что на митинге в Шемахе в него стреляли и пуля пролетела в сантиметре от виска. О чем, кстати, я узнал от совершенно постороннего лица.

– Ну зачем вы об этом, товарищ Степан. – Азизбеков покачал головой.

– Затем, Мешади, чтобы все помнили об опасности, которая нам угрожает. Турки наступают. Борьба идет не на жизнь, а на смерть… А теперь я попрошу кого-нибудь из присутствующих отнести наш рапорт на радиостанцию. Хотя… – Шаумян взглянул в окно, – относить, пожалуй, не надо. Идет товарищ Громадчиков.

Инженер Громадчнков недавно прибыл в Баку с мандатом, подписанным Лениным, для организации радиосвязи с Центром и сейчас заведовал этой связью. Вместе с ним прибыла радиостанция и опытные радиотелеграфисты.

– Вам письмо, товарищ Шаумян, – сказал Громадчиков, подавая пакет.

Шаумян взглянул на почерк.

– От Владимира Ильича…

Он прочел письмо сначала про себя, потом вслух:

– «… Мы в восторге от вашей твердой и решительной политики. Сумейте соединить с ней осторожнейшую дипломатию, предписываемую, безусловно, теперешним труднейшим положением, – и мы победим».

…Был поздний вечер, когда Фиолетов возвращался домой. Он шел медленно, задумавшись, походкой очень усталого человека. Он думал о письме Ленина, о положении на фронтах, таком еще тревожном. Плохо обученные, впервые взявшие в руки винтовку, красноармейцы не могли сдержать наступление регулярной турецкой армии.

Уже возле дома Фиолетова остановил патруль.

– Стой! Кто идет? Именем революции…

Фиолетов достал из кармана пропуск. «Дан сей от коменданта г. Баку… для беспрепятственного прохода после 10 час. вечера».

– Пожалуйста… – Старший наряда вернул пропуск и, козырнув, с интересом посмотрел на Фиолетова.

Прошло несколько дней, и Фиолетов, зайдя к Шаумяну, застал у него в кабинете председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Тер-Габриеляна, того самого, который по распоряжению Ленина привез в Баку броневики и аэропланы.

– Я не помешал? – спроспл Фиолетов.

– Ничуть. Присаживайтесь и слушайте. Товарищ рассказывает о встречах с Владимиром Ильичем в Москве.

– Да, встречи были очень интересные и полезные. Владимир Ильич живо интересовался всем, что происходит у нас. Если бы не огромное внимание Ленина, наш военный отряд еще долго бы не пришел в Баку. Пришлось побеспокоить Владимира Ильича на заседании Совнаркома – передал записку: «Умоляю Вас, прикажите Центроброни, чтобы она завтра непременно погрузила бы Бакинский отряд, иначе я буду бессилен сделать что-нибудь для немедленного отъезда». Ленин сразу ответил, тоже запиской: «Почему не обратились ко мне раньше? Ваш телефон? Что такое Центробронь? Ее телефон?» Отвечаю, понятно, опять запиской: «Центробронь – организация, имеющая в своем распоряжении все броневые автомобили. Телефона нет. Адрес: Знаменка, номер пять, особняк Долгорукова. Мой телефон такой-то». В общем, отправили мы отряд.

– Мне приходилось беседовать с Владимиром Ильичем, – сказал Шаумян. – И каждый раз я поражался, насколько правильно и точно он оценивает обстановку в стране.

– Я в этом тоже убедился, товарищ Шаумян. Когда я высказал Ленину желание бакинского пролетариата национализировать нефтяные промыслы, то первым вопросом его было: достаточно ли сильны мы сознательно и организационно, чтобы провести в жизнь эту величайшую победу рабочего класса?

– Похожие мысли одолевали и меня, Степан Георгиевич, – тихонько сказал Фиолетов.

– Я помню, Ванечка… Но, как вы знаете, Владимир Ильич был целиком за национализацию. Значит, он верил в способность бакинского пролетариата осилить это грандиозное дело… – Шаумян взглянул на Тер-Габриеляна. – Простите, мы помешали вам…

– Да у меня почти все. Хочу только сказать, что товарищ Ленин неоднократно выражал при мне свое восхищение… да, да, Степан Георгиевич, восхищение политикой Бакинского Совета и самого товарища Шаумяна, которого он высоко ценит.

Шаумян смутился.

– Ну зачем вы это…

– Затем, что так было. Владимир Ильич говорил о своей постоянной готовности поддерживать бакинский пролетариат морально и материально. «Все для Баку» я слышал не только из уст вождя, но и на заводах, где довелось побывать. Так говорили рабочие, которые считали счастьем приветствовать стойкий бакинский пролетариат.

День 19 июля выдался на редкость знойный. С белесого, выгоревшего неба нещадно палило солнце, но на Приморский бульвар со всего Баку двигались люди. Ожидался приход отряда Петрова, посланного по указанию Ленина на помощь красному Баку.

Фиолетов пришел на бульвар вместе с Джапаридзе. Весь берег был запружен народом. В чахлой тени тополей стояли отряды красноармейцев, оставшиеся охранять город. В начищенных до блеска трубах духового оркестра сияло солнце. Легкий, почти незаметный ветер чуть шевелил приветственные лозунги над трибуной, где уже собрались комиссары и члены Исполкома Бакинского Совета.

Фиолетов и Джапаридзе тоже поднялись на трибуну.

– Ванечка, как всегда, абсолютно точен, – сказал Шаумян.

– А я? – Джапаридзе сделал вид, что обиделся.

– Вы, Алеша, однажды опоздали на заседание Совнаркома на целых четыре минуты.

– А вы все не можете это забыть!

– Тише, товарищи! Идут, – прервал шутливую перебранку Азизбеков.

Колонна показалась со стороны военной гавани. Впереди на буланом коне с белыми повязками на тонких ногах ехал бородатый красавец в бурке, папахе, с шашкой на боку и кинжалом у пояса.

– Это товарищ Петров, – тихонько сказал Шаумян. Он уже успел познакомиться с комиссаром отряда. – Офицер царской армии, но предан революции и, говорят, беспредельно храбр.

Рядом с Петровым, тоже на красивом коне, ехал восточного облика человек в штатском. На нем была горящая огнем красная шелковая рубаха и лихо заломленная шапка.

– Илья Львович Тамаркин, командир…

Поравнявшись с трибуной, командир и комиссар остановились и, повернувшись к стоявшим там людям, взяли под козырек.

– Товарищ председатель Бакинского Совета Народных Комиссаров! – раздался громкий голос Петрова. – Отряд преданных Советской власти пехотинцев, кавалеристов, моряков и разведчиков, посланный в Баку по указанию товарища Ленина, прибыл в ваше распоряжение. Комиссар Петров.

К краю трибуны подошел Джапаридзе и, облокотясь руками о перила, крикнул:

– Здравствуйте, русские братья! Здравствуйте, товарищи! От имени Бакинского Совнаркома и Бакинского Совета рабочих и красноармейских депутатов приветствую вас на азербайджанской земле. Отрадно знать, что и на этот раз на помощь Баку пришла Советская Россия…

Потом был парад. Гремел оркестр. Дирижировал маленький лысый капельмейстер, еще недавно игравший в фешенебельном ресторане «Метрополь».

«Пожалуй, теперь мы выстоим», – думал Фиолетов, глядя на проходившие войска. Он вспомнил горькие, но в общем-то верные слова Лядова, который говорил, что в местных красноармейских частях много случайного элемента. В Каспийской флотилии тоже не все ладно…

Но вот подошли к трибуне матросские части, и Фиолетов не мог не обратить внимание на незнакомого молодого человека, который тоже стоял на трибуне и бурно выражал свой восторг, когда проходили балтийцы.

– Простите, Иван Тимофеевич, я вас не познакомил. – Шаумян подвел его к морячку с узенькими строчками усов. – Это чрезвычайный комиссар Военно-Морской коллегии товарищ Полухин. Он только что прибыл к нам с отрядом моряков. Поможет нам создать на Каспии крепкий военный флот.

Полухин сразу расположил к себе Фиолетова и, пока они шли к поджидавшим их в тени пролеткам, успел рассказать, с каким трудом добирался до Баку его отряд.

– Да нет, не в беляках дело! – Полухин хохотнул приятным баском. – Бери, брат, повыше. В самом наркоме Троцком. Понимаешь, не давал нам снабжепня. Тянул со дня на день. А мои орлы в Баку рвутся, нервничают. Три дня подряд ходил к Троцкому, все без толку, а на четвертый не выдержал – как стукну кулаком по столу: «Ты дашь снабжение или нет?!» Через сутки экипировались и поехали. Вот так.