Текст книги "До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– А ведь здорово мы их тогда отшили! – Фиолетов Улыбнулся, вспоминая, в какой спешке ретировались эти Два нефтяных туза, красные от негодования, от неуступчивости рабочих, которые в ответ на их обещания повысить наградные и своевременно выдавать рукавицы дружно крикнули им: «Вон!»

– А помните…

Монтин запнулся. Над дверью тихонько звякнул колокольчик.

– Спокойно, товарищи… Ванечка, раздавай карты.

Монтин быстро подошел к ведру, бросил на дно исписанные листы бумаги, сверху положил арбуз и опустил ведро в колодец.

– Чей ход? Твой, Иван? – спросил он нарочито громко.

В эту минуту дверь из мастерской резко распахнулась, и на пороге появились полицейский и городовой, оставшийся стоять у входа.

– Господа, я должен сделать у вас обыск, – сказал полицейский.

– Но какому праву? – поинтересовался Фиолетов. Обыск при нем производили первый раз, но он не испугался.

– Я бы советовал вам не спрашивать об этом, молодой человек.

Хорошо наметанным глазом полицейский оглядел всех троих.

– Попрошу выложить на стол все, что имеется в карманах… Карманы вывернуть… Обувь снять…

Он обошел дворик, постучал по столу – нет ли тайника – и заглянул в колодец.

– Арбуз охлаждаете?

– Так точно, ваше благородие. Может, желаете попробовать?

Полицейский зло посмотрел на Фиолетова. Потом ковырнул и, резко повернувшись, вышел вслед за городовым.

Расходились по одному. Вацек пошел с листовкой в типографию, Монтин – на электростанцию, Фиолетов – домой, надеяеь на Балаханском шоссе найти какую-либо попутную подводу.

По-прежнему стояла жара, хотелось пить, и он ненадолго заглянул в чайхану и, усевшись у окна, стал наблюдать за улицей.

У дома напротив остановился крытый пароконный фаэтон в сопровождении двух конных жандармов. Из фаэтона вышел полицейский чин и подошел к группе рабочих, стоявших у входа в лавку.

– Ого! Сам господин полицеймейстер, – сказал чайханщик. – Интересно, что ему надо…

Несколько минут полицеймейстер беседовал с рабочими, судя по всему мирно, улыбался, похлопал по плечу одного из собеседников и на прощание протянул руку в белой перчатке.

Фиолетов видел, как отъехав, он высунулся из фаэтона и что-то сказал казакам, показывая назад кивком головы. Старший разъезда козырнул, и в тот же миг казаки бросились на кучку рабочих и стали полосовать их плетками.

– Негодяй! – стиснув зубы, процедил Фиолетов, выскакивая из чайханы.

Казаков уже не было, они исчезли так же внезапно, как и появились.

– Ну что, покрестили вас царевы слуги? – спросил Фиолетов у одного из парней.

– Да уж не оставили без внимания. – Он потряс в воздухе кулаком. – У, сволочь! Сперва руку жал, а потом казаков науськал… Я ж видел.

– Что ж, будешь знать, чего стоит рукопожатие господина полицеймейстера.

Домой Фиолетов возвращался с тяжелым сердцем. Не сломят ли рабочих казачьи нагайки? Вчера ему рассказали, что один из хозяев конки предложил казакам на его же глазах избить забастовавших служащих, обещая поставить им на водку. И казаки избили… Правда, забастовка продолжается, по-прежнему стоят промыслы и заводы, но долго ли смогут продержаться рабочие? Третья неделя пошла стачке…

Возле вокзала дорогу Фиолетову преградила длинная колонна пехотинцев с опознавательным номером на солдатских погонах. Это шел в отведенные казармы только что прибывший в Баку 262-й резервный Сальянский полк. Министр внутренних дел Плеве и командующий Кавказским военным округом Голицын не обошли вниманием просьбу бакинских властей о новых контингентах войск для расправы с забастовщиками…

Пожары возникли через три педели после начала забастовки.

Была ночь. Фиолетов проснулся оттого, что через открытую дверь его ослепило вдруг вспыхнувшее багровое пламя. Он открыл глаза и увидел, что на соседнем промысле полыхает вышка. Через минуту она с треском рухнула, и ее горящие части, падая, прочертили по небу широкие огненные полосы.

– Мам, пожар!.. – Фиолетов дотронулся до плеча матери.

Теперь пламени уже не было видно, его поглотили, вобрали в себя гигантские, шевелящиеся клубы черного дыма.

– Господи, да откуда ж на нас напасть такая! За что? – заголосила мать. – Вставай, Саш… – Она стала теребить мужа. – Видишь, что делается!..

Тем временем заполыхала еще одна вышка, за ней другая, третья. Взорвался резервуар с нефтью, его конусообразная крыша, подобно гигантской птице, поднялась в воздух и спланировала на землю.

Испугалась и заплакала маленькая Анюта. Проснулись соседи, обитатели казармы, и забегали по двору.

Фиолетов побежал к горящим вышкам.

Огня по-прежнему не было видно, лишь изредка он на мгновение пробивался среди дымовых гор и тут же исчезал, поглощаемый ими.

Поселок напоминал развороченный муравейник. Со всех сторон – кто к горящим вышкам, кто от них – бежали люди. Пожилой перс, расстелив на земле коврик, клал частые поклоны, бормоча молитву. Никто толком не знал, отчего начался пожар.

– Подожгли, кажись, – услышал Фиолетов. Порывы ветра бросали ему навстречу клубы едкого дыма, першило в горле, с каждым шагом становилось труднее дышать.

Вблизи было настоящее пекло. Возле горящего фонтана копошились десятки похожих на тени людей. Они таскали на спинах мешки с песком и бросали их, стараясь попасть в пылающее жерло. Пожарные обливали людей водой из шлангов.

Поодаль, на безопасном расстоянии, стояла большая толпа. Фиолетов посмотрел, нет ли знакомых, и узнал Абдулу.

– Один плохой человек вышку поджег, – сказал Абдула. – Сам видел.

– Кто – не знаешь?

– Вроде бы он в твоих мастерских работал. Кривой такой, без глаза.

– Механик! Да зачем ему это?

– Откуда я знаю, Ванечка… Тебе лучше знать. Или Вацеку… Ха, не успел сказать про него, как он сам идег.

Вид у Вацека был взволнованный.

– А вы чего стоите сложа руки? – напустился на них Вацек.

– А что нам делать? Тушить?

– Да разве такое потушить! Поджигальщиков надо ловить.

– Немножко не понимаю, Иван Прокофьевич, – сказал Абдула. – Чьи вышки горят? Рабочих? Нет, не рабочих, а капиталистов…

– Ты и верно не понимаешь, Абдула. Разве, сжигая вышку или резервуар с нефтью, мы только и делаем, что разоряем капиталистов? Да, разоряем. Но вместе с тем лишаемся работы сами. Капиталист быстро оправится от потерь. У него есть деньги в банке, и они не горят. А что имеет рабочий? Деньги? Какое-никакое имущество и то пожар уничтожит.

– Да, ты, наверное, прав… – согласился Фиолетов. – Манташевы и тагиевы теперь совсем обозлятся. Видел, сколько войска нагнали? Вчера пехотный полк на станцию прибыл. Должно быть, подмога казакам.

– В газетах пишут, что из Петербурга приезжает фон Валь.

– Кто это?

– Генерал. Товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов.

– Ого! Видно, здорово мы насолили своей стачкой.

– Бакинская стачка как кость в горле у Николая Второго. Вот он и шлет в Баку то войско, то этого палача фон Валя… – Он помолчал. – Теперь во всех газетах затрубят: мол, рабочие бесчинствуют – поджигают вышки, уничтожают народное добро и так далее. Они варвары, враги, с ними нельзя по-хорошему договориться.

– А значит, выход один – принудить их силой.

– Вот, вот, Ванечка. Вижу, что ты меня хорошо понял, – сказал Вацек.

– Э… э… позвольте. – К ним неслышно подошел довольно молодой человек с бледным лицом и бородкой. Маленькими острыми глазками он впился в Вацека. – Мне кажется, что вы несете чепуху.

– То есть как это чепуху? – Вацок возмутился.

– Очень просто. Если мы хотим добиться победы в стачке, то надо действовать, а не сидеть сложа руки. Ломать машины, устраивать пожары на промыслах! Капиталистов, – он посмотрел на Вацека, как учитель на нерадивого ученика, – капиталистов надо бить по карману, чтобы они были уступчивы.

– Так вот, оказывается, кто затеял поджоги!

– Не отрекаюсь. Да, я призвал к этому сознательных рабочих. Ну и что?

– А то, что мы тебя сейчас заставим таскать мешки с песком. Понятно? Ишь нашелся защитник рабочего класса!

Человек с бородкой поспешно ретировался.

– Не знаешь, кто это? – спросил Фиолетов.

– Узнаем… А сейчас давай расскажи-ка им, – Вацек показал на стоявшую в стороне кучку рабочих, – почему мы за стачку, но против поджогов. И Абдула пускай выступит.

– Да что вы, Иван Прокофьевич, какой из меня оратор!

– А ты учись… Вон Ванечка тоже не умел выступать, однако научился. А я до мастерских попробую добраться.

Фиолетов умел приспосабливаться к аудитории и знал, с кем и какими словами надо разговаривать. С рабочими мастерских он говорил иначе, чем с рабочими нефтяных вышек, преимущественно мусульманами. К ним он обращался по-азербайджански, и это всегда вызывало повышенное внимание и уважение слушателей к русскому парню.

Он всегда увлекался, выступая. Начинал негромко, чуть растягивая слова, медленно, даже запинаясь, но чем дальше, тем громче и увереннее звучала его речь.

Так было и сейчас, и он не обратил внимания на околоточного надзирателя, который подошел к толпе. Много раз за время забастовки выступления Фиолетова слушали и околоточные, и полицейские, даже жандармы. Их «по-хорошему» просили не вмешиваться, и они не вмешивались, даже не перебивали выступавших, особенно если те ругали только правительство и дворян, а самого царя-батюшки не касались. У ораторов это называлось «посуду бей, а самовар не трогай». Сегодня все получилось иначе.

– Разойдись! – крикнул околоточный.

Точно так он кричал и раньше, в другие дни, по тогда никто не расходился и околоточный молча сносил это. Сейчас он проявил настойчивость, подошел к Фиолетову сзади и положил ему руку на плечо.

– Поговорили, и хватит! Попрошу следовать за мной!

Фиолетов хотел броситься в сторону, затеряться в толпе, но двое переодетых полицейских крепко схватили его за руки и усадили в стоявшую неподалеку пролетку. Фиолетов нашел глазами перепуганного Абдулу.

– К матери сходи, передай, чтоб не волновалась. Я скоро вернусь.

– Ну, это как сказать, – усмехнулся околоточный. Ехали долго и остановились возле казенного вида здания с часовым у входа.

– Вот сюда прошу пройти, молодой человек.

Фиолетов вошел в кабинет и за письменным столом увидел того самого пристава, с которым схлестнулся на прошлогодней первомайской демонстрации; он чуть не расхохотался, вспомнив, как перепуганный насмерть пристав опрометью мчался домой под свист и насмешки, которыми его награждали рабочие.

– Вот, ваше высокоблагородие… Задержан в Сабунчах. Выступал перед мусульманами с подстрекательской речью, – доложил околоточный.

Пристав Фиолетова не узнал. Он указал рукой на стул и, не отрываясь от бумаг, которые просматривал, начал задавать привычные вопросы:

– Паспортная книжка при вас?

– Не имею обыкновения ее носить в кармане.

– Напрасно… Фамилия, имя, отчество?

– Гоголь, Николай Васильевич.

– Место рождения?

– Местечко Сорочинцы Полтавской губернии.

– В каком году родились?

– В тысяча восемьсот девятом.

– Что-о? – Пристав потряс головой и уставился на Фиолетова.

По обыкновению, он записывал ответы автоматически, не вдумываясь в их смысл, и только сейчас понял, что этот дерзкий мастеровой в косоворотке попросту издевается над ним.

– Прекратить комедию! – крикнул пристав. – Ваша фамилия?

Придумывать что-либо новое не имело смысла: его настоящая фамилия была хорошо известна полиции. Пристав тем временем поостыл и внимательно смотрел на Фиолетова.

– О вас я слышал неоднократно, однако встретиться до сих пор не пришлось… Ну что ж, господин Фиолетов, расскажите, как вы занялись противуправительственной пропагандой и кто вас настрополил в сем преступном деле. Ведь вы еще слишком молоды. Перед вами вся жизнь, а вы уже стали на скользкий и опасный путь. Хочу предупредить, что чистосердечное признание, раскаяние может ослабить меру наказания, которого вы заслуживаете.

– А мне раскаиваться не в чем, господин пристав. Ничего противуправительственного я не делал, революционной пропагандой не занимался…

– А подстрекательство к забастовке? – перебил его пристав. – Ведь вас неоднократно уличали в этом. И господин околоточный, и некоторые чины полиции слушали ваши зловредные речи.

Фиолетов молчал.

– Ваше право… – Пристав пожал плечами. – Но в таком случае я вынужден буду вас задержать.

…Камера, куда тюремный надзиратель привел Фиолетова, была полна народу. Все почему-то стояли, переминаясь с ноги на ногу.

– Ванечка! – окликнул его один из заключенных, и Фиолетов узнал токаря Гаджибекова из их механических мастерских.

– Здравствуй, Расул… А тебя за что?

– Листовки раздавал… Тут нашего брата, Ванечка, много.

Настроение у Фиолетова было подавленное. Угодить в тюрьму в то время, когда решается вопрос, быть дальше забастовке или не быть, когда до предела накалилась атмосфера на промыслах, когда надо бороться с поджогами и выступать, выступать… Томила неизвестность: что с ним будет? Как там мать, сестренка, отчим? А он еще сдуру пообещал скоро вернуться. Вернулся!.. И как там пожар? Не дойдет ли огонь до их казармы?..

Нары на день поднимались и закрывались на замок, а на липкий кировый пол наливалась вода, чтобы заключенные не могли днем лечь. К ночи надзиратель принес мешок трухлявой соломы и бросил на пол. На нее улеглись те, кому не хватило нар. Маленькая керосиновая лампа над железной запертой дверью скоро погасла – так мало было в комнате кислорода.

А утром Фиолетова и еще десять человек из камер вызвали к начальнику тюрьмы и объявили, что все они свободны.

– Благодарите господина Гукасова. – Жирный, с бульдожьим лицом начальник тюрьмы подобострастно улыбнулся.

Фиолетов сперва не понял, при чем тут председатель совета съезда нефтепромышленников, но, подумав, догадался. Полиция загнала за решетку многих специалистов, потеря которых весьма чувствительна для промыслов. И вот господин Гукасов решил сделать вид, что он ценит хороших рабочих и не помнит зла.

«Неужели мы проиграли?» – подумал Фиолетов и тяжело вздохнул от тревожного предчувствия.

Закапчивалась третья неделя забастовки. Промыслы продолжали гореть. В первый день пожар уничтожил сто вышек, во второй – восемьдесят, какой урон был нанесен в последующие дни, никто не считал. Дым застилал не только промысловые районы. Когда ветер подул на Баку, белые рубахи расквартированных в центре города солдат потеряли свой первоначальный цвет. Вынесенные из лавки лепешки лаваша через минуту покрывались черными хлопьями сажи.

В один из таких дней Фиолетов шел пешком в типографию. Если бы работала конка, он бы истратил последние копейки и за полчаса добрался бы до типографии, а так придется по жаре плестись полдня. Но конка бастовала. Хотя… Фиолетов вдруг услышал звонок маленького колокола, в который обычно ударял кондуктор. «Неужели они вышли на работу?» – с тревогой подумал Фиолетов. Да, конка работала. Кучер нервно гнал лошадей, почему-то поминутно поглядывая направо. Из-за своей близорукости Фиолетов не мог понять, что там заинтересовало кучера, и подошел к вагончику на остановке. «Так вот в чем дело…» – протянул он. Рядом с кучером гарцевал приставленный к конке верховой казак, который то и дело грозил ему своей плеткой…

Кое-где забастовщики сами стали выходить на работу. Вышел и отчим Фиолетова. Однажды утром он стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Баста! Больше не могу. Есть нечего, Иван. Кори ты меня, не кори, а сегодня я выхожу.

А еще через несколько дней рабочие промыслов читали свежую листовку Бакинского комитета. Она закапчивалась словами: «Победил царь-голод, а не царь-самодержец». Еще догорали нефтяные ямы, а на черной обугленной земле плотники рубили новые вышки. Вместо сгоревших паровых машин выписывали новые. Заново строились доки. Впервые после трех недель заголосили гудки.

Начал работу и Фиолетов, но работал без охоты, с оглядкой, словно чувствовал, что долго оставаться ему в мастерской не придется. Так оно и вышло.

Как-то перед концом смены явились двое полицейских в сопровождении табельщика из конторы.

– Фиолетова не видел? – спросил табельщик у попавшегося на глаза Вацека.

– Он, по-моему, на работу не вышел, – сообразил ответить Вацек.

– Как не вышел? – удивился табельщик. – Утром я его видел.

– Очевидно, обознались.

Вацек поискал глазами кого-нибудь из своих, увидел слесаря Пидорича и скосил глаза в ту сторону, где работал Фиолетов.

Пидорич вытер руки о паклю и не спеша направился в конец мастерской.

– Полиция… За тобой, – шепнул он Фиолетову. Медлить нельзя было ни минуты. Фиолетов подбежал к открытому окну, вскочил на подоконник и спрыгнул на землю.

В мастерских он больше не появился.

Стояло раннее туманное утро, одно из тех, когда еще не ушла слякотная зима, но и не пришла еще бурная южная весна с ковром красных тюльпанов на окрестных холмах. Фиолетов медленно брел по Николаевской улице, намереваясь зайти в паровозное депо: не попадется ли там какая работенка.

На Николаевской находилась редакция местной газеты «Каспий». Фиолетов взглянул на добротное каменное здание типографии и увидел, как из подвала гурьбой выбегали мальчишки с пачками газет.

– Высочайший манифест! Япония напала на русский флот в Порт-Артуре! – кричали вразнобой мальчишки. – Читайте высочайший манифест!

Через несколько минут Фиолетов читал этот «высочайший»: «Объявляем всем нашим верным подданным… японское правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать нашу эскадру… По получении о сем донесения наместника нашего на Дальнем Востоке, мы тотчас же повелели вооруженною силою ответить на вызов Японии».

«Час от часу не легче», – подумал Фиолетов. У него еще не сложилось свое отношение к услышанному, он не мог понять, кто прав, кто виноват и что он будет говорить рабочим. Вспомнились рассказы покойного деда о русско-турецкой войне, Шипке и Плевне. Тогда русские войска пришли в Болгарию как освободители. А сейчас кого будут освобождать? Корейцев? Маньчжуров?

С этими невеселыми мыслями он зашел в библиотеку. Лидию Николаевну он не видел давно, все некогда было: сначала забастовка, потом поиски работы…

– Ванечка! – Лидия Николаевна даже всплеснула руками, увидев Фиолетова. – Я уже потеряла надежду вас встретить. Что с вами было?

Он рассказал.

– Я боялась расспрашивать о вас читателей. Увы, не каждому можно доверять. Трудные времена.

– Еще какие трудные, Лидия Николаевна. Вот скоро начнут забривать нашего брата.

– Да, война… Но рабочих с промыслов, пожалуй брать не будут. – Она запнулась. – Простите, забыла, что вы не работаете. Хотя… Знаете что, Ванечка? Есть у меня знакомый инженер в ремонтных мастерских Питоева. Зайдите-ка туда, а я с ним поговорю.

– Спасибо, Лидия Николаевна.

– А пока, может быть, займемся вашим образованием, как в добрые старые времена? С чего бы нам начать?

– Давайте с истории, Лидия Николаевна. И политической экономии.

– Хорошо, Ванечка, я постараюсь вам помочь. – Она перешла на шепот. – Все листовки, которые выпускались во время стачки, я сохранила.

Фиолетов благодарно кивнул.

Из библиотеки кроме книг, которые Лидия Николаевна называла «прочетными», Фиолетов унес брошюры «Второй съезд РСДРП», «Наши разногласия» и толстую книжку князя Кропоткина «Записки революционера».

И снова семилинейная лампа над кроватью Фиолетова стала гореть далеко за полночь. Чтение его утомляло, и он стал замечать, что, читая, ему приходится все ближе придвигать к глазам книгу.

– Что это ты стал щуриться, Ваня? – спросила мать.

Он отшутился, не сказал, что у него неладно с глазами, но решил сходить в балаханскую больничку к доктору Окиншевичу. Больничка была маленькая, и доктор лечил все болезни, рвал зубы и принимал роды. Он попросил Фиолетова назвать большие и маленькие буквы на таблице, закрыть то один глаз, то другой, после чего заявил, что зрение у его пациента оставляет желать лучшего и надо обязательно носить очки.

Очки ему подобрали овальной формы, с тонкими металлическими дужками. Он посмотрел на себя в зеркало и решил, что очки ему идут и даже делают его чуть старше и солиднее. Для конспирации это было не так и плохо.

В следующее свое посещение библиотеки Фиолетов попросил «Капитал».

– Сочинение Карла Маркса, – уточнил он, и Лидия Николаевна улыбнулась.

– Я знаю, Ванечка… Но эту книжку вы не прочтете залпом, как читали другие книжки. И если вам встретятся трудности, заходите, может быть, я помогу.

– Спасибо, Лидия Николаевна. – Он чуть замешкался. – Скажите, у вас не записана Банникова Ольга?

Еще в прошлый раз он хотел задать этот вопрос, но почему-то постеснялся.

– Нет, не записана.

…Он много раз вспоминал об Ольге во время забастовки, надеялся на чудо: вдруг увидит ее во время своего выступления. Но чуда не произошло. Ольга как в воду канула. Расспрашивать о ней было не у кого, она нигде не работала. Конечно, можно было справиться в конторе Русского товарищества «Нефть», на каком участке работает у них Иван Банников, а потом разыскать этого Банникова, но не хотелось: негоже молодому человеку спрашивать у мужа, где найти его жену.

Ольга нашла Фиолетова сама.

Библиотекарша сдержала слово и помогла ему устроиться в мастерские Питоева. Он недавно вернулся со смены, поужинал, вышел на улицу и уселся на водяной трубе почитать. Был у него такой закуток в тени, где не так пахло выгребной ямой и чувствовался маленький сквознячок. «Капитал» действительно оказался книгой очень трудной, и он читал ее с карандашом в руках – легонько подчеркивал непонятные слова, чтобы потом их выписать на отдельном листе и узнать у Лидии Николаевны, что они означают.

– Да никак это Ванечка! – вдруг услышал он знакомый голос, обернулся и увидел Ольгу.

– Леля! Какими судьбами?

– Неподалеку была, заказ относила, дай, думаю, загляну, живой ли Ванечка?

– Живой, Леля, живой! – ответил он, радостно суетясь. – Да ты садись. – Он подвинулся. – Тут хорошо, тенек…

Она села рядом.

– Что читаешь?

– «Капитал» называется. Карла Маркса… В новом кружке изучаем. Я думал – тебя там встречу.

– Не встретишь, Ванечка. Уезжаю.

– Уезжаешь? – Он удивился. – Куда?

– На родину. На Воткинский казенный завод.

– Чего ж так, Леля? – Он недоуменно и жалостно посмотрел на нее.

– Да за муженьком… Надоело ему тут. Решил вернуться.

– А тебе? Тебе тоже надоело?

– Мне не надоело, Ванечка. Только куда иголка, туда и нитка… Завтра вечером едем. Уже вещи сложили.

– Я тебя на вокзале провожу… Отпрошусь у мастера…

– Не надо… – Она погладила рукой его волосы. – А ты очки начал носить? Плохо видишь? Тебе идет в очках.

– Неужели мы с тобой больше не увидимся?

– Выходит, что нет. – Она вздохнула. – Мне самой не хочется ехать. Тут кружок был. Листовки расклеивала. На манифестацию ходила… А там что?

– Там тоже можно в кружок ходить. Наверно, есть. Теперь повсюду на заводах есть кружки. И забастовки бывают, и манифестации… Какой это губернии твой Воткинский завод?

– Вятской. А тебе зачем?

– Думаю, если ссылают в эту губернию, то, может, я туда попаду. Говорят, место высылки можно выбирать.

– Не знаю, Ванечка… А чего это ты о ссылке заговорил? Грозит что?

– Всяко, Леля, может случиться.

– Я тебе свой адрес дам. Может, письмецо когда пришлешь.

Он проводил ее почти до дома. Стемнело. Где-то тоскливо пела гармонь. Плакал ребенок.

– А теперь прощай, Ванечка. Вон окошко наше горит. Не хочу, чтоб мой Иван тебя видел.

– Прощай, Леля. – Он силился улыбнуться, но улыбка получилась жалкой и вымученной.

– Не поминай лихом… – Она вдруг обняла его и крепко поцеловала в губы. – Прощай!

«Ну вот и все», – невесело думал Фиолетов, возвращаясь ночью домой.

Кажется, совсем мало знал он Ольгу, и виделся с ней скудно, и разговоры с ней вел не столько наяву, сколько в мыслях, лежа на узкой койке, а глянь, ушла Ольга, чтобы никогда больше не встретиться с ним, – и что-то вдруг оборвалось у него внутри.

Не помня себя от огорчения, он долго шел без всякой цели, только бы идти, и очнулся лишь на какой-то незнакомой шумной улице. У большого магазина собралась толпа. Фиолетов машинально глянул на витрину и увидел там портрет адмирала Макарова, про которого часто упоминали сводки с театра военных действий. Все так же машинально он присоединился к толпе и тоже стал смотреть на витрину. К портрету подошел приказчик и обвил его черным крепом. И в этот миг все, кто был в толпе, обнажили головы, и кто-то тихо, но так, что все услышали, произнес: «Упокой, господи…»

Партийные активисты Баку работали в разных местах, порой очень далеких друг от друга. Вместе они собирались раз в месяц, а в экстренных случаях прибегал посыльный.

Сегодня к Фиолетову домой приехал на отцовском ослике Абдула.

– Здравствуй, Ванечка! – сказал он, просовывая в дверь голову. – Тебя можно на минутку?

Фиолетов вышел. Он знал: если Абдула не заходит в дом и не интересуется здоровьем всех его родственников, значит, он должен сообщить что-то секретное.

– Завтра после смены приходи к Красину, – шепнул Абдула.

…Собирались по одному, тихонько проходили в комнату с зашторенными окнами, здоровались. Фиолетов пожал руку Вацеку, Енукидзе, нескольким парням, которых видел впервые. Вздохнул, что нет Монтина – еще в прошлом году Петр попал в тюрьму. Наконец шумно отворилась дверь и быстрой, решительной походкой вошел, как всегда, подтянутый, щеголевато одетый Красин.

– Здравствуйте, товарищи! Простите, что заставил вас ждать.

Он не сказал, что, засучив рукава крахмальной сорочки, только что помогал рабочим кантовать ротор вспомогательной динамо-машины, которую должны были установить на станции.

– Как вы знаете, мне выпала честь принимать участив во Втором съезде РСДРП, – начал Красин. – Съезд был во всех отношениях примечательный. Достаточно сказать, что съезд принял революционную, – он выделил голосом это слово, – Программу партии. Проект Программы, принадлежащий Плеханову и Ленину, – вы все его читали, он был опубликован в «Искре» и «Заре» – отличается от всех других программ, в частности от программ партий Второго Интернационала, четко сформулированной идеей диктатуры пролетариата.

Красин умел говорить горячо, образно, и Фиолетову казалось, что он сам побывал на съезде, до хрипоты спорил с противниками Ленина, клеймил оппортунистов, противников «Искры», голосовал за Программу партии и за ее Устав, первый пункт которого вызвал такие ожесточенные споры.

– После всего, что вы услышали о съезде, – сказал Красин, – я бы хотел знать, с кем вы пойдете – с Лениным или с Мартовым? С большинством или с меньшинством?

Первым ответил Фиолетов:

– С Лениным, конечно!

За ним поднял руку Вацек:

– С Лениным!

За Вацеком – Енукидзе:

– С Лениным!

– Что касается меня, то я бы предпочел пока воздержаться от ответа, – произнес незнакомый Фиолетову полный мужчина, похожий обликом на восточного князя. – Мой народ намерен создать свою партию.

– Собираетесь пойти по стопам Бунда, товарищ Аракельян? – быстро спросил Красин.

– Каждая нация, и особенно такая угнетенная, как армянская, должна отстаивать свои узконациональные интересы. – Он демонстративно поднялся и взялся за шляпу.

– Что ж, товарищ Аракельян, дело ваше, – сказал Красин. – Не смею задерживать.

Засиделись допоздна. Пили вприкуску крепкий чай из грушевидных стаканов. Леонид Борисович долго не отпускал никого.

– Возможно, мы больше с вами не встретимся, друзья, – сказал он на прощание. – Мне очень нравится здесь, я искренно полюбил и вас, и этот чудесный город. Но… он развел руками. – Цека предложил мне покинуть Баку…