Текст книги "До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Каков букет! – сказал Шаумян.

– Господа, в конце концов, вы отпустите моего мужа? – шутливо взмолилась Екатерина Сергеевна. – Не забывайте, что у него еще остались запертые в комнате дети.

Шаумян укоризненно посмотрел на жену.

– Кетеван, как тебе не стыдно! Ведь это я их задерживаю, а не они меня! И вообще, поехали все к нам. Надеюсь, Кетеван угостит нас хотя бы чаем.

Выборы в новую, демократическую городскую думу были назначены на осень. Демократической ее называли буржуазные и меньшевистская партии. Большевики в демократизм новой думы не очень верили; из всех партий и организаций, выставивших своих кандидатов, лишь одна партия – большевиков – стояла за подлинную демократию.

– Да, да, Ванечка, я, как старый гласный, знаю истинную цену думе, но считаю, что вы туда должны обязательно баллотироваться, – сказал Азизбеков. – Если в гласные пройдут хотя бы несколько большевиков, мы сможем бороться.

– Мой Ванечка будет гласным – подумать только! – воскликнула Ольга, прочитав в газетах список номер пять, выставленный большевиками.

– Еще неизвестно, выберут ли…

– Тебя выберут, Ванечка. Ты рабочему классу нужен, вот рабочий класс тебя и поддержит.

Первым списком шла партия «народной свободы» – кадеты. За места в думе она боролась с ожесточением. В последние предвыборные дни в газете «Баку» не было номера, где бы не публиковались призывы голосовать за кадетов. «Только партия народной свободы сумеет внести порядок и успокоение в городскую жизнь», – твердили они народу.

– Какое нахальство! – сказал Шаумян, прочитав это заявление. Свежий номер «Баку» ему принес Фиолетов. – Они, оказывается, несут успокоение в городскую жизнь! И кто несет? Редактор «Баку» господин Вермишев, возглавляющий список кадетов, человек, который на страницах своей газетки день за днем поливает нас грязью!

– Душонка у него гнилая, – сказал Фиолетов. – Да, Степан Георгиевич, тут один товарищ стихи принес, к выборам в думу.

– Что ж, давайте посмотрим.

Шаумян поднес к глазам листок бумаги, на котором было написано всего одно четверостишие:

 
Жена, сестра, невеста, мать!
За номер пять, за номер пять!
Он мир несет нам дорогой,
Любовь, и счастье, и покой!
 

– Что ж, Ванечка, по содержанию это как раз то, что надо.

Стихи были напечатаны в «Бакинском рабочем».

Должности, которые занимал Фиолетов, возлагали на него немалую ответственность, и дел у него с каждым днем прибавлялось.

Почти все надо было начинать впервые, все было внове, и все было трудно, все требовало немедленного, причем единственно правильного, решения. Не хватало опыта, знаний, и за каждую ошибку приходилось расплачиваться кровью собственного сердца.

В самом деле, разве легко разобраться в событиях, мелькающих, меняющихся с быстротой пулеметной очереди? Где найти ответ на сотни возникающих то и дело вопросов? Как отбиться от наседающих со всех сторон меньшевиков, эсеров, анархистов, мусаватистов, дашнаков, бундовцев, кадетов и черносотенцев? Голова шла кругом, и ему вдруг захотелось хоть на часок очутиться снова в Яренске, на лугу, заросшем ромашками и кипреем…

Но тут в сознании сработало табу, Фиолетов прогнал прочь от себя мысль об отдыхе, всю эту «интеллигентскую муть», и достал из кармана толстую, на сто пронумерованных страниц, записную книжку.

– Итак, Леля, что у меня на сегодня? – спросил он не столько жену, сколько самого себя. – Митинг на промысле Нобеля… В двенадцать демонстрация… В семь часов – заседание… Вечером зайти к старику Байрамову…

– У тебя все по плану. – Ольга улыбнулась.

– А то как же.

Она надела куртку и повязала голову красной косынкой.

– Я готова, Ванечка… Пошли?

До последнего времени Ольга работала в девятнадцатом лазарете «сестричкой», но несколько дней назад БК направил ее заведовать столом учреждений в Продовольственном комитете.

– На демонстрацию пойдешь? – спросил Фиолетов.

– Если отпустят. Ты же знаешь, мое меньшевистское начальство невзлюбило меня с первого дня.

– Ничего, скоро и там наведем порядок…

Он провел два митинга в Черном городе, а потом направился в Бакинский комитет, где в дверях нежданно-негаданно столкнулся с Джапаридзе.

– Кого я вижу! Алеша! – радостно воскликнул Фиолетов.

– Ванечка! – В голосе Джапаридзе слышались те же нотки.

Они обнялись.

– Сегодня утром из Тифлиса, – сказал Джапаридзе. – И сразу в БК за новостями и распоряжениями.

– В двенадцать общегородская манифестация. Скоро все подойдут.

– Я слышал, Ванечка…

Прямо с манифестации Фиолетов пошел на заседание Совета.

Большевики расположились в зале маленькой тесной группой, председательское место занял Степан Шаумян. Вопросов, которые надо было обсудить, набралось много, и он сразу предоставил слово Фиолетову.

Фиолетов поднялся на сцену, достал из кармана испещренный множеством подписей листок.

– Товарищи! Я держу в руках заявление представителей шестидесяти двух предприятий подрядного бурения. Рабочие пишут, что они поставлены в нечеловеческие условия. Получают семьдесят копеек в день. И это в то время, когда в двери к ним стучится голод. Ежедневные травмы на производстве, несколько смертных случаев за последние две недели. «Полмесяца прошло, как рухнуло самодержавие, а у нас нет никаких изменений, – пишут рабочие. – Все осталось как при царе – штрафы, побои, увольнения». Рабочие обращаются к Совету с просьбой помочь им заключить коллективный договор.

Фиолетов знал, что значит пробурить скважину. Он видел этих с ног до головы забрызганных грязью рабочих, девять часов подряд ввинчивающих бур в черствую, неподатливую землю – двое на одном конце железного стержня, двое на другом. При сорокаградусной жаре, при ураганном ветре, который свистит в дырявой вышке. Скважина в пятьсот сажен бурится четыре года. На этой глубине опасен каждый поворот ключа: в любой момент газ и нефть могут со страшной силой вырваться наружу, разнести вышку и убить людей. Правда, ручной труд можно заменить машинным, но буровой станок стоит дорого, а человеческие руки не стоят почти ничего…

Когда в декабре 1904 года был подписан первый в России коллективный договор, рабочие назвали его «мазутной конституцией». «Конституция» действовала недолго, наступила реакция, и многое из того, что с таким трудом и такими жертвами вырвали у предпринимателей рабочие, вскоре было перечеркнуто нобелями и тагиевыми. Потом военный угар охватил империю. И наконец, ворвалась в Россию вторая революция, которая смела самодержавие, как бакинский норд сметает опавшие листья.

Но стало ли лучше жить гражданам «мазутной республики»? Фиолетов, воспринявший весть о крушении империи с восторгом и надеждой, теперь, и с каждым днем все больше, убеждался, что Февральская революция, блеснув фейерверком, погасла. Иллюзии на скорые и безболезненные перемены к лучшему развеялись под натиском суровой и беспощадной действительности.

– Вывод напрашивается сам собой, – заключил выступление Фиолетов. – Пока у власти остаются нефтепромышленники и заигрывающие с ними меньшевики вкупе с эсерами и дашнаками, положение не изменится. Нефтепромышленников надо обуздать и для этого потребовать от них заключения нового коллективного договора…

– В вас, оказывается, пропадает талант оратора, – кисло похвалил Фиолетова Айолло, когда закончилось заседание.

– Почему пропадает? – вежливо осведомился Шаумян. – Ораторский талант Ивана Тимофеевича делает свое нужное и доброе дело. Вот вы, господин Айолло, аплодировали вместе со всеми, хотя та часть выступления, в которой Иван Тимофеевич громил меньшевиков, едва ли вам пришлась по душе.

С заседания Шаумян и Фиолетов возвращались вместо.

– Никто не знает так хорошо жизнь бакинских рабочих, как вы, Иван Тимофеевич… Пожалуйста, не машите протестующе руками… Нам известен ее, так сказать, фасад, вы же знаете эту жизнь изнутри. Короче говоря, мне бы очень хотелось, чтобы вы взвалили на свои плечи вопрос о заключении коллективного договора, и не только для работников подрядного бурения, но и для всех рабочих нефтяной промышленности.

– Они не такие могучие, Степан Георгиевич, эти плечи…

– Не беспокойтесь, поддержка будет обеспечена, и надежная. Мешади, Алеша… С завода вам, понятно, придется уйти. Вам просто будет некогда работать на два фронта. Если вы не запамятовали, вам и раньше советовали уйти в профессиональные революционеры, вы отказывались, и в этом был свой резон, но сейчас вам надо целиком отдаться партийной работе… Простите, вы сколько зарабатываете на заводе?

– Ну разве это имеет значение?

– Имеет. Наша партийная касса не очень богата, но я поговорю с товарищем Вацеком, чтобы он обеспечил вам сносное существование.

– Степан Георгиевич, я вас очень прошу, не надо этого делать. Ольга зарабатывает шитьем, я тоже могу подрабатывать вечером, как все.

Шаумян перебил его.

– Этого еще не хватало! Вы, Иван Тимофеевич, не «все». Вы… – Он долго не находил слова, наконец нашел и обрадовался: – Вы – Ванечка.

Было поздно. Они еще долго ходили по опустевшим, сонным улицам, пока не спохватились, что обоим надо рано вставать, что впереди уйма дел.

– Катерине Сергеевне и деткам мой большой привет, – как всегда, прощаясь, сказал Фиолетов.

У Фиолетовых не было детей, и он отцовскую любовь перенес на чужих мальчишек и девчонок. Дети это хорошо чувствовали и тоже самоотверженно любили своего дядю Ваню. Бледнолицые ребятишки балаханских рабочих всегда встречали его на улице, когда он шел с работы, и не только потому, что получали леденец или пряник. Просто им нравилось, что такой большой человек разговаривает с ними спокойно и рассудительно, как со взрослыми. Были бы свои – он точно так же разговаривал бы с ними, ничем не выделяя из других. Но своих детей не было. И не будет.

Ольга много лет не говорила ему о том, что случилось с ней в ярославской пересыльной тюрьме, а потом все-таки рассказала.

– Помнишь, Ванечка, я передавала тогда, что меня в больницу положили?

– Конечно, помню, Леля, – ответил он, почему-то волнуясь.

– Перед тем днем я на спинку койки встала, чтоб до окошка дотянуться. Думала – тебя увижу. Однако не удержалась и упала прямо на железо. Навзничь. Сознание потеряла. Доктор только через день пришел, когда ваш этап уже дальше в Вятку погнали. Посмотрел меня и говорит: «Жить будешь, а чтоб родить, этого, матушка, у тебя не получится». Вот так, Ванечка… А я ведь тогда ребеночка ждала…

Вечером он встретил около своего дома Сурена Шаумяна, остановил и долго молча смотрел на него, словно видел впервые. «Вот такой мог бы быть и у меня», – подумал Фиолетов и спросил вслух:

– Тебе сколько лет, Сурен?

– Пятнадцать… А что?

– Ничего, Сурен, это я просто так. Ты к нам шел?

– Да, дядя Ваня… У меня к вам просьба. Вы все можете.

Фиолетов улыбнулся.

– Ну, положим, не все… А что ты хочешь?

– Я слышал, что в какой-то мастерской делают значки с изображением Карла Маркса. Достаньте мне несколько. Хочу дать отцу, чтобы он, если увидит товарища Ленина, передал ему… от меня. Как вы думаете, дядя Ваня, Владимир Ильич примет такой подарок?

– Думаю, что примет, Сурен.

О возможной встрече Шаумяна с Лениным Сурен говорил не зря. Рабочие Баку выдали Шаумяну мандат делегата на Первый Всероссийский съезд Советов.

Значки Фиолетов достал на следующий день и занес их на квартиру Шаумяну. Степан Георгиевич уже собирался в дорогу, упаковывал потертый кожаный чемодан, побывавший с ним во всех ссылках и тюрьмах.

– Огромное спасибо, Ванечка, и извините за беспокойство, которое доставил вам Сурен.

– Ну что вы, Степан Георгиевич…

Шаумян приколол к пиджаку значок – миниатюрный портрет Маркса в узенькой ярко-красной рамке.

Август в Баку был, как всегда, знойным. Фиолетов устал от бесконечных заседаний, митингов, от палящего солнца. Завтра он опять поедет в Балаханы, потом зайдет в библиотеку, потом…

– Куда это Ванечка бежит в такую рань?

Фиолетов очнулся от своих мыслей, поднял голову и узнал Зевина.

– Яков! Здравствуй, дорогой. Я к Алеше. А ты откуда и куда?

– Здравствуй, Ванечка… Только что из первопрестольной.

– Опять через Францию? – Фиолетов назвал страну, где после яренской ссылки побывал Зевин.

– Нет, на сей раз прямо из Москвы по вызову Бакинского комитета… А ты что, не узнаёшь? – Зевин перевел взгляд на стоявшую рядом с ним молодую женщину с большими глазами на смуглом лице. – Моя жена…

– Ба! – воскликнул Фиолетов. – Ольга Александровна! Сослепу не заметил вас, простите.

– Теперь Надежда Николаевна, а проще – Надя. – Улыбаясь, она протянула Фиолетову руку.

– Зевина? – спросил Фиолетов.

– Нет, все так же Колесникова. Мы ведь не обвенчаны.

– Сейчас это не имеет значения… Где собираетесь работать?

– Он, – Колесникова показала на мужа, – пока не знаю, а я в редакции «Бакинского рабочего».

– Тогда до встречи в редакции. Меня опять членом редколлегии сделали.

На ближайшем заседании Совета Джапаридзе предстояло доложить основные положения, которые должны лечь в основу коллективного договора: одинаковые условия труда и быта для всех рабочих-нефтяников, введение восьмичасового рабочего дня, повышение заработной платы.

Тезисы доклада Джапаридзе и Фиолетов составляли вместе, вдвоем с утра до ночи несколько дней подряд ездили по промыслам и заводам, заходили в казармы, на вышки и, предъявив удостоверения членов Бакинского Совета, требовали от начальства финансовые отчеты. Такого управляющие и директора на своем веку не помнили, однако отчеты давали; требуют представители власти, а с властями, как известно, лучше не связываться. Проект договора надо было показать нефтяным тузам, и это опять же выпало на долю Фиолетова. Перспектива встречи с миллионерами не радовала: как с ними держаться? Какой найти подход, чтобы добиться успеха?

В это утро Фиолетов проснулся поздно, с головной болью и с ощущением чего-то неприятного, что его ожидало сегодня. Взгляд остановился на тетради, где он записывал свои задания на предстоящий день, и он сразу вспомнил: в десять утра надо быть в совете съезда нефтепромышленников, чтобы предъявить выдвинутые рабочими требования.

Военный психоз в стране продолжался, и в этой обстановке с промышленниками особенно надо было держать ухо востро. Нефть была необходима для «войны до победы», и бакинские капиталисты не желали упускать ни одной копейки из тех баснословных прибылей, которые текли в их бездонные карманы.

В запасе у Фиолетова было с полчаса, и он остановился около рекламной тумбы, чтобы почитать свежие объявления. В летнем театре «Мон-рено» художественная драма «Пора любви»… В «Национале» – областной съезд сионистов… Собрание членов Бакинского союза военно-увечных: выборы делегатов на Всероссийский съезд инвалидов войны.

Рядом стоял молодой парень без ногн, на костылях и зло читал объявления. Прошел мимо еще один отвоевавшийся солдат с пустым рукавом полинявшей гимнастерки… Война продолжалась, и газета «Баку» печатала тревожные сводки с фронтов и невеселые рассказы о беженцах, наводнивших город, – белорусах, русских, поляках. Фиолетов подумал, что ему завтра надо быть в Балаханском отделении «Комитета помощи беженцам», где его избрали председателем, – распределять скудное пособие, устраивать на работу, хлопотать о жилье. Завтра же он проведет там беседу, которую мысленно озаглавил «Чувство локтя», – о взаимоподдержке рабочих разных наций. От этой мысли его отвлек громкий топот солдатских сапог по булыжной мостовой. Он поднял глаза и увидел шагавших строем женщин в военной форме, со стрелой красно-черного шеврона на левом рукаве и на фуражках, на которых вместо обычной кокарды красовалась «адамова голова» – изображение черепа с перекрещенными костями. Это шел на вокзал женский «батальон смерти» под красно-черным знаменем с надписью «Вперед!». Фиолетову стало жалко этих одураченных, объятых шовинистическим угаром молодых женщин.

Кабинет, куда пригласили Фиолетова, был обставлен с пышной роскошью. Ашнеронские ковры на полу и на стенах. Инкрустированная перламутром мебель. Массивный шкаф со всевозможной серебряной посудой. На расписном, китайской работы, столике – поднос с грудкой мелко наколотого сахара и два грушевидных стакана.

Увидев вошедшего в кабинет Фиолетова, с кресла привстал толстый господин с усиками на заплывшем лице, один из тех, для которых счет деньгам начинается не с рубля и не с сотни рублей, а с тысячи.

– Садитесь, пожалуйста. – Он вяло указал рукой на кресло около стола. – Я пригласил вас для того…

– …чтобы сообщить пренеприятное известие, – докончил Фиолетов. К своему удивлению, он быстро освоился с обстановкой и по выражению лица нефтяного короля понял, что совет съезда нефтепромышленников отверг проект коллективного договора.

– Вы угадали, господин Фиолетов. Изучив требования рабочих, мы нашли, что они для нас неприемлемы… Стаканчик чаю, пожалуйста.

– Спасибо. Сейчас не до чая.

– Кан вам угодно… Конечно, мы не отказываемся начать переговоры, но с единственной целью – доказать… гм… товарищам рабочим, что их требования чрезмерны.

– В чем же вы находите чрезмерность? В сокращении рабочего дня? В повышении заработной платы? В улучшении условий труда, которые все еще остаются каторжными? – Каждую фразу он говорил все более резко. – В России рабочий класс уже добился многого…

Промышленник поморщился.

– Мы не Россия, господин Фиолетов. И российские законы, предложенные большевиками, для нас неприемлемы.

– А кто же вы? – Фиолетов в упор, прищурясь, посмотрел на капиталиста.

– Мы нефтепромышленники. И этим все сказано. Мы добываем нефть и не намерены отдавать ее даром.

– Ну что ж… – Фиолетов рывком поднялся с кресла. – Дело ваше. Но мы будем бороться. Сейчас рабочие куда сильнее, чем до Февраля.

Представители от большевиков – Фиолетов, Джапаридзе, Тер-Габриелян, секретарь президиума Союза нефтепромышленных рабочих Васин вошли в промыслово-заводскую комиссию; им рабочие поручили вести переговоры с нефтяными тузами.

Подошли представители меньшевиков и эсеров и встали отдельной группой, как бы подчеркивая этим, что у них будет свое, особое мнение на переговорах с капиталистами. Меньшевики оживленно разговаривали с приехавшим из Тифлиса их вождем Евгением Гегечкори.

– Ну что, пошли? – Фиолетов взглянул на часы. – Нам надо быть точными.

В просторном зале за длинным столом уже сидели представители совета съезда нефтепромышленников. На стене, обращенной к двери, висела, зияя пустотой, тяжелая рама, в которой еще недавно красовался портрет последнего русского царя. Фиолетов и Джапаридзе переглянулись: для кого оставлено пустое место? Для Керенского? Для того, кто его сменит? Очевидно, в прочность Временного правительства не верили даже бакинские капиталисты.

Переговоры начались в замедленном темпе, к обоснованию своих решений промышленники подходили исподволь, издалека.

– Для того чтобы поднять заработную плату рабочим, необходимо одно – увеличить закупочные цены на нефть… – Председатель первого союза нефтепромышленников Тагионосов едва цедил слова. – Я хочу напомнить господам присутствующим высказывание министра торговли и промышленности (увы, бывшего), который изволил сравнить Баку с кнопкой электрического звонка. Стоит тем или иным обстоятельствам надавить на эту кнопку, и звонок, тревога распространится по всей России. В девятьсот пятом году давление на кнопку было беспрерывным, и цены на нефть поднялись…

– Однако вы и не подумали увеличить заработную плату рабочим, – бросил Фиолетов.

– Теперь же, в девятьсот семнадцатом, никто на кнопку не нажимает, и закупочные цены остаются чуть ли не на уровне тысяча девятьсот пятого года. Как же мы можем поднять заработную плату рабочим? Это будет равносильно разорению владельцев промыслов.

– Простите, – возразил Фиолетов, – пуд керосина вам обходится тридцать копеек, а где-нибудь в Полтавской губернии ваши же агенты продают его в пятнадцать раз дороже!

– Господин Фиолетов плохо разбирается в экономике. Растет не прибыль, а растут накладные расходы.

– Чепуха! – послышался голос Джапаридзе. – Нигде предприниматели не выжимают такой огромной прибыли, как в Баку.

– Господин Джапаридзе! Как вы думаете, кому лучше знать о наших прибылях – нам или вам? Повторяю еще раз: мы можем пойти на постепенное увеличение заработной платы рабочим только при увеличении закупочных цен на нефть. А это, извините, зависит не от нас, а от правительства. – Оратор бросил взгляд на пустую раму.

Меньшевики вели себя непривычно тихо, не скандалили и лишь искоса поглядывали на Гегечкори – что скажет он. И тот сказал:

– Я бы советовал нашей делегации понять позицию другой стороны. Требования, предъявляемые рабочими, действительно слишком высоки, и нам следует прислушаться к голосу разума.

Фиолетов возмутился.

– И это говорите вы, так красиво пекущиеся на митингах о благополучии рабочих!

С заседания вышли в подавленном настроении. У подъезда стояла толпа рабочих, ждавших результатов переговоров.

– Ну что там, Ванечка? – крикнул кто-то.

– Капиталисты отказались выполнить наши требования и коллективный договор подписывать не хотят.

В толпе зашумели.

– Да как же так? Ведь мы надеялись… А вы куда смотрели? Куда смотрел Совет? – В глазах рабочего в спецовке вспыхнул недобрый огонек.

– В Совете слишком много меньшевиков и эсеров.

– Так гоните их в три шеи, ежели они вам мешают!

– Дайте срок, прогоним.

– Неужто на промышленников нету управы?.. Вот и царя сбросили, а они все в силе…

…Управа была, но ни Фиолетов, ни Джапаридзе пока не хотели прибегать к последнему средству – всеобщей забастовке. Слишком были изнурены рабочие – войной, голодом, катастрофическим ростом цен, чтоб опять, неизвестно на какое время, остаться без всяких средств к существованию.

– Так что же будем делать, Алеша? – спросил Фиолетов.

Джапаридзе бодро взглянул на него.

– Прежде всего, не будем унывать. Сейчас пойдем в редакцию и напишем статью.

«Бакинский рабочий» стал снова выходить весной. 22 апреля вышел первый номер со статьей Ленина «Апрельские тезисы»… Фиолетов хорошо помнил тот памятный день. В типографии толпился народ. Знакомые и незнакомые люди жали руки Шаумяну, Джапаридзе, ему. Рабочие, солдаты, конторщики несли деньги и записки, адресованные редакции: «Посылаем в твой железный фонд наш однодневный заработок…»

В редакции они застали одну Надю Колесникову. Она сидела на стареньком диване и разбирала почту.

– Здравствуйте, Надежда Николаевна! – сказал Джапаридзе. – Будьте добры, возьмите бумагу и карандаш, мы вам продиктуем статью о коллективном договоре…

Статья появилась в очередном номере «Бакинского рабочего»:

«Если вы, предприниматели, не можете сократить ваших аппетитов, если вы не можете удовлетворить даже того, что рабочие имели до войны, если, наконец, производство действительно не может под вашим руководством работать, как раньше, то мы не можем предоставить вам волю и дальше бесконтрольно хозяйничать. Прочь кровавые руки от народного богатства! Вы, виновники этой войны, вы, виновники этой разрухи, не можете с ней справиться. Долой грабителей-капиталистов, вся власть Совету рабочих и военных депутатов!»

– Думаю, что Степан Георгиевич нас не осудит за эту публикацию, – сказал Джапаридзе.

Шаумяна в Баку снова не было. В середине сентября он уехал в Петроград, чтобы принять участие в заседаниях ЦК РСДРП, и еще не вернулся.

– Как вы думаете, Алеша, чем нам ответят господа оборонцы? – спросил Фиолетов. – «Вся власть Совету» – это их явно не устроит.

Они проходили мимо редакции меньшевистской газеты «Наш голос» и увидели, как оттуда вышел представительный, восточного типа человек с тоненькой строчкой усов.

– Ого! – протянул Джапаридзе. – Исидор Рамишвили собственной персоной. Чего это он примчался из Тифлиса?

Исидор Рамишвшга, назначенный Особым Закавказским комитетом на должность комиссара труда, прибыл в Баку выручать нефтепромышленников. Ни Джапаридзе, чи Фиолетов не знали, что Рамишвили уже послал в Петербург телеграмму своему коллеге, министру труда Временного правительства Скобелеву: «Предвидится всеобщая забастовка, которая нежелательна ввиду государственного значения промыслов… Потребуется вмешательство государственной власти для решения вопроса».

Очередное заседание промышленно-заводской комиссии было назначено на 16 сентября. В летнее помещение общественных собраний снова пришли представители разных партий, снова большевики сидели одной кучкой, и снова в противовес им якшались друг с другом, находя общий язык, меньшевики-оборонцы и просто меньшевики, дашнаки, эсеры, анархисты…

На председательском месте сидел худой, со впалыми щеками Лядов – Мартын Мандельштам, большевик, присланный на партийную работу в Баку. Он тщетно пытался утихомирить разгоревшиеся страсти и примирить спорящих.

О ходе работы по коллективному договору докладывал меньшевик Якубович. Он сыпал цифрами, оглашал минимальные ставки, на которые соглашались промышленники, и те, которые они не пожелали удовлетворить. Камнем преткновения по-прежнему оставался вопрос об увольнении с работы. Большевики настаивали на том, что уволить рабочего можно только с согласия профессионального союза; меньшевики колебались, промышленники вообще категорически отказались принять этот пункт договора.

– Забастовка! Только забастовка, сколько бы она ни продолжалась! До победного конца! – с пафосом провозгласил Якубович.

Было время, когда к этому же – стачка до победы! – призывали большевики. Но сейчас…

– С забастовкой надо подождать, – сказал Джапаридзе. – Сейчас она на руку капиталистам и опасна для рабочих.

Правая сторона зашикала, заволновалась.

– Нужен террор! – раздался голос какого-то анархиста. – Без террора мы все равно ничего не добьемся!

– Какая чепуха! – Фиолетов встал и откинул рукой упавшую на лоб прядь волос. – Сейчас не время террора, как вы не понимаете этого? Кого вы собираетесь терроризировать? Кого?

Он так и не понял, почему эти его слова вызвали такой бурный протест со стороны его противников. Поднялся шум. Вскочил с места щупленький анархистик и стал грозить большевикам своим маленьким кулачком.

– Долой! – крикнул он, краснея от напряжения.

Лядов тщетно пытался утихомирить разбушевавшихся правых, а Фиолетов с трудом сдерживался, чтобы не ответить бранью на брань. Наконец установилась относительная тпшина.

– Как вы можете кричать «долой»? – Теперь Фиолетов говорил очень тихо, и это произвело большее впечатление, чем если бы он вдруг закричал. – Как вам не стыдно! Кому вы кричите «долой»? Мне? Я пятнадцать лет иду в передовом отряде рабочего движения и, кроме инвалидности, ничего не получил за это. Вот я весь перед вами. Что на мне – то весь я. Вы кричите «долой». А где вы были, когда мы работали в подполье, когда нас били нагайками, сажали в тюрьмы, ссылали на каторгу?

И вдруг раздался взрыв аплодисментов. Это поддержали Фиолетова рабочие и товарищи по фракции. Громко били в ладоши Джапаридзе, Басин, Тер-Габриелян. Лядов, в первые минуты не знавший, что делать – поддержать ли оратора или прервать его речь звонком, теперь интеллигентно хлопал, едва касаясь ладонью ладони.

Сейчас Фиолетова уже было трудно остановить.

– Против кого вы хотите применить террор, когда те, в чьих руках находятся нефтяные промыслы, живут не здесь, а за границей, в пределах недосягаемых? Что касается забастовки, то ее надо оставить на самый крайний случай.

Фиолетов устало опустился на стул и почувствовал, как Джапаридзе незаметно пожал ему руку.

Приехавший в Баку министр труда Временного правительства Матвей Иванович Скобелев был сыном гласного Бакинской думы. Он уже давно жил в столице, но на родину наведывался часто, и в партийных кругах его знали как человека, отстаивавшего крайне правые меньшевистские взгляды. Несколько лет назад с ним на одном из диспутов схватился Фиолетов, и на душе у Скобелева остался неприятный осадок от ощутительного поражения, которое ему пришлось испытать в споре.

Фиолетов столкнулся с ним случайно на улице, и Скобелев первый остановил его. Они разговорились.

– Как вы думаете, Иван Тимофеевич, почему так неудачно для рабочих складывается обсуждение коллективного договора? – спросил Скобелев.

– Думаю, что в этом в большей мере виновата партия, к которой вы принадлежите, и стойкость капиталистов, основанная на поддержке правительства, в котором вы занимаете столь высокий пост.

Скобелев деланно рассмеялся.

– Вы остались таким же, как и десять лет назад.

– Вы правы, большевики не меняют своих убеждений.

Разговор снова переключился на коллективный договор, точнее, на пункт об увольнения рабочих.

– Ведь это же упрямство, Иван Тимофеевич, – сказал Скобелев. – Вы видите, что хозяева идут почти на все требования профсоюза. Стоит ли срывать переговоры из-за одного пункта?

– Нет, это не упрямство. Я вам скажу, что рабочие скорее пойдут на уступки в заработной плате, не будут упираться из-за пятачка, но от пункта, который их должен оградить от произвола хозяина, они не откажутся.

…Упрямился не Фиолетов, а нефтяные тузы. И тогда большевики решились на крайнюю меру. 21 сентября промышленио-заводская комиссия послала нефтепромышленникам ультиматум. Ответа в назначенный срок не последовало, и комиссия постановила: считать себя стачечным комитетом, во главе комитета поставить Джапаридзе и начать забастовку 27 сентября.

Фиолетов был бледен, когда читал постановление стачкома: «Всякий, кто начнет или кончит забастовку раньше срока, – тот изменник рабочего класса».

Всю ночь он провел на промыслах среди рабочих. Настало пасмурное, неуютное утро. Развиднелось поздно, Фиолетов посмотрел на часы:

– Сейчас загудят…

Рядом стоял Абдула с револьвером на боку. По решению стачкома промыслы на время забастовки охранялись, и Абдулу назначили начальником военизированного звена. Ровно в восемь над промышленными районами Баку протяжно и тревожно загудели гудки, возвещавшие о начале забастовки. Не первый раз Фиолетов слушал их, призывавших к стачке, а все не мог привыкнуть, и зябкий холодок пробежал у него по спине. Началось…

Днем он зашел в редакцию «Бакинского рабочего», чтобы отдать заметку о ходе стачки, и увидел Джапаридзе.

– А, Ванечка! Написали? – спросил Джапаридзе. – Очень хорошо… Послушайте, какую резолюцию принесли рабочие товарищества «Нефть». – Он взял со стола листок. – «Если нефтепромышленники откажутся утвердить коллективный договор, применить к ним тот же способ борьбы, какой они применяли к нам: арестовать, годных отправить на фронт, остальных в тюрьму, а предприятия реквизировать». До гениальности просто – ре-кви-зи-ро-вать! – Он хотел посмотреть на Фиолетова, но его рядом уже не оказалось…

Наступил пятый день забастовки. Все эти дни Фиолетов вел переговоры с промышленниками и об итогах докладывал стачкому. В тот день он пришел на заседание возбужденный и радостный.