Текст книги "До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Вон отсюда, если не хотите, чтобы я вызвал полицию! – крикнул Фиолетов по-азербайджански.

Молодчики недоуменно переглянулись и попятились.

– Навэрпа, мы ашыблысь, – пробормотал один из них, должно быть главный. – Аида отсюда!

Джапаридзе выждал несколько минут и неторопливо постучал в дверь: тук – пауза – тук-тук… Так он стучал, когда по ночам приходил сюда за «товаром» для типографии.

– Это вы, господин Мухадзе? – послышался из-за двери дрожащий голос.

– Да, да, господин Азарян… Откройте скорее.

Было слышно, как хозяин отодвигал тяжелый скрипучий засов и повертывал ключ в замке. Дверь наконец открылась и закрылась сразу же, как только вошли в лавку Фиолетов и Джапаридзе.

Вид у Азаряна был перепуганный, руки дрожали.

– Они меня убьют, о господи! – Он поднял глаза к небу, словно ища там спасения. – Детей и Сильвию, господин Мухадзе, я отправил в село, а сам остался. Я не могу бросить магазин на произвол судьбы. Боже, что со мной будет…

Джапаридзе прервал его излияния:

– Немедленно одевайтесь. Поедете с нами.

На лице Азаряна появилась слабая улыбка.

– О, вы хотите спасти бедного армянина… Чем я могу отблагодарить вас?

– Скорее! У нас мало времени.

Первым вышел Фиолетов и огляделся. Мусульманские молодчики стояли в сотне шагов, не спуская глаз с дома Азаряна.

– Они не ушли, – сказал он в раскрытый проем двери. – И кажется, собираются стрелять.

Джапаридзе выглянул на улицу.

– Азарян, будьте мужчиной. Быстро!

Хозяин лавочки, съежившись, будто это могло сделать его невидимкой, шагнул через порог и бросился к пролетке, но тут же рванулся назад.

– А дверь? Я не запер дверь! – крикнул он в отчаянии.

Фиолетову стоило немалого труда удержать его.

– Этому человеку лавка дороже жизни, – пробормотал он, усаживаясь в пролетку. – На Азиатскую, сто пять, – крикнул он кучеру. – И как можно быстрее.

Дом номер сто пять на Азиатской улице принадлежал Азизбековым и стоял на узенькой, мощенной булыжником улочке, в глубине двора. На удар молоточком в калитку вышла мать Азизбекова Сальминаз-ханум; она придерживалась старых обычаев и носила чадру.

– Заходите, заходите… Гость в дом – радость хозяину, – сказала она, пропуская всех троих во двор. – О аллах, что творится в городе!.. А кто этот господин? – Она показала на понуро стоявшего Азаряна.

– Его надо спрятать, Сальминаз-ханум, – сказал Джапаридзе.

Мать Азизбекова согласно кивнула головой.

– Да, да, у нас ему будет спокойно… Нас тревожат только полицейские и жандармы, но теперь им не до того. Правда, Алеша?

– Правда, Сальминаз-ханум… Мешади дома?

– Дома… Всю ночь где-то был, говорит – работал, и вернулся час тому назад. Я его уложила спать… Может быть, надо разбудить?

– Ни в коем случае. Пусть поспит.

– Спать он не будет, – услышали они голос Азизбекова, и сам он легкой походкой хорошо выспавшегося человека спустился с лестницы. – О, здесь Ванечка! Какими судьбами?

Вслед за Сальминаз-ханум Азарян спустился в подвал через потайной лаз в коридоре, где уже сидели несколько армян.

– Их привел с собой сын… Сказал, что за ними гнались эти кочи, чтоб всемогущий аллах поразил громом их поганые головы.

Азизбеков пригласил Джапаридзе и Фиолетова в кабинет.

– Благодаря принятым мерам на промыслах почти спокойно, – сказал он. – Зато в городе творится что-то ужасное. Мы организовали боевую дружину, но она не может справиться. Армян и азербайджанцев, которые шли на работу, сегодня сопровождала конная полиция, но эта же самая полиция не пошевелила и пальцем, видя, как на ее глазах люди убивают друг друга.

Фиолетов встал и нервно прошелся по кабинету.

– Вы как хотите, но я не могу больше сидеть дома. Надо же что-то делать! Обратиться к народу, что ли…

– Вы наивны, Ванечка. Народ, – Азизбеков подчеркнул голосом это слово, – в братоубийстве не участвует. Конечно, и с той и с другой стороны есть фанатики, готовые на все из-за ложно понятого национального чувства. Но в основном, в подавляющем большинстве резней заняты мародеры, разные отбросы общества, потенциальные и действительные преступники, кочи.

Кочи… Фиолетов, конечно, знал этих наемных убийц, которые состояли на службе у нефтяных королей. От руки кочей пал не один рабочий, которого хозяин признал смутьяном.

– Сегодня утром, – продолжал Азизбеков, – мы написали листовку. – Он взглянул на часы. – Через час ее надо забрать из типографии и немедленно распространить в городе.

– Разрешите, Мешади, я это сделаю.

– Что ж, если вас не пугает перспектива попасть под шальную пулю…

– Двум смертям не бывать, – махнул рукой Фиолетов. Его деятельная натура не терпела покоя.

…За листовками надо было идти через Большую Крепостную улицу. Там, возле казарм Салынского полка находился винный склад Касабова. Сейчас склад был разграблен, и толпа доканчивала рубить топорами огромные бочки с вином. Мусульмане по закону не могли пить вино, и оно текло по улице широкой красной рекой.

Фиолетов не сразу услышал, что его кто-то окликает. Голос был знакомый, Фиолетов обернулся и увидел Вацека, быстро шагавшего во главе маленького отряда рабочих. Фиолетов обрадовался.

– Иван Прокофьевич! – крикнул он. – Там кочи свирепствуют. – Он кивнул в сторону подожженного дома. – На глазах у солдат и губернатора. Помочь надо людям.

– Поможем, Ванечка… А ты куда? – спросил Вацек.

– За листовками бегу.

– Ну-ну, беги. Может, тебе человека дать?

– Ничего, сам доберусь. Вы лучше тем людям помогите.

…Листовки были готовы, и Фиолетов, забыв об опасности, стал разбрасывать их на улице и совать прохожим. Опасаться полицейских было нечего. Ни одного из них не было на посту. Прогулочным шагом проехал казацкий разъезд. Кто-то из казаков, соскочив с коня, поднял листовку и спрятал в карман. Еще одну листовку схватил тучный, богато одетый чиновник, стал читать, но тут же разорвал ее в клочья. «Значит, здорово написал Мешади», – с удовлетворением подумал Фиолетов и сам поднес листок к близоруким глазам.

«…Вы, граждане мусульмане, больше всего обманутые царским правительством, должны немедленно отвернуться от него! Оно сделало вас орудием своих преступных замыслов, а теперь всю вину будет сваливать на вас… Граждане армяне! Для вас тоже должно быть очевидным, что виновником бывшей в Баку резни является не темная мусульманская масса, а общий враг всех национальностей – царское самодержавие… И вы, русские граждане, как свидетели только что бывших на улицах Баку зверств, должны обрушиться с удвоенной силон против того же палача…»

…– Ну что ж, друзья, подведем невеселые итоги, – сказал Азизбеков, когда собрались на экстренное совещание члены большевистской фракции Бакинского комитета. – Правительство прибегло к своему испытанному методу натравливания одной национальности на другую. Мы не могли, у нас не было сил остановить резню, но мы сделали все возможное, чтобы братоубийство не перекинулось на промысловые рабочие районы. Побоище возникло не на почве национальной вражды, не на почве социально-экономического антагонизма или религиозного фанатизма, ибо ни вражды, ни антагонизма между мусульманами и армянами не было и нет. Кровавая резня подготовлена исключительно провокацией тайной и явной полиции, распускавшей чудовищные слухи, будто армяне намерены резать татар…

Фиолетов, слушая Азизбекова, согласно кивал головой. Он думал с горечью, по-детски недоумевая: почему люди разных наций, те самые люди, которые работают бок о бок, одинаково гнут спину на хозяина, одинаково страдают, живут в одних казармах, – почему эти люди вдруг начинают ненавидеть и истреблять друг друга?

…Как только в городе стало спокойно и из дома Азизбекова вышли спасенные им армяне, Фиолетов вспомнил, за чем он приехал в Баку. Увы, рассчитывать на то, что в лавке у Азаряна сохранился гектограф, было бы наивно, но он все же, без всякой, впрочем, надежды на успех, спросил об этом у хозяина лавки.

– Гектограф? – Азарян хитровато взглянул на Фиолетова. – Может быть, я смогу помочь вам. Вы, наверное, думаете, что этот глупый армянин, – он ткнул себя в грудь пальцем, – ничего не предусмотрел и оставил свою лавку на растерзание? Так нет! Все ценное он припрятал в такое место, куда не догадается забраться самый хитрый разбойник. Пойдемте.

Дверь в лавку была выломана, внутри все перебито, искорежено, но хозяина это не очень расстроило. Он достал топор и взломал им несколько досок пола.

Под досками виднелась крышка люка, которую Азарян поднял и по лестнице спустился вниз.

– Подождите меня здесь, и вы через несколько минут будете иметь гектограф, – сказал Азарян.

И верно. Прошло совсем немного времени, и из подвала показался сначала деревянный ящик, а затем и сам хозяин.

– Вот! – сказал Азарян торжественным голосом и вынул из ящика новенький гектограф. – Это, конечно, не печатный станок, но в вашем хозяйстве, я знаю, пригодится и он.

Фиолетов обрадовался.

– Спасибо, господин Азарян. Сколько я вам должен?

Азарян смерил его удивленным взглядом.

– Фи, молодой человек! Неужели вы могли подумать, что у старого армянина повернется язык спросить деньги у людей, которые его спасли? Вам, наверно, еще нужна краска и восковка, так они тоже у меня есть. У старого Азаряна для хорошего человека все есть, так и знайте.

…Фиолетов выехал через день после того, как в Баку прекратилась резня. Поезд в Грозный пришел днем; Фиолетов подождал, пока стемнело, и, взвалив на плечо тяжелый ящик, отправился по старому адресу.

– Ты не будешь против, Сергей Петрович, если я это хозяйство у тебя приспособлю? – спросил Фиолетов.

– Какой разговор, Иван Тимофеевич. Домишко мой стоит в стороне, и улочка тихая. Лучше места не найдешь.

– И вот еще что… – Он смущенно глянул на хозяина. – В этом свертке разные запрещенные брошюры, подарок бакинцев, их бы подальше спрятать, пока не раздадим кому следует.

– Можно и это…

Всеобщей забастовки в Грозном не произошло, но там, где выступал на сходках Фиолетов, рабочие присоединялись к стачечникам железнодорожных мастерских.

Странное чувство овладело Фиолетовым. Он понимал, что в силу сложившихся обстоятельств в Грозном он, а не кто другой теперь вершит всеми революционными делами. Он мечтал о подмоге, завязывал связи с членами партии, но их было мало, и основная тяжесть лежала все-таки на нем. Каждую ночь он печатал листовки, которые сам и писал, каждый день он выступал на сходках перед бастующими рабочими.

Последние дни Фиолетов стал замечать, что во время его выступлений всегда присутствует одетый по-рабочему голубоглазый маленький человечек в картузе с лакированным козырьком, из-под которого торчат красные, видно отмороженные когда-то, уши. С первого взгляда он даже внушал симпатию; настораживало только то, что этот человек бывал решительно на всех сходках – на железнодорожной станции, в мастерских, на кожевенном заводе. Он не таился и ничем не выделялся среди рабочих, просто приходил на сходку, устраивался в уголке слушал.

За человеком в картузе стали наблюдать и однажды заметили, что он поздно вечером тихонько шмыгнул полицейский участок.

А на следующий день среди ночи в дом Сергея Петровича требовательно и громко постучали:

– Откройте! Полиция.

Спрятать гектограф не удалось. На столе лежали стопки отпечатанных листовок, восковка, несколько привезенных из Баку брошюр.

Тюрьма в Грозном была похожа на тысячи других тюрем России. Приземистое каменное здание со щелями окошек под потолком камер, угрюмый и тесный колодец двора, карцер с ослизлыми от сырости стенами. Начальство в грозненской тюрьме оказалось тупым и жестоким.

Конфликт с начальником тюрьмы произошел в первый же день.

– Я требую, – сказал Фиолетов жестко, – чтобы со мной поступали как с политическим. Надеюсь, вам известна разница между политическими заключенными и уголовниками?

После таких речей Фиолетов попал в карцер – хлеб и вода, которые получал он там, были, по крайней мере, съедобнее, чем тухлая капуста и затхлое пшено – обычное меню заключенных в камерах.

После недели карцера Фиолетова поместили в одиночку.

Его железную койку всегда поднимали на день, противно щелкал автоматический запор, прижимавший ее к стене. Писем не разрешали писать, не разрешали и свиданий.

Книг для чтения в грозненской тюрьме получить было нельзя – их просто там не было. Министерство внутренних дел отпускало российским тюрьмам какие-то гроши на приобретение литературы, но в Грозном эти гроши присваивало себе тюремное начальство.

И была еще одна особенность в грозненской тюрьме: в ней пороли розгами не только уголовников, но и политических.

Каждый день их выводили на получасовую прогулку по темному тюремному двору, напоминавшему каменный глубокий ящик, вымощенный булыжником. Сейчас между камнями пробивалась зеленая травка.

На четырех угловых вышках стояли часовые с винтовками, нацеленными на заключенных, которые двигались по кругу и цепочкой, обязательно заложив за спину руки. Разговаривать, конечно, не разрешалось, но иногда удавалось кое-кому поделиться невеселыми тюремными новостями.

– Вы знаете, юноша, за что бы я сейчас отдал полжизни? – спросил шагавший впереди Фиолетова пожилой интеллигентного вида человек. – За кусок свежего мяса.

– А я за свежую газету, даже за «Каспий», – ответил Фиолетов.

– Может быть, вам больше подошла бы «Искра»?

– Прекратить разговоры! – крикнул часовой.

Они замолчали, но продолжили разговор, как только вышли из поля зрения этого часового. Из всех четырех часовых он был самым вредным, другие иногда «не замечали», что заключенные нарушают порядок.

– Политик?

– Да. А вы? – спросил Фиолетов.

– Тоже. «За принадлежность к преступным сообществам».

– Рад познакомиться с вами… Фиолетов.

– Савиных.

– Надо составить коллективный протест и передать начальнику тюрьмы. С политическими обращаются хуже, чем с уголовниками.

– Начальник тюрьмы сволочь.

– Если он не удовлетворит наши требования, объявим голодовку. Говорят, это помогает.

– Хорошо. Я поговорю со своими.

– Прекратить разговоры! В карцере давно не сидели? – снова крикнул тот же часовой.

Требования составили через неделю. Остановились на трех, главных: улучшить питание, доставлять в тюрьму книги и свежие газеты, вежливо обращаться с заключенными.

К начальнику тюрьмы пошел Фиолетов.

– Имейте в виду, – сказал он, – что в случае отказа выполнить эти минимальные требования, политические заключенные объявят голодовку.

Начальник тюрьмы расхохотался.

– Вот уж, действительно, нашли чем испугать!

На очередной прогулке Фиолетов успел перекинуться несколькими словами с Савиных.

– Ну что ж, Иван Тимофеевич. Будь по-вашему. С завтрашнего дня начнем голодать, – сказал Савиных.

На следующий день утром тюремный надзиратель, как обычно, открыл окошечко в двери тринадцатой камеры и поставил на полочку миску с кислыми, дурно пахнущими щами. Обычно Фиолетов тут же быстро съедал это варево, но теперь не притронулся к еде.

Первый день он продержался довольно бодро. Даже не хотелось есть, просто сосало под ложечкой, но, настроившись на длительную голодовку, он старался не замечать этого.

На второй день появилось острое чувство голода, и Фиолетову стоило немалого труда не прикоснуться к миске с едой.

На третий день начала кружиться и тяжелеть голова и огромный комок стал в горле. Суп пах аппетитно, и Фиолетов даже помешал его ложкой. В миске лежал кусок свежего, хорошего мяса. Соблазн был слишком велик, и Фиолетов вылил суп в парашу.

Как сквозь сон он помнил, что в камеру заходил смотритель, несколько минут молча глядел на него, а затем плюнул и удалился, бросив на прощание:

– Подохнешь – никто и знать не будет!

– Ничего, узнают… – через силу ответил Фиолетов.

На четвертый день в теле появилась какая-то необычная легкость, есть совершенно не хотелось, и обед не пришлось выливать в парашу; нетронутый, его унес вечером надзиратель.

На пятый день Фиолетов почувствовал страшную слабость и в изнеможении лег на пол. Койку опускать по-прежнему не разрешали.

В камере снова появился смотритель. И уже не грозил, как в прошлый раз, а христом-богом просил прекратить голодовку и не смущать своим примером других, говорил, что о «печальных событиях в тюрьме» узнали в городе, кое-кто поднял шум. Просил пожалеть его: «У меня ведь семья, молодой человек, дети…»

О том, что было в последующие дни, Фиолетов помнил плохо. На девятый день голодовки он очнулся в тюремной больнице, куда его перевели по настоянию врача.

Сознание возвращалось медленно. Страшно кружилась голова. Тупо болел живот. Не хотелось двигаться, даже шевелить пальцами, стоило неимоверных усилий приподняться на локтях, чтобы взглянуть на себя в маленькое зеркало, висевшее над койкой. В зеркальце отразилось серое, изможденное лицо незнакомого человека с глубоко запавшими глазами.

Подошел доктор в пенсне, старенький, с острой седой бородкой. Из нагрудного кармана халата торчала деревянная трубка для выслушивания.

– Ну вот мы и очнулись, – сказал он, присаживаясь на край кровати. – Дайте-ка мне вашу руку…

Это случилось в конце ноября.

Фиолетова вместе с другими политзаключенными вызвали в кабинет начальника тюрьмы. В кабинете он увидел человека в судейском мундире, с газетой в руке.

– Милостью его императорского величества, – торжественно произнес судеец, вставая из-за стола, – манифестом от семнадцатого октября сего года вы все освобождены из-под стражи.

После этого он сел, давая понять, что разговор окончен.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – пробормотал Фиолетов, выслушав царскую милость.

Глава восьмая

И вот снова Баку – город, который он уже давно считал родным. С радостным, почти сыновним чувством смотрел он на плоскокрышие дома, на золотые купола собора, на минареты, дышал сладковатым запахом нефти, смешанным с запахом соленой морской воды, рыбы и только что выпавшего, но уже начавшего таять на солнце декабрьского снега.

Точно так же, как год назад, кричали мальчишки, продававшие сладости – липкую пахлаву, маленькие кусочки сахара, белую, с орехами, косхалву и коричневую, медовую малхалву. Все так же у крепостной стены сидели продавцы с гюлабом – камешками голубой глины, употребляемыми мужчинами для того, чтобы снять волосы, не прибегая к бритве. В плетеных сумках из тростника лежали пучки сухой мяты и сухого тархуна – душистой травки, которой принято сдабривать овечий сыр. По-прежнему резко, на весь город кричали упрямые ишаки и медленно, важно, независимо шествовали верблюды с седобородыми стариками, уютно устроившимися между двух горбов.

И вдруг в этот привычный городской шум ворвались какие-то дикие выкрики вперемежку с нестройным пением. Фиолетов прислушался.

 
Возвеселися, царь, о боге,
Ликуй, Россия, о царе…—
 

донеслось со стороны собора Александра Невского.

Через несколько минут показалась процессия, направлявшаяся к Николаевской улице. Впереди шло духовенство, за ним солдаты Салынского полка, а дальше разношерстная толпа без шапок, с развернутым черным знаменем.

– Что такое? – спросил Фиолетов у прохожего.

Тот усмехнулся.

– Патриотическая демонстрация. В честь государева манифеста. – Он помолчал. – Вот вчера тут другая демонстрация прошла. С красным флагом. Народу – видимо-невидимо. Митинг на Парапете был. Оттуда к баиловской тюрьме пошли, потребовали, чтобы политических выпустили.

– И что же? – живо спросил Фиолетов.

– Сам не видел, врать не буду, но говорят, что не устояло тюремное начальство.

Вот это была новость! Фиолетов остановился в раздумье: куда пойти? К Джапаридзе? К Азизбекову? Домой?.. Вещей у него не было, он был свободен в своем городе, и радостное чувство не могла омрачить даже эта черносотенная демонстрация с хоругвями и крестами.

«Нет, сначала все-таки домой!» – решил он и пошел искать попутную подводу.

…Отчим еще не пришел с работы, а мать, как всегда, хлопотала по хозяйству. Увидев сына, она всплеснула руками, и крупные слезы потекли из ее глаз. С радостным криком бросилась к нему сестренка и повисла на шее.

– Ну вот и я… – сказал Фиолетов, растерянно улыбаясь.

– Сыночек. Вернулся… Господи! – Мать глянула на икону в углу и перекрестилась. – Все глаза свои старые выплакала, тебя дожидаючись.

Он бегло, путаясь рассказал о том, где и как провел этот год.

Мать от Абдулы знала, что сын попал в тюрьму, и чуть не умерла от горя. Ей было непонятно: ведь не вор же ее Ванюшка, не убивец какой, не разбойник – и вдруг тюрьма. За что? За какую провинность? Однажды зашел Джапаридзе, долго толковал, рассказывал, почему попал за решетку ее сын, чем он не угодил государю императору. От этого разговора не стало легче. И вот ее Ванюшка опять дома. Но надолго ли? Спрашивать об этом не хотелось.

– Тут тебя письмо дожидается, однако с полгода лежит, – сказала мать и полезла в сундучок, где хранились разные нужные бумаги.

– Мне? Письмо? – удивился Фиолетов.

Он взял в руки конверт, надписанный крупными неровными буквами, посмотрел на почтовый штемпель и обмер: Воткинский Завод – поселок, куда уехала Ольга!

– От кого письмо-то? – спросила мать. – Да не прыгай ты, коза! – прикрикнула она на Анюту. – Может, и хранить не стоило?

– Стоило, стоило, мама…

Ольга писала все о том же: что ее истомила праздная жизнь, что Иван опять собирается в Баку на легкие заработки и, возможно, они приедут к зиме или весной… («Может быть, она уже здесь, – мелькнула мысль, – и не зашла?.. Нет, должна была бы зайти…») И была в том письме просьба, которая тоже обрадовала Фиолетова, – прислать его фотографию.

– Мам, у тебя найдется рубль? – спросил он.

– Найдется, найдется, сынок. Для тебя найдется, – ответила мать и снова полезла в заветный сундучок…

Фотография получилась хорошая, по крайней мере, он остался доволен. Старый фотограф выдал ему белоснежную манишку, галстук-бабочку, пиджак и, лишь нарядив его во все это, сфотографировал на фоне нарисованного на полотне шикарного морского пейзажа.

«Приехала не приехала, а я отошлю», – решил Фиолетов.

Он зашел в ближайшую почтовую контору, где в высокую деревянную стойку были врезаны чернильницы, и написал на обороте карточки: «…Дорогому товарищу от И. Т. Фиолетова. 1905 год».

С Джапаридзе он встретился только на другой день.

– Ба, кого я вижу! Дорогой! – Джапаридзе обнял Фиолетова.

– Здравствуйте, Алеша… Не ждали?

– Почему не ждал? Как можно сказать такое – не ждал? После опубликования манифеста я вас ждал со дня на день. Что нового?.. Нет, сначала о здоровье.

– Здоровье, Алеша, не очень, – ответил Фиолетов. – Глупость я одну в тюрьме допустил: в виде протеста объявил голодовку, да еще других втравил в это дело. На девятые сутки попал в тюремную больницу. Вот с тех пор и маюсь. Живот, простите, болит, да и зрение хуже стало. Очки менять надо.

– Это плохо, это очень плохо… Я слышал о голодовке заключенных в грозненской тюрьме, о том, что она закончилась победой.

– Эта победа, Алеша, далась дорогой ценой.

Джапаридзе внимательно посмотрел на Фиолетова и только теперь заметил, насколько он осунулся.

– Послушайте, Ванечка, вам надо обязательно сменить работу… Хватит стоять за верстаком по девять часов. Мы подыщем вам что-нибудь полегче. Например… Например, есть возможность устроить вас на должность заведующего Балаханским народным домом… Как вы на это смотрите?

– Отрицательно смотрю, Алеша… Когда я работаю слесарем, я каждый день общаюсь с рабочими. Я у всех на виду, и все на виду у меня. А в народном доме? Народный дом – учреждение, конечно, нужное, полезное, но не по мне. Спасибо, но я пойду опять в мастерские или на завод.

– Ну как хотите, Ванечка. Конечно, работа в массах дает больший эффект. Тут вы совершенно правы.

– А что нового в Баку? – спросил Фиолетов. – О последней демонстрации я немного слышал.

– А про бунт в военной флотилии? Черносотенцы устроили демонстрацию с черным флагом, а матросы ее разогнали. Понятно, не без нашей помощи. Матросов арестовали и хотели предать военно-полевому суду. И тут на их защиту поднялся весь Баку. Наш Совет рабочих депутатов вынес решение о том, что не позволит упасть ни одному волоску с головы своих товарищей матросов. И что бы вы думали? – Джапаридзе весело глянул на Фиолетова. – Люди, которым грозила смертная казнь, отделались всего несколькими месяцами тюрьмы… Да, чуть было не забыл. Есть еще новость, на сей раз касающаяся лично вас.

– Меня? – удивился Фиолетов.

– Именно. Пока вы отсутствовали, вас избрали в Бакинский Совет рабочих депутатов.

– Вот как! Спасибо, Алеша.

– Между прочим, первым предложил вашу кандидатуру Монтин.

– Петр Васильевич? Его освободили? – спросил Фиолетов.

Джапаридзе помрачнел:

– Его убили, Ванечка.

– Что вы говорите, Алеша!..

– Да, Петра Васильевича нет в живых. А какой был человек!.. Его нашли убитым возле православного кладбища. Он лежал у ворот, припорошенный снегом. Случайные прохожие видели, как под вечер он выходил из дома Азизбекова на Азиатской улице. Мы ведь устроили ему проводы, он уезжал на конференцию в Таммерфорс… Через несколько дней мы хоронили Петра Васильевича. Несметные толпы народа – двадцать тысяч человек – с обнаженными головами шли за гробом, на который была возложена гора венков. С обеих сторон процессию сопровождали вооруженные дружинники «Гуммета». Впереди шагали полицейские, но город вышел из-под их повиновения. Сто пятьдесят предприятий Баку и промысловых районов в этот день прекратили работу, чтобы проводить погибшего революционера…

Фиолетов был потрясен рассказом Алеши. Гибель товарища по борьбе он воспринял как личное горе.

Наступила ранняя бакинская весна, самое хорошее для этого города время года. Фиолетов уже давно научился находить ее приметы среди грохочущих и задымленных промыслов. То где-то через слой пропитанной нефтью, казалось бы, мертвой земли вдруг пробьется зеленая травка. Набухнут почки на одиноко стоящем деревце. Пролетит высоко в небе стая птиц, торопящихся на родину после зимовки на берегах Каспия.

В один из таких дней Фиолетов возвращался с ночной смены. Низкое утреннее солнце окрасило в розовый цвет верхушки буровых вышек. Обычно домой он не спешил, часто задерживался на часок-другой, чтобы встретиться с рабочими дневной смены, но сегодня почему-то заторопился и пошагал, тихонько напевая веселую поселку.

Еще издали, подходя к своей казарме, он увидел сестренку, которая вприпрыжку бежала ему навстречу.

– А тебя тетя искала! – выпалила она на ходу.

– Какая тетя?.. Мам, кто ко мне приходил? – спросил он, войдя в комнату.

– Да эта ж… с которой ты в город ездил.

– Ольга?

У него защемило сердце от радости, что она наконец-то приехала, и досады, что он разминулся с ней.

– Что-нибудь передавала?

– Записку оставила.

Он схватил сложенный наподобие аптечного порошка листок бумаги, развернул и прочел:

«Ванечка! Если хочешь меня видеть, то приходи в воскресенье к мусульманскому кладбищу. Утром часов в десять. Я буду ждать тебя у входа. Леля».

Ошалелыми от радости глазами он посмотрел на мать.

– Мам, какой сегодня день недели?

Мать покачала головой:

– Да что с тобой, сынок? Пятница с утра была.

Пятница… До воскресенья надо было ждать двое невероятно долгих суток.

Магометанское кладбище было огорожено невысокой каменной стеной. За ней тут и там торчали каменные надгробные плиты, воткнутые в твердую землю. На плитах арабской вязью было высечено имя того, кто лежал под этой плитой.

Фиолетов пришел за полчаса до назначенного срока, так ему не терпелось поскорее увидеть Ольгу.

Но и она появилась тоже раньше десяти. Он заметил ее издали, в легоньком платьишке и платочке, стянутом у подбородка узлом, и, улыбаясь, не сдерживая своей радости, побежал ей навстречу. Она тоже ускорила шаг, заулыбалась и не успела оглянуться, как он крепко обнял ее и прижался лицом к ее лицу.

– Я так соскучился по тебе… А ты?

– И я, Ванечка… Что уж тут скрывать.

– Ты насовсем приехала в Баку?

Она согласно кивнула.

Его подмывало узнать про Ивана, но он не хотел портить себе настроение, нарушать очарование минуты и ничего не спросил; она первая завела разговор об этом.

– Чего ж про Ивана не спросишь? Небось интересно знать.

– Скорей боязно.

– А чего бояться? – Она вздохнула, но без боли. – Не получилась у меня с ним жизнь.

– Он проехал?

– А куда ему деться?.. К Бенкендорфу на завод пошел… Ну а ты как? Все время тут?

Он рассказал ей про последнюю забастовку, про Грозный, про тюрьму и голодовку.

– А чем сейчас занимаешься?

– Да все тем же. Вот на новую стачку собираемся народ подымать.

– Ох и достукаешься ты… Опять посадят.

– Не посадят. – Он весело хмыкнул. – Теперь, Леля, я стреляный воробей, голыми руками не возьмешь.

– Неугомонный ты, Ванечка, – сказала Ольга, и по интонации ее голоса он почувствовал, что она одобряет это.

Ночная работа имела для Фиолетова то преимущество, что он мог в любой день поехать в город и побывать в Бакинском комитете. Сегодня он застал там братьев Шендриковых и яростно дискутирующего с ними Джапаридзе. Спор заканчивался, Шендриковы поспешно ушли, но экспансивный, легковозбудимый Алеша никак не мог остыть после этого разговора.

– Эти продажные шкуры получили от господина Джунковского тридцать тысяч рублей. Как вам это нравится, Ванечка? – Джапаридзе взмахнул руками. – Чиновник особых поручений при кавказском генерал-губернаторе дает деньги – и немалые! – партийцам, членам РСДРП!

– Да какие они партийцы! – Фиолетов поморщился. – Соглашатели они, а не партийцы.

– И на эти деньги шайка Шендриковых строит завод, на котором будут мирно уживаться труд и капитал. Типичная зубатовщина на шендриковский манер!.. Нет, за такое надо сразу же отдавать под строжайший партийный суд… – Джапаридзе немного успокоился. – Что нового на промыслах, Ванечка?

– Пока ничего особенного.

– А у нас есть новость, и притом приятная. ЦК направляет к нам товарища Макара – Виктора Павловича Ногина…

Через несколько дней, придя в Бакинский комитет, фиолетов увидел молодого, немного сурового на первый взгляд человека в очках, с пышной шевелюрой, усами.

Джапаридзе познакомил их:

– Товарищ Макар будет работать партийным организатором в Балаханах, а числится он конторщиком на «Электрической силе». Со Старковым все договорено. Вам же, Ванечка, поручается охранять товарища Макара и беречь его пуще глаза.

– Не беспокойтесь, Алеша, в обиду товарища Макара не дам.

Директор завода «Электрическая сила» Старков был у бакинских большевиков своим человеком. Он хорошо знал Ногина еще по петербургскому «Союзу борьбы».

С Ногиным Фиолетов сошелся быстро, оба были рабочими, один слесарем, другой текстильщиком, оба выросли в нужде, оба рано вступили в РСДРП, оба уже успели побывать в государевых тюрьмах за революционную пропаганду. Не так давно Ногин бежал из ссылки в Швейцарию, к Ленину, и там три месяца работал в женевской группе большевиков. Потом был Петербург, подготовка к восстанию осенью девятьсот пятого.