Текст книги "До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Тогда держи!

Ванадзе притащил из своей камеры тяжелую стопку книг, чугунный котелок, массивный чернильный прибор, зимнее пальто и большущую сплетенную из сухого тростника корзину. В таких корзинах крестьяне привозили на базар вороха первой зелени.

Абдула все еще ничего не понимал.

– Сложишь это в корзину и скажешь старшему надзирателю, что здесь твои вещи, – продолжал Ванадзе. – И еще скажешь, что ты за ними придешь… завтра… например в восемь часов… Впрочем, часом позже, часом раньше – не имеет значения, но я должен точно знать, когда ты придешь.

– Ты что-нибудь понимаешь, Ванечка? – спросил Абдула.

– Кажется. – Фиолетов перевел взгляд с корзины на длинного юриста. – Вместо вещей? – спросил он у Ванадзе.

– О, из тебя выйдет хороший криминалист! – похвалил Ванадзе.

– Боюсь, что ты не поместишься в корзине.

– Что значит не помещусь, генацвале! Я уже примерял.

План дерзкого побега «внефракционника» Ванадзе захватил политических всех фракций, по особенно ему обрадовались падкие на авантюры анархисты.

Утром Абдулу отпустили домой.

– За вещами, – он показал на корзинку, – завтра заеду. Вечером. В восемь часов.

Подобные случаи уже бывали, и старший надзиратель не сопротивлялся…

За пятнадцать минут до восьми Ванадзе залез в корзину. Закрыли крышку и навесили замок.

– Не беспокоит? – вежливо поинтересовался Енукидзе.

Ровно в восемь Фиолетов и анархист по прозвищу Нико подхватили корзину и понесли к выходу.

В тюремной практике еще не было случая, чтобы оставленные «политиками» вещи проверялись у тюремных ворот. Но сейчас стражникам что-то показалось подозрительным.

– Что несете? – спросил один из них.

– Вещи Байрамова, – ответил Фиолетов.

Привратник подошел к корзине, снял с плеча винтовку и поднял ее кверху, намереваясь проткнуть корзину штыком.

Фиолетов и Нико мгновенно оттащили ее в сторону.

– Что вы делаете! Там дорогие вещи! – крикнул Нико.

– А ну отмыкай замок! Живо! – рявкнул привратник.

Делать было нечего, и замок отперли. Из корзины высунулась голова Ванадзе с всклокоченными волосами.

Привратник засвистел, примчалась стража, вышел из канцелярии старший надзиратель.

– Что случилось, Дмитренко? – спросил он.

– Да вот, Николай Мефодьевич, бежать один политик собрался.

Глаза старшего надзирателя недобро заблестели.

– Проучить! – крикнул он страже.

Стражники кинулись на столпившихся у ворот политических. Били с ожесточением – прикладами винтовок, металлическими пряжками ремней. Старший надзиратель с невозмутимым видом наблюдал за побоищем.

Избитые, кое-как перевязанные, в кровоподтеках и синяках, политические вернулись в камеры. Решено было немедленно вызвать прокурора. Собрали все металлические кружки, котелки и стали громко стучать в дверь.

– Про-ку-ро-ра!.. Про-ку-ро-ра!.. – скандировали все разом.

Прокурора не прислали, но неожиданно вызвали в тюремную канцелярию Джапаридзе и объявили, что он свободен.

– Ничего не понимаю… – Начальник тюрьмы пожал плечами. – Самого зачинщика – и выпускают!

– А за меня хлопотала знакомая фрейлина при дворе его императорского величества, – шепнул ему на ухо Джапаридзе.

– Вот оно что… – протянул начальник тюрьмы, но поняв, что над ним издеваются, стукнул кулаком по столу: – Насмехаться изволите, господин Джапаридзе! Вы за это еще ответите. Небось не последний раз с вами видимся.

…Утром следующего дня Джапаридзе уходил из тюрьмы.

– Ну что ж, Ванечка, до встречи! – Он крепко пожал Фиолетову руку.

– До встречи, Алеша. Только где – на свободе или снова здесь?

– Будем надеяться на лучшее, Ванечка…

С Ольгой Фиолетов не встречался. Иногда ему удавалось увидеть жену во время прогулки по заросшему травой тюремному двору: в это время она вставала на койку, чтобы дотянуться до маленького зарешеченного окошка в камере.

Но сегодня он ее встретил в коридоре тюремной канцелярии, возвращаясь с очередного допроса. Конвойные в нерешительности остановились, увидев, как бросились друг к другу эти двое.

– Что у тебя, Ванечка?

– Высылка. А у тебя?

– Тоже… Хоть бы вместе…

– Не положено разговаривать, господа хорошие! – вяло прикрикнул конвоир, который вел Фиолетова. – Пошли, пошли.

…Следственная машина продолжала неторопливо крутиться, скрипела немазаными своими частями, стучала, брала разбег и снова замедляла ход. Тощее сперва дело, начатое Бакинским губернским жандармским управлением задолго до ареста Фиолетова и других большевиков, постепенно обрастало листами с государственными грифами, печатями и подписями официальных лиц.

Фиолетов по-прежнему использовал вынужденный досуг для занятий. После алгебры пришла очередь географии. Ему попался старенький учебник, в котором такие же, как он, узники обвели карандашом города, служившие местом ссылки. Особенно густо были подчеркнуты строчки, посвященные описанию Архангельской, Вологодской, Олонецкой губерний, а также Якутской, Томской, Тобольской.

«Какая ж достанется нам с Ольгой?» – невесело подумал Фиолетов.

Он часто вспоминал мать, которой написал, что уезжает на остров Челекен. Она, конечно, тревожится, ждет от него письма оттуда, а письма все нет. А может быть, к ней заходили Абдула или Алеша и она уже знает горькую правду…

– Хвиалетов, на выход! – прервал его размышления знакомый голос надзирателя.

Фиолетов с неохотой отложил в сторону книгу.

– Кому это я понадобился? – недовольно пробормотал он.

– Не извольте тревожиться. На свиданьице повесть велели.

В комнате по ту сторону перегораживавшей ее решетки Фиолетов вдруг увидел мать, отчима и сестренку, которая испуганно, во все глаза смотрела на брата. У Фиолетова перехватило дыхание.

– Ванюш… Сыночек… – тихонько промолвила мать. Он протянул ей руки через решетку.

– Ну здравствуй, Иван. Достукался-таки, – сказал отчим. – Сколько раз говорил тебе, брось это дело, негоже супротив царя идти…

Фиолетов не слушал его, он смотрел в заплаканные глаза матери и гладил по голове сестру.

– Вот гостинца тебе принесла, – сказала мать, развязывая узелок. – Коржики твои любимые, сама пекла, орешки, изюму немножко… Небось соскучился по вкусненькому.

– Ты лучше спроси, – перебил ее отчим, – долго ли ему тут сидеть. Аль еще дальше пошлют?

– Да откуда ему знать-то… – Мать безрадостно махнула рукой.

Фиолетов ждал, что она спросит про Ольгу, но мать не спросила, она все еще не могла простить ни сыну, ни невестке («Да какая она мне невестка!»), что сошлись они без церковного обряда, без родительского благословения.

А в этот самый день в канцелярию бакинского градоначальника пришел из Петербурга запечатанный сургучом пакет.

Исполняющий должность градоначальника полковник Петр Иванович Мартынов привычно взмахом серебряного ножа вскрыл печати, вынул лист бумаги с грифом «Арестантское. Секретно» и наскоро пробежал глазами то, что там было написано.

– Наконец-то! – Полковник сказал это вслух, хотя в кабинете никого, кроме него, не было. – Ну вот и решился вопрос об этом Фиолетове.

Мартынов запомнил Фиолетова. Вскоре после организации Союза нефтепромышленных рабочих градоначальник пригласил к себе членов правления этого союза. Среди прочих пришел и Фиолетов. После короткой беседы градоначальник заявил на прощание: «Предупреждаю, если сойдете с легальной почвы на нелегальную, то мы – враги». За всех ответил Фиолетов: «Друзьями, господин Мартынов, мы никогда с вами не были».

Мартынов водрузил на нос пенсне и еще раз перечитал распоряжение министра внутренних дел:

«…Крестьянина Ивана Тимофеева Фиолетова, мещанина Иссера Мордухова Шендерова, крестьянку Ольгу Иванову Банникову, дворянина Семена Дмитриева Жгенти… в Вологодскую губернию на три года каждого, считая срок для всех с 27 июня 1908 года».

Глава вторая

Отправляли этап знойным августовским днем. На тусклом, грязно-синем небе не было ни облачка. Солнце жгло невыносимо, капля воды, упавшая на раскаленный камень, испарялась мгновенно. Притаились в тени мелкие пичуги, и только неутомимые чайки летали над морем, задевая бугристую поверхность воды.

– Хвиалетов, прощаться с тобой будем, – прокричал надзиратель веселым голосом. – Забрать вещи и следом за мной.

В канцелярии было полно народу, пока только мужчин. Помощник смотрителя протянул Фиолетову листок бумаги, уже подписанный несколькими фамилиями под печатным текстом.

– Распишитесь, что вы не убежите из ссылки.

– А если не распишусь? – спросил Фиолетов.

– Тогда у нас придется задержаться.

Вскоре всех вывели во двор, заполненный уголовниками в наручниках. Политических поставили сзади.

Стоять на жаре было мучительно, сильно хотелось пить, но бачок для воды, как всегда, был пуст… Наконец привели женщин, и Фиолетов облегченно вздохнул, увидев Ольгу.

Вещи политических и уголовников сложили на телегу. Раздалась команда «приготовиться!». Натужно скрипнули железные ворота, и колонна, предводительствуемая начальником конвоя, медленно двинулась на улицу, где ее ждали измученные зноем, злые солдаты, выстроившиеся по тротуарам в два ряда.

Фиолетов шел в паре с Семеном Дмитриевичем Жгенти. Жгенти был всего на несколько лет старше Фиолетова, но выглядел совсем стариком: большая лысина со лба, морщины, рано поседевшие виски. Еще до последнего ареста его приговорили к заключению в крепости, но как обжаловавшего решение судебной палаты отпустили под залог, пока не арестовали снова.

– И вот результат, – Жгенти болезненно улыбнулся. – Вологодская ссылка.

Шагавшие рядом солдаты прислушивались к разговору, и Фиолетов не мог упустить возможность заняться агитацией. Он начал нарочито громко ругать строй, при котором одетый в солдатскую шинель крестьянин или рабочий вынужден идти против своих же братьев по классу.

 
Под караулом казаков,
С оружием в руках
Ведем в тюрьму большевиков,
Как каторжных – в цепях, —
 

продекламировал он.

– Редактируете Некрасова? – поинтересовался Жгенти.

– Специально для него, – Фиолетов показал глазами на солдата.

…Чем ближе подходила колонна к вокзалу, тем больше шло за ней народу. Фиолетов знал, что никого из своих он не увидит в толпе, но все равно смотрел, искал глазами. Если бы знала мать, она бы обязательно пришла. И пришли бы Абдула, Джапаридзе, Вацек. Но они не знали.

На станции уже стоял поезд, составленный из вагонов третьего класса, куда стали загонять всех подряд – политических и уголовников. Женщин повели вперед, и Фиолетов успел только переглянуться с Ольгой.

Когда все разместились, в вагон вошел начальник конвоя с папкой в руках. В ней лежали списки заключенных и заведенные на них в управлении бакинского полицеймейстера «открытые листы». Фиолетова штабс-капитан выкрикнул первым и с минуту молча рассматривал его. «С чего бы это?» – подумал Фиолетов. Он не знал, что начальнику конвоя было вменено в обязанность учинить за этим большевиком специальный надзор, как за преступником, «весьма опасным для общества».

Возвратившись в свое купе, штабс-капитан вынул из папки «опросный лист на административного арестанта бакинской тюрьмы, непривилегированного Ивана Тимофеева Фиолетова» и пробежал его глазами: «…без оков… под особым присмотром… арестантской казенной одеждой не снабжен… ценных вещей и собственных денег не имеет… Приметы: двадцати четырех лет, рост средний, лицо чистое, глаза серые, волосы, брови и усы светло-русые, нос обыкновенный. Особые приметы: на левой щеке малозаметный шрам».

…Вагон был накален солнцем, и в нем было еще более душно, чем на улице. Двое конвойных, стоявшие у обеих дверей с обнаженными шашками, не разрешали открывать окна.

Разговаривать между собой не воспрещалось, и политические рассказывали друг другу, кто в какую губернию определен, на сколько лет, чем собираются заняться в ссылке. Больше всего людей ехало в Вологодскую и Архангельскую губернии. Некоторые по второму, а иные и по третьему, по четвертому разу. Фиолетов завидовал их мужеству, стойкости, решимости продолжать начатое дело несмотря ни на что.

За окном пробегали еще знакомые места – желтая полупустыня-полустепь с жесткими травами.

Долго стояли в Грозном, но из вагонов не выпускали, и он не смог увидеть Ольгу.

Места дальше этого города Фиолетов проезжал только раз, когда безусым юнцом ехал в Баку из Туголукова. Что-то там теперь, в его родном селе? Писали, что в кровавом девятьсот пятом году его односельчане восстали, за что и были иссечены казацкими нагайками, а кое-кто и порубан насмерть. Наверно, были и сосланные, и кто знает, не встретится ли он с ними там, на севере…

Почти на всех узловых станциях этапников перетасовывали, как колоду карт, отводили в пересыльную тюрьму и там раскладывали масть к масти. Скоро в вагоне, где ехали Фиолетов и Жгенти, из бакинцев остались только сосед-кавказец да несколько уголовников. Но их вагон по-прежнему был набит до отказа. Очень трудно переносил дорогу Жгенти, все время лежал, надрывно кашлял. Фиолетов предложил похлопотать, чтобы его положили в больницу, но Жгенти не захотел. «Тут хоть вместе едем, а там совсем один останусь».

На вокзале в Туле в вагон посадили новую партию арестантов, направлявшихся на север, и среди прибывших Фиолетов узнал Шендерова, у которого снимал комнату в «растворе».

– Здравствуйте пожалуйста! – Веснушчатое, заросшее ярко-рыжими волосами лицо Шендерова расплылось в приветливой улыбке. – Может быть, теперь вы мне уступите уголок, где я смогу преклонить свою бедную голову? Вам, я вижу, не сиделось в Баку, и вы променяли прекрасную комнату в районе вокзала на этот паршивый вагон. – Он вздохнул. – Впрочем, ваш покорный слуга очутился точно в таком же положении.

Фиолетов был рад увидеть своего квартирного хозяина. В Баку он с ним почти не общался и о том, что Шендеров помогает социал-демократам, узнал только в тюрьме.

Наступила ночь, и конвойный зажег в фонаре стеариновую свечку. Ее хилое пламя колыхалось на ходу, освещало вагон неверным светом. Жгенти уснул, а Фиолетову не спалось, он сидел, прислонясь лицом к оконному стеклу, смотрел на бегущие мимо силуэты деревьев, на редкие огоньки и думал…

Вот еще три года украдет у него царский режим. Когда окончится срок ссылки, ему стукнет двадцать семь.

Много это или мало? И что полезного сделал он, промысловый балаханский слесарь? Ровным счетом ничего… Хотя…

Разве не он, Иван Фиолетов, поднимал людей на забастовки, не он – не один, понятно, – добился для своих товарищей нефтяников девятичасового рабочего дня, выплаты больничных денег, месячного оплачиваемого отпуска? Разве не с его помощью открыли в Балаханах школу для детей рабочих? И что, может быть, важнее всего, на митингах, на собраниях, на сходках его слушали, наверно, тысячи человек. И если пусть не все, а хотя бы сотни из них поняли, что за свою жизнь надо бороться, что Манташевы и Нобели добровольно не отдадут рабочим и копейки из своих миллионов, то и тогда он может считать, что его жизнь не проходит зря… Да и в ссылке тоже найдется работа. Не в обетованную землю едет он, а в край, где люди, возможно, еще более забиты и беспомощны, чем в Баку. Разве там не будет нужна его помощь, его призывное слово большевика?

…В Москве Фиолетов наконец-то смог поговорить с Ольгой. Это случилось в печально знаменитых Бутырках. Их продержали в вагонах, пока не наступила ночь, и лишь тогда повели по обезлюдевшей Москве.

Тюрьма была переполнена, очередная отправка ожидалась только под утро, и всех, кто прибыл ночью, загнали в пустую и угрюмую канцелярию. Двери не заперли, и все вышли во двор. Светила полная, похожая на головку сыра луна, затмевая своим светом тюремные фонари, было по-летнему тепло, и по двору невысоко от земли проносились бесшумные летучие мыши.

– Откуда и куда путь держите, товарищи? – сразу же донеслось из открытых окон корпуса.

– Из Баку в Вологду, – крикнул Фиолетов.

– Везет же людям!

– А вы что, дальше?

– Немножко… До Якутска… Нас завтра гонят, А вас?

– Сейчас спросим у начальника тюрьмы. Вы, конечно, знаете, где его квартира?

Ольга услышала голос Фиолетова и прибежала.

– Ты все шутишь, Ванечка, – сказала она, радуясь этому.

– А без шутки что за жизнь, Леля…

Последняя перед Вологдой остановка была в Вятке.

В вагоне теперь остались почти одни «политики», уголовников, каторжников погнали на восток, на забайкальские рудники и Сахалин. И чем больше набиралось в вагонах политических, чем ближе были места высылки, тем мощнее выставляли конвой, словно власти боялись, что не довезут ссыльных до места.

В вятскую тюрьму шли через весь город, окруженные двойной цепью драгун и казаков с шашками наголо.

Спешить было некуда, и Фиолетов с интересом смотрел на незнакомые улицы с каменными торговыми рядами, домиками с мезонинами, присутственными местами и убогими хибарами бедняков. Все было, как и повсюду в России: роскошь соседствовала с нищетой.

В Вятке уже чувствовались первые признаки осени. На деревьях появились оспины пожелтевших листьев, хмурилось низкое небо, и дул сырой северный ветер. Ночи были холодные, заключенные мерзли под вытертыми до дыр одеялами.

Встречал колонну новоприбывших сам смотритель тюрьмы, грузный, с пергаментной кожей лица, на котором топорщились колючие седые усы. Смотритель был из старых жандармов и знал толк в том, как надо выматывать арестантам душу. Он стоял на высоком крыльце канцелярии, широко расставив ноги, упершись руками в бока, неподвижный, подобный монументу и чем-то похожий на Муравьева-«вешателя», карикатурный портрет которого Фиолетов увидел еще на первом занятии рабочего кружка. Во дворе готовили к отправке очередную партию политических. Несколько десятков человек с вещами переминались с ноги на ногу. Послышались обычные вопросы: кто? куда? за что?

– Молчать! Не разговаривать! – прикрикнул смотритель.

Вскоре он отлучился, и тут заговорили все сразу.

– Остерегайтесь провокаций, товарищи! Здесь администрация умышленно вызывает политических на эксцессы.

– Могут забить насмерть, – добавил «политик» с багровыми кровоподтеками на лице. – Вы знаете, сколько времени мы тут стоим? С трех часов ночи!

Конвойные солдаты не показывались, – очевидно, до отправки еще было далеко. Наконец из караульного помещения вышел нахального вида унтер с тупым конопатым лицом разбойника с большой дороги. Ожидавшие отправка заключенные встрепенулись, некоторые подхватили вещи, но унтер прошел мимо.

– У кого курево кончилось, налетай! – крикнул он в сторону новоприбывших.

Первым подошел к нему Жгенти. Несмотря на слабое здоровье, он много курил, пытаясь этим спастись от душившего его по утрам кашля, и купил у унтера втридорога несколько пачек – в запас. Политические делали ему какие-то знаки, но он их не замечал.

Распродав папиросы, унтер наконец обратил внимание на ожидавших отправки.

– Перекличка!

Он вынул из-за голенища замусоленный список и стал выкрикивать фамилии. Делал он все нарочито медленно, не торопясь водил пальцем по списку и «терял» фамилию, на которой остановился. В конце оказался «лишний» арестант, и унтер, грязно выругавшись, повторил все сначала. Потом в третий раз. Заключенные едва держались на ногах.

Когда наконец все сошлось, унтер объявил, насмешливо глядя на измученных людей.

– Все. Сегодня не поедете… По камерам, быстро!

…На завтрак дали какую-то отвратительную баланду, затертую мукой, с кусочком несвежего мяса; есть ее было невозможно. Обед был не лучше. Фиолетов потребовал выдать кормовые деньги, но старший надзиратель лишь расхохотался в ответ.

– Ишь чего захотел! А вот этого не хошь? – Он поднес к его лицу здоровенный кулак, и Фиолетову стоило немалых усилий не схватить негодяя за руку.

– Хорошо, что вы проявили выдержку, – сказал «политик» с багровым шрамом. – Сидеть бы вам в карцере.

Как этапнику «непривилегированному», Фиолетову полагалось в день десять копеек кормовых, Жгенти, как «привилегированному» – дворянину, – пятнадцать, но в вятской тюрьме половина этих денег оседала в карманах тюремщиков.

Жизнь превратилась в пытку. Мест в тюрьме не хватало, на смену убывшим прибывали новые партии, один этап сменялся другим. Спали на полу, в коридорах. По стенам днем и ночью ползали клопы; гулял ветер, врываясь в разбитые окна.

В этом аду их продержали больше двух недель. Три раза будили среди ночи, заставляли выходить с вещами во двор, на осенний холод и дождь; там они часами мокли, строились, мучительно ждали, пока из караульного помещения выходил унтер, делал перекличку, после чего отсылал обратно в камеры.

На четвертый раз все повторилось, но унтер, закончив выкрикивать фамилии, не сказал свое обычное «сегодня не поедете», а стал обыскивать каждого. Это уже было что-то новое, и Фиолетов подумал, что, наверное, сегодня их все-таки отправят дальше.

Унтер рылся в вещах, ощупывал карманы.

– Енто не положено, – бормотал он, вытаскивая из чемоданчика Жгенти пачки папирос, которые сам же продал ему.

…Вологда встретила этапников хорошей погодой, бабьим летом с паутиной, плывущей по воздуху.

В пересыльной тюрьме, в отличие от других тюрем, было чисто и даже уютно, если это вообще возможно в подобного рода учреждениях. В камерах на семь человек стояли заправленные чистым бельем кровати, на полотенце лежал кусок мыла. За кормовые деньги купили продукты и сварили кофе в большой кастрюле. «Не иначе как ждут начальства», – подумал Фиолетов и не ошибся. Днем в тюрьму явился полицеймейстер с начальником губернского жандармского управления Конисским.

– Нас тут долго продержат? – задал вопрос Фиолетов. Полицеймейстер и смотритель посмотрели на старшего по чину, ожидая, что он ответит.

– Полагаю, что недолго. Как только господин губернатор ознакомится с вашими делами.

Ожидание не показалось Фиолетову особенно томительным. Жилось сносно. Впереди была пусть относительная, но все же свобода – без тюремных камер, надзирателей, побудок, перекличек, и теперь его тревожило только одно: что с Ольгой? Он знал, что она болела, лежала даже в больнице.

Каждый день несколько человек, дождавшись решения губернатора, отправлялись дальше, уже в пределах губернии. Те, у кого были деньги, нанимали подводу и катили с приставленным жандармом куда-то – в Тотьму, в Кадников, в Верховажье. А такие непривилегированные, как Фиолетов, ждали, пока наберется партия до места ссылки.

Первым из бакинцев уехал Жгенти, в сельцо Вознесенье Никольского уезда.

Прощание получилось грустным.

– Свидимся ли? – Жгенти болезненно улыбнулся.

– Странный вопрос, генацвале! – ответил Фиолетов по-грузински. Рука Жгенти была холодной и потной, и у Фиолетова сжалось сердце от тревоги за своего товарища.

Участь самого Фиолетова все еще решалась в дебрях канцелярии губернатора Хвостова.

– Пока ничего нового, молодой человек, – всякий раз отвечал ему старичок, сидевший в канцелярии тюрьмы.

Так и не дождавшись губернаторской резолюции, Фиолетов решил испытать судьбу и подал прошение на имя самого губернатора. Надежды на успех он не питал, однако подумал, что бумага, как известно, все терпит, а значит, стерпит и это.

«Честь имею обратиться к Вашему превосходительству с покорнейшей просьбой. Я был задержан и заключен под стражу 24 февраля сего года в городе Баку вместе с Ольгой Ивановной Банниковой (которая есть моя гражданская жена) по одному и тому же делу. По постановлению министра внутренних дел мы высланы в Ваше расположение для определения места отбывания срока ссылки. Ольга Банникова следовала со мной в одной партии ссыльных и по состоянию здоровья была оставлена конвоем до следующего этапа в ярославской тюрьме. Принимая во внимание болезненное состояние Ольги Банниковой, нуждающейся в постоянном уходе, что подтверждается медицинским освидетельствованием, я обращаюсь к Вашему превосходительству с покорнейшей просьбой выслать нас вместе в один город.

Административно-ссыльный Иван Фиолетов».

Дождаться ответа на свое прошение он не успел.

9 сентября 1908 года правитель канцелярии вологодского губернатора Ивановский получил от своего начальника заведенное на Фиолетова дело с короткой резолюцией, начертанной самим Хвостовым. Начальник канцелярии не глядя, на ощупь достал служебный бланк с типографски напечатанным грифом «3-й стол» и стал каллиграфическим почерком писать изрядно надоевший ему текст, в котором менялись только фамилии, даты да названия городов.

Бумага заканчивалась словами:

«По прибытии Фиолетова в Вологду господин начальник губернии назначил местом жительства ему город Сольвычегодск».

…Из Вологды конвой вышел утром. На нежарком осеннем солнце сияли златоглавые церкви кремля. Булыжная мостовая, деревянные тротуары, дворы – все было усеяно желтой опавшей листвой, шуршавшей под ногами ссыльных. Шли к пристани широкими прямыми улицами, застроенными аккуратными домами с наличниками и карнизами замысловатой северной резьбы. За заборами перекликались, стараясь перекричать друг друга, огненные петухи и беззлобно лаяли лохматые собаки.

У пристани стояла баржа, на которой предстояло добираться по Сухони – кому до Тотьмы, кому до Устюга Великого, кому до Сольвычегодска, а кому и дальше – уже по извилистой Вычегде – до Яренска и Усть-Сысольска, самого отдаленного города в губернии, куда ссылали.

Отчалили в полдень. Настроение у всех было приподнятое, как-никак тюрьма оставалась позади. Конвоиры тоже были настроены миролюбиво и не мешали петь песни, за которые на воле таскали в участок.

Перемигнувшись с незнакомой девушкой, по виду простолюдинкой, такой же, как Ольга, в ситцевой кофточке и жакетике, наброшенном на плечи, Фиолетов затянул на мотив «Коробушки»:

 
Эх, полным-полна коробушка,
Есть там «Искра» и «Заря».
Не возьмешь ли ты, зазнобушка,
Прокламаций от меня?
 

«Зазнобушка», очевидно, знала песню, и дальше они пели вместе:

 
Заграничные, печатные,
Есть и здешнего станка.
Недалеко они спрятаны —
В голенище сапога…
 

– Как тебя зовут? – спросил Фиолетов у девушки.

– Казакова Дуся, – ответила она, поведя озорными серыми глазами. – А тебя?

Он назвался и спросил:

– Куда путь держишь?

– В Яренск… Даже не знаю, где такой есть.

– На северо-западе губернии. От Вологды семьсот шесть верст, от Петербурга тысяча двести восемьдесят пять. На реке Кижмоль… – Нет, он явно недаром учил географию России в бакинской тюрьме. – Имеются целебные источники… Две ярмарки, – продолжал он тараторить. – Собор и три другие церкви, если это тебя интересует…

– Ой, откуда ты все это знаешь! – Она искренне удивилась.

О «своем» Сольвычегодске он тоже мог бы рассказать немало, но этот город Дусю не интересовал. Они долго стояли на палубе, глядя на берега, покрытые лесом, то лиственным, багряным, то темным, густым ельником, кое-где отступавшим, чтобы дать место деревеньке или селу с рубленой церковкой и погостом. Дуся рассказывала про свою неудавшуюся жизнь, про покойного мужа-пьяницу и охальника, поведала, что сослана она на два года, а арестована была в Киеве.

До Сольвычегодска добирались трое суток. Баржа останавливалась в Тотьме и Великом Устюге. В кристально чистой воде Вычегды отражались одинокие рыбацкие избы на берегу, строгие древние церкви. Печальный звон их колоколов был слышен за много верст.

На пристанях к барже степенно подходили северные красавицы с иконописными лицами и, опустив глаза долу, угощали арестантов разной домашней выпечки снедью – шаньгами, калачами, ватрушками. Конвойные их не отгоняли.

На четвертые сутки, под вечер, за крутым поворотом Вычегды показался Сольвычегодск. Города еще не было видно, но в ясном закатном небе уже обозначились громады двух пятиглавых соборов. Затем вырисовалась розовая кирпичная стена Введенского монастыря с многочисленными церквами и звонницами, на которых висели отлитые здесь же, в Сольвычегодске, семпдесятипудовые колокола, древний гостиный двор, красивое здание присутственных мест, украшенное колоннадой.

Пристань была вся заполнена народом. Несколько сот человек глядели на приближавшуюся баржу. Все дружно махали фуражками и платками, что-то кричали, улыбались.

«Наверно, кого-то встречают», – подумал Фиолетов и посмотрел назад, не идет ли следом пароход с гостями. Но парохода не было.

«Да ведь это же нас встречают! Нас!» – вдруг догадался Фиолетов, и радостный комок подступил к горлу. Пристань запрудили политические ссыльные. Они узнали, что сегодня придет очередная баржа с «пополнением».

Конвой стал выпускать на берег тех, у кого в Сольвычегодске заканчивался этап, остальные должны были оставаться на барже, и Фиолетов тепло простился с Дусей Казаковой.

– Счастливо тебе добраться до твоего Яренска, – сказал он, пожилая ей руку.

– Спасибо, Иван… Я тебе напишу в Сольвычегодек.

Едва Фиолетов сошел на берег, как очутился в крепких объятиях какого-то совершенно незнакомого человека в шляпе, который выхватил у него из рук узелок с вещами.

– У вас есть где остановиться? – спросил он. – Впрочем, я задаю нелепый вопрос. Это от радости. Здесь так редко можно встретить свежего человека с воли! Я имею в виду своего человека… Меня зовут Запорожный. Семен Пантелеймонович. А вас?.. Очень приятно. Сейчас пойдем ко мне, это недалеко, и вам не придется на ночь глядя искать пристанище.

Пока он говорил, с Фиолетовым успели поздороваться десятки людей, тоже незнакомых. Они спрашивали, как он доехал, откуда он и не нужна ли ему помощь. Запорожный ревниво отстранял их.

– Ивану Тимофеевичу ничего не требуется. Он мой гость.

Домик, где Запорожный снимал комнату, стоял на берегу реки, окнами на воду. Вяло тявкнула собака, но, узнав своего, вильнула хвостом и снова залезла в будку.

– Прошу вот сюда… Осторожно, здесь ступенька, – предупреждал Запорожный.

В комнате стояла кровать, шкафик, стол, этажерка с книгами, на стене висела групповая фотография.

– Как вам нравится мое спартанское жилье? Сейчас мы попросим притащить еще одну кровать, и вы чудесно отдохнете.

Запорожный продолжал суетиться, принес с кухни шумящий самовар, стал доставать из шкафа посуду.

– Простите за нескромный вопрос, – он посмотрел на Фиолетова. – Вы большевик, меньшевик, социалист-революционер? Впрочем, для меня это не имеет значения.

– Не имеет значения? – Фиолетов с настороженным любопытством посмотрел на него. – Большевик. А вы?

– Знаете ли, Иван Тимофеевич, я еще не определил свои политические взгляды.

– И когда же вы собираетесь их определить, если не секрет? – Фиолетов уже не скрывал насмешки.

– О, время пока терпит…

Фиолетову вдруг стало неуютно в этой чистенькой комнате с шумящим самоваром на столе.

– Простите, Семен Пантелеймонович, но я, пожалуй, пойду, – сказал он, поднимаясь со стула.

Запорожный остановился посреди комнаты с чашками в руках.

– Почему? Что с вами?

– Вспомнил, что надо срочно явиться к исправнику, а то, чего доброго, попадет.

– Но ведь там никого нету… Пойдете завтра утром…