Текст книги "Тайные тропы"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Никита Родионович некоторое время молчал, внимательно рассматривая свои ногти. Он колебался: поставить вопрос ребром или сделать только намек, пробный шаг, разведку. Остановился на последнем.

– Оправдаться, конечно, можно, но сделать это не легко.

– Но все-таки можно? – с надеждой в голосе спросила Варвара Карповна.

Он утвердительно кивнул.

– Что же для этого требуется, по-вашему?

– По моему мнению – многое.

– Именно?

– Смелость, решительность, желание...

– И только? – облегченно вздохнув, сказала Варвара Карповна, как будто тревожившие ее сомнения сразу же разрешились.

– Это не так мало, на мой взгляд.

– Вы думаете, что у меня нет желания?

– Желание, возможно, и есть, а вот...

– Вы имеете в виду смелость и решительность? – перебила Варвара Карповна.

– Да, да. Именно это.

– Вы не знаете меня...

Ожогин молчал.

– Но как? Как? – спохватилась вдруг Варвара Карповна, вспомнив, что главного она так и не выяснила.

Ответить Никите Родионовичу не удалось. В комнату вошел Брюнинг. Увидев беседующую пару, он растерянно пробормотал:

– Ах! Извиняйт! Так сказать: шура-мура! Это есть замечательно, – и быстро ретировался.

Ему на смену явился Трясучкин. Он еле держался на ногах.

– Чему быть, того не миновать, – едва выговаривал он заплетающимся языком, – червь есть червь.. Рожденный ползать летать не может...

Никита Родионович, желая окончить беседу, тихо сказал Варваре Карповне:

– Насчет «как» я вам дам совет, только пока не обостряйте с ним отношений.

Варвара Карповна удивленно подняла глаза.

– Вы поняли меня?

Она кивнула головой.

– Я имею в виду Родэ, – совсем шопотом проговорил Ожогин и, пожав Варваре Карповне локоть, поднялся с дивана.

16

К подготовке взрыва электростанции был привлечем старик Заломов, или, как его просто звали, «Старик». Это прозвище, надо сказать, не совсем соответствовало внешности Заломова – для своих пятидесяти семи лет он выглядел молодо. Но Заломов на прозвище не обижался: «А мне все одно, как бы ни звали, лишь бы на рюмашку позвали». И верно – Заломов часто бывал в «приподнятом» настроении. «Люблю, грешник, выпить, – говорил старик. – Профессия такая, требует градуса.»

В пятницу вечером у Анны Васильевны Заболотько собрались Тризна, Грязнов, Повелко и Заболотько. Обсуждали все тот же вопрос – взрыв электростанции. Осуществление намеченного плана срывалось по независящим от группы обстоятельствам. Повелко никак не мог попасть днем во двор станции, а без него обнаружить место выхода шнура не удавалось. Борис Заболотько, как монтер управы, бывал на станции и дважды пытался разыскать условное место, но безуспешно.

Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в неподвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. И этот-то конец шнура надо было найти.

– Сами поймите, – оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, – не совсем удобно получается. Два раза появлялся на станции. Могут заметить.

– Не годится, не годится, – согласился Андрей.

– Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось, народ ходит. Если бы ночью – другое дело.

– Значит, ничего не заметил? – спросил Повелко.

– Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене...

Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок и уставился на свою схему. Нет, он тоже не ошибся – ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли...

– Может быть, там снегу намело? – высказал предположение Игнат Нестерович.

– Снегу много. Очень много, – подхватил Заболотько, как бы ища оправдание тому, что не смог обнаружить замаскированный конец шнура.

– А ведь Игнат Нестерович прав, – заметил Андрей. – Снега всюду навалило уйму. От земли, возможно, и восьмой ряд, а от уровня снега – пятый или шестой...

Повелко в раздумье покачал головой. Возможно, конечно, что и снег виноват, а возможно и нет.

Игнат Нестерович, как обычно, шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и, после небольшой паузы, медленно сказал, что Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.

Все выжидающе посмотрели на него. Но Тризна так и не сказал, что именно «другое».

Наступила тишина.

Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.

– Не может быть! – и Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя свечей вздрогнуло. – Неужели откажемся от плана? Эх, до чего обидно... Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу.

Неожиданно в окно кто-то постучал. Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся-в кухне. Стук повторился.

– Пойду, – сказал Заболотько. – Все в порядке. Без паники, – добавил он, надевая пальто и шапку.

Игнат Нестерович сел за стол рядом с Грязновым.

В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломов.

У Тризны и Грязнова невольно вырвался вздох облегчения.

– Носит тебя нелегкая в такую погоду... – выдал свою тревогу Игнат Нестерович.

– А мне погода нипошем, самый раз, – ответил Заломов, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка.

Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика.

– Гуляешь сегодня? – спросил он Заломова.

– Гуляю.

– Как там в лагере?

– От лагеря отшили... Шистую отставку полушил.

Всех напугала эта новость. Немного успокоились, когда Заломов рассказал, что комендант лагеря дал «отставку» всем «бочкарям». Но их допросам не подвергали, даже не спрашивали ни о чем. Значит, немцы так и не догадались, как бежал Повелко.

Заломов сел за стол и достал из кармана кисет.

– Теперь надо другую работенку подыскивать, – сказал он, улыбаясь.

– Жаль, что с лагерем связь потеряли, – сказал Повелко. – Очень жаль. Хорошие ребята там есть.

– Нишево не попишешь, – сокрушенно покачал головой Заломов.

Он медленно крутил цыгарку. Большие обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали неуверенно, неуклюже. Казалось, что цыгарка вот-вот выпадет из рук.

– Ты, кажется, успел заправиться маленько? – подмигнул старику Повелко.

– Есть такой грех, – признался старик. – Тряхнул сегодня по случаю отставки, да, видать, переложил малость...

– Тебе грех пить, отец, – сказал Тризна.

Заломов удивленно посмотрел на Игната Нестеровича.

– Пошему?

– Человек ты верующий, зачем бога гневишь?

Старик промолчал, подул на цыгарку и нахмурился.

– Да и вот с нами тоже связался, с коммунистами, а разве можно верующему с нами дело иметь?

– Ну, насшет этого ты, Игнат, брось, – не чувствуя шутки, ответил Заломов, – с праведными людьми дело иметь не грех. А кабы вы в бога верили, я бы сам в коммунисты записался...

Все искренне рассмеялись.

– И насшет спиртного скажу Христос не против его, сам пивал со своими апостолами и погорел на этом деле... А нашему брату и подавно не возбраняется.

Друзья опять расхохотались.

– Значит, и Христос не против? – спросил Грязнов.

– Не против, сынок, никак не против. Надо только норму соблюдать. А я редко закладываю. Вот Димку вырушил из лагеря, мне Гнат и преподнес стакашек с радости, теперь отставку полушил – приложился с горя..

– Что же получается, – рассмеялся Грязнов, – прикладываешься и с радости и с горя?

– Так спокон веков и не мной заведено: народится шеловек – пьют, свадьбу играют, – пьют, на кладбище отвезли – тоже пьют.

Старик помолчал, потом, будто вспомнив, спросил:

– Ну, а как ваше дело?

На вопрос старика никто не ответил.

– Шего молшите?

– Плохи дела, – коротко бросил Игнат Нестерович.

– Шего так?

Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.

– Главное – Повелко не может попасть во двор электростанции.

– Выходит, Димка, на тебе весь свет клином сошелся? – ухмыльнулся Заломов.

– Выходит, так, – ответил за Повелко Игнат Нестерович.

– Ишь ты – пуп земли, – пошутил старик. – Знашит, коли попадешь во двор, так дело и совершится?

– Обязательно... – заверил Повелко.

– А не боязно?

– Там видно будет, а сейчас не боязно...

– Ну, ладно, совещайтесь, а я пойду. – Заломов встал и начал одеваться.

– Куда же вы? – удивленно спросил Грязнов.

– Не торопись. Сиди, гостюй, – уговаривал Игнат Нестерович.

– Пошел, пошел. Пора костям на покой, да и правду сказать – што-то мутить нашинает, еще и до хаты не доберусь.

Натянув на плечи полушубок, Заломов вдруг запел. Заболотько поторопился вывести старика на улицу.

– Странный он немного, – с досадой сказал Игнат Нестерович. – Ну, что ж, и нам пора, – добавил он, и гости стали собираться.

На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову прибежал Игорек. Он торопливо передал, что у Заболотько их ждут Изволин и Тризна.

Друзья встревожились – их удивил неожиданный вызов. Через двадцать минут они уже стучались в окно знакомого дома.

– Что случилось? – первым долгом спросил Никита Родионович у Изволина.

– Ничего особенного, – приветливо улыбнулся в ответ Денис Макарович. – Небось, перепугались?

– Не очень, чтоб уж очень, но и не дюже, чтоб уж дюже, – отшутился Грязнов.

– Но все-таки? – настаивал Ожогин.

– Потребовалось созвать расширенное заседание. Для справки слово предоставляю Игнату Нестеровичу. – Изволин говорил весело, и тревога друзей быстро рассеялась.

Оказывается, переполошил всех старик Заломов. Он явился к Тризне два часа назад и сказал: «Созывай всех, буду докладывать рационализацию». Какую рационализацию? «Созывай, – говорит, – тогда узнаешь.» Пришлось созвать.

– А где же он сам? – спросил Андрей..

– Побежал что-то уточнять, сейчас вернется.

Начали высказывать предположения. Игнат Нестерович был склонен думать, что старик с горя просто хватил лишнего. Борис Заболотько предполагал худшее, – не свихнулся ли старик в связи с отставкой. Уж больно странно он себя вел вчера вечером.

– Короче говоря, Заломов что-то заломил, – резюмировал Денис Макарович. – Потерпим немного, сейчас выяснится.

Заломов пришел, как и вчера, под градусом, но на ногах держался крепко и рассуждал здраво.

– Раздеваться не буду, время в обрез, – начал он, ни с кем не поздоровавшись. Согнав Грязнова со стула, он уселся сам и, по обычаю, начал сворачивать цыгарку. Делал он это не торопясь и своей медлительностью раздражал собравшихся. Наконец, заговорил.

– Так... Што я в отставке, всем известно? – спросил Заломов.

– Ну? – сказал Тризна, не понимая, к чему ведет старик.

– Две бошки у меня управа конфисковала, а две оставила.

Вое недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел на воздух.

– Погодим малость, – продолжал Заломов. – Пусть Гнат отдышится. – И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.

Воцарилась тишина.

Наконец, вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его наполнились слезами, и он вытирал их платком.

Заломов сокрушенно покачал головой и снова заговорил:

– Когда бошки увозили со двора, то запугали, што и остальную пару заберут. Вот как. А пока и кони и бошки дома. Ха... Ха!

Денис Макарович покусывал губы и, видно, едва одерживал смех. Нервный Тризна не выдержал:

– Чего ты воду мутишь? Где твоя рационализация?

Заломов не смутился. Он неожиданно громко рассмеялся.

Стоявший за его спиной Борис Заболотько постучал себя пальцем по лбу.

– Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц как заявку дала в управу на ошистку. Раз! – Он загнул один палец. Лица у всех вытянулись. – А мы возьмем с Димкой ношью да и вывезем все, што полагается... Два! – Он загнул второй палец. – Ношью никто проверять не будет. Три! Завтра у меня все могут отобрать дошиста. Шетыре! Знашит, воробей, не робей! Пять! Вот она и рационализация.

В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал его в седые волосы.

Заломов смутился и часто заморгал.

Ожогин подошел к нему и крепко пожал руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам. Он не стыдился слез и даже не вытирал их.

– Нет, нет, не перевелись еще у нас настоящие люди, – сказал Денис Макарович.

– А я-то думал... – краснея, сказал Заболотько.

– Старый конь борозды не портит, так говорят, отец? – спросил Заломова Никита Родионович.

– Так, сынок, – опомнился Заломов. – И еще говорят: либо грудь у крестах, либо голова у кустах. Только вот што... Дело надо нашинать сейшас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю...

– Проберетесь? – спросил Ожогин.

– Конешно, проберемся. А вот куда мне опосля пробираться?

Решено было после операции спрятать Заломова в доме Заболотько вместе с Повелко.

В девять часов вечера по улице, где была расположена электростанция, ехали две телеги с бочками. На одной сидел Заломов, на второй – Повелко. Телеги двигались с трудом.

Улица была немощеная, вся в воронках от разорвавшихся бомб, в колдобинах и рытвинах. Бочки встряхивало, кренило из стороны в сторону, колеса вязли в сугробах. Но это не смущало Заломова. Он бодро погонял лошадь. Повелко чувствовал себя неуверенно в роли кучера, он с трудом держался на передке.

Вот и электростанция. Здесь Повелко проработал четыре года. Она как-будто не изменилась за годы войны, только стены перекрашены из белого в черный цвет. Забор цел, целы железные решетчатые ворота, сквозь которые виден большой двор. Глухо и ритмично постукивают маховики. Света не видно – все замаскировано.

Передняя лошадь уперлась в ворота. Заломов соскочил с передка и постучал. Показался полицай с винтовкой.

– Гостей принимай да нос закрывай, – пошутил Заломов.

– Фью... – свистнул полицай. – С поля ветер, с лесу дым...

– Давай шевели, а то нам ноши не хватит.

Полицай впустил подводы во двор и спросил:

– Знаешь, где?

– Не впервой, шай.

– Ну, валяй, – и охранник скрылся в каменной сторожке.

Заломов повел лошадь в поводу до самой уборной. Повелко огляделся. Просторный двор захламлен. Из-под снега видны штабеля огнеупорного кирпича, вороха ржавого кровельного железа, пустые деревянные бочки, носилки, кучи бутового камня, длинные двутавровые балки.

– Я пошел, – проговорил тихо Повелко, – в случае чего – кашляни.

– Помогай бог. Буду глядеть в оба...

Повелко пригнулся и стал пробираться между штабелями кирпича к задней стене электростанции. Снегу было по колено, и след оставался слишком заметный. Это смутило Повелко, он даже остановился на несколько секунд, но потом решительно двинулся дальше. Около самой стены он вышел на протоптанную дорожку, ведущую к ворохам угля.

Восемь шагов от угла. Повелко не торопясь отсчитал их. Повернулся... Теперь восьмой ряд кирпичей снизу. Нагнулся. Раз, два, три... все восемь, но нужного кирпича нет. Стена совершенно гладкая. Прав был Игнат Нестерович. Снег – вот где причина. Повелко поднялся. Зарубина на стене, сделанная им на уровне глаз, теперь приходилась на уровне поясницы. Все ясно. Опустился на колени и стал быстро разрывать снег. Вот, наконец, и условное место. Толкнул носком сапога, и половина кирпича вышла из стены. Повелко вынул его и положил на снег. Рукой полез в образовавшееся отверстие, нащупал детонирующий шнур и вытянул его наружу. Руки дрожали от возбуждения, стало как-то душно. Из кармана вынул два запала с концами бикфордова шнура, наложил их на детонирующий и быстро скрепил резинкой. Затем достал небольшой клеенчатый пакетик с кислотной ампулой и зажигательной смесью, закрепил его на обоих концах бикфордова шнура. Осмотрел внимательно, и, убедившись, что сделал правильно, сдавил пакетик пальцами. Ампула хрустнула. Так, все на месте. Теперь дело во времени. Его много. Кислота начнет разъедать оболочку, на это ей определено пятнадцать часов. Когда она просочится на зажигательную смесь, а та воспламенит шнур и пламя дойдет до запасов, тогда все будет исчисляться секундами, долями секунд...

Засыпав ямку снегом, Повелко пошел обратно. Он торопился, сердце билось гулко, радостно, в ушах стоял ясный звон.

– Ну? – спросил Заломов.

– Полный порядок.

– Успеем ноги унести?

– Что ты!. – рассмеялся Повелко. – Не раньше двенадцати дня...

– Тю... – Старик взял под уздцы лошадь и стал выводить ее к воротам. – Эй! Милай! Нагостились, и довольно! Выпускай! – крикнул Заломов полицаю.

Тот, зевая, вышел из сторожки.

– И все?

– Шего все? Скажи нашальнику своему, кто там у тебя, пусть добро топором рубит, а то костер разводит да оттаивает, наши шерпаки не берут... Замерзло все, как скала. Даром ношь загубили...

– Замерзло, говоришь? – рассмеялся полицай.

– Пойди полюбуйся.

– Чорт его не видел, – ругнулся полицай и открыл ворота.

Стоял морозный день, на редкость ясный, солнечный. Было воскресенье. На улицах толпились горожане. Последнее время жители особенно охотно выходили из домов, чтобы посмотреть на проходившие через город немецкие воинские части. Шоссе, пролегающее с запада на восток, делило город на две половины, образуя прямую, как стрела, улицу, названную оккупантами по ее дореволюционному имени – Барятинской. Движение по ней не прекращалось ни днем, ни ночью. Беспрерывно шли танки, бронетранспортеры, бесчисленные автомашины с различным грузом, бензозаправщики, мотоциклы и даже парные подводы. На них сидели немцы, призванные в армию по тотальной мобилизации. Хмурые, разновозрастные, без свойственной кадровым фашистам выправки, с желчными, недовольными лицами, с обвязанными, точно у старых баб, головами, они ехали молча. Части двигались на восток. А обратно – на запад везли преимущественно раненых солдат. Техники не было видно. По слухам, со времени битвы под Орлом немцам редко удавалось в сражениях спасать технику, ее, как правило, захватывала Красная Армия. Горожане осторожно бросали злые реплики по адресу немцев: «Эти фюреру не служаки», «Едут в плен сдаваться», «Им там в «котлах» вшей повываривают».

В городском парке было людно. У самого входа, направо, где раньше стояла эстрада, теперь разместилось офицерское кладбище с ровными рядами однообразных березовых крестов. Кладбище непрерывно росло. Иногда похоронные процессии прибывали сюда два-три раза в день: везли умерших из местного госпиталя и с фронта.

Сегодня привезли сразу восемь гробов. Хоронили каких-то видных фашистских вояк. Лились звуки траурного марша. Шествие замыкал взвод автоматчиков. В парке чернели восемь свежеотрытых могил. Время перевалило за двенадцать. От процессии отделилась маленькая закрытая машина и на большой скорости въехала в аллею парка. Из кабины вылез хромой немец – комендант города. Он постоял, осмотрелся. Сказал что-то адъютанту. Тот услужливо отвернул ему подбитый серым русским каракулем воротник, и оба направились к кладбищу. У могил хлопотали солдаты с веревками и лопатами. Комендант заглянул поочередно во все восемь ям и бросил восемь раз «гут». Потом посмотрел на сложенные в стороне березовые кресты, толкнул один из них носком лакированного сапога и неопределенно покачал головой. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по аллее. Ему предстояло держать речь у могил, и сейчас он наспех, вполголоса, репетировал свое выступление.

Процессия приблизилась к могилам. Комендант подошел и махнул рукой, давая сигнал к погребению. Прекрасная кожаная перчатка от взмаха соскользнула с руки и упала в яму. Он что-то крикнул своему адъютанту, тот уже хотел прыгнуть в могилу, как вдруг грохочущий взрыв встряхнул город и прокатился многоголосым эхом в морозном воздухе. С краев ям посыпалась земля.

Люди бросились вон из парка. Комендант хотел было что-то сказать солдатам, но потом резко повернулся и заковылял к машине.

– Скорее в комендатуру! – бросил он дрожащим голосом шоферу.

17

Сквозь приятную дрему, которую, казалось, никак нельзя было сбросить с себя, Никита Родионович услышал мелодичные звуки аккордеона. Звуки неслись из зала. Играл Андрей с увлечением, вкладывая в игру много чувства. И Никите Родионовичу показалось, что сегодня музыка полна грусти. По ней не трудно было догадаться о настроении Андрея.

«Киснет парень, – подумал Ожогин, – надо что-то с ним делать.» Но что именно, Никита Родионович не знал. Условия, в которых они с Грязновым оказались, определяли их бытие, серое, однообразное. И все это до поры до времени было неизбежно.

Аккордеон смолк. Никита Родионович открыл глаза, В окно робко заглядывало утро.

Вошел Андрей. Не глядя на Ожогина, он стал перебирать нотные тетради, лежавшие на окне. Он казался расстроенным, и это сразу насторожило Никиту Родионовича. «Ну, ну, посмотрим, что будет, дальше», – решил Ожогин. Не спрашивая Андрея о причинах его скверного настроения, Никита Родионович принялся одеваться.

День начался по расписанию. Завтракали в девять. Но сегодня за столом молчали. Андрей – неизвестно почему, а Ожогин ждал, когда заговорит Грязнов.

Не допив чая, Андрей встал из-за стола и подошел к окну. Сдвинув занавеску, он принялся все так же молча разглядывать улицу. Чувствовалось, однако, что он взволнован и вот-вот нарушит молчание.

Никита Родионович решил, наконец, помочь другу.

– Что с тобой творится последние дни? – спросил он.

Грязнов обернулся и внимательно посмотрел на Ожогина.

– Ничего особенного.

– А все же?

– Надоела мне эта курортная жизнь, – резко сказал Грязнов.

Ожогин едва заметно улыбнулся

– И ты, значит, решил ее изменить?

– Да, решил...

Никита Родионович откинулся на спинку стула и засмеялся.

– Так, так... Грязнов взял на себя право изменить приказ, данный ему как коммунисту Похвально! Браво, товарищ Грязнов! Может быть, вы поделитесь со мной своими планами?

Андрей посмотрел на Ожогина, и злой огонек мелькнул в его глазах.

– Вам смешно... Вам всегда смешно, когда я говорю о себе. Вам безразлично состояние товарища... А мне, – он запнулся, – а мне тошно тут. Я так дальше не могу.

Андрей отвернулся, но Никита Родионович заметил, как тяжело дышит Грязнов. Ему показалось даже, что Андрей плачет от обиды. Ожогин встал, подошел к Андрею и сказал:

– Это не моя прихоть. Задачу, стоящую перед нами, ты знаешь. Знаешь также, что мне поручено руководить, и ты не волен поступать, как тебе хочется.

Грязнов опустил голову. Он тоже не ради прихоти, а ради дела начал разговор. Разве нельзя его, Грязнова, допустить к боевой работе группы Изволина? Он справится... Никита Родионович сам знает это.

Ожогин, будто не слыша того, что говорил Грязнов, продолжил свою мысль:

– Ну, что ж, тогда поступай, как тебе хочется, и не жди моей санкции. Но подумай – одобрит ли это партия?

– Другие ведь борются?..

– Это их участок,фронта...

Андрей отошел от окна и сел на стул. Все это он отлично понимает. И тем не менее он должен действовать. У него нет больше сил пассивно наблюдать происходящее. Пусть дадут ему любое задание. Никита Родионович может попросить об этом Дениса Макаровича или Тризну. Они согласятся. Андрей знает, он уверен в этом.

Ожогин прервал его.

– Хорошо!.. Если ты действительно хочешь получить задание...

– Очень хочу.

– Изволь, первое задание – возьми себя в руки. – Никита Родионович направился к двери – На сей раз я не шучу. Это задание коммунисту Грязнову. Затем второе задание... Об этом поговорим позже...

Ожогин одел пальто и вышел на улицу. Нужно было повидать Дениса Макаровича, чтобы сообщить ему последнюю подслушанную под полом беседу Юргенса с одним из своих агентов.

Ожогин шел быстро, не оглядываясь и не всматриваясь в прохожих. Но на углу Лермонтовской он неожиданно встретился взглядом с человеком, на которого сразу обратил внимание. Это был мужчина средних лет в истертом кожаном пальто, синей фетровой шляпе, легких хромовых сапогах, – все не по сезону. Он пристально посмотрел на Никиту Родионовича и как будто даже улыбнулся. Ожогину его лицо показалось знакомым. Они разошлись. Никита Родионович невольно оглянулся. То же самое сделал и человек в кожаном пальто.

«Сглупил, – подумал Ожогин, – не надо было оглядываться. Но теперь уже поздно.»

Он старался вспомнить, где раньше пришлось видеть этого человека, но безуспешно. Однако Никите Родионовичу даже показалось, что он часто встречал человека в кожаном пальто раньше, разговаривал с ним.

– Молодец, что пришел, молодец, – радостно встретил Никиту Родионовича Изволин и потянул его во вторую комнату.

Денис Макарович был возбужден. Не требовалось никаких объяснений, чтобы понять его настроение. Его выдавали глаза, и по ним Ожогин научился почти безошибочно определять, что творилось в душе старика. Посмеиваясь в усы, Изволин усадил Никиту Родионовича и подал ему листок бумаги, исписанный мелким, убористым почерком.

– «Грозному», – прочел Ожогин. – Ваши действия и планы будущее считаем правильными. Постарайтесь связаться радио Иннокентием. Разведданные передавайте ежедневно. Юру и всех лиц ним связанных держите постоянно поле зрения. Немедленно сообщите, кто персонально участвовал затемнении города. «Вольный».

– Так вы, значит, «Грозный»?

Изволин отрицательно покачал головой и улыбнулся.

– А кто же это, если не секрет? – осторожно спросил Никита Родионович.

– Секрет, дорогой, и большой секрет. Тебе я могу сказать одно, что «Грозный» – работник обкома партии и в городе с ним связаны только четыре человека, руководители самостоятельных групп. Бережем мы «Грозного» как зеницу ока. Ведь он возглавляет подпольный райком.

– Меня и Андрея он знает?

– А как же. Всех, кто со мной работает.

– Хорошо, правильно, – сказал Никита Родионович, – может быть, и мне не следовало говорить...

– Что так? – удивился Денис Макарович.

– Если такой порядок, то зачем его нарушать.

– Значит, можно, коль нарушаю, – произнес Изволин и, вынув из-под кровати поношенные ночные туфли, спрятал радиограмму в задок одного из них, под отстающую подкладку.

Позвав жену, Денис Макарович обвернул туфли в газету и попросил отнести их... Куда – она, видимо, знала.

Изволин и Ожогин остались одни. Игорька не было с утра. Он вместе с другими участниками группы Изволина все еще вел наблюдение за квартирой Юргенса, ожидая появления в городе бежавшего от партизан Зюкина.

– Только бы появился, – говорил Денис Макарович, – уж здесь от нас не уйдет. Но думается мне, что напрасно мы его ждем. Времени много прошло, да и немцам рассказывать, обо всем не захочет. Тоже, поди, страшновато, не поверят.

– Хорошо, если так.

– Ну, а глядеть будем. Вас же с Андреем попрошу поочередно дежурить под домом. Видишь, «большая земля» просит.

Никита Родионович согласился. Он знал, что у Дениса Макаровича было мало людей, владеющих немецким языком.

На крыльце Ожогина поджидала Варвара Карповна. Он любезно поздоровался с ней, но она грустно посмотрела на него и ничего не ответила.

– Я провожу вас немного, – сказала она тихо и взяла Никиту Родионовича под руку. – Вы совсем забыли меня...

Некоторое время они шли молча, потом Варвара Карповна спросила:

– Вы обещали дать мне совет... Помните?

– Помню, конечно, – ответил Ожогин.

– Он мне нужен... Я все больше и больше боюсь. – Варвара Карповна потерла лоб.

– А как дела с Родэ? – поинтересовался Ожогин.

– Все так же... или нет... хуже... Мне приходится унижаться. Если я перестану быть нужной ему, я пропала. Кажется, дни мои сочтены. Я много думала... Я готова удушить его собственными руками.

– Это лучший выход, – прервал ее Ожогин, – тогда мы с вами вольны поступать, как хотим.

– Но...

– Что «но»? Что вам мешает сделать это? Ведь вы бываете с ним наедине?

– Я просто не смогу... боюсь. У меня не хватит сил... мне надо помочь...

– Хорошо. Я помогу, – твердо сказал Никита Родионович.

– Нет, нет... только не вы. Кто угодно, но не вы. За вас я боюсь больше, чем за себя.

– Ну что ж... Я найду человека, который вам поможет. Согласны?

– Да... Пусть кто-то третий, – ответила Трясучкина.

– Прошу об одном – предупредите меня заранее о встрече с Родэ.

– Понятно, – тихо произнесла Варвара Карповна.

– Он приходит домой поздно?

– Очень поздно и только тогда, когда приглашает меня; обычно он не ночует дома.

– Ходит один?

– Он не ходит, а ездит на машине. Ну, я пойду... – Она задержала руку Ожогина в своей и спросила: – А если я как-нибудь приду к вам в гости?

– Ну и не застанете меня дома. Ведь я с десяти вечера до двух ночи на работе...

– Я приду в два. У меня ночной пропуск.

Ожогин не ожидал такой решительности от Варвары Карповны и помешкал с ответом.

– Я полагаю, что поступать так будет неразумно. Хочу вас видеть своей гостьей в любое время, но при одном условии – когда не будет...

– Не будет его, – закончила Трясучкина.

– Только так.

Варвара Карповна вздохнула.

Дома в спальне Никита Родионович нашел записку, оставленную Андреем. Грязнов писал, что сегодня занятий у Кибица не будет, он куда-то выехал на два дня. В десять часов их ждет Зорг.

До десяти оставался еще целый час. Никита Родионович решил пройтись по городу. Встреча и разговор с Трясучкиной вызвали мысли, в которых надо было разобраться. Правильно ли он ведет себя по отношению к этой женщине? Она зла на Родэ, ненавидит и боится его. Она поняла, что в Германию ее не возьмут, она никому не нужна, ее ждет гибель. Она ищет пути и средства, чтобы оправдаться перед советским народом. Этим можно объяснить ее поведение. И хорошо, если именно эти причины руководят Варварой Карповной. Тогда Ожогин и его друзья не ошиблись. Тогда оправдана некоторая поспешность Никиты Родионовича в разговоре о Родэ.

Насчет того, как поступить с Трясучкиной, он не был согласен с Тризной. И не потому, что у него возникли к ней какие-то чувства. Нет. Она еще может пригодиться как переводчик гестапо, как человек, очень много знающий. Ожогин хорошо запомнил слова, сказанные как-то Иннокентием Степановичем Кривовязом: «Легко врага уничтожить – труднее заставить его работать на нас». Так думает не только Ожогин, но и Изволин. Но вот Тризна и Грязнов другого мнения. И они неправы. В этом Никита Родионович твердо убежден.

Занятый своими мыслями, он незаметно добрел до центральной улицы и свернул на Садовую. Вдруг его кто-то окликнул. Ожогин обернулся, но никого не заметил, и пошел дальше. Снова окрик. Голос раздался с противоположной стороны улицы. Никита Родионович остановился. К нему шла женщина.

– У вас плохой слух, господин Ожогин...

Теперь Никита Родионович узнал Клару Зорг.

– Здравствуйте, – проговорил он. – Не расслышал сразу...

– Вы к мужу?

– Да.

– Пойдемте вместе. Я решила немного прогуляться.

На Кларе были длинное котиковое пальто, фетровые валенки, белые, из горностая, шапочка и муфта. Она пошла рядом с Никитой Родионовичем.