Текст книги "Тайные тропы"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

14

О решении подпольной организации взорвать городскую электростанцию Ожогину сообщил Игнат Нестерович Тризна. Конкретного плана, собственно, еще не было.

Выведенную из строя электростанцию немцы восстановили в июне сорок третьего года. Энергией ее пользовались завод по ремонту танков, мельница, паровозное депо. Кроме того, свет получали аэродром, железнодорожный узел, концентрационный лагерь, комендатура и различные учреждения оккупантов, а также несколько кварталов города, заселенных преимущественно немцами и их ставленниками.

При отходе советских войск станция была минирована. Схему минирования знали только три человека. Двое погибли в первые же дни оккупации, а третий, некий Повелко, исчез. Его долго и усиленно разыскивала подпольная организация и, наконец, установила, что Повелко почти два года скрывался в деревне, в двадцати километрах от города. У него было задание: связаться по условному паролю с патриотами только в том случае, если станция вступит в строй. Когда Повелко узнал, что станция заработала, он направился в город и по дороге был схвачен гестаповцами – документы у него оказались не в порядке. После следствия его бросили в лагерь.

Патриоты узнали об этом спустя несколько месяцев. Они стали отыскивать способ связаться с Повелко.

– Вот уж не думали, – рассказывал Игнат Нестерович, – что когда-нибудь придется иметь дело с «золотой ротой», а пришлось...

– Золотая рота? – удивился Ожогин.

Игнат Нестерович улыбнулся.

Так, оказывается, зовут рабочих ассенизационного обоза. Без них не могут обойтись даже оккупанты. Ассенизаторам выдали ночные пропуска для беспрепятственного выезда за черту города. К лагерю прикреплены восемь бочек, которые беспрерывно, в четыре смены, днем и ночью очищают выгребные ямы.

Среди «бочкарей» подпольщики нашли своего человека, – старика Заломова. После проверки его привлекли к работе.

В течение недели Заломов не только нашел Повелко, но и установил с ним связь. В одну из встреч с Повелко он передал ему: «В городе светло, не пропали ли твои труды даром?». Повелко в тот же день ответил: «Да здравствует тьма! На месте все хорошо». Это был пароль.

Ежедневно в помощь ассенизаторам администрация лагеря наряжала команду, «оздоровителей». В нее попадали заключенные, нарушившие чем-либо лагерный распорядок. Стоило не во-время подняться при появлении коменданта в бараке, задержаться на полминуты в столовой, присесть отдохнуть без разрешения во время работы, закурить там, где не разрешалось, запеть песню – и виновного включали в эту команду.

Название команде дал заключенный француз. «Ассенизация» происходит от французского слова «оздоровлять». Поэтому тех, кто попадал в команду, стали называть «оздоровителями».

Чтобы иметь возможность разговаривать с Заломовым, Повелко стал нарочно почти ежедневно попадать в число оздоровителей.

Прошла неделя. После разговора с Игнатом Нестеровичем Ожогин не раз принимался обдумывать способ освобождения Повелко из лагеря. Он поделился своими соображениями с Леонидом Изволиным и Тризной. С некоторыми поправками «проект» был принят. Осуществление его возлагалось на Заломова.

Сегодня утром «бочкарь» должен был явиться к Тризне за инструктажем. Ожогин, старик Изволин и Тризна ожидали его с минуты на минуту. Когда застучала калитка, Игнат Нестерович сказал Ожогину, чтобы он прошел во вторую комнату.

Ожогин поднял удивленные глаза.

Денис Макарович пояснил: они не хотят, чтобы лишние люди знали Никиту Родионовича. Заломов хоть и свой, но осторожность не помешает.

Ожогин вышел. Тризна затворил за ним дверь, но неплотно, оставил довольно широкую щель, и вышел во двор.

Через минуту он вернулся вместе с Заломовым. Гость поздоровался, снял шапку и, не раздеваясь, сел.

Он подробно рассказал о последней встрече с Повелко и о порядках, заведенных в лагере. Тризна и Изволин выслушали его внимательно.

– Действуй осторожно, – сказал нравоучительным тоном Игнат Нестерович, – тут ошибаться нельзя. Оба погибнете и дело провалите.

– Здрасте... – ответил Заломов. – Вот это видишь? – он наклонил голову и похлопал себя по большой лысине. – Уже все волосья повылазили, а ты пугаешь.

– Это не от ума, – резко сказал Тризна, – и не пугаю, а предупреждаю. Дело рискованное, опасное...

– Опасность уму-разуму ушит, – возразил Заломов, выговаривавший «ч» как «ш». – Я, брат, и не в таких переплетах бывал. Смерть на меня сколько раз глядела, да все отоворашивалась.

– Но тебе понятно, что дело серьезное?

– А пошему непонятно? Конешно, мы и сами люди серьезные...

Никиту Родионовича заинтересовала беседа, и он весь превратился в слух. Ему нравился своей непосредственностью этот маленький, невзрачный на вид старичок. Заломов был, видимо, человек с хитрецой – юмор, сквозивший в его словах, заставлял Никиту Родионовича улыбаться.

– Ладно, – резюмировал раздраженно Игнат Нестерович. – Запомни одно: я тебе строго-настрого приказываю действовать лишь в том случае, когда убедишься. что дело не сорвется.

– Ладно. Так и буду действовать.

– Когда поедешь?

– Вешером, как всегда, я ношной.

– Ну, смотри! – Тризна встал, давая этим понять, что разговор окончен.

– Смотрю, смотрю... а ты как же, брат, думаешь? В оба смотрю.

Игнат Нестерович проводил гостя и вернулся в дом.

– Ну как? – с улыбкой спросил его Ожогин.

– Преинтересный человек, – ответил Тризна. – Все он знает, все он видел, все у него выйдет...

– Это, пожалуй, неплохо...

Тризна покачал головой: неплохо, но рискованно.

Игнат Нестерович выглядел сегодня хуже обычного. Глаза его еще более округлились, впали, щеки стали бледнее. Болезнь неумолимо делала свое дело.

Никита Родионович расстегнул пальто и вынул из-за пазухи несколько мучных лепешек.

– Это вашим, – сказал он, положив лепешки на стол.

– Спасибо, – отвернув лицо в сторону, тихо сказал Игнат Нестерович, и печальная улыбка тронула его красивые, резко очерченные, заломленные концами вверх губы.

Догорал морозный, яркий декабрьский день. Сгущавшийся сумрак смягчал резкие тона и, разливаясь по городу, затягивал все вокруг грустной вечерней синевой. Тени расплывались, теряли свои очертания...

Обоз, громыхая бочками, тянулся по заснеженной улице. Заломов сидел на передке старой одноконной телеги, упираясь ногами в оглобли, а спиной – в большую обледенелую бочку. Вторая телега с такой же бочкой двигалась следом – лошадь была привязана к задку передней телеги.

Заломов, подергивая вожжами, подгонял лошадь.

Старик не без волнения вглядывался в тусклые, неверные очертания домов. Он ясно представлял себе все, что должно произойти в эту ночь. Сердце вдруг замирало от сомнения, и Заломов тяжело вздыхал. А потом опять приходили хорошие мысли, а с ними и уверенность.

На небе заиграла первая звездочка. Стало еще морознее. Снег под колесами скрипел звонко, резко.

Лошадь трусила бодрой рысцой, поекивая селезенкой, и Заломову казалось, что сегодня она бежит лучше, чем обычно, как-то бодрее, увереннее, а от этого и ему становилось веселее.

Обогнув заброшенный кирпичный завод, Заломов поехал в сторону лагеря.

В морозном воздухе поплыли звуки лагерного колокола, отбивавшего время, и отдались эхом где-то далеко. Это напомнило старику церковный звон, который он очень любил и который всегда настраивал его на грустный лад.

Вот и лагерь, затянутый морозной дымкой, обвитый тремя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Заломов въехал на разбитую, ухабистую мостовую, и бочки загремели на все голоса. Часовой, еще издали услышав знакомые звуки, покинул свою будку и поспешно открыл настежь ворота. Ассенизационный обоз был единственным видом транспорта, не подвергавшимся задержке и осмотру со стороны вымуштрованной и придирчивой охраны.

Заломов на рыси вкатил во двор и, придержав лошадь, перевел ее на шаг. Миновав проезд между бараками, сквозь щели окон которых узенькими полосками просачивался тусклый свет, он пересек смотровую площадку, где всегда выстраивались заключенные, и направил лошадь к крайней правой, самой большой уборной. Уборная стояла в углу лагеря. Между ней и колючей изгородью оставалось место только для проезда. Если расположить подводы с левой стороны, то для охранника закрывался сектор наблюдения. Охранник вынужден был стоять или в непосредственной близости к бочкам, чтобы видеть всех работающих, или же на расстоянии сорока-сорока пяти метров от них. Обычно охранники предпочитали последнее.

Заломов знал уже по опыту, что часовой у ворот, пропустив его во двор лагеря, нажмет электрическую кнопку, и три звонка прозвучат в тиши бараков. Сигнал хорошо знаком всем. Заключенные, назначенные в команду «оздоровителей», быстро поднимутся и выйдут под фонарь на смотровой площадке. Там их встретит охранник и поведет к месту работ.

Поставив подводы и отбросив откидные крышки бочек, Заломов вынес четыре черпака из уборной. Удушливый аммиачный газ, шедший из больших люков был особенно ощутим на морозе. Заломов прождал около пятнадцати минут, прежде чем подошли четыре «оздоровителя». Охранник, как и следовало ожидать, остановился на почтительном расстоянии и закурил. Большой воротник тулупа закрывал его лицо. Мороз не позволял стоять на месте, и охранник двигался взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь от дышащего зловонием места.

– Берись за вторую, ребята, первая уже доверху, – громко сказал Заломов, увидев Повелко.

Порядок был установлен раз и навсегда и вносить в него изменения или допускать какие-либо отклонения никто не собирался: наполненная бочка без задержки выезжала за ворота, а в это время команде принималась за вторую; она должна быть наполнена к моменту возвращения первой. Так чередовались бочки в течение ночи. Заломову предстояло, как обычно, сделать шесть рейсов.

Подойдя к Повелко, Заломов тихо спросил?

– Как, паря?

– Нормально.

– А эти трое?

– Верные.

– Как только шасовой повернется, быстро в первую бошку.

– Есть. А не задохнусь? – со смешком спросил Повелко.

– Полоумный! Шиста она – хоть воду пей.

Повелко, вглядываясь в темноту, наблюдал за охранником. Потом поочередно пожал руки двум «оздоровителям», а третьего тихо, но крепко обнял. Это был совсем маленький, худенький с виду человек, лица которого Заломов в темноте рассмотреть не мог.

Охранник отвернулся.

– Давай, – заторопил Заломов.

Повелко приблизился к передней телеге.

Выждав, когда охранник прошел несколько шагов и еще больше удалился от телеги, он быстро нырнул в отверстие бочки.

Заломов захлопнул откидную крышку и, усевшись на передок, тронул.

– Ну, я пошел, поторапливай тут! – крикнул он охраннику.

– Гут, гут, – отозвался тот и замахал рукой.

У ворот все прошло без задержки. Нахлестывая лошадь, Заломов объехал кирпичный завод, не сбавляя аллюра, потом привстал и отбросил крышку бочки. Сердце ею выстукивало частую дробь. Несмотря на мороз, старик не ощущал холода и только на полпути заметил, что держит вожжи голыми руками, а рукавицы торчат за поясом.

– Спас... спас, – шептал Заломов и нещадно подгонял вожжами лошаденку.

Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.

– Знакомое место, паря? – спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.

– Знакомое.

– Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.

Повелко ловко соскочил с телеги и, крадучись, поспешил к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.

15

Бывают люди, встретив которых, испытываешь такое чувство, будто увидел старых друзей, хорошо знакомых, близких, будто знаешь их не день и не час, а много, много лет. Именно таким был Дмитрий Повелко. Он обладал особенным характером, – мог с первого слова расположить к себе, вызвать горячую симпатию. Никита Родионович глядел на Повелко, на его скуластое лицо, бритую голову, следил за его веселыми глазами. Парень не только сам всегда был оживлен, полон неистощимой жизненной силы, но излучал непрерывно бодрость, передавал ее другим. Невысокий ростом, весь сбитый, мускулистый, Повелко казался сгустком энергии.

Ожогин любил людей такого типа и сейчас, слушая Повелко, восхищался им.

Смотрел с любопытством на нового знакомого й Андрей.

Вот он какой, этот герой Повелко! В душе Андрей завидовал ему. О нем столько говорили в последнее время, столько хлопотали! Это приятно, когда о тебе все думают. Андрею хотелось сейчас быть на месте Повелко, рассказывать о себе вот так же полушутя, и чтобы все слушали, жадно ловя каждое слово.

А Повелко говорил, что он все равно бы убежал. Все было решено. Ведь другого выхода нет. Из лагеря живым не выберешься. Фрицы все соки высосут, замордуют. Не проходило дня, чтобы не вывозили семь-восемь покойников, а то и десяток. Но количество заключенных не уменьшалось. Людей пригоняли и привозили отовсюду.. Положение становилось все хуже. Питание – одни слезы: из-за картофельной шелухи чуть не дрались. Работа – от зари до темна – все в земле, на котлованах и в траншеях...

Повелко пробыл в лагере недолго, но и этого было достаточно, чтобы наложить тяжелый отпечаток на его лицо. Оно было бледным, серым, под глазами синева. Но крепкий организм стойко сопротивлялся губительному влиянию обстановки и не сдался.

Немцы создали в лагере такую систему контроля в наблюдения, что возможность побега была исключена. Но Повелко решил рискнуть и попытаться ночью, когда открываются ворота для пропуска заключенных в лагерь, прорваться мимо часового. «Была не была, – думал он. – Лучше уж от пули умереть, чем от дубинки или от голода.» Он недели две усиленно занимался по утрам и вечерам зарядкой, приседания делал, ноги тренировал, чтобы унесли, не отказали.

– Значит, мы во-время помогли? – спросил Денис Макарович.

– В самый момент, – ответил Повелко.

– Это Никита Родионович придумал насчет бочек, его благодарить надо.

Повелко посмотрел на Ожогина и как-то необыкновенно хорошо улыбнулся.

«Везет же людям, – думал Андрей, – что-то делают, совершают необычное, большое.» Ему, Андрею, выдалась странная судьба. Еще в детстве ему казалось, что все яркое, особенное выпадало на долю товарищей, а для него оставались только заурядные поступки. Значит нехватает решительности. Вот Повелко хотел бежать из лагеря, прямо мимо часового. Смело, замечательно? А он, Андрей, наверное, месяц бы решал, взвешивал в планировал. Надо действовать, действовать смело, решительно! Ему уже давно наскучила эта нудная живнь под крылышком Юргенса, надоели занятия, осточертели разговоры с Кибицем и Зоргом. Довольно! Пора переходить к делу. Но сейчас же возник вопрос – что делать? Никто ничего ему не поручал, его никуда не посылали, ни о чем не спрашивали. И Андрей горько вздохнул.

Повелко рассказывал о себе, о лагерных зверствах, о своих товарищах. В комнате царило необычное оживление. Удачи последних дней ободряли патриотов. Во-первых, с помощью Ожогина и Грязнова восстановили рацию – передано несколько радиограмм на «большую землю» и уже получены четыре оттуда. Сообщены данные о гарнизоне города, о проходе воинских эшелонов, о засылке Саткынбая в Среднюю Азию. Во-вторых, выручили из заключения Повелко, и возможность решения основной задачи – взрыва электростанции – стала реальной. В-третьих, подкоп под дом Юргенса вполне оправдал себя.

После побега из лагеря Повелко спрятали в доме у Бориса Заболотько, одного из патриотов. Дом находился на окраине и не вызывал подозрений у гестапо. Мать Бориса, вдова Анна Васильевна, работала уборщицей в немецкой комендатуре, а сам Борис – электромонтером в управе. Об этом знали оккупанты и считали семью «надежной». Повелко упрятали в подполье, имеющем выход в кухню. Здесь он был в безопасности.

– Мне вообще везет, – шутил Повелко, – два раза попадал в лапы немцам и два раза вырывался. В третий раз, верно, не удастся...

– Удастся, – заметил Изволин, – сам не сможешь, мы вырвем.

– Ну, разве что вы. Первый раз меня схватили летом, тоже под городом. Конвоировали три полицая. Шли, шли, потом я вижу, что ни у кого из них и оружия-то нет. Вот это номер! Конечно, с тремя одному сладить трудно. Дай, думаю, побегу. Чего я теряю? Подумал и решил. Как только добрались до дороги, идущей с аэродрома, я и бросился в сторону, точно заяц. Все трое – за мной. Марафонский бег открыли. Один наседать начал, кричит: «Стой, стрелять буду!». Я не вытерпел, остановился, оглянулся и отвечаю: «Стреляй!». Вижу – сдает, ноги путаются. Помахал я ему рукой и чесанул дальше. Так и ушел. В общем, ноги у меня работают замечательно, во всяком случае, лучше мозгов.

Все рассмеялись. Даже на лице Игната Нестеровича появилась болезненная улыбка.

– Ты, оказывается, весельчак, – сказал он, – нам этакие нужны...

– Что, своих мало? – улыбнулся Повелко, показав белые неровные зубы.

– Да, не густо, – ответил Денис Макарович. – Это от характера, от натуры, от склада человека зависит. Иной раз и хочешь повеселить людей, чувствуешь, что надо, а не выходит. Вместо веселья тоску нагонишь. Такое дело...

– Что я, вот брат старший у меня – весельчак настоящий, – ответил Повелко. – Он в парашютно-десантных войсках инструктором служит. Про первый свой прыжок он как-то, еще в финскую, мне писал. «Летим, – пишет, – я и спрашиваю командира: а что, если парашют не раскроется, что делать? Тот говорит: второй выручит. А если и второй не раскроется? Тогда, отвечает командир, принесешь на склад, мы тебе обменим на исправный...».

Все опять рассмеялись. Игнат Нестерович помотал головой.

– Ну, приступим к делу, – сказал он и глянул на Повелко. Тот поднялся и вышел в кухню.

Через несколько минут Повелко вернулся с листом бумаги. Листок имел неопределенный цвет – серо-желтый, видимо, лежал в сыром месте. Это была схема минирования, вычерченная еще в сорок первом году. В ней – ключ предстоящего дела. Листок хранился в городе, в тайнике, известном лишь одному Повелко. Его нашел и извлек, по указанию Повелко, Борис Заболотько.

– Теперь расскажу все подробно, – заявил Повелко, осторожно разглаживая ребром ладони бумажку.

На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером, хотя приглашены они были на обед. Вместе с Ожогиным и Грязновым пришел и Денис Макарович. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как восторженно приветствовала Никиту Родионовича именинница.

Не ожидая пока Ожогин начнет снимать пальто, Варвара Карповна сама подошла к нему и стала расстегивать пуговицы. Приблизив лицо, она шопотом пожаловалась, что очень скучала, и пожурила его за то, что он такой нехороший, недогадливый и совсем забыл о ней.

В столовой было шумно, гремели тарелки. Никита Родионович сделал вид, что не расслышал слов хозяйки, и попытался сказать комплимент:

– Вы сегодня какая-то необыкновенная, Варвара Карповна.

– Надеюсь, не хуже, чем обычно?

– Лучше... – и смутился. В голове мелькнула мысль: «Надо играть, никуда не денешься, пусть это и будет началом».

Варвара Карповна взяла Ожогина под руку и повела в столовую.

Почти все сидевшие за столом были незнакомы ему. Именинница представила пришедших. Никита Родионович старался быть внимательным, приглядывался ко всем и прислушивался. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей, – он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним – тоже немец, в солдатской форме, с перебинтованной рукой; его все именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны – Люба. С другой стороны стола расположились кладовщик городской управы Крамсалов, краснолицый человек, и его жена, особа ничем не примечательная, если не считать многочисленных угрей на лице. Крамсалов говорил мало, но Ожогин заметил, что он сильно заикается.

Когда церемония представления окончилась, пришедших усадили за стол.

Варвара Карповна, ставя стул для Никиты Родионовича около себя, тихо заметила, что ему теперь опасаться нечего – соперника его нет.

– Не понял, – удивленно произнес Ожогин, хотя отлично знал, на что намекает Трясучкина.

– Хм... какой вы недогадливый и ненаблюдательный. – Варвара Карповна кокетливо сложила накрашенные губы. – Жениха-то моего нет...

– На самом деле, а я и не заметил! Почему же вы его не пригласили? Он очень забавный человек.

– Он исчез, к моей радости. Его Родэ за какие-то грехи так далеко упрятал, что больше он, кажется, вообще не появится.

Никита Родионович выразил сожаление.

– А вам бы хотелось видеть его моим женихом?!

– Нет, наоборот...

– Честно?

– Конечно, честно.

– Вы умница, вы миленький, поздравляйте меня, – и Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.

– Всем! Всем наливайте! – зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна. Трясучкин принялся поспешно разливать вино по стаканам. – Развеселите нас, Никита Родионович, – обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, – а то сидят все, как петухи общипанные, носы повесили и только про политику трезвонят. Осточертело слушать...

– Мотенька, Мотенька, – молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Трясучкин.

– Что? Забыл, как звать? – огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа. – Говорю, что осточертело слушать, и правильно говорю.

– Господи... – взмолился Трясучкин, – да я не об этом... я хотел рассказать новость...

– Мадам Трясучка, – обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, – ваша супруг имеет сказать новость. Это... это гут, зер гут, ми любим сенсация, ми просим господин Трясучка...

– П... п... равильно... п... п... росим, – дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. – П... п... усть...

Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.

Захмелевший Трясучкин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.

– Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, – заметила Варвара Карповна. – Кушайте, не обращайте внимания, – и она положила на тарелку Ожогина кусок холодного.

На длинной шее Брюнинга торчал большой кадык, приходивший при еде в движение. Брюнинг сидел по правую сторону от Ожогина и переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От него пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.

– Кто они?.. – кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.

Она шопотом рассказала: Пауль ухаживает за ее подругой Любой, обещает взять ее с собой в Германию. Брюнинг – знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и «эвакуацией» в Германию антикварных вещей. Трясучкин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.

– Вот! Вот! – объявил вернувшийся Трясучкин, помахивая двумя листками. – Это надо всем знать. Прокламации!

– Чорт непутевый... – не сдержалась Матрена Силантьевна.

– П.. п... рок... прок... прокламации? – побледнел Крамсалов.

– Да! – твердо сказал Трясучкин и сунул бумажки Грязнову. – Это надо всем знать!

– А ну, прочти-ка, Андрей, – попросил Денис Макарович. – Что это за ерунда?

– Где ты их взял? – поинтересовалась Варвара Карповна.

– Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда штук с полсотни...

Андрей держал в руках листовки и обводил всех вопросительным взглядом. Он, казалось, спрашивал: «Читать или не читать?».

– Господин Грязноф, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, – прошамкал беззубым ртом Брюнинг и в свою очередь посмотрел на всех, ожидая одобрения.

– Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, – сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.

– «Дорогие товарищи, томящиеся под игом оккупантов! – прочел Андрей, и голос его дрогнул. Он невольно сделал паузу. В комнате стояла гробовая тишина. – Каждый день приближает освобождение нашей родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Красной Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям родины от заслуженной кары. Все получат по заслугам. Нигде не упрятаться им от справедливого гнева народного. Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Красная Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города. Победная поступь Красной Армии отдается эхом по всему земному шару. Вооруженный и разгневанный советский народ идет на запад, туда, откуда пришла война. Скоро наш воин пощекочет своим штыком под мохнатым сердцем фашистского зверя». – Андрей прервал чтение, вглядываясь в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. В комнате слышалось только тяжелое дыхание одиннадцати человек. Андрей продолжал: – «Товарищи! – Голос его заметно для Ожогина поднялся и зазвучал сильнее. – Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Красной Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С приближающимся новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты».

Все молчали. У Трясучкина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак, жена его судорожно вцепилась ему в плечо. У подруги Варвары Карповны глаза сделались совершенно круглыми, она молча отодвинулась от своего кумира – солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех и ею лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.

Создавалось впечатление, будто в комнату влетела бомба, могущая взорваться с секунды на секунду.

– Ужас... – нарушила тишину Варвара Карповна и прижалась к Никите Родионовичу.

– А во второй что? – спросил Изволин.

Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского франта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению...

– Это есть невозможно, – прошамкал Брюнинг, – слюшайте, я вам будет говорит. – Он встал и разместил часть живота на столе. – Патриот дирянь, патриот блеф, нет никакой патриот. Есть провокация. – И уже менее уверенно добавил: – Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Трясучка, нос вешайт. Прошу лючше бутилка вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!

– Хайль! – рявкнул подвыпивший Пауль, но никто его не поддержал.

И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина. Крамсалова начала уговаривать мужа итти домой. Люба испуганно поглядывала на своего Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивая о содержании листовок.

– Пойдемте туда, – предложила Варвара Карповна Ожогину и показала на вторую комнату

Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.

Она усадила Ожогина на маленький низенький диванчик, а сама опустилась на коврик у его ног и положила ему на колени голову.

– А ведь в самом деле плохо, – сказала она как бы про себя. – Кто бы мог подумать, что все так обернется. Вы меня слышите? – Варвара Карповна взяла руку Ожогина и подсунула себе под щеку.

– Слышу, конечно, но не пойму, о чем вы говорите.

– Я говорю о том, что недалекие мы какие-то. Пришли немцы, и мы решили, что всему конец. И выходит, что просчитались...

– Кто «мы»?

– Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы все... И кто бы мог подумать? В это время в сорок первом году все было так прочно, так ясно, а сейчас, кажется, опять старое вернется. Мне лично абсолютно неважно, кто будет хозяином: немцы, русские, поляки... мне это безразлично. Я вот только боюсь, что с приходом русских начнутся преследования, аресты Скажут: ага, изменили родине, стали предателями, ну, а с предателями испокон веков разговор короткий. Я за последние дни потеряла сон, аппетит, все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело, хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню. Что же делать?

Чувство моральной и физической брезгливости овладело Ожогиным, хотелось выдернуть руку, встать. Но он сдержал себя, вспомнив просьбу Тризны. Он лишь сказал:

– О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне и вам.

– Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда. Вы хоть совет дайте...

– У вас есть советчик получше меня.

Варвара Карповна подняла с колен Ожогина голову, поправила волосы и пристально посмотрела ему в глаза.

– Что вы так смотрите? – усмехнулся Никита Родионович.

– На кого вы намекаете?

– На Родэ, конечно...

– Не называйте этого имени. – Варвара Карповна резко поднялась на ноги. – Он принес мне столько горя, столько горя...

– Значит, у вас с ним все порвано?

Варвара Карповна молча заходила по комнате. Она отлично поняла, к чему клонится речь, и обдумывала ответ. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Неласковый и раньше, Родэ теперь стал с ней откровенно грубым. Ей приходилось быть особенно предупредительной, осторожной, иначе грозил разрыв. Варвара Карповна и хотела и боялась разрыва. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя совсем еще недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Немцам, в том числе и Родэ, сейчас не до нее. Варвара Карповна неоднократно нащупывала почву насчет будущего и в ответ слышала, как она выражалась, только «сатанинский смех» Родэ. Страх четко рисовал ей перспективу: в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась больше, чем возвращения советской власти. Советская власть не простит предательства, накажет, осудит, а Родэ уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставилась жизнь. А посоветоваться не с кем. Идея поделиться с Ожогиным, которого Варвара Карповна считала умным человеком и который ей очень нравился, возникла у нее совсем недавно. Но мучило сомнение: чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?

Никита Родионович продолжил свою мысль. Он знает, что ее волнует. Она боится признаться ему в своей близости к Родэ. Так это известно не ему одному и это его не пугает. Он думает сейчас о другом: в состоянии ли она порвать с Родэ?

– Он меня убьет, – вырвалось у Варвары Карповны, и она оглянулась на дверь, за которой слышались голоса гостей. – Он мне однажды сказал: «Вы знаете слишком много для живого человека». Нет, я приговорена... Как быть? Где найти выход? Как оправдаться?..

В голосе ее слышалось отчаяние.

– Оправдаться? Перед кем? – спросил Ожогин.

– Перед русскими, конечно. Неужели вам не понятно? – Опустившись на диван рядом с Ожогиным, Трясучкина подобрала под себя ноги.