355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Брянцев » Тайные тропы » Текст книги (страница 13)
Тайные тропы
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 22:02

Текст книги "Тайные тропы"


Автор книги: Георгий Брянцев


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

26

Лес залила талая вода. Размягченный сырыми обволакивающими туманами, напившийся досыта земной влаги, он отяжелел, потемнел и ждал тепла. Волнующая весна бродила ветерком среди берез и сосен и вот-вот должна была надеть свой свежий зеленый наряд.

Заломов и Повелко шли лесом, пробираясь к чурочному заводу. Вода то и дело преграждала путь, и им приходилось или обходить лужи и ручьи, или перескакивать с пня на пень, с кочки на кочку. Повелко это удавалось легко. Он прыгал ловко, а старику Заломову явно не везло. Вот уже третий раз он оступался прямо в холодную воду.

– Опять промок, – ворчал он, выбираясь на сухое место, – не рассшитал.

Повелко смеялся.

– Не годишься ты, вижу, в лесные жители, а еще партизанить хотел...

– Нишего, наушусь, еще молодой, – отшучивался старик и снова нацеливался на ближайший пень.

Ходить по весеннему лесу становилось все труднее, и каждый раз, вернувшись на завод, Повелко и Заломов вынуждены были весь вечер сушить сапоги и портянки. Сегодня воды прибавилось, она закрывала бугорки, стояла в низинах, под стволами деревьев. Путь был тяжелый. Километр, отделявший завод от мостика, который ремонтировали Повелко и Заломов, они преодолевали больше часа.

Наконец, показалась поляна. У самого края ее – три новых деревянных барака с крохотными подслеповатыми оконцами. Чуть поодаль – кособокая рубленая избенка. Ее двускатная тесовая, почерневшая от времени крыша поросла мохом, покрылась лишайником. Оконца, застекленные осколками, глядят неприветливо. На поляне высятся огромные бунты строевого, мачтового леса, подготовленного к вывозке. Лежат вороха пиловочника, подтоварника, горбыля, реек...

Это – чурочный завод. Ни высоких труб, ни цехов, ни ограды. Все производство – пилорама. Она стоит на открытом воздухе и приводится в движение двумя старенькими путиловскими тракторами. Они тарахтят с утра до ночи, им вторят визг циркулярных и двуручных пил и стук топоров.

Когда Повелко и Заломов вышли на поляну, завод работал. Несколько человек сгребали чурки в вороха и грузили на подводы. Утром их должны были отправить в город.

Друзья направились к избушке, выделенной им под жилье. Из трубы вился веселый дымок. Не успели Повелко и Заломов поравняться с бараком, как им навстречу вышел директор завода Сивко и подозвал их к себе. Это было необычно. Сивко редко бывал на заводе и всегда в середине дня, в обед. Появление его сейчас было неожиданным.

– Повелко, – сказал сухо директор, – зайдешь ко мне вечером в сторожку...

Повелко кивнул головой в знак согласия и, не ожидая разъяснений, зашагал к избушке.

– Што это он? – поинтересовался Заломов, когда они зашли в избу и принялись торопливо стягивать с ног сапоги и разматывать мокрые портянки.

– Понадобился, – улыбнулся Повелко, – без меня, брат, он никакое дело решить не может...

– Ну?! – с деланным удивлением переспросил старик. – А я думал, сор от его избы убирать или из козы прошлогодние репьи вытаскивать.

Оба засмеялись. Однако, вызов директора заинтересовал и даже взволновал их. Вот уже две недели, как Повелко и Заломов работали на заводе, и до сих пор к ним обращались только с вопросами, касающимися производства.

Сивко принял их на завод по паролю и сам определил им место для жилья. Он же выдал документы, в которых значилось, что они являются рабочими чурочного завода акционерного общества и проживают на территории предприятия. В избушке друзьям было удобно. Кроме них здесь жила старушка-повариха, большую часть дня проводившая в хлопотах по хозяйству. Повелко и Заломов спали на огромной печи, занимавшей почти половину комнаты. Утром друзья получали наряд на работу, которая обычно сводилась к ремонту мостов на лесной дороге, ведущей к городу. Наряды давал прораб Хапов. Он фактически руководил всем предприятием, а Сивко сидел больше в сторожке и редко заглядывал на завод. Рабочие почти не знали своего директора и относились к нему с уважением. Зато Хапова недолюбливали и называли между собой «жилой», «продажной шкурой», «душегубом». Все знали о связях Хапова с немцами, но почему-то никто всерьез его не боялся. Сам Хапов был не из пугливых. Никто из пособников и ставленников оккупантов не соглашался жить в лесу, а Хапов вот уже больше года безвыездно находился на заводе, часто ходил на лесосеки, и нечего а ним не случалось.

К Повелко и Заломову прораб относился безразлично, – даст наряд и уйдет. Он почти не разговаривал с ними, не спрашивал ни о чем, не делал замечаний. Две недели друзья прожили мирно, спокойно. Поэтому вызов директора всполошил их. Старику Заломову не терпелось знать, зачем понадобился Димка директору; он подозревал, что Повелко уже знает причину, но утаивает от него, Заломова, и злился.

Как только стемнело, Повелко оделся и вышел. Сторожка лесника находилась в шестистах метрах от завода, на возвышенном месте. К ней вела хорошо утоптанная дорожка.

Сивко был в сторожке один. Когда Повелко зашел, он так же, как и днем, сухо сказал:

– Садись.

Дмитрий сел и вопросительно посмотрел на директора.

– Ты когда-нибудь сок березовый пил? – спросил Сивко.

Дмитрия удивило начало разговора. Он не понимал, какое имеет значение, пил он сок или нет. Да, пил, и много раз.

– А как добывается сок, знаешь?

Пришлось признаться, что и этот секрет известен Дмитрию с малых лет.

– Толково... толково... – заметил директор завода и угостил Дмитрия немецкой сигаретой.

Закурили. Несколько секунд прошло в молчании. Прервал его Сивко.

– Видишь бутылки? – он показал пальцем на шесть бутылок, стоявших на полу у стены. – Забери их и завтра чуть свет иди в лес, сделай зарубки, стоки и подвесь бутылки. Но не это главное. Итти надо до родника и затем по течению ручья километра четыре, пока не увидишь по правую руку на опушке старый деревянный крест. Под ним похоронен лесник. Сядь около креста и жди, пока к тебе не подойдет человек от Кривовяза.

Сивко назвал пароль, отзыв, которым должен Повелко ответить, и подробно проинструктировал, что к как сказать партизану.

– Если он что-нибудь передаст, хорошенько запомни, потом расскажешь.

Уходя от директора завода, Повелко спросил:

– А как с Хаповым? Что он подумает?

– Ладно, иди! Обмозгуй, как получше выполнить задание, и поменьше беспокойся, что там подумает Хапов. Да, в конце концов, не так и важно, что он подумает.

Повелко связал бутылки веревочкой, повесил на плечо и ушел...

Рано утром, когда Заломов еще спал, Дмитрий собрал бутылки и тихо вышел из избы. Добравшись до родника, он зашагал по бережку лесного ручейка. Ручей не признавал ни троп, ни дорог, а, выбирая наклон почвы, иногда вовсе незаметный для глаза, устремлялся вперед с веселым звоном. Километра через три он уже превратился в небольшую речушку.

Повелко шел не меньше часа, прежде чем увидел большой черный крест, сколоченный из двух толстых сосновых бревен и одиноко стоявший на лесной опушке. Повелко огляделся – кругом ни души.

Он уселся на едва пробившуюся из земли зеленую травку, уперся спиной в крест и закурил. В лесу щебетали какие-то птахи, солнце поднялось и приятно грело лицо, руки, припекало сквозь одежду. Прошло не меньше часа. Дмитрия, пригревшегося на солнце, потянуло ко сну. Голова его невольно склонилась на грудь и он задремал.

Когда Дмитрий, проснувшись, с усилием поднял непослушную, точно налитую свинцом, голову и раскрыл глаза – перед ним стоял человек. Сон как рукой сняло.

– Продай березового соку, – сказал незнакомец.

– Да разве он продается? Так угостить могу, – ответил Повелко.

– Тогда будем знакомы. Александр Мухортов, – и Сашутка (это был он) протянул Повелко руку.

Дмитрий назвал себя и всмотрелся в партизанского связного. «Не более ста шестидесяти, – прикинул Повелко, – пожалуй, на полголовы ниже меня.»

– Тут говорить будем? – спросил Повелко.

– Можно и тут, – согласился Сашутка. – Если кто и захочет подслушать, так ничего не выйдет. Тут всего могила, черный крест, да нас двое...

Они уселись друг против друга. Сашутка предложил партизанского «горлодера». Задымили. Начал Повелко.

На завод должны пригнать большую партию военнопленных из лагеря. Сивко сам поднял этот вопрос перед управой и комендантом города, и с ним как будто согласились. Обещают дать человек сто трудоспособных. Люди нужны для выкатки леса, погрузки его на автомашины. Сейчас машины не ходят, а как только подсохнет дорога – пойдут. Тогда и людей пригонят. Сивко говорит, что военнопленных отбить можно, но сделать это надо не на территории завода, а по пути, чтобы заводские рабочие не попали под подозрение. Какая будет охрана, Сивко узнает заранее и сообщит. Он просит партизан до пригона военнопленных в этих краях не появляться и не настораживать немцев, а то как бы не перерешили.

– Ясное дело, – согласился Сашутка. – Ребят определенно отобьем. Кеша такие операции любит.

– А кто такой Кеша?

– Как кто? Комбриг Кривовяз.

– Его зовут, что ли, так?

– Зовут, но не все. Ну, и что еще твой Сивко наказал?

Повелко сказал, что директор завода просит совета, как выманить из города начальника гестапо Гунке. Подпольная организация патриотов города вынесла Гунке смертный приговор, и его надо привести в исполнение.

Сашутка залился звонким, задушевным смехом.

Повелко, сам шутник по натуре, удивленно поглядел на партизана, и с языка его уже готова была сорваться фраза: «Ты что, в уме, парень?».

– Я бы сам давно укокал вашего Гунке, да одно обстоятельство мешает, – улыбнулся Сашутка.

– Какое же обстоятельство? – не чувствуя подвоха, полюбопытствовал Повелко.

– То, которое и подпольщикам мешает, – Гунке умирать не согласен, – и Сашутка опять расхохотался. – Вынести приговор – одно дело, а привести его в исполнение – другое. Так можно и Гитлера, и Геринга и Гесса, и Гиммлера, и всех прочих «Ге» приговорить к смерти, а вот как им веревку накинуть на шею – эта вопрос.

Повелко возразил. Подпольщики редко выносят смертные приговоры, но уж если выносят, то приводят их в исполнение. И он назвал несколько фамилий гестаповцев, уничтоженных патриотами.

Сашутка не стал спорить, так как не желал портить отношений с новым товарищем, хотя в душе считал свою точку зрения правильной.

– И все у тебя? – спросил он Повелко.

– Все.

– Ну, а ты передай кому надо, что дела на фронте совсем хорошо развертываются. Наши вошли в Тарнополь, почти весь Крым освободили, осталось дело за Севастополем, но это орех крепкий и сразу его не раскусишь. Они, подлецы, за него драться до последнего будут. Потом скажи, – Сашутка передавал все от своего имени и не считал нужным ссылаться на кого-то, – нам на-днях с воздуха боеприпасов, взрывчатки, соли подбросили и, если что крайне необходимо, маленький заказик сможем принять и выполнить. Понял?

Повелко утвердительно закивал головой.

– Сегодня пятница, в понедельник опять здесь встретимся. А теперь прощай. Мне, брат, обратно шагать да шагать.

Связные пожали друг другу руки и разошлись. Сашутка пошел по течению ручья, а Повелко – вверх.

Ночью около сторожки лесника стоял часовой. Не немец, а русский, один из рабочих завода. Напряженно всматриваясь в темноту, он ходил взад и вперед по большой поляне, на которой находилась изба.

Однокомнатный домик был набит доотказа. Табачный дым туманом висел в воздухе. Люди сидели на скамье, на подоконниках, на полу и внимательно слушали директора завода.

Сивко говорил негромко, немного хриповатым голосом:

– И мы должны быть готовы ежечасно, ежеминутно... Кривовяз обещает подбросить взрывчатки....

– Нам автоматиков бы с десяток... – сказал кто-то из темного угла.

– Нечего нам с ними делать. Я, по-моему, ясно сказал, какие перед нами ставят задачи, – возразил Сивко. – Мы должны, я еще раз повторяю, разобрать по команде все мосты в лесу, сорвать подвоз древесины, так как она спешно вывозится на стройку рубежей за городом, снизить до минимума заготовку чурок, чтобы газогенераторные машины встали. Большего от нас пока не требуют. А когда поставят другие задачи, тогда дадут и оружие.

– Ясно! Понятно! Чего в ступе воду толочь! – раздались голоса.

– Теперь насчет деревень... – продолжал Сивко. – Путько пойдет в Столбовое, Панкратов – в Рыбицу, Оглядько – в Троекурово, Заломов – в Пасечное. Выйти надо до света. Своих людей знаете... Расскажите через них народу, что Красная Армия в ста километрах от города, что партизан в лесу около пяти тысяч. Предупредите, что немец всех стоящих на ногах попытается загодя угнать. Ему рабочие руки нужны и здесь, и в Германии. Кто не пойдет, того расстреляют. Примеры есть, и вы напомните о них. Призывайте весь народ подниматься, бросать дома и итти в лес. Места сбора – известны. Растолкуйте все попонятнее. Ну, и несколько слов относительно связи с городом и с бригадой. Повелко! – обратился он к сидящему на полу Дмитрию. – Это тебя больше всех касается. Слушай, да повнимательнее!

Директор проинструктировал Повелко. Вопросов не возникло.

– Ну, а теперь по домам. Утро вечера мудренее...

Начали расходиться. Сивко открыл окна, дверь, и дымный угар потянуло наружу.

– Повелко! – снова окликнул он уходившего последним Дмитрия. – Зайди в контору и позови мне Хапова...

– Хапова?

– Ты что, на уши слаб?

– Нет, так просто...

– Чего же переспрашиваешь? Иди, зови и сам с ним вернись...

Через полчаса Повелко вернулся в сопровождении Хапова. По дороге у него возникло предположение, что Сивко намерен, очевидно, прикончить предателя и определенно при его, Повелко, помощи. По мнению Дмитрия, такое решение было бы правильным и своевременным. Дальше терпеть присутствие на заводе Хапова становилось опасным. Все без исключения рабочие знали о том, что Хапов регулярно посещает гестапо в городе, и давно собирались рассчитаться с ним.

Хапов шел впереди, тяжело дыша. Он был в летах и страдал одышкой.

«Подлец... – думал про себя Повелко. – Знал бы он, кто за ним следом идет, наверное, не шел бы так спокойно.»

Сивко ожидал их около избы, сидя на пороге, и пригласил обоих войти. Повелко остановился возле дверей, пропустив в избу Хапова. Он, ожидал команды и был крайне разочарован, когда Сивко угостил сигаретой прораба и закурил сам. Оба мирно уселись за стол. Воздух в комнате уже очистился от табачного дыма, пламя свечи горело ярко.

– Садись, – сказал Сивко, обращаясь к Повелко, – в ногах правды нет.

Повелко уселся за стол.

– Ну, ты думал? – спросил директор Хапова.

Тот бросил косой взгляд на Повелко и как-то неестественно закашлял.

«Начинается», – мелькнуло в голове у Дмитрия.

– Думал, – спокойно ответил Хапов и ожесточенно подул на огонек сигареты.

– Ну?!

– Встретим их в шести километрах отсюда... У Желтых песков... – Хапов опять взглянул на Повелко, – я осмотрел место. Лучше не найдешь. Можно хорошо замаскировать хоть сотню человек...

Повелко не мог ничего понять из беседы и в голову лезли самые противоречивые мысли.

Сивко не вникал в подробности, не задавал вопросов.

– Хорошо, – констатировал он, – тебе виднее. Вопрос будем считать решенным. А ты запомни, – он повернулся к Повелко, – что дело будет на шестом километре от завода. Какое – скажу после...

Повелко кивнул головой, хотя и не понял, о чем идет разговор.

– Теперь насчет озера, – продолжал Сивко. – Сходите вместе с Повелко туда. Он специалист по взрывам. Если электростанцию поднял на воздух, то уж с озером справится...

Дмитрий только теперь все понял и дивился ловкости партизан, которые так искусно законспирировали Хапова. Так искусно, что все считали его предателем, пособником фашистов, в то время как он, оказывается, был своим человеком.

Сивко, ссылаясь на Кривовяза, ставил задачу спустить по сигналу партизан воду из озера. За озером начиналась низина, через которую шла дорога к фронту. Надо было ее затопить.

– Надо быстро подготовить все.

– Есть, – сказал Хапов. – Завтра с утра поедем, если вы свою двуколку дадите...

– Дам. А тебе ясно? – спросил Сивко Дмитрия.

– Ясно, – улыбаясь, ответил Повелко.

Улыбнулся и директор. Он встал из-за стола, подошел к Дмитрию и положил ему руку на плечо.

– Вот и отлично. Больше не будешь спрашивать, «как посмотрит Хапов»?

– Не буду, – ответил Дмитрий.

– Тогда спать, а то уже поздно...

27

Кибиц нервничал. Его раздражала медлительности учеников. Он то и дело прерывал Грязнова или Ожогина и сам садился за телеграфный ключ. Он работал быстро, но сегодня работа не увлекала его. Кибиц думал о чем-то своем, и все, что не относилось к его мыслям, злило, вызывало гнев. Временами он прекращал занятия, подходил к окну и прислушивался. Тогда в комнате становилось тихо и с улицы явственно доносились шаги, голоса людей. Весь день и всю ночь сегодня не умолкал шум – через город проходили немецкие части, проходили поспешно, беспорядочно. Человеческая масса катилась по улицам, и ничто не могло ее остановить. На немцев, живших в городе, это действовало удручающе.

Сухой, замкнутый Кибиц, казалось, понимал, о чем думают в эту минуту его русские ученики, и старался не встречаться с ними взглядом. Может быть, они смеются над ним, над немцем Кибицем, потому, что знают о позорном отступлении, о поражении. Они смеются, смеются русские, которых он ненавидит, нет, не ненавидит, а презирает. Это невыносимо...

Он отходил от окна, снова кричал, требовал, ругался, выискивал неточности в передаче и здесь, за столом, мелочными придирками мстил им за боль, которую причиняло ему сознание того, что он бессилен. Пытался доказать, что он, немец, Кибиц, все-таки умнее их, способнее, выше... Но это не утоляло ненависти, наоборот, спокойный тон Ожогина и Грязнова его раздражал, вызывал в нем приступы ярости.

– Плохо, совсем плохо, – оценивал Кибиц работу учеников, – надо работать вдвое быстрее, втрое быстрее... Вы слишком ленивы.

Друзья молчали и старались не смотреть на преподавателя.

– Если бы моя власть, – брюзжал Кибиц, – я бы заставил вас круглые сутки сидеть за ключом, все двадцать четыре часа...

Было без пятнадцати двенадцать, когда дверь отворилась и на пороге комнаты показался служитель Юргенса. Всегда спокойный, сегодня он казался растерянным и встревоженным.

– Мой господин просит вас пожаловать немедленно к нему.

Кибиц замолк и с недоумением посмотрел на служителя.

– Меня? – переспросил он.

– Да, вас, господин Кибиц, – повторил тихо служитель.

Кибица во внеурочное время Юргенс никогда не вызывал. И вдруг вызов ночью.

Служитель стоял в ожидании, ему, вероятно, было приказано не возвращаться одному.

– Вас ждут, – повторил он и почему-то кашлянул, будто хотел дать понять этим, что надо торопиться, что он не уйдет без Кибица.

Кибиц схватил со стула пиджак и, накинув его на плечи, почти, выбежал из комнаты.

Друзья переглянулись. Они остались одни в квартире Кибица и не знали, что предпринять: ждать или уйти. Ожогин предложил ждать, тем более, что время урока не истекло. Несколько минут они сидели не двигаясь. Однако, это было утомительно. Никита Родионович встал и принялся ходить по комнате. Изредка он останавливался около стола или шкафа, присматривался к разбросанным вещам и радиодеталям – все было хорошо знакомо и, кроме неряшливости хозяина, ни о чем не говорило. Единственное, что заинтересовало Никиту Родионовича, – это этажерка с книгами. Не притрагиваясь к ним, он прочел названия на корешках обложек и убедился, что Кибиц читает только политическую литературу. Тут были томики Гитлера, Геббельса, Шахта... Вынув наобум один из них, Ожогин стал перелистывать его. Почти на каждой странице красовались пометки синим карандашом: подчеркнутые фразы, зигзагообразные линии на полях, вопросы, восклицательные знаки.

– Кибиц размышляет, – улыбнулся Ожогин.

Карандашные пометки были и в других книгах. Среди томиков оказалась толстая, хорошо переплетенная тетрадь, в которой рукой Кибица были сделаны многочисленные записи.

Никита Родионович заинтересовался ими.

На первой странице, кроме даты, ничего не было. Текст начинался со второго листа. Первой оказалась цитата из брошюры Яльмара Шахта:

«Первым шагом Европы должна быть борьба с большевизмом, вторым шагом – эксплоатация естественных богатств России».

Дальше:

«Историю мира творили только меньшинства».

Адольф Гитлер.

«Мое дело не наводить справедливость, а искоренять и уничтожать».

Геринг.

Никита Родионович стал читать вслух:

– «Наши враги могут вести войну сколько им угодно. Мы сделаем все, чтобы их разбить. То, что они нас когда-нибудь разобьют, невозможно и исключено». Гитлер. 3.10 1941 года.

Сбоку цитаты рукой Кибица были поставлены три огромных вопросительных знака.

– «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев». Геббельс. Заявление турецким журналистам 15.10 1942 года. И надпись поперек: «Я вспомнил об этом ровно через год. Турецким журналистам не советую вспоминать».

– Критикует начальство, – рассмеялся Андрей.

– Да, похоже на это... «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет». Гитлер. 10.11 1942 года. И добавление Кибица: «Мой фюрер! А Сталинград, Орел, Харьков, Донбасс, Брянск, Киев?! Несолидно получается».

«Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, напоминает уход раненого льва, и это бесспорно лучшая теория». Клаузевиц. И постскриптум Кибица: «Лев улепетывает обратно. Теория не в нашу пользу».

– Не завидую фюреру. Подчиненные у него не совсем надежные, – заметил Никита Родионович. – Ну, хватит, а то, неровен час, вернется сам Кибиц, – и Ожогин положил тетрадь на полку.

– А может с собой прихватим? – вырвалось у Андрея..

Никита Родионович задумался. В голове Андрея мелькнула смелая мысль.

– Прячь под рубаху, – сказал он быстро и передал тетрадь Андрею.

Друзья подождали еще несколько минут. Кибиц не возвращался.

– Ну, пойдем, уже первый час... Зорг, наверное, беспокоится.

Друзей приняла жена Зорга. Самого его не оказалось дома. Клара объяснила, что мужа минут двадцать назад вызвал к себе Юргенс.

– Заходите, он, вероятно, сейчас придет.

Клара провела друзей в свою комнату.

В углу стоял прекрасный, почти в рост человека, трельяж, отделанный красным деревом. На туалетном столике, на этажерке, на пианино были расставлены затейливые статуэтки, изящные флаконы с духами и одеколоном, всевозможных размеров баночки с кремами и лосьонами, ножницы, пилочки и прочие атрибуты кокетливой и придирчиво относящейся к своей внешности женщины.

Клара мимикой и жестами дала понять Никите Родионовичу, что сожалеет о присутствии третьего лица – Грязнова. Потом она села за пианино и бурно заиграла вальс из «Фауста».

Через несколько минут вошел Зорг, очень расстроенный, и объявил друзьям, что занятий не будет.

Ожогин и Грязнов, не вступая в расспросы, раскланялись и ушли.

– Что-то приключилось, – сказал по дороге домой Никита Родионович.

– Да, и необычное, – согласился Андрей. – Хорошо бы в это время сидеть под полом.

Дома друзья вновь занялись тетрадью своего «учителя». В ней оказались такие ремарки против цитат из речей фюрера и его приспешников, за которые Кибицу могло не поздоровиться. В тетради пестрели выражения: «довоевались», «все продано и предано», «сколько можно болтать», «где же смысл», «никому нельзя верить».

Но это еще ни о чем не говорило и из этого нельзя было заключить, что Кибиц враг фашизма. В конце тетради друзья обнаружили собственные размышления Кибица, относящиеся уже к последним дням. Кибиц считал виновником поражения не партию национал-социалистов, а нынешних ее руководителей, которые завели Германию в тупик.

– Эта тетрадь нам пригодится, – сказал Никита Родионович, – мы ее используем против него.

– Меня смущает одна деталь: кого он заподозрит в похищении тетради? – спросил Андрей.

– Деталь существенная и от нее зависит вопрос компрометации Кибица. Это надо обдумать хорошенько и не торопясь.

– Вы думаете, удастся применить тетрадь?

– Сейчас трудно сказать.

В полдень в парадное кто-то постучал. Андрей вышел и через минуту ввел в комнату Варвару Карповну.

– Вы удивлены моему приходу? – спросила Трясучкина Ожогина.

– Удивлен.

– У вас, конечно, будет тысяча вопросов, как и что произошло? – спросила Варвара Карповна, когда Андрей вышел.

– Пожалуй, нет, – ответил Ожогин.

– Почему? – несколько разочарованно произнесла Трясучкина.

– Потому, что знаю все и даже то, что исходило из ваших уст.

– Даже так?

– Конечно. Отец навещал вас, вы ему рассказывали, он – соседям, а те – нам.

Никита Родионович пытливо разглядывал Трясучкину. В ее поведении, как ему казалось, появилось что-то новое, а что именно, определить сразу не удавалось. Она похудела, исчезло дерзкое выражение глаз.

– Знать бы вот только, кто хотел меня на тот свет отправить и не пожалел для этого двух пуль, – прищурив глаза, проговорила Варвара Карповна.

– А зачем это знать? Ну, допустим, вам назовут имя злодея, что вы предпримете? – спросил, чуть заметно улыбнувшись, Ожогин.

– Что?

– Да.

– Поблагодарю от всей души... Если бы пули обошли меня, тюрьмы мне не миновать. Кто бы поверил в то, что я тут не замешана.

Варвара Карповна попросила Никиту Родионовича пересесть со стула на тахту, к ней поближе.

– Теперь я, кажется, свободна...

Наступила тишина. Никита Родионович понял, что Варвара Карповна этой фразой вызывает его на решительный разговор, но молчал.

– Вы можете сказать, кто стрелял? – снова спросила Трясучкина.

Никита Родионович выждал секунду и твердо ответил:

– Я.

Варвара Карповна пристально смотрела в глаза Ожогину, пытаясь найти в них подтверждение его резкого ответа.

– Значит, вы?

– Да, можете благодарить, вы же обещали это сделать.

Она улыбнулась, но тут же улыбку сменила тень грусти.

– Наверное, сожалеете, что не освободились от меня так же, как и от Родэ?

– Я в мыслях даже не имел нанести вам хотя бы царапину, – продолжал уверенно выкручиваться Ожогин, – но когда все случилось, то пришел точно к такому же выводу, как и вы.

Никите Родионовичу пришлось быть последовательным до конца и убедить Трясучкину, что никого другого посвящать в такое опасное предприятие он не мог и должен был действовать один. Попытка его увенчалась успехом. Варвара Карповна поверила и тому, что стрелял Ожогин, и тому, что ничего худого он не замышлял против нее лично.

– Что вы теперь намерены делать? – спросил ее Ожогин.

Варвара Карповна уже думала над этим. Она считала невозможным в данный момент сидеть дома без дела, тем более, что Гунке, посетивший ее перед выпиской из больницы, обмолвился насчет дальнейшей работы в гестапо. Трясучкина узнала также, что на ее место никто еще не принят.

Ожогин тоже считал, что рвать отношения с гестапо сейчас невыгодно.

– Я согласна подождать, – проговорила Варвара Карповна. – Но у меня так много неясностей, в голове такой сумбур...

– То есть?..

Трясучкина нахмурила лоб, сделала над собой усилие, как будто что-то припоминая, и заговорила вдруг быстро, горячо:

– Мы с вами хотим себя реабилитировать, мы хотим оправдаться перед советской властью, это нам обоим ясно. Сколько раз мы говорили об этом. Но я не приложу ума, как мы будем оправдываться. – Она смолкла и вопросительно посмотрела на Никиту Родионовича. Тот не отвечал, и она снова заговорила: – Мы уничтожили Родэ. Это немалого нам стоило. Вы жертвовали собой, а я приняла две пули. Но кто же поверит, что убили именно вы, а убийству содействовала я? Подобное может заявить любой, тем более, что виновник не найден. Чем докажем то, что сделали?

– Об этом подумаю я, – спокойно ответил Ожогин. В глазах Варвары Карповны мелькнуло сомнение. – Вы этим голову не забивайте, положитесь целиком на меня, – счел нужным добавить Ожогин.

– Хорошо, – сказала Трясучкина, – я согласна, но меня волнует и другое: достаточно ли того, что мы сделали, для искупления нашей вины?..

– Нет, пожалуй, недостаточно, а точнее, даже очень мало...

Трясучкина приклонила голову к стене и задумалась, устремив неподвижный взгляд в потолок.

– Да, – произнесла она тихо, – но что я могу еще сделать... У меня, кажется, нет больше сил... нет ничего...

Тоской, отчаянием дохнуло на Ожогина от этих слов. Он встал, подошел к стене, снял гитару и протянул ее Варваре Карповне.

– Вы, кажется, играете? – Ему хотелось изменить печальный тон, который внесла в разговор Трясучкина, и он попросил: – Сыграйте и спойте.

Она согласилась, взяла гитару и перебрала пальцами струны.

– Что спеть?

Никита Родионович снова сел рядом с ней на тахту.

– Что хотите.

Варвара Карповна взяла аккорд, он прозвучал громко, но скорбно.

– О нашей жизни... О нас с вами, – сказала она мечтательно.

Аккорд повторился, и она запела грудным, немного резким контральто:

 
Манит, звенит, зовет, поет дорога.
Еще томит, еще пьянит весна,
А жить уже осталась так немного,
И на висках белеет седина...
 

В парадное застучали. Полагая, что это Андрей, Ожогин продолжал сидеть. Стук повторился. Никита Родионович вспомнил, что Грязнов имеет свой ключ и стучать ему нет надобности. Он встал и вышел переднюю. За дверью кто-то покашливал Никита Родионович открыл ее и увидел перед собой Кибица Это было неожиданно. Ожогин вежливо пригласил гостя.

– Войдите...

Кибиц стоял, не двигаясь, он смотрел не на Ожогина, а вниз под ноги, бледное лицо его выражало подавленность, тревогу: Еще более сгорбленный, в своем грязном пиджаке он выглядел бродягой. Не поднимая глаз, Кибиц спросил:

– Никто вечером при вас не заходил без меня в комнату?

Никита Родионович удивленно дожал плечами. Он догадался, чем вызвано появление здесь Кибица, – он ищет тетрадь.

– Нет, никто, – сказал Ожогин.

Кибиц пробормотал невнятно несколько слов и спустился с крыльца. Уже на тротуаре он повернулся и сказал тихо:

– Сегодня занятий не будет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю