Текст книги "Тайные тропы"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Друзьям он сказал:

– Вы сделали большое дело. Этот горбатый тип оказался опасным преступником. Из гестапо звонили, что он во всем сознался и называет сообщников. А теперь продолжайте, я послушаю. – Откинувшись на спинку дивана, Юргенс закурил.

Минут десять занятия шли в присутствии шефа, затем он, распрощавшись, ушел. Вскоре начали собираться и Ожогин с Грязновым. Когда они уже оделись, жена Зорга пошла в спальню и возвратилась оттуда с тетрадкой, свернутой в трубку.

– Это ноты, – сказала она мужу, – о которых я тебе говорила.

– Помню. Что же, попроси!

– Господин Ожогин, это ноты с русским текстом. Я прошу вас сделать перевод, – и она подала трубку Ожогину.

Никита Родионович спрятал тетрадь в карман пальто и молча поклонился.

Когда дома он развернул тетрадку, в ней, кроме нот, оказались два листка бумаги, исписанных женской рукой. На одном было выведено:

«Постарайтесь быть наблюдательнее, господин Ожогин. Стихотворение переведите и оставьте себе».

– Ты что-нибудь понимаешь, Андрей? – спросил Никита Родионович.

Тот прочел записку, сдвинул брови и замотал головой.

Нет, он абсолютно ничего не понимает. Может быть, все станет ясно после перевода стихотворения?

– Попробую... это недолго... – сказал Ожогин.

Перевести стихотворение оказалось не так просто, и Никита Родионович повозился основательно. Оно начиналось так:

 
Ищите женщину во всем, что чисто, ясно,
Как чист весенний день, как ясен небосвод;
Во всем, что радостно, безгрешно и прекрасно,
В чем нет нужды, нет горя и забот.
 
 
Ищите женщину во всем, что мрачно, грязно,
Как грязен тучи цвет, как ночь без звезд мрачна;
Во всем, что холодно, порочно и невзрачно,
Где сеет зло и слезы сатана...
 

– А теперь тебе яснее стало?

– Нисколечко, – сознался Андрей.

– Ума не приложу, – пожал плечами Никита Родионович.

– Флирт, что ли? – нерешительно сказал Грязнов.

Ожогин только сдвинул брови, но ничего не ответил.

– Придется послушать совета и постараться быть наблюдательнее, – продолжал Андрей. – вообще же тут палка о двух концах.

– Да-а, – многозначительно протянул Ожогин, укладываясь в постель. – Поживем – увидим.

7

Короткий день давно угас. На густой вековой лес спустилась ночь, полная таинственных звуков. Глухо, неспокойно гудят деревья. Небо темнее леса, темнее земли. По нему бродят сполохи, тревожные вспышки. Тяжко вздыхает топкое болото. В зарослях заунывно стонет выпь. Глухо. Тягостно. Мрак до того густ, тяжел, что кажется, будто что-то ощутимое, твердое давит на грудь.

Преодолев чащу, Сашутка вышел на шоссе, остановился и тяжело перевел дух. С минуту он всматривался в чуть светлеющую в стене леса просеку дороги, прислушиваясь к тишине. Рядом что-то с шумом упало в чащу. Сашутка вздрогнул, сердце тревожно застучало. Но через мгновение испуг исчез, Сашутка ясно расслышал хлопанье крыльев. Он зашагал дальше. Пройдя с километр шоссейной дорогой и не встретив ни души, Сашутка сошел на большак.

Четыре дня брел лесом Сашутка. Измученный дорогой, он медленно передвигал ноги. Вчера вечером кончился запас сухарей, и вот уже сутки, как он не держал ничего во рту. Голод давал себя знать – Сашутка чувствовал все усиливающуюся тошноту.

Большак вывел к пролеску, а потом к зимнику, сплошь поросшему, увядшей травой. Но вскоре пришлось и с ним расстаться. Сашутка свернул на едва заметную извилистую тропку. Часто она терялась, и он вынужден был нагибаться и отыскивать ее на ощупь. Тропка привела к небольшому озеру. На его зеркальной поверхности отражались редкие звезды.

– Ну и темень, пропасть можно, – промолвил Сашутка вслух. Отойдя в сторону, он лег на влажную траву и сжался в комок.

Утомленное, ослабевшее тело жаждало отдыха, и Сашутка быстро уснул. Его разбудил предрассветный холод. Он встал и снова зашагал по лесу. Дорога была густо усеяна опавшими сосновыми иглами. Роса капельками поблескивала на ветвях деревьев. Сашутка глубоко вдыхал в себя студеный воздух, наполненный терпким запахом хвои. Вот и большая поляна, помеченная на карте. Но обозначенной на карте маленькой деревеньки нет. От нее остались только одинокие трубы: деревню спалили немцы. Не останавливаясь на пепелище, Сашутка снова углубился в лес. Через него вела теперь малоезженная дорога. Сашутка зашагал быстрее, хотя отяжелевшие, точно налитые свинцом, ноги плохо слушались.

Дорога тянулась к протоке. В темнозеленой воде плескалась рыба. Сашутка наклонился над водой, с жадностью голодного человека стал следить за игрой карпов. Рыбы вились у берега, едва уловимые взглядом. Нацелившись, он окунул пальцы в воду и горько улыбнулся, – вода отражала только перевернутые вниз кронами деревья, а карпов уже не было – они исчезли. Повторив попытку несколько раз, Сашутка встал, огорченно вздохнул и двинулся дальше. Он вошел на колеблющийся мостик, неизвестно кем и когда перекинутый через протоку. Прогнившие жердочки под его тяжестью сильно прогнулись. Теперь стало видно, где протока соединялась с болотом, покрытым черной осокой. В нем слышался крикливый гам птиц, готовящихся к перелету.

Увидев отягченную красными гроздьями рябину, Сашутка сошел с дороги. Жадно срывая пучки ягод, он заталкивал их в рот целыми пригоршнями, глотал, захлебываясь соком. Во рту стало горько и терпко. Сашутка опустился на землю. Тянуло ко сну. Усталость сковывала движения. Казалось, стоило только лечь, и он мгновенно заснет. Напрягая усилия, Сашутка поднялся и сделал несколько шагов. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Он протянул руку к тоненькой надломленной сосенке и оперся на нее. Стало немного легче.

– Надо итти, – шептали губы, – надо итти...

Путь преградила большая гадюка, переползавшая дорогу. Сашутка невольно вздрогнул. Молча, не двигаясь, наблюдал он, как змея торопливыми судорожными движениями уносила свое тело в заросли.

Крутом – картина осеннего увядания. Листья светолюбивых берез и разлапистых кленов сплошь покрыты золотом. Еще не сдаются орешник и густой хмель. Они ютятся в оврагах, и листья их едва покрыты желтизной.

Сашутка пересек овражек и спустился к гремевшему на дне его ключу. Пить не хотелось, мучил голод, но надо было наполнить пустой желудок, сжимающийся от колик. Сделав несколько жадных глотков студеной воды, Сашутка поднялся и посмотрел на руки. Они были покрыты многодневной грязью, исхлестаны, изодраны в кровь. Он помыл их в прозрачной воде, вытер о траву...

Дорога постепенно перешла в обычную тропку. Опять на пути встретилось большое болото, густо покрытое ковром кувшинок.

Сашутка вынул из-за пазухи кусок пятиверстки и всмотрелся в нее. Шел верно – приметы совпадали. Он приблизился вплотную к болоту. Тут гибель. Стоит только шагнуть, и неминуемая смерть. Никто не спасет.

Болото было безмятежно спокойно. Не хотелось верить, что под манящим бархатистым покровом таятся бездонные зыби.

Сашутка осторожно ступил ногой на край болота. Почва заколыхалась, точно живая.

«Кругом лес, в середине болото, а в болоте бес», – мелькнула в его голове старая лесная поговорка.

Сашутка совсем выбился из сил. В нем боролись два противоположных желания: итти и лечь. Лечь хоть на пять, десять минут.

Лес, болота, протоки, озера, поляны с большими проплешинами, золотистые березовые рощицы, опять лес, лес и лес...

В глубине сознания стучалась мысль: «Останавливаться нельзя». Сашутка шел неровной, тяжелой походкой и в такт шагу твердил упрямо одно слово:

– Вперед... вперед...

Вдруг нестерпимая боль полоснула желудок. Сашутка со стоном упал на колени и уткнулся головой в землю. Мозг заволокло густым туманом, мысли спутались в беспорядочном клубке. Хотелось плакать, кричать. Он чувствовал, как мгла окутывает его, как тело сдается, слабеет и он перестает понимать окружающее.

Сашутка протянул вперед руки, но они встретили только пустоту. Ему показалось, что он падает в бездну, бесконечную ночь. И он забылся...

8

В комнате у Изволиных было тепло. Раскаленная железная печь гудела. Пелагея Стратоновна то и дело подбрасывала лузгу. Игорек сидел у окна над книгой, запустив обе руки в свои льняные кудри. Денис Макарович занимал гостей разговором. Ожогин слушал, изредка поглядывая на него. Его поражала энергия старика. Столько испытаний, столько тягот пережил он и, несмотря на все это, сохранил бодрость.

– Зачем вы так рано встаете, Денис Макарович? – спросил Ожогин, воспользовавшись паузой.

Денис Макарович улыбнулся. Его ревматизм мучает – раз, и жить он хочет – два. Ведь чем больше спишь, тем меньше живешь по-настоящему. А он и так рановато выполз на свет божий, поторопился. Надо бы хотя на десяток лет позднее. Вот и увидел бы тогда, как будет выглядеть наша земля после того, как прогонят немцев.

– Вы и так увидите, – заверил его Ожогин.

– Как сказать, дорогой...

– Чего там, «как сказать», – вмешалась Пелагея Стратоновна. – Вечно ты себя раньше времени в гроб кладешь.

– Денис Макарович просто шутит, а сам, небось, планирует житье лет на тридцать вперед, – усмехнулся Ожогин.

Денис Макарович прищурил один глаз и почесал за ухом. Да, жить, конечно, хочется. В этом он может признаться откровенно.

Пелагея Стратоновна стала разливать чай. На столе появились мед и маленькие пшеничные булочки. За последнее время в доме Изволиных заметно улучшилось питание. Ожогин и Грязнов, чем могли, помогали семье патриотов. Никита Родионович получил три килограмма муки за изготовление вывески, Грязнов пока что заработал уроками музыки только кувшин меду. Все это они принесли Изволиным.

Теперь семья Дениса Макаровича увеличилась – в нее пришел Игорек.

За чаем разговорились о положении на фронте. Изволин был хорошо осведомлен о продвижении частей Красной Армии на запад. Он назвал все пункты, занятые за последние месяцы.

Когда Пелагея Стратоновна ушла во вторую комнату, Денис Макарович пересел поближе к Ожогину и Грязнову и сказал, что имеет к ним дело.

Друзья насторожились. Денис Макарович впервые обратился к ним с просьбой. Изволин начал рассказывать.

Его сын Леонид пришел в город с рацией и должен был наладить связь подполья с партизанами и «большой землей». Его спрятали во дворе дома одного из подпольщиков, в старом погребе, где он сейчас и находится. Первый месяц все шло хорошо, поддерживалась двухсторонняя связь, а потом вдруг передатчик вышел настроя. Леонид долго копался, но наладить передатчик не смог. Помогали другие патриоты, но все безуспешно. Сейчас работает только приемник. Благодаря ему советские люди знают о всех событиях на фронте и за линией фронта. Но одного приемника недостаточно. Нужен передатчик. А ведь Ожогин говорил, что они изучают радиодело. Может быть, и наладят.

Никита Родионович пообещал сделать все, что в их силах.

– Придется вам с сынком познакомиться, – сказал тихо, чтобы не услышала жена, Денис Макарович.

Когда друзья собрались уже уходить, неожиданно открылась дверь, и в комнату вошел Трясучкин. Он был навеселе и не совсем уверенно держался на ногах.

– Вот вы где замаскировались! – засмеялся он, подавая руку Ожогину. – Рад, рад видеть! Денис Макарович, – обратился он к Изволину, – прошу всех ко мне, твои гости – мои гости.

Ожогин и Грязнов начали отказываться, ссылаясь на занятость.

Трясучкин запротестовал. Никаких объяснений он не принимает. Он человек простой, сам не стесняется и всем то же советует.

Друзья остановились в нерешительности. Изволин нашелся. Он пообещал зайти и привести с собой своих гостей.

– Ну, смотри, Денис Макарович, – Трясучкин погрозил пальцем, – срок десять минут. – И он вышел.

– С волками жить – по-волчьи выть, – тихо произнес Изволин. – Эта шкура нам еще пригодится, мы и от нее оторвем соответствующий клок. Отношений портить не следует. Пойдем, посидим, он поговорить любит, может, чего и сболтнет.

Доводы Дениса Макаровича были резонны. Отказываться от дружбы с Трясучкиным не следовало. Мало ли что может случиться.

В квартире Трясучкина играл патефон. На большом столе, покрытом белой скатертью, стояли редкие по тем временам блюда: заливная рыба, холодец, сало, сливочное масло, жареные куры, несколько сортов колбас, соленье, настоящая московская водка в бутылках и наливка в графинах. На лице Ожогина появилось изумление.

Денис Макарович пожал его локоть и предупредил, что удивляться нечего. Трясучкин ищет жениха для дочери. У девицы двадцать девять годков за спиной. Романов у нее на глазах всего города было немало, а вот мужа никак не подцепит. Поэтому создается «обстановка».

Кроме самого Трясучкина, в комнате оказались еще четыре человека: жена его Матрена Силантьевна – бесформенная туша; дочь Варвара Карповна – крупная блондинка с подкрашенными бровями, пышными формами и дерзким взглядом; подруга Варвары, некая Валя, – таких же лет девица с пугливым выражением глаз, и, наконец, кого никак не ожидали увидеть ни Ожогин, ни Грязнов, – горбун. Тот самый горбун, который явился на квартиру друзей под видом коммуниста. Но они не подали виду, что узнали его.

Матрена Силантьевна пригласила всех к столу.

Варвара Карповна окинула взглядом Ожогина и Грязнова, как бы оценивая их, и решительно заявила, что Никита Родионович будет сидеть рядом с ней, а Грязнов – с ее подругой.

Горбун или не узнал в друзьях своих «спасителей», что было сомнительно, или, по их примеру, делал вид, что не узнает. Он не сводил глаз с Варвары Карповны и не обращал внимания на Ожогина.

Матрена Силантьевна разместила свое огромное тело на стуле в конце стола и громко вздохнула.

– Ну, чего шары выкатил? – обратилась она к мужу. – Угощай гостей!

Трясучкин засуетился, потянулся в спешке к водке, зацепил рюмку, та ударилась о тарелку и разбилась. Трясучкин растерялся и виновато посмотрел на жену

Матрена Силантьевна выдержала небольшую паузу, как бы собираясь с духом, и выпалила всердцах:

– Чорт окаянный! Руки тебе повыкручивать, непутевому, надо. Чем ты смотришь только? Склянки-то хоть убери...

– Можно немного повежливее? – не сдержалась Варвара Карповна. Ей не хотелось, чтобы новые гости сразу познакомились с нравами этого дома.

– А твое дело сторона, – огрызнулась мать, – тоже, кукла!

Привыкший, видимо, к подобным сценам горбун громко произнес:

– Только без ссор... только без скандалов.

– А тут никто и не скандалит, – обрезала Матрена Силантьевна. – Разливай-ка лучше водку.

– Водка наистрашное зло, – начал горбун, беря бутылку, – страшнее и нет ничего. Но коль скоро я ни себе, ни вам добра не желаю, давайте ее пить. За встречу! – объявил он, поднимая рюмку.

– Языкастый ты больно, – буркнула Матрена Силантьевна, умело опрокинула в рот содержимое рюмки, крякнула по-мужски, рассмеялась: – Так-то лучше! – и принялась за еду.

Водку Трясучкин не пил, а неторопливо сосал. Опорожнив рюмку, он кривил удивленно губы и вопросительно посматривал на нее, как бы спрашивая, что в ней было. Так он поступал после каждой рюмки. Сидевший напротив горбун молча с улыбкой наблюдал за Трясучкиным.

Горбуну на вид можно было дать лет тридцать. Лицо его напоминало лисью морду. Особенно выделялись на нем подвижные глаза и редкая рыжая бородка. После второй рюмки настроение у горбуна поднялось: он разговорился, стал смелее бросать взоры на Варвару Карповну. Он говорил грамотно, к месту вставляя эффектные иностранные словечки – интеллект, каннибал, визави, реванш...

По тому, что он часто употреблял выражения вроде: «Это отнесем в дебет!», «Сальдо сюда, с ним после разберемся», «Получите по аккредитиву», «Подведем баланс», – можно было судить, что по профессии он бухгалтер или экономист.

– Ну, как, разобрал, что пил? – спросил горбун Трясучкина после очередной рюмки.

Тот отрицательно покачал головой.

– А она тебя разобрала? – закатился горбун булькающим смешком.

– Разобрала, – сокрушенно ответил Трясучкин.

– А вы, наверное, пить бросили? – спросила Варвара Карповна горбуна и смерила его презрительным взглядом.

– Почему вы так решили, Варвара Карповна?

– Потому... что на вас новый пиджак, – подчеркивая каждое слово, произнесла Варвара Карповна.

Горбун нахмурился. С шумом проглотив неразжеванный кусок, он неторопливо ответил, что у него, как известно Варваре Карповне, заработок приличный, – хватает вполне и на водку и на костюмы.

– Сроду он пить не бросит! Ни в жисть! – безапелляционно отрубила Матрена Силантьевна и заколыхалась в могучем, раскатистом смехе. От выпитой водки она раскраснелась, распарилась и стала как будто еще больше. Из большого выреза платья у шеи, из-под туго стянутых коротких рукавов вываливалось, точно перестоявшееся тесто, синеватое рыхлое тело.

– Почему? – заинтересовался горбун. Склонив на бок голову и играя вилкой, он ждал ответа от хозяйки.

– Полезна она тебе, на пользу идет, – сказала Трясучкина.

Горбун возразил – наоборот, водка приносит ему большие страдания. Если бы он ее не пил...

– Помолчал бы, – оборвала его Матрена Силантьевна. – Бутылка от водки больше страдает, чем твоя утроба.

Вое рассмеялись, даже Варвара Карповна улыбнулась матери. Хихикнул и сам горбун.

Ожогину Варвара Карповна оказывала особые знаки внимания: подкладывала на его тарелку лучшие куски, заботилась, чтобы рюмка не оставалась пустой, томно заглядывала ему в глаза. Она была уже под хмельком и, напустив на себя грусть, жаловалась Никите Родионовичу, что сердце ее окончательно разбито одним подлецом, что ей очень тяжело.

– Вы не знаете, как хороша я была до войны, – говорила она, закатывая глаза.

Никита Родионович очень внимательно посмотрел на Варвару Карповну, но никаких следов ушедшей красоты не заметил.

– Как вам нравится эта мокрушка? – опросила вдруг Варвара Карповна и бесцеремонно положила руку на шею Никиты Родионовича.

Ожогин почувствовал, как ее пальцы теребят его правое ухо, и в смущении посмотрел на остальных. Он заметил, как Денис Макарович шепнул что-то на ухо Андрею и закусил нижнюю губу, сдерживая смешок. Андрей опустил улыбчивые глаза и с нарочитым усердием занялся куском рыбы.

«Вот попался», – подумал про себя Ожогин и смутился окончательно.

– Вы что же не отвечаете даме? – Варвара Карповна тихо ущипнула Никиту Родионовича.

– Я не пойму, о чем вы спрашиваете, – густо краснея, ответил Ожогин.

Денис Макарович отвернулся и закашлял в кулак. «Как в кино. Сцена из кинокомедии», – мелькнуло в голове Ожогина.

– Я спрашиваю про горбатого...

– Мне трудно судить – я вижу его впервые, – едва нашелся Никита Родионович. Есть он перестал.

Варвара Карповна сидела уже почти на его стуле и жарко дышала прямо в щеку Ожогина.

– Он мой жених. В мужья навязывается, а мне на него глядеть тошно. Вы представляете себе этого субчика в роли моего мужа? – громко вздыхая, говорила Варвара Карповна. – Он – мой хозяин, мой бог, он распоряжается мной, ласкает мое тело... бр-р-р, – и она вся передернулась.

– Может быть, мне лучше пересесть на другое место, не волновать вашего жениха? – пустил пробный шар Ожогин.

– Что вы?!

Ответ, несмотря на весь его лаконизм, и в особенности выразительный взгляд Варвары Карповны дали ясно понять Ожогину, что, во-первых, ни о каком браке с горбуном не может быть и речи и что, во-вторых, он должен оставаться на прежнем месте. Взгляд Варвары Карповны выражал уязвленную женскую гордость, упрек и мольбу одновременно.

К концу обеда Варвара Карповна сказала ему тихо:

– Мне нужен такой муж, как вы! – Она чмокнула его прямо в ухо, отчего в голове у него пошел неприятный перезвон.

«Коварные происки невесты», – как говорил позднее Денис Макарович, – не ускользнули от взора жениха. Горбун сверлил своими бегающими глазками Варвару Карповну и Ожогина.

– Ваше сердце, милый господин, покрылось плесенью, – бросила она горбуну.

Горбун скривился, точно проглотил хину, и отвернулся.

Из второй комнаты раздались звуки патефона. Матрена Силантьевна поставила какой-то немецкий вальс и, появившись в дверях, объявила, хлопнув в ладоши:

– А ну, гости, плясать!

– Пойдемте? – пригласила Варвара Карповна Никиту Родионовича, привстав со стула.

– Не танцую.

– Совсем?

– Совсем.

– Как жаль! Ну, ничего, – успокоила она Ожогина, – со временем я вас выучу. Приличный мужчина, – она улыбнулась, намекая на то, что считает Никиту Родионовича приличным мужчиной, – обязательно должен танцовать. Ах! Как танцует Родэ!..

– А кто это такой?

– Родэ? Вы не знаете?

Ожогин отрицательно покачал головой.

Варвара Карповна рассказала: Родэ – немец, в чине оберлейтенанта, следователь гестапо, пользующийся большим расположением начальника гестапо Гунке. Рассказала она и о том, что с приходом оккупантов была принята на годичные курсы немецкого языка и, окончив их, стала работать переводчицей гестапо.

– Гунке – замечательный человек, – отозвалась она о своем начальнике, – а вот Родэ... Родэ – это...

Опьяневший горбун вдруг расхохотался, услышав знакомую фамилию.

– А разве Родэ для вас не замечательный? – язвительно сказал он, продолжая смеяться.

Варвара Карповна зло взглянула на своего жениха и густо покраснела.

– Что вы этим хотите сказать? – резко спросила она.

– Этим? Об этом? – Горбун сделал паузу, и Ожогин, Грязнов, да и все остальные почувствовали, что неизбежен скандал. Но горбун спохватился: – Об этом я пока ничего не скажу, я окажу совершенно о другом. – Горбун погрозил пальцем и дружелюбно улыбнулся Ожогину. – Вы думаете, я вас не узнал? И вас тоже, – он сделал кивок в сторону Грязнова. – Обоих узнал, как вы только вошли. Господа! – обратился горбун ко всем. – Эти джентльмены предали меня. Да! Буквально-таки предали и отдали в руки гестаповцам. – У всех лица вытянулись. Все с недоумением и любопытством смотрели то на Ожогина и Грязнова, то на горбуна. А он продолжал: – Вот тогда мы и познакомились. Своя своих не познаша, как говорит древняя славянская пословица. А вы, конечно, были удивлены, встретив меня здесь? Думали, что я и вправду коммунист?

– Я даже и не подозревал, что это вы, – нашелся Ожогин.

– И я бы никогда не подумал, – добавил Грязнов, понявший тактику друга.

– Это возможно. Мне они так обработали физиономию, что, заглянув в зеркало, я сам испугался. Но я вас запомнил...

– В чем дело? Что произошло? – раздались голоса.

Горбун добросовестно рассказал обо всем, начиная с того, как получил инструктаж Гунке, как попал в дом, где жили Ожогин и Грязнов, затем в диван, и чем все кончилось.

– Молодцы! – одобрительно сказал Изволин, и все согласились с этим.

– Ничего не понимаю! Хоть убейте! – сказала Матрена Силантьевна.

Горбун махнул рукой. Не понимает, и не надо. Воспользовавшись тем, что Варвара Карповна вышла из комнаты, он подсел к Ожогину и тихо сказал:

– А ведь здорово получилось! – Он достал красивый, мягкой кожи портсигар, закурил и положил его на стол. – Но, не спохватись вы во-время и не притащи этого Юргенса, вы бы у Гунке не выкрутились. Ей-богу! Он не любит эсэсовцев, а те его. Они на ножах. И Юргенс бы вас не отбил. Нет, нет, уж поверьте мне, – он прижал руку к груди и закивал головой.

Никита Родионович взял положенный горбуном на стол портсигар. Его удивила эластичность кожи.

– Я понимаю, к чему тут дело клонится, – горбун кивнул головой в сторону.

– Вы о чем?

– О Варваре Карповне.

– А при чем здесь я?

Этого горбун не знает. Это не его дело. Он просто хочет по-дружески предупредить: кто будет близок с ней и добьется ее взаимности, тот может иметь большие неприятности от следователя гестапо Родэ. Это точно. Он бы давно женился на Варваре, но Родэ – серьезное препятствие. Его не обойти никак...

Ожогин с досадой пожал плечами. Все, услышанное здесь, претило ему. К счастью, разговор на этом прервался. Возвратилась Варвара Карповна и, заметив в руках Никиты Родионовича портсигар, бросила своему жениху:

– Зачем вы вытащили эту гадость? Да еще суете всем в руки! Ведь это не всем нравится. Я лично терпеть этого не могу!

Горбун хихикнул.

Никита Родионович с удивлением посмотрел на Варвару Карповну.

– Только потому, что он сделан из человеческой кожи? – опросил горбун. – Какие предрассудки!

Ожогин, невольно вздрогнув, уронил портсигар на стол.

– Да! Да! Да! Именно потому! – резко сказала Варвара Карповна. – Это гадость!

– Хм! Не понимаю, – возразил горбун. – И вам тоже неприятно? – спросил он Ожогина.

– Да! Я брезглив.

Горбун поднял плечи, отчего стал еще меньше. Эта подарок начальника гестапо Гунке. Ему прислали их целую партию. Нужно отдать немцам справедливость, они – молодцы. Не только уничтожают евреев, но еще на все сто процентов используют их остатки. Зачем пропадать добру? Гунке показывал ему разнообразные изделия из кожи, из волос.

– Карп! – раздался зычный голос Матрены Силантьевны.

Опьяневший Трясучкин спал, положив голову на стол. От крика он вскочил, покачнувшись, схватился за скатерть, но не удержался и повалился на спину, потянув за собой скатерть и все, что было на ней. Матрена Силантьевна разразилась потоком бранных слов и бросилась к мужу.

Гости, не прощаясь, направились к двери. Лишь Варвара Карповна не смутилась: она успела сказать Ожогину, что скоро будет день её рождения и что Ожогин должен быть обязательно.

Попрощавшись в коридоре с Денисом Макаровичем, друзья вышли на улицу. Стало сразу легче, словно с сердца свалилась большая тяжесть.

Надо было решить: сообщить о горбуне Юргенсу или умолчать. Ожогин и Грязнов долго думали и пришли к выводу, что гестаповского доносчика следует основательно проучить.

За час до занятий Ожогин позвонил по телефону Юргенсу и доложил, что есть необходимость видеть его лично. Юргенс разрешил зайти.

– Опять чрезвычайное происшествие? – встретил он вопросом Никиту Родионовича.

– Продолжение чрезвычайного происшествия... – ответил Ожогин.

– Вторая серия? – уже не скрывая иронии в голосе, опросил Юргенс.

– Что-то вроде этого.

– Слушаю. Выкладывайте.

– Горбатый коммунист, оказавшийся в нашем доме и арестованный по вашему приказанию, как опасный преступник, сейчас на свободе...

– Что-о-о!? – заревел Юргенс, и кровь прилила к его лицу. – Где вы его могли видеть?

Ожогин рассказал, что встреча с горбуном произошла совершенно случайно в доме знакомого им столяра городской управы Трясучкина. Но дело не в этом. Выяснилось, что он не коммунист, а сотрудник какого-то Гунке, по заданию которого и действовал.

– Идиоты!.. – буркнул Юргенс.

Ожогин добавил, что о своей связи с гестапо горбун говорил в присутствии Трясучкина, его жены, дочери и подруги дочери. Ожогина и Грязнова горбун теперь считает своими и нет никакой гарантии, что не будет повсюду болтать о них. Ожогин и Грязнов не могут быть уверены в том, что сумеют при таких обстоятельствах сохранить в тайне свои отношения с Юргенсом.

– Ясно! Довольно! – прервал Юргенс Никиту Родионовича.

– Мы полагаем, что поступили правильно, решив тотчас доложить вам об этом, – вновь начал Ожогин.

– И впредь делайте точно так же, – одобрил Юргенс. – Кстати! Вы не знаете хотя бы фамилии этого мерзавца?

– К сожалению, не поинтересовались, – ответил Ожогин.