Текст книги "Трудный Роман"

Автор книги: Георгий Марчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Пошел дальше Черникин, к своему дружку Чугунову. Около него чувствует себя увереннее, этаким бывалым человеком. Воображает… Напоследок, чтоб порисоваться или с каким-то только ему ведомым намеком, спел сквозь зубы куплетик: «Стояло солнце высоко, а на горе сидела муха…»

На горизонте показался Пономарь. Славный малый, немножко, правда, несуразный. Высокий, в очках, уши торчат в разные стороны, брюки короткие, рукава короткие. Паганель. Как видно, он растет значительно быстрее, чем покупательная способность его родителей. Ну, а вот и достопочтенный Табаков.

– Вы куда, Константин Александрович?

– Радиолу наладить. Гуторят, сломалась, – не говорит, извиняется.

А вот опять промелькнула Синицына. Даже не смотрит в его сторону. Ах, Женя! Неужто ты ни о чем не догадываешься? А хочешь, Женя, он сожжет свою руку на медленном огне? И даже бровью не поведет. А хочешь, Женя, он вырвет из своей груди сердце и бросит к твоим ногам? Только бы ты подобрала. А хочешь, Женя, он выйдет на середину зала и во весь голос крикнет, что любит тебя? Безнадежно, отчаянно, горько. Как терпящий бедствие любит жизнь.

Не хочешь? Ну и не надо. А может, он серьезно, взаправду. А ты не подумала, как это жутко – отнять у калеки милосердие, у смертельно больного – надежду. За что же такая немилость?

А вот и твой Савельич притопал в старомодном отглаженном костюме (ватные, подложенные прямоугольные плечи и широкие, как две юбки на ногах, штаны). На лице скромность и скрытая умильность. Стоит и смотрит. Он и на тебя смотрит, Женечка. На свою любимицу. Ведь все мы у него любимчики. И ты, и Чугунов, и Костя. Один он, Роман, ему не пришелся по вкусу. Ну, да о вкусах не спорят.

А Марианна ушла сразу же после концерта. Видно, у нее что-то стряслось. Даже губы дрожали. У всех у вас ноль наблюдательности. Только горланить можете о любви к ближнему, сострадании, взаимопомощи (главным образом, в смысле содрать на контрольной).

А у Марианны, возможно, сложный роман. Фу-фу, что за каламбур! У нее тоже какой-нибудь там «сукин сын Дантес, великосветский шкода». Всю ее истерзал. Но она ничего, молодцом, держится.

Как же она тогда сказала? Ах да… «Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя: у подлецов нельзя просить пощады». Умница ты, Марианна. Какая ты умница! Вот кто мог бы помочь решить – сказать или не сказать. Только разве перешагнешь эту пропасть?

Ведь любовь должна быть свободна от груза прошлых ошибок. «Друг мой Аркадий, не говори красиво». Груз прошлых ошибок! А если не груз? Если Суд Прошлых Ошибок? И ты не можешь ни к кому обратиться с апелляцией? Даже в Президиум Верховного Совета. Выбирайся сам из этого тупика и не отвлекай людей разными пустяками. В том-то все и дело, что пока ты сполна не рассчитаешься с прежними долгами, ты не имеешь права на Женю.

Ведь и Фантазерка тоже могла показаться кому-нибудь верхом совершенства. Чего уж там! Одержимая. Могла все забыть, как бы ослепнуть и оглохнуть, и идти к тебе, протянув вперед руки и счастливо улыбаясь.

А он тушевался и делал вид, что это его не касается. Сколько раз так было. Мелко, некрасиво, неблагородно. С ума можно сойти. Потерять товарища – плохо. Но потерять себя, свое лицо…

Она никогда не боялась выказать свое отношение к нему. А он молчал – язык прилипал к нёбу. Так уж и повелось с самого начала – не мог сказать правду. Какую правду? Нечего ему было ей говорить. Поэтому и спешил уйти. Неужели она ничего не понимала? А для классных кумушек одно это уже событие. Как же надо было тиранить ее – и все равно она ничего не видела и не понимала ничего. Или не хотела ничего видеть… И всегда готова была защищать его и их «дружбу» от усмешек и нападок. Для нее, как и для Савельича, в любви к ближнему начало всех начал.

Сколько же веков тому назад это было? Ведь когда учишься, живешь в особом мире, со своими особыми правилами. И конечно, со своим летосчислением, которое ведется не как у всех нормальных людей, а по четвертям и классам. И когда знакомишься, скажем, со своим сверстником, то первым делом спрашиваешь: «В каком классе учишься?»

– Добрый вечер!

С кем это Савельич так любезно раскланялся? Вроде смотрит в его сторону. Ах, поздоровался с ним. Поспешно ответил:

– Добрый вечер. Извините, пожалуйста!

– Задумались, – участливо улыбается старый лис. Будто о чем-то догадывается, будто и впрямь не помнит ничего об их тайной войне.

– Внимание, внимание! – чревовещает Черникин через микрофон. – По просьбе девушек танцы открываются вальсом. Право первого приглашения принадлежит нашим глубокоуважаемым представителям прекрасного пола. Ха-ха-ха!

Не может он ни минуты прожить, чтобы не свалять дурака…

Загремел школьный вальс. Любимый вальс всех учительниц Советского Союза. Как лирический марш их лучших собственных ожиданий, которые воплотятся теперь в другие жизни.

Стоп. Красный свет. Сигнал боевой тревоги. В его сторону идет, торопится Женя.

Сердце замерло, ухнуло в пропасть. Сердце вдруг как с цепи сорвалось, затарахтело, как сошедший с ума двигатель внутреннего сгорания.

Чистое ясноглазое солнышко катилось через зал, приближалось к нему. В розовой пушистой кофточке и коротковатой синей юбочке. И улыбалось безмятежно и радостно. Вот так всегда: она то уходит от него, отдаляется бесконечно далеко, так далеко, что он перестает верить, надеяться, ждать, то снова спешит, торопится, летит навстречу ему. Как ни в чем не бывало.

А ведь от резкой смены температуры лопается даже железо, разрушается гранит. А он человек… Э-э-э, да это она, верно, и не к нему идет, а к Савельичу. Вишь, как он весь засветился. И чего мнить зря о том, чего нет?

Чтобы быть достойным любви, самому надо быть на высоте. Разумеется, на невидимой. Так сказать, внутренне. Чистым, честным, не отягощенным разными там утомительными воспоминаниями. И чтобы твоя совесть не вела постоянно изнуряющего поединка с прошлыми ошибками, а за спиной неотступная тень не требовала ответа на всякие дурацкие вопросы.

Все должно быть строго на паритетных началах. А посему, Женя, ты уж извини его. Он не может принять такого щедрого дара. Да еще и при всех. Ты уж пригласи кого-нибудь другого. Ну, хотя бы Савельича. Старичок умрет от тихого счастья. А он пока пойдет и покурит.

Роман решительно повернулся и стал проталкиваться к выходу.

Улыбка дрогнула на веселом лице Жени. Она была уже рядом с Савельичем.

– Иван Савельич, пойдемте танцевать, – положила просительно ладошки ему на грудь.

Савельич мнется, глаза смеются.

– Я, Синицына, разучился. Подведу тебя. Какой из меня танцор?

– Как вам не стыдно, Иван Савельич, – в сердцах говорит Женя, и голосок ее наполнился горечью.

Савельич сразу сдался:

– Только, чур, не ругаться, если отдавлю ноги. Или, чего доброго, упаду с непривычки.

– Что вы, что вы, Иван Савельич, не упадете. Держитесь за меня крепче, – продолжает машинально улыбаться Женя, а сама ищет глазами Романа. И не сообразит, как расценить его поспешное бегство.

Кружатся, кружатся, кружатся пары. Пестрый быстрый хоровод разноцветных звезд.

А Роман у дома Жени кусал от досады кончики кожаных перчаток. Ему казалось, что сегодня, сейчас от него навсегда, невозвратно ускользает тот самый момент, когда все решается. Он не отступал, не уходил, не прятался от мучительных вопросов, но и не хотел больше игры, недоговоренности, неясности. Он шел навстречу развязке, торопил события, не считая нужным проявлять выдержку.

Зачем, зачем? Время не ждет. Только сегодня, только сейчас.

Ах, любовь, что же ты делаешь с человеком? Приносишь вместо радости одну только боль. Впрочем, никто в этом не виноват. Вот ведь как: когда что-то касается лично тебя, как трудно быть спокойным и насмешливым.

В который уже раз в нетерпении он посматривает на часы. Сейчас или никогда. Одиннадцать. Он так хорошо знал ее фигуру, что угадал ее в самом конце переулка еще до того, как рассмотрел.

Женя была не одна. С Костей, что ли? Да нет, Костя повыше и иначе одет. Ах да, ужасная догадка пронзила его. Ведь это, кажется, тот самый тип, которого он уже видел с ней. Несомненно, он.

Роман бросился к соседнему подъезду и скрылся в нем. О чем они говорили, он не слышал. Он только видел, как они держали друг друга за руки и как, прощаясь, этот растленный негодяй поцеловал ее. Женя обхватила мужчину двумя руками за шею, повисла на нем, подогнув ноги и, в свою очередь, поцеловала его. До Романа донесся смех этой низкой лицемерки. Женя побежала в свой подъезд и, обернувшись, помахала мужчине рукой. Тот ответил тем же и затем не торопясь отправился восвояси.

Когда он проходил мимо, Роман неожиданно выступил навстречу ему из темноты подъезда.

– Одну минуточку, гражданин, – глухо сказал он, сжимая кулаки и стараясь сдержать враз закипевшее волнение.

– К вашим услугам, – спокойно, с достоинством ответил мужчина, поворачиваясь к Роману и притрагиваясь пальцами к краю своей модной меховой шапки.

У Романа от неожиданности из горла вырвался даже какой-то хрипящий, квакающий звук. Кулаки сами собой разжались. Перед ним стоял тот самый артист, с которым они сидели за одним столиком в ресторане. Значит, он тогда действительно не обознался. Только никак не мог вспомнить.

– А-а, старый знакомый, – усмехнулся тот. – Честь имею. Чем могу быть полезен?

Роман вплотную приблизился к нему.

– Если вы еще раз подойдете к этой девушке, я изобью вас, – коротко и отрывисто, будто пролаял, произнес он. При этих словах он сжал кулак правой руки и поднял его на уровень груди. – Я вам, я вам… – Он не находил слов, задыхаясь.

– Ты что, дорогой мой, опять пьян? – холодно спросил до крайности удивленный артист. – С чего это угрожаешь мне?

– Нет, я не пьян. Но трогать ее не позволю! – Голос Романа срывался. Он никак не мог решить: ударить ему сейчас этого человека или продолжать выяснение отношений мирными средствами. – Зарубите себе на носу.

– Вот как! – обезоруживающе хмыкнул тот. – А сам-то ты какое имеешь к ней отношение?

– Это мое дело. Ясно? – В голосе Романа как-то неожиданно для него самого прозвучали умоляющие нотки, и он, пересиливая себя, закончил, стараясь говорить свирепо и грубо: – Имейте в виду: это для вас может плохо кончиться… Так что лучше ищите развлечения в другом месте…

Артист отступил назад, потом рассмеялся:

– Вот так номер! А что, по-твоему, Женя способна на такое? – заинтересованно спросил он.

– Женя – современная девушка, – отрезал Роман.

– Ты вот что, – миролюбиво, но властно сказал артист, протягивая вперед руку и с силой опуская книзу окаменевший кулак Романа, – кулаком не размахивай. А то сгоряча и вправду ударишь. Нехорошо получится. Все-таки я имею шесть боевых орденов. Давай договоримся: наш разговор я сохраню в тайне. – Он снова как-то странно хмыкнул. – Даю тебе слово: у меня с Женей самые чистые, самые дружеские отношения. Поверь, такое бывает. И не волнуйся, не я твой соперник. – Он снова хмыкнул и кончиками пальцев толкнул одеревеневшего, качнувшегося Романа в плечо. – Будь здоров, браток…

Это, конечно, было изумительно. Бледная, высокая, поджарая дама приняла Марианну за школьницу. Она так и сказала, улыбнувшись ей искусственной, заученной улыбкой:

– Проходи, девочка. Комната Романа вторая направо.

Марианна быстро взглянула на нее, улыбнулась про себя. Остальные – Роман, Костя, и Женя – переглянулись и тоже промолчали. Девочка так девочка. Так даже лучше. Прошли гуськом в комнату Романа.

– Чувствуйте себя раскованно, – сказал он, хотя сам держался не совсем свободно.

Марианна – сама естественность – стала просматривать иллюстрированный журнал с яркой обложкой. С интересом обернулась к Роману:

– Ты читаешь по-английски?

– Читаю, – ответил Роман. Как будто это и так было не ясно.

Женя рассматривала картинки на стенах. Костя с видом завсегдатая, друга дома, опустился в глубокое мягкое кресло.

– Чем нас здесь угостят, кроме вежливости, которая ничего не стоит, но ко многому обязывает? – спросил он, стараясь говорить развязно.

Во рту у него вкус жженой резины. Настроение серое и кислое. Ничего не случилось. Просто после последнего своего послания Женя стала сторониться его. Первой не заговаривала. Куда-то улетучились ее непосредственность и простота. Вот такие девчонки – сами разоткровенничаются, а потом им стыдно. Костя чувствовал себя уязвленным, но старался не подавать виду.

– Будет кофе, сандвичи и сигареты, – неловко улыбнулся Роман и развел руками. – Желающих борща – прошу на кухню.

Последнее адресовалось непосредственно к Косте. Тот удовлетворенно кивнул и потер ладони:

– Сандвичи – это хорошо! И чем больше – тем лучше.

Роман ушел. Беседа без него не клеилась. Собственно, вся компания появилась здесь случайно. Марианна услышала, что Роман неплохо играет на гитаре, и пожелала его послушать. «Пожалуйста, – сказал Роман и посмотрел ей прямо в глаза. – Мы можем зайти после уроков ко мне, и я с удовольствием сыграю вам все, что умею: блюзы, вестерны, цыганские романсы, русские, аргентинские, кубинские и другие народные песни».

Марианна приняла приглашение.

Роман вернулся с кофейником и стал разливать по чашкам густой, ароматный кофе. Женя ни с того ни с сего вскрикнула:

– Ой, Ромка, а где же у тебя окно?

– Окно? – нарочито удивленно переспросил Роман, поднимая брови. – Мне нравится без окна. Здесь, как в барокамере… Ничто не отвлекает от раздумий.

Костя и Марианна тоже с любопытством стали оглядывать стены – окон в комнате действительно не было. Костя раньше этого как-то не заметил. Марианна деликатно молчала, хотя и на ее лице появилось выражение некоторого недоумения и немого вопроса.

– Мне еще предстоит прорубить свое окно в Европу, – пошутил Роман. – Но пока, как видите, обхожусь и так. Пейте кофе…

Он взял электрическую гитару, тронул пальцами струны, и негромкие аккорды заполнили комнату. И остались в ней. Потому что им некуда было улететь – со всех сторон их окружали стены. Роман негромко и без вдохновения спел две песни на английском языке, похожих, как близнецы, одна на другую, отложил гитару…

– Не поется, – виновато сказал он. – Не в форме, наверное.

– Надо было самому выпить кофе, – сказал Костя.

– Если бы вдохновение приходило после чашки кофе! – Роман смотрел на раскрытый журнал в руках Марианны. – Вы тоже знаете английский? – улыбнулся он ей.

– Да.

Разговор как-то непонятно стал прыгать с одного предмета на другой, пошел неожиданными скачками и зигзагами.

– А почему мы не переводим многих хороших писателей? – спросил Роман.

– Ты хочешь во всем видеть противоречие, – улыбнулась Марианна. – Да, какой же ты наивный. Даже у хороших авторов есть слабые книги.

Вот так она всегда, как опытный фехтовальщик выбивала шпагу из рук.

– А вот скажите, – Женя, довольная, хлопнула в ладоши, – можно ли отсутствие убеждений и равнодушие к общественным делам считать тоже мировоззрением?

– Конечно, можно, – подхватил Костя. – Это и есть мировоззрение обывателей и мещан. – Он не без торжества взглянул на Романа.

– Браво, браво! – закричала Женя и снова захлопала в ладоши. – Один – ноль в нашу пользу!..

Она сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Взгляд Романа как бы застал ее врасплох, и она машинальным движением потянула край короткой юбочки.

– Ты чего? – удивился Роман. – Тоже мне, приходят в гости и оскорбляют… Уж если диспут, то по всем правилам.

Стоило Роману обмолвиться о диспуте, как они наперебой стали со всеми подробностями рассказывать о нем Марианне. Не поймешь, что в ее глазах, – смотри не смотри. Они словно две живые быстрые мохнатые зверушки. Сейчас они присмирели, спрятались вглубь, а через минуту метнутся туда-сюда, заволнуются. Чего уж там: они красивые, эти зверушки. Очень красивые. Пугливые и гордые до невозможности.

– А Роман встал и пошел себе через весь класс. Мымра глаза вытаращила, не сообразит почему. – Женя в восторге. Забыла, что в те минуты ей было не до смеха, сердце колотилось, как после стометровки. – «У меня, говорит, голова болит…»

– Правда, голова заболела? – чувствовалось, неспроста поинтересовалась Марианна.

Роман простодушно ухмыльнулся.

– Не-а. Надоело. Сидим жуем прописные истины. Ладно, думаю, куда ни шло. А тут эта… – Роман хмыкнул. – У нее что ни слово – комок глины. Не проглотишь. Ну, инквизицию учинила. Лучше не придумаешь. Череп нашей Великой Мымры устроен таким образом, что она не допускает даже мысли, что кто-то из учеников может быть умнее ее или больше знать. Это как бы предопределено заранее, заложено в природе наших отношений. Ибо она учитель. А мы ученики.

– А что тебя возмущает? – Марианна удивленно посмотрела на Романа. – Допустим, некоторые перегибают палку, но стоит ли из-за этого впадать в панику?

– А-а-а-а, – досадливо покривился Роман. – Я не о том. Ограниченность все приводит к общему знаменателю. Лучшие правила морали обесцениваются, когда инструкции по их применению разрабатывают дураки. – И вот тут-то Роман и бросил фразу, которая вызвала общий смех: – А они ведут холодное существование…

Мысль оказалась бесспорной во всех отношениях и какой-то успокаивающей.

– Между прочим, – Роман в запальчивости напоследок выбросил козырного туза, – из учеников выходят академики, писатели, конструкторы, а из Мымры уже никогда ничего не получится. Ее эволюция идет в обратном направлении. Она деградирует от человека к обезьяне.

Это уж было настоящей дерзостью, неоправданным вызовом.

– По-твоему, тактично при мне так грубо отзываться о другом учителе? Да еще у себя дома… – Марианна нахмурилась, отложила журнал.

И все почувствовали какую-то неловкость и укоризненно посмотрели на Романа.

– А между прочим, – толкует Роман, нисколько не смутившись, – давайте условимся. Или откровенный разговор на равных, или один из нас тотчас умолкает. И становится примерным школьником.

Марианна – все та же царственная осанка. Только вспыхнула розовым пламенем.

– Нахал ты, Роман, – сердито сказала Женя.

– Не обращайте внимания, – попросил Костя. – С ним это случается. Теряет чувство меры.

Ну конечно, они приняли сторону Марианны. Хотя, казалось бы, в его доводах больше логики и здравого смысла. А Женя? Смотрит на тебя, и кажется… черт знает что кажется! Нет, уж лучше не обманываться на сей счет. А потом – на тебе! – не как-нибудь, а решительно, категорически возражает. Просто руки опускаются. Вот и попробуй разберись, что она за человек. Не девчонка, а парадокс.

– Извините, я этого не хотел, – тихо, не сказал – попросил он. – Погорячился.

Женя как-то по-особенному улыбается. На нее и смотреть необыкновенно приятно, когда она улыбается.

– Я не сержусь, – кивнула Марианна. – Ведь ты не меня, а себя мог унизить тем, что вышел за рамки приличия.

Ах, Марианна, ты умеешь то, на что никогда не способны многие. Они умеют зажигать огонь, строить жилища, командовать, ругаться, делиться пищей, отвечать на удар ударом, то есть делать все, что унаследовали, от далеких и близких предков и чему научились сами. Но им с огромным трудом дается такая простая, в сущности, вещь, как способность дружески покритиковать чужую ошибку и помочь исправить ее. Грубость от людоеда.

– Пожалуйста, – снова как ни в чем не бывало роняет Роман. – Это, конечно, так, но все-таки равноправие прежде всего.

Марианна подавила улыбку. Посидели еще некоторое время. Поговорили о том о сем. Вновь вернулись к литературе. Вернее, к поэзии.

– А знаете, когда я по-настоящему почувствовал, что такое поэзия? – мечтательно говорит Костя. – Совсем недавно. Странно, верно? Забрел недавно на Всесоюзную выставку…

– Костя, ну, пожалуйста, не тяни кота за хвост, – просит Женя.

– А я не тяну, – деловито возражает Костя. – Случайно забрел в павильон печати, вижу, какая-то серая коробка, написано: «Голоса писателей». Ну, нажал кнопку, слушаю. А когда заговорили Маяковский и Есенин, вот тут я и понял наконец, что такое поэты и что такое настоящая поэзия. Два часа стоял, слушал все заново, пока не прогнали.

– Монолог Хлопуши? – напомнила Марианна. – «Пропустите, пропустите меня к нему, я хочу видеть этого человека…»

– Ага. Даже все внутри переворачивается.

– А что Маяковский читал? – быстро спрашивает Женя и смотрит удивленно и чуточку виновато. – Подумать только, а я и не знала, что записаны их голоса. Что же ты мне раньше не сказал?

– А у Маяковского про звезды. – Костя мечтательно смотрит в потолок. – А вот что именно – убей, не помню.

– «Послушайте! Ведь если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно?» – декламирует Марианна.

Она уже в своей стихии. Это в самом начале Роман заразил ее своей церемонностью.

– Сила! – восхищается Костя.

«Удивительно, – недоумевает Роман, – как соединились в Косте два таких разных увлечения – бокс и стихи. А загорелся-то как!»

А Костя и впрямь разошелся. Читает стихи все подряд – и свои, и чужие. Даже руками размахивать стал, – куда делась его обычная сдержанность… Раскраснелся, глаза блестят. Так и сыплет.

– А теперь Маяковского. Женька, это специально для тебя… О любви.

«Вот ведь он каким может быть, – думает Роман. – Совсем другой человек. Будто в первый раз встретились…»

– Костя, я тебе завтра же пятерку поставлю, – смеется Марианна.

И Женя тут же звонко вторит ее смеху.

– Что вы, что вы, Марианна? – пугается Костя. – Я же не для отметки. А просто так, для вас… – Он окончательно тушуется.

А Женя не сводит с него влюбленного взгляда.

Провожать гостей Роман не стал – только до лифта. Вернулся к себе.

Гости давно ушли, а он и не знает – светло или темно сейчас на улице. Наверное, уже стемнело, выходить в другую комнату не хотелось. Они ушли к свету, на простор улиц, а он остался один, как осел в стойле, в своей комнате без окон, наедине сам с собой.

И ему нечего сказать себе. Решительно нечего. Был обычный разговор, а почему-то остался неприятный осадок. И ощущение, будто наткнулся на степу и все идет, идет, спотыкаясь, чтобы обойти, обогнуть ее, а конца у стены нет.

Очевидно, недосказанность и вызывала прилив этого приглушенного раздражения. Женя опять была против него. В чем же дело? Неужели виновата несовместимость точек зрения? И из-за этого она постоянно уходит от него, выскальзывает в самый последний момент. Он готов был возненавидеть себя. И ее.

Смотрит на тебя – заодно с тобой. Все в ней кажется ясно, чисто, знакомо, близко. Вся высветилась, как солнышко на ладони. Ты даже рот разинешь от удивления – но нет, уж лучше не обманываться на сей счет. Она не такая. Умеет стоять на своем. И ни за что на свете не хочет уступить ему ни в чем, ни на полмизинца.

Он и не требует от нее уступок. Пожалуйста. Он за то, чтобы она оставалась при своем мнении, а он – при своем. Это не мешает ему. Но почему же она прямо-таки восстает каждый раз против него?

Сегодня, кроме открытого разговора, был еще один – без слов, взглядами. Как бы он звучал, если перевести его на язык слов, припомнив, что каждый из них говорил раньше? Ну-ка, пофантазируем.

Марианна. Мальчики, все равно надо верить. Не верить – последнее дело. Даже когда отчаянно, безнадежно трудно, все равно надо верить – так не бывает, чтобы не осталось хоть самой маленькой соломинки, за которую можно ухватиться и которая все-таки вызволит из беды, пропасти или отчаяния.

Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя. У подлецов нельзя просить пощады.

Костя. А мне просто интересно наблюдать и делать выводы. Я все понимаю, да, да, понимаю. Отчего так оживлена Женя, и почему скуксился Роман, и почему на Марианну временами нападает такая отчаянная задумчивость. Виной всему гибельные для всего сущего «чуйства». Если хотите сохранить бодрость духа и хорошее настроение, не поддавайтесь им. Держитесь. За землю. Или за воздух. Что одно и то же, с точки зрения химии или физики.

Женя. А я ничего не понимаю. Ей-ей, не понимаю. Даже голова кругом идет. Ну, чего ты, Роман, добиваешься? Чего тебе надо? Почему ты не хочешь быть, как все? И вообще ты как-то странно смотрел сегодня на Марианну. Нет, я ничего. Просто со стороны это кажется немного подозрительным.

Роман. А вы видели мышь в ловушке? Или, как она там зовется, в мышеловке. Нет? Посмотрите в мои глаза. В них только слабый отблеск того, что у меня в душе. Сумятица и полное расстройство рядов. Войска то в панике разбегаются, то готовы сражаться до последнего вздоха.

Глупо, правда? Наверное, не так. Чего не придет на ум, когда тебя всего лихорадит, как при тропической малярии!

Роман машинально взял в руки гитару, глухо звякнули струны. Мир полон звуков. Только здесь, в комнате без окон, идеально тихо. Но все равно, он пытается верить, что сквозь космос к нему летят звонкие золотые бубенчики весенней капели. Все ширится и ширится, заполняя Вселенную, гимн необъятной, всечеловеческой любви, которая поглотит все и в которой без остатка растворятся и исчезнут сомнения, тревоги, несбывшиеся надежды, горечь, боль – все, все, все…

И эта тень, что стоит за его спиной как безнадежный страж, как мучительное испытание самому себе.

И этот дурацкий вопрос, который сидит в нем унылой занозой и не дает покоя ни днем ни ночью: сказать или не сказать?..

В маленькой Костиной семье нередко не хватает денег, и поэтому день, когда мать приносит получку, особенный. Праздничный. Мать обязательно покупает что-нибудь вкусное.

– Давай, Костик, подобьем наш бюджет, – говорит она озабоченно.

Они начинают вместе подсчитывать и пересчитывать. Что и говорить… Их бюджет как короткое одеяло: или ноги, или плечи остаются открытыми.

– Ничего, сынок. Начнешь работать, тогда мы заживем получше.

– Точно, мама. И первым делом купим тебе новое пальто.

– Долго же, сынок, мне ходить в старом, – улыбается мать.

– Что ты, мама?! Через полгода пойду работать. А учиться буду на вечернем!..

– А может, начнешь зарабатывать, так и женишься сразу? Тогда уж не до матери будет… – говорит она шутливо.

Ее беспокоит, что Костя, как видно, не проявляет интереса к девочкам. Ну, решительно никакого. Она пробует вызвать его на откровенный разговор. Но Костя не хочет. Он избегает – нет, не то слово, а как-то смущается обсуждать с матерью эту тему.

– Может, и невесту себе уже присмотрел? – высказывает мать предположение. – А что? С виду ты уже форменный жених.

– Да ну тебя, мама! Вечно ты выдумываешь! – возмущается Костя. – Пойми: некогда мне девчонками заниматься. Сама знаешь, как занят.

– А эта, рыженькая такая? Славная девушка… – Взгляд у матери совершенно невинный, но это-то ее и выдает.

– Да мало ли у меня в классе товарищей, – досадует Костя. – Кончай, мама. Какая еще рыженькая?.. Все мы рыженькие…

И вот первый раз в жизни Косте выдали заработанные во время производственной практики на заводе семнадцать рублей.

Игорь Чугунов предложил сброситься на подарок учителю астрономии.

– Братцы, у него юбилей – пятидесятилетие. Сознательные мы или не сознательные? – провозгласил он. – Предупреждаю: взносы добровольные. Гоните кто сколько может.

Костя отсчитал от тоненькой пачечки три рубля.

К Чугунову подошел Роман, протянул все полученные им деньги:

– Держи. Я в них не нуждаюсь. Честное слово.

Чугунов оглядел его с ног до головы, помедлил, взял деньги, прищелкнул языком, подбросил на ладони и, ни слова не говоря, приобщил к остальным. Присутствовавшие при этом ребята отвели взгляды. Роман круто повернулся и отошел.

Костя долго размышлял, как истратить первую в жизни получку. Пустить ее сразу в расход и заявиться домой с подарками для матери и разными вкусными яствами? С мечтой о транзисторе он распрощался до лучших времен. А может быть, купить туфли? Сколько эти ни трет ваксой, трещины все равно видны. Да и фасон, что ни говори, староват. В театре ему все время хотелось как-нибудь спрятать ноги. На заводе или в школе туфли еще ничего, но вот в театре…

Он пришел, когда мать была уже дома. Она готовила на кухне обед.

– Мама, – сказал Костя сдавленным голосом.

– Что, сынок?

– Мама, а я вот деньги принес.

– Какие деньги, Костенька? Откуда?

– Да вот заработал… Получил первую зарплату.

Он протянул тоненькую пачечку матери, она взяла не сразу, а тревожно посмотрела на него. Он покраснел:

– Ну бери, чего же ты не берешь? Честно заработал. На заводе. Первая получка.

Она взяла деньги в пригоршню двумя руками. И не двигалась. Взгляд ее стал застывшим, неподвижным. Плечи как-то ссутулились.

– Ты чего, мама? Честное слово, сам заработал…

– Я не о том, Костя…

Она положила деньги на стол и долго молчала. Только стали вздрагивать узкие плечи. И Костя молчал. Когда мать вспоминала отца, он ни о чем не спрашивал ее и не утешал. Он был уже достаточно взрослый и понимал, что ничем не может утешить мать. Поэтому лучше переждать.

А мать все-таки купила ему на эти деньги туфли. Удивительный она человек – ведь он ни разу даже не заикнулся о своем желании.

Послание двенадцатое. Табаков – Синицыной.

«Привет Вам, синьорина!

Поздравляю. Теперь мне все понятно. То-то же, на лабораторных занятиях по химии я что-то спросил тебя, а ты даже ухом не повела – задумалась. Ты была далеко. Там, где резвятся амуры и купидоны, позванивая золочеными стрелами.

Я понял, мы с тобой совсем не знаем друг друга. Вернее, знаем только одну какую-то грань. Обыкновенную. А главная, сокровенная, остается за семью печатями.

Ты спрашиваешь, что такое любовь? Пожалуйста. Красивое украшение на новогодней елке.

Или роковая страсть? Звездные «чуйства»? А может быть, попросту собачьи эмоции?

Нет, я, конечно, не прав. Любовь – это высшая награда. И ты торопишься получить ее из рук судьбы. А ведь ее надо заслужить. А ты еще ничего не успела сделать.

Женя, а если всерьез: я не верю, что ты любишь кого-то. Не могу в это поверить. Даже допустить эту мысль.

Неужели ты уходишь от нас в какой-то другой, таинственный мир? Из которого нет обратного пути? Очевидно, ты ошибаешься. Как и я каждый день ошибаюсь в себе. Постоянно удивляюсь: неужели это я такой?

Если бы ты только знала, сколько во мне нерешительности. Проклятая черта… Сам понимаю: один смелый поступок способен выразить больше, чем самые смелые откровения…

Ты спрашиваешь, что такое любовь? Какой облик у этого мифического существа? Какие глаза? Как у Марианны? Большие, темные, чуткие. Или как у тебя, словно море под ярким солнцем? Какой расчетный алгоритм этой задачи? И какая современная вычислительная машина может решить ее? А никакая, даже самая сложная. И никакие перфокарты или магнитные ленты не выдадут тебе желаемого результата. Вот так.

Только ты сама, своим умом и сердцем можешь найти искомое. Соединить необъятное в один неведомый фокус – любовь. Никто тебе не объяснит, какая она и почему мы должны проходить в поиске истины весь мучительный путь человечества, открывать для себя все заново. Может быть, в этом и заключается счастье?

Да, наверное, так и полагается. Если хочешь по-настоящему узнать, что такое полет, – лети сам…

А вот я никак не могу объять умом весь этот мир, вместить его целиком таким, какой он есть, в самого себя. Все во мне путается, противоречит одно другому. То, что казалось решенным вчера, сегодня оказывается загадкой; то, что вчера было прозрачно-чистым и ясным, сегодня как стекло под дождем. Мир меняется? Или я? Или мир и я одновременно? И я никак не могу найти общий, единый для нас ритм. И моя жизнь становится порой до боли несовместимой, не пригнанной к нему. Долго ли так будет продолжаться? Говорят, переходный возраст. Чудное определение. А что же тогда непереходное, вечное?

Твое воображение занимает любовь.

Способны ли мы на такое же сильное и красивое чувство, как Ромео и Джульетта? Но мы не такие, какими были они. И мы не такие, и мир другой…

И на пути любви встали тысячи новых, иных испытаний. В какую же пропасть ты бросаешься вниз головой?

Я не отговариваю, не останавливаю, но предупреждаю. Не торопись с выводами. Не спеши. Не обманись. Ты требовательна, и при ошибке расплата будет жестокой.

Видишь, я даже не спросил, кто он…

Я понимаю – любить может только достойный, и достоин любви тоже достойный. И да здравствует современная Джульетта и ее Ромео!

К. Табаков».

Костя стоял на углу неподалеку от ее дома, зная, что Женя должна пройти мимо, и тогда они пойдут в школу вместе. Ему было отвратительно собственное малодушие, и все-таки он пришел на этот угол, где была булочная, откуда всегда так вкусно пахнет теплым мягким хлебом и поджаристой хлебной корочкой, и теперь делал вид, что наблюдает за работой снегоочистительной машины. Но Женя появилась не одна, а с Катей. Они жили в одном доме. Женя то сшибала сумкой сосульки с подоконников, то била белыми сапожками по снежным комьям, которые попадались на пути. Глаза ее задорно блестели, а щеки раскраснелись. Но вот сумка вырвалась из руки, и она тут же скомандовала: