Текст книги "Трудный Роман"

Автор книги: Георгий Марчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Завтра первый бой.

– Желаю тебе удачи, старина.

– Спасибо. – Костя недоуменно смотрел на Романа: «Что же все-таки с ним творится?»

– Все зависит от случая, – продолжал Роман, покусывая губы. – Повезет тебе – случай. Не повезет – тоже случай. Сам знаешь: все великие открытия сделаны случайно.

– Это-то так, – согласился Костя. – Но все открытия сделали, скажем, не сапожники, а великие ученые. А вот это не случайно.

– Послушай-ка, – вдруг быстро заговорил Роман, – а почему бы тебе не заняться Людочкой Маликовой? Очень красивая девочка. И фигурка, как у Венеры… Одевается по последней моде.

Костя только рассмеялся в ответ.

Из кухни донеслись оживленные голоса девочек, Кати и Жени.

– Я Костю знаю давным-давно, а Роман мне: «Знакомьтесь», – смеясь, рассказывает Женя. – Представляешь?

– Тебе нравится Костя? – спрашивает эта чудачка Катя. Ну и чудачка…

– Нравится, – с беспечной откровенностью отвечает Женя. – Симпатичная личность. Мой преданный друг. И к тому же немного курносый. Представляешь?

Обе прямо-таки зашлись от смеха, как будто Женя выдала бог весть какую остроту.

Они стучали и гремели чашками и ложками, и с этими звуками перемешивались звуки их голосов.

– Ага, Костя хороший мальчишка… Непосредственный, искренний.

Ну и Катя! Что ни слово – готовая характеристика.

– Верно, верно, – охотно поддакнула Женя. – Кроме того, до невозможности наивный.

– А как ты относишься к Роману? – спросила бесхитростная Катя.

Чашки перестали стучать. Наступила довольно продолжительная пауза.

– Женя! – вдруг закричал что есть силы Роман. (Костя даже отпрянул.) – Женя! Поди сюда.

Женя зашла в комнату слегка смущенная.

– Что случилось?

– Мы желаем опрокинуть еще по рюмке за твое здоровье, – не сводя пристального взгляда с лица Жени, произнес Роман.

– Сейчас достану бутылку. Если, конечно, там осталось…

– Я не буду, мне не надо, – решительно помотал головой Костя.

Вскоре и Катя стала собираться домой. Было уже около одиннадцати.

– Костя, ты проводишь ее? – настойчиво, с нажимом спросил Роман, когда Катя уже оделась. – Покажи, на что способен настоящий джентльмен.

– А зачем? – настороженно поджала губы Катя, словно в этом предложении крылся какой-то подвох. – Я живу в соседнем подъезде.

– Вот как! – хмыкнул Роман. – Ну, тогда конечно, конечно.

После ухода Кати Женя, Роман и Костя некоторое время сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. Сразу же возникла какая-то необъяснимая натянутость, недосказанность. Женя поднялась и вышла в соседнюю комнату. Спустя минуту за ней последовал Роман и прикрыл за собой дверь. Костя в одиночестве листал журнал, пока не наскучило сидеть одному. Почувствовав беспокойство, он поднялся и направился вслед за Романом.

Дверь под его рукой бесшумно отворилась, он шагнул на мягкий ковер в темноту спальной комнаты. На фоне голубого лунного прямоугольника окна четко обозначились силуэты двух фигур. Костя сделал шаг назад. Затем еще один. Тихо притворил дверь, вышел в прихожую.

Он снял с вешалки пальто и никак не мог попасть рукой в рукав. Стараясь не шуметь, выскользнул за входную дверь. Замок предательски громко щелкнул за спиной. В лицо ему ударил холодный, колючий, отрезвляющий ветер…

– Женя, я одинок, живу, как в пустыне. У меня нет друзей, – приглушенно говорил Роман. – Я не могу понять твоего отношения. Меня истерзала неуверенность.

Женя покачала головой:

– Ну, какой же ты упрямый! Что я могу сказать, если сама ничего не знаю… У меня все мальчишки друзья. – Она улыбалась, и в темноте ее глаза и зубы блестели, и она была сказочно красивой.

– Ну хорошо. А встречаться с мужчиной вдвое старше – это, по-твоему, тоже в порядке вещей?

– А почему бы и нет? Мы любим друг друга. Ведь главное – не формальная разница в возрасте.

– Значит, ты любишь его? Ну, того, который провожал тебя с вечера? – напрямик, одним дыханием спросил Роман.

Глаза Жени смеялись. И снова ему почудилось в этом взгляде что-то дразнящее. Смеется она над ним, что ли?

– Да, я люблю этого мужчину, – просто сказала она. И снова обожгла Романа этим быстрым торжествующим взглядом. – И он меня любит, – добавила она.

– Но это же… это же безнравственно, – наконец с трудом выговорил Роман, отпуская руку Жени, которую держал в своей. Кровь отлила у него от сердца.

– Но почему же? – серьезно переспросила Женя. – Ведь ты сам утверждал, что это нормально и что все современные девушки, не задумываясь, так делают. А чем я хуже?

– Пусть все делают что хотят, но ты не должна…

– Но почему? Ты противоречишь себе.

– Ты лучше, – безнадежно сказал Роман. – Ну, да теперь уж все равно, поступай как знаешь. Только этот тип обманул меня. Он сказал, что у вас самые чистые отношения. – Роман стиснул зубы и тупо смотрел перед собой: лицо Жени в темноте теряло очертания, расплывалось в неясное пятно.

– А ты… ты разве говорил с ним? – испуганно вскрикнула Женя.

Роман кивнул.

– Какой же ты глупый! Ведь это мой отец! – веселым и плачущим голосом закричала Женя. – И как в твою голову могла прийти такая глупость? А я, если хочешь знать, еще ни разу в жизни не целовалась.

– Да ну! – так и ахнул Роман. – Прости меня, Женя…

Некоторое время они молчали.

– Мы совсем забыли о Косте. Пойдем, Ромка, – заторопилась вдруг Женя. – И, кстати, я еще не простила тебе Фельдшмихеля.

Вот ждешь какое-то событие, стремишься к нему, и кажется оно и далеким, и недосягаемым, а потом оно приблизилось, наступило, минуло и вот уже осталось далеко позади, исчезло, будто бы его вовсе и не было. Уходит время – и вместе с ним то, что мы сделали или не сделали, все, что у нас есть или могло быть, чем живем, волнуемся, уходит навсегда, и ничто не вернет ни одной минуты, часа, года, чтобы начать все сначала, чтобы что-то изменить, сделать по-другому.

Только великое дело может сохраниться в неумирающих традициях – вечно живой душе и благодарной памяти народа.

Игорь Чугунов стоит у стола. И всем видно, как он волнуется: у него даже лицо изменилось, стало другим – суровым и взрослым. И в голосе, звучащем с тяжелой мужской силой, неясным, слабым намеком прорывается скрытое глухое рыдание. Его отец, участник войны, умер год назад.

– Закрытое комсомольское собрание класса постановляет: принять клятву верности нашим отцам, сражавшимся и павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. Провести марш молчания к могиле Неизвестного солдата; сегодня, сразу же после собрания, поехать на воскресник в овощехранилище. Заработанные деньги внести в фонд строительства монумента защитникам Москвы. Для всех комсомольцев обязательно. Для остальных – по желанию. Кто «за», прошу поднять руки. Единогласно. Резолюцию комсомольского собрания объявить всему классу…

Когда собирались домой, Женя подошла к Косте.

– Пойдем вместе?

– Пошли, – охотно согласился он.

– Как дела, Костя? Что-то тебя не видно и не слышно?

– Все чин чинарем. Кручусь, как собака с блохой на хвосте. Слушай-ка, Жека, это не ты напустила на меня Марианну?

Женя сделала большие глаза:

– Что ты, что ты? Конечно, не я. Она сама, наверное.

– Рассказывай, – протянул Костя. – Вчера после репетиции затеяла со мной задушевную беседу. О том о сем. Чувствую – интересует ее мое мировоззрение: де, какого я мнения о времени, так сказать, о человечестве, о себе. А я шпарю, как по учебнику. Не подкопаешься. «Жизнь – это так прекрасно!», «Человек – это звучит гордо!» И тому подобное. А она смотрит на меня с грустью, как на больного, и спрашивает, какого я мнения о человеческом сердце.

Костя выразительно, с немым укором посмотрел на Женю и продолжал:

– А я бодро отвечаю: «Сердце – это душа, вместилище страстей и пороков». И тогда она выдает текст: «А не насос для перекачки крови?» – «Да, но только в биологическом смысле». После этого она окончательно успокоилась и с миром отпустила меня… Женька, – заговорил Костя, с напускной свирепостью повышая голос, – сознавайся: ты или нет?

– Я, – вздохнула Женя. – Прости меня, Костик. Я виновата. Но я не смогла бы тебя убедить и прибегла к помощи Марианны.

– Эх, ты… – с сожалением сказал Костя. – Выболтала.

– Только насчет насоса, Костик. Честное-пречестное.

– Ладно. Прощаю, – легко отпускает Костя ее грехи. – Все вы девчонки такие. Если хочешь знать, я все-таки немного поспорил с Марианной. Одним доводом она начисто сразила меня. Соображаешь? – Он, как Марианна, поднимает кверху ладонь, словно подставляет ее для чего-то.

– Каким же, Костик?

– Она говорит… – Костя усмехается, но говорить об этом ему становится трудно, как стайеру бежать на последнем круге. – «Я тебя не спрашиваю КТО, но тебе нравится какая-нибудь девочка?» – Костя развел руками со смущенным видом, как и тогда. – Да… «А к своему сердцу ты тоже применяешь это определение?» Что я мог ей сказать?

Женя не спрашивает, какая девочка нравится Косте.

А ему бы все-таки очень хотелось, чтобы она задала этот вопрос. Он бы, наверное, даже и не стал отвечать. А только посмотрел бы на нее. И все. Очень многозначительно посмотрел бы…

– Костик, но ведь это не предательство, – жалобно заговорила она. – Ну, скажи…

– Да ну тебя, – махнул Костя рукой. – Но следующий раз держи язык за зубами. Учти: то, что принадлежит тебе, принадлежит одной тебе, и никому другому.

– Костенька, какой ты славный, – говорит Женя и пристально смотрит в глаза Косте. – Как бы я хотела быть мальчишкой. Девчонки такие мелочные, завистливые, заняты только собой. У мальчишек совсем другой мир. Все проще и интересней.

Косте не по себе, он смущен.

– Вечно ты выдумываешь. Девчонки такие же люди, хотя и одеваются немного иначе.

На овощехранилище класс отправился вскоре после уроков. Забежали домой – переодеться. И наспех перекусить. Отработали четыре часа. Всех охватил небывалый подъем и энтузиазм. Едва не бегом носили корзины с капустой, сортировали ее, очищали, убирали помещение. У Наташи Семенцовой от усердия очки все время сползали на нос и запотевали.

– Костик, протри мои очки, – то и дело капризно просила она.

Костик сначала протирал, потом стал убегать от Наташи.

Домой возвращались уже вечером. Расставаясь, Женя вернулась к событию, под впечатлением которого они были весь день и о котором много говорили между собой.

– А Савельич, Костенька, удивительный человек. Чего с ним только не было, а он, оптимист, верит в хорошее. А ведь у него во время войны вся семья погибла.

– Да, – кивает Костя. – Он о себе не думает. Живет своим делом. Завидное качество.

– Ага. А я сидела, знаешь, и даже не заметила, что плачу. Сидела и как-то нелепо улыбалась, чувствую, стала хуже видеть, а это слезы у меня побежали.

– Да, вот такая история, – согласился Костя. – У меня самого в горле запершило…

Дома Костя оживленно рассказывал за ужином:

– Мам, а у нас событие. Савельичу половина века. Юбилей в некотором роде. Ну, мы, ребята, значит, сбросились на подарок. Назначили, само собой, юбилейную комиссию. Черникина и Пономарева. Они долго искали, что купить. Наконец в антикварном магазине попался какой-то старинный навигационный прибор на медной доске с компасом, барометром и так далее. С какого-то затонувшего брига. Еле дотащили. А девочки купили корзину живых цветов. Представляешь? На доске написали:

 
«Мы вас очень любим, мы вас очень ценим,
Мы вам никогда, никогда не изменим!»
 

– Лучше бы вы ему вещь какую-нибудь купили, – вставила практичная мать. – А то доску какую-то, цветы…

– Что ты, мама? Да он обрадовался этой доске, знаешь… Мы решили так: когда начнется урок, внести и поздравить. Осталось в классе всего человек двенадцать. Звонок. Входит Савельич. Не узнать. Чистенький, сияющий. Рубашка новая. Как видно, воротничок тугой, давит беспощадно: он пальцами туда залазит, ослабляет. На лице небывалая торжественность. Даже начес себе на лысину сделал. Во как. Сидим молчим. Он тоже садится и провозглашает: «Ну-с. Сегодня мы выходим за пределы околосолнечного пространства. Тема, скажу я вам, удивительная. Впрочем, отметим вначале отсутствующих». При этих словах он глянул, наконец, на класс и осмыслил, что почти никого нет. С недоумением пробормотал: «Что-то вас сегодня маловато».

Он-то думал, что мы не знаем о его дне рождения. Едва раскрыл журнал и взялся за ручку, как, пожалуйста, распахивается дверь, и наши девчонки и мальчишки волокут ему прямо на стол эту доску и цветы. По задуманному ритуалу. И Синицына бахает: «Примите, Иван Савельевич, поздравления» – и прочее, и прочее. Он как встал, оторопелый, так и застыл. Рот раскрыл, глаза испуганно вытаращил. «Это что такое, зачем?» – лепечет. Потом пришел в себя. Но еще до конца не сообразил. С апломбом заявляет: «Во-первых, я принципиально против личных юбилеев. Во-вторых, да будет вам известно, я подарки принимаю только ископаемыми и минералами, как гоголевский почтмейстер – щенками». А потом-таки дошло до него, осмотрел эту самую доску с навигационными приборами, даже цветы осторожно понюхал и растрогался невообразимо. «Я, говорит, никогда в жизни таких подарков не получал. Славные вы ребята, – говорит. – В хорошее время живете». Весь урок рассказывал о партизанах…

Был там у них один паренек – Петька. Ноги у него не было с детства по самое бедро. Но был необыкновенно сильный. Двухпудовиками играл, как мячиками. Уходил отряд в лес, в партизаны, и он увязался. «Петька, ты куда?» Смеется: «А я не хуже вас буду». И прыг да прыг на костылях за всеми. Ну что ж. Стал и он партизаном. Да еще каким! Часто ходил в разведку – безногому у врагов больше доверия. Хотя нелегко было Петьке. Отступал однажды отряд через болото. Другие с кочки на кочку, а у Петьки то костыли провалятся, то нога.

И вот однажды схватили его немцы. Повели расстреливать. Петька песню запел. Про матроса Железняка. Подвели к забору. А он костыли в солдат бросил, а сам подпрыгнул, подтянулся, мигом перемахнул через каменный забор тюремного двора. Мимо как раз проходил немецкий офицер. Петька догнал его на одной ноге. Схватил за горло, повалил и задушил. Так его и застрелили.

Иван Савельевич тоже побывал в гестапо. Чудом спасся. Его партизаны отбили. У него руки все переломаны. Сколько пытали, били… Кто-то спросил: а больно было? Он ответил: когда дело идет о самом святом, любые пытки вынесешь. А если, мол, о физических ощущениях, то самые из них неприятные, когда пальцы рук закладывают в дверной косяк. Пожелал, чтобы мы всего этого никогда не испытали.

Костя кончил говорить. Мать вздохнула:

– Боже мой, сколько люди вынесли, сколько выстрадали…

Лишь Романа не было на воскреснике. И ни один человек в классе не спросил, почему он не пришел. Вроде так и должно было быть. Все сознательные – один он эгоист, одному ему наплевать на общее дело, на капусту для москвичей и на монумент защитникам столицы. Но ему-то не наплевать. Зачем же все так представлять? Правда, возможно, кое-кому и хотелось, чтобы он не пришел. Еще когда Чугунов объявлял всем резолюцию комсомольского собрания, он недвусмысленно посмотрел в его сторону. И подчеркнул с намеком, может быть, даже со скрытой враждебностью:

«Остальные по личному желанию. Для них явка не обязательна. Ну, а те, кто собирается вступать в комсомол, подумайте сами…»

Роман ведь хотел пойти. С вечера приготовил какие-то старые резиновые сапоги и лыжный костюм. Настроился поработать. Чего там таскать? Капусту? Пожалуйста. Морковку, картошку, лук? Пожалуйста. И когда Женя подошла, спросила, не забудет, придет ли, уверенно пообещал: «А как же? Непременно приду!»

Быстренько собрался, натянул на себя старый спортивный костюм, резиновые сапоги и помчался вниз по лестнице. И зря. Надо было на лифте. А так подвернул ногу. Аж слезы покатились. Все лицо перекосило от боли. Еле-еле дотащился обратно до своей квартиры.

Кому ни звонил, уже ушли на воскресник; так и не смог предупредить, что он не нарочно не пришел, а потому, что ногу подвернул. И надо же – через час все прошло. Всякую там боль и опухоль как рукой сняло. Кто теперь поверит, что он не пришел действительно потому, что подвернул ногу?

Да и оправдываться было бы верхом унижения. Благо бы спросили, а так никто ничего. Вроде бы все в порядке вещей. Правда, в глазах таится недоверие. Да весь следующий день оживленных разговоров о воскреснике хоть отбавляй. И еще краем уха слышал, как Наташка Семенцова говорила Жене, да и то, может, не о нем. «Нескладно как-то получается. Толкует о высоких материях, а сам на воскресник не пришел».

И Женя сама не своя. Растеряна, удивлена, обескуражена. И тоже молчит. Как в рот воды набрала. Ну их всех, чудаки какие-то.

Но откуда же у него самого взялось это поганое ощущение неловкости, словно он и впрямь в чем-то виноват? Ведь не виноват. Неужели вот так и возникает неуверенность в себе, комплекс неполноценности? Какая чепуха!

Уж очень неприятно, что такая ситуация, что тут опять что хочешь ему можно приписать. Не пришел – ага, значит, чуждаешься, сторонишься, нос воротишь от общего дела. Пришел – ага, значит, из корыстных побуждений, ради карьеры: нужно вступать в комсомол, так сразу прибежал. Куда ни кинь – всюду клин. Но ведь глупо все это. Как глупо! Убежденный карьерист никогда даже не задаст себе подобных вопросов.

«На ринг вызывается пара боксеров полулегкого веса… Приготовиться следующей паре… – объявил судья-информатор. В его голос вплетались обрывки фраз, говор из судейской коллегии и шум из зрительного зала. – Эту пару судят… боковые судьи…» – продолжал торжественно и бесстрастно вещать голос информатора из небольшой коробки прямо над ухом Кости.

Он не спеша переодевался. В гимнастическом зале душновато. Терпко пахло потом, кожей и канифолью. Но это был привычный и даже приятный запах. До начала его боя оставалось менее часа. Пора было разминаться. Выступает последняя пара полулегковесов. Затем пройдут легкачи, и тогда наступит очередь первого полусреднего веса. Адик Круглов уже готовился. Свирепо наклоняя вперед голову, он бил короткими ударами по лапам с резким свистящим придыханием. Потом стал прыгать через скакалку.

Каждый из боксеров занят своим делом. Одни разминались. Другие сидели на скамьях, полностью готовые к выходу на ринг. Третьи уже отработали свое, они обсуждали прошедшие бои: победители – снисходительно-весело, с плохо скрываемым торжеством; побежденные – довольно кисло и скучно, однако всячески стараясь скрыть разочарование. Те, кому предстояло выступать, держались особняком, каждый сам по себе. Большинство обычно в оставшееся от боя время предпочитает побыть наедине с собой. Нужно сосредоточиться, собрать в кулак волю, настроить себя на предстоящую схватку. Даже если спортсмен среди оживленной группы сам говорит или смеется – все равно сейчас он как бы один на один с собой.

В эти минуты Косте ни о чем особенно не думалось. Беспокоило, что секундантом у него будет Мельников – боксер совсем иного темперамента и стиля, человек уже очень взрослый и не совсем ему приятный. Неумеренно самонадеянный и эксцентричный. Но его назначил тренер, и ничего не оставалось, как принять это за должное: Савченко крепкий оказался орешек, вспомнил Костя. Сухой, жилистый, длинноногий, прыгает, как козел. А руки тоже длинные, как грабли. А бьет – точно хлыстом щелкает. Пожалуй, он один из немногих, кто сейчас употребляет свинг, давно вышедший из практики боковой удар. Кажется, Агуренков очень мастерски им пользовался. Но Савченко можно – у него подходящая комплекция. Хотя еще неопытен. Слишком раскрывается и лезет на рожон: бей – не хочу. Вот и получил такую штуку по челюсти, что у него ножки подломились в коленках и он тюкнулся головой о настил. Рефери испугался, смешно засуетился и даже считать не стал, объявил победу нокаутом. В раздевалке, понюхивая ватку с нашатырным спиртом, Савченко удивлялся: «И как же я наткнулся на удар? Ну, не помню. Ничего не помню».

Потом был Бубнов – спокойный и техничный боец из «Спартака». С ним работали практически на равных. Косте бой доставил даже какое-то особое удовольствие. Оба они не нахальничали, зря не суетились, старательно демонстрировали свое умение, не нарушали правил, действовали чисто и культурно. «Обмен любезностями при помощи жестов» при небольшом преимуществе Кости закончился его победой.

Сегодня в полуфинале с Костей встречался его одноклубник Адик Круглов. Вон он эффектно разминается, выпячивает колесом грудь, пружинит ногами, картинно приседает, прыгает. Ну тебе заслуженный артист из цирка… Где он только успел этого нахвататься?

Костя не торопясь сделал несколько силовых упражнений на дыхание, повторил с уклонами и нырками любимые приемы.

Из включенного динамика раздалось торжественное:

«Победа за явным преимуществом присуждается Петру Иконникову – «Наука». (Послышались аплодисменты.) На ринг вызываются…»

Информатор назвал фамилии.

«Ах, черт возьми, выходит, Толя Беляев проиграл», – с сожалением подумал Костя о парне из своей секции, к которому относился с симпатией.

– Ничего, Толик, не унывай, – сказал он ему, когда тот проходил мимо с понурым видом. – Бывает…

– Да понимаешь, – поднял тот голову, – в первом же раунде вывихнул палец. Не повезло. Не могу бить правой – как молниями в руке шурует. Еле дотянул до конца.

Он пошел дальше. А Костя сел отдохнуть на скамью и случайно оказался по соседству с группой отработавших ребят веса «перо», «мухачей», «петухов». Сбоку стоял полутяж с наивным детским лицом, которому выходить на ринг было еще не скоро.

– Собрались мы недавно, – говорил щупленький незнакомый Косте паренек. – Ну, дерябнули по махонькой. Покалякали о том о сем. – На бледном лице паренька заиграла усмешка. – И вдруг кому-то в голову пришла дикая идея: пройдет ли кто из нас босиком по Садовой?

– Это зимой-то, по снегу, так, что ли? – уточнил для ясности полутяж.

– Ну да. По снегу. Просто так всякий дурак пройдет. А меня одна девчонка подначивала: ты же трус первого разряда, говорит. У тебя смелости ни на копейку. И так далее. Тогда я во всеуслышание заявляю: «Я пройду…» Снял ботинки, засунул в них носки, связал шнурки, перебросил обувку через плечо, закатал брюки до колен и зашагал по Садовой. А они сзади горлопанят, хохочут. Вечерело. Воздух был уже сизый, дымчатый. Вдруг вижу, марширует за мной какой-то полувоенный дядя в папахе. Я быстрей. Он – за мной. Я перепугался. Думаю, сейчас заберет за нарушение общественного порядка. Сел скоренько за бордюр. Оглядываюсь – мать честная! – стоит надо мной, как Каменный гость. У меня все поджилки затряслись. И тут он зарокотал: «Этого, молодой человек, может быть, кто-нибудь и не поймет. Но я оценил хорошую студенческую шутку. Я-де дважды герой, генерал в отставке. Дайте вашу руку». И не улыбнется. У меня, конечно, отлегло. А он повернулся и зашагал дальше.

– А холодно ногам-то было? – любопытствовал полутяж.

– Да нет, ничего. Оледенели и не давали никаких ощущений.

Костя настолько заинтересовался рассказом, что даже на минуту забыл о предстоящем бое.

– Привет, Кот, – раздался над ухом веселый голос. (Оглянулся – рядом незаметно присел Роман.) – Ну, как настроение? Ты, я вижу, мрачен. Неужели мандражируешь?

– Нет, – ответил Костя, поворачивая во все стороны крепко перебинтованный кулак. Ему не хотелось, чтобы Роман заметил сухость, натянутость, того, что он последние дни сторонится, избегает его.

– Ты когда дерешься? – бодро спросил Роман.

– Я работаю через одну пару, – ответил Костя.

– Ни пуха тебе… – Роман похлопал Костю по коленке и как-то соболезнующе взглянул. – Противник у тебя крепкий. Соберись, старина. И побей его, нахала. Кстати, я сдержал слово. Никому ничего, кроме Жени. Она здесь, в зрительном зале. Надеюсь, ее присутствие тебя вдохновит. Ну, еще раз успеха. Будем болеть за тебя. – Прежде чем ретироваться, он, улыбаясь, приветственно поднял Руку.

Костя как-то безразлично кивнул ему вслед. «Вот чудак. Зачем привел Женю?» – вяло подумал он и стал беспричинно оглядываться. А это было первым признаком, что он нервничает.

На ринг вызвали последнюю пару легковесов, и голос по радио объявил:

«Приготовиться боксерам первого полусреднего веса Круглову и Табакову».

Костя стал надевать перчатки. Ведь бой на ринге мог кончиться до времени, в любую минуту, и надо было быть готовым к выходу на сцену, под свет прожекторов и взгляды сотен глаз.

– Завяжи, – попросил Костя полутяжа.

Тот затянул шнуровку и машинально завязывал перчатки, а сам повернул голову к разговору «мухачей», который, как видно, его совершенно увлек. Он закончил, мельком проверил шнуровку и дружелюбно подтолкнул Костю в спину:

– Желаю успеха.

Костя отошел от него, и в этот момент к нему приблизился Адик Круглов. Он тоже был уже готов к выходу.

– Отойдем в сторону, есть разговор, – сказал он, болезненно морщась.

Они подошли к шведской стенке.

– Ну вот что, – сказал Адик каким-то не своим обычным, самонадеянным, а искательным, слегка хрипловатым голосом, – хочу предупредить откровенно: твой первый же удар сюда, – он коснулся перчаткой левой надбровной дуги, где Костя заметил белую наклейку из пластыря, – рассечет мне бровь, – продолжал Круглов. – Это сразу же даст тебе победу. Но давай решим спор по-честному. Если не хочешь, скажи сразу. Я хоть буду знать, что ты за человек.

Костя смотрел на Круглова, соображая. Тот ждал ответа, и через его приоткрывшиеся губы просвечивала желтая коронка.

– Что ты предлагаешь? – переспросил он. Казалось, само собой разумеется, что если у тебя повреждение, то нечего и выходить на ринг. Стоит только обратиться к врачу…

– Не хочу уступать без боя, – наконец зло выдавил из себя Круглов. – Но все должно быть по-честному. Ты не думай – буду драться в любом случае.

– Хорошо, – сказал Костя, – я постараюсь не бить сюда. – Это условие Круглова ставило его в крайне невыгодное положение.

Они выходили на ярко освещенную сцену с разных сторон кулис: Костя – с одной, Круглов – с другой. По дороге к рингу Костя успел пожать руки победителя предыдущей пары. Он легко скользнул через канаты на брезентовый настил ринга, ступил боксерками в низкий ящик с канифолью, который ему подтолкнул его секундант Мельников, крутнулся в нем ногами несколько раз, вытолкнул ящик.

В его угол подошел высокий суровый рефери – бегло осмотрел перчатки, дернул за резинку трусов, направился в угол Круглова. Мельников достал из стакана с водой белую каучуковую капу и одел ее на зубы Косте. Рефери жестом пригласил боксеров к центру ринга. Здесь он сказал им несколько обычных фраз о том, что надо строго соблюдать правила и безоговорочно слушать его команду. Оба боксера кивнули. Они протянули навстречу друг другу руки в перчатках и коснулись ими.

– Боксеры готовы, – громко сказал рефери, отталкивая боксеров привычным жестом к их углам.

Еще не успел Костя дойти до своего, как уже глухо и коротко – баммм! – прозвучал гонг. Костя резко обернулся и пошел навстречу Круглову. Зрение его было обострено до предела, и видел он все осязаемо четко: и ярко освещенный квадрат ринга, обтянутый перевязанными бинтами-канатами, и строгих деловых судей, и длинный стол главной судейской коллегии, и часть зрительного зала, который состоял из множества бледных пятен и набычившегося Круглова, и ртутный блеск его глаз, и яркое белое пятнышко наклейки на его надбровной дуге.

Но все сейчас как бы разделилось в сознании и восприятии Кости: здесь, на ринге, был для него один требующий личного участия живой, реальный мир, одна жизнь, с ее жестокими и неумолимыми правилами, и законами, которым он добровольно обязался подчиняться, со своими и мгновенными и бесконечными течениями, и трудной психологией, а там, за канатами, был другой мир, другая жизнь, похожая сейчас на абстракцию, но имеющая тем не менее свое самое конкретное и осязаемое отношение к бою и свое особое на него влияние.

Сотни глаз напряженно следили за началом поединка, и среди них были глаза Жени. И между ее взволнованным и встревоженным взглядом, и стройным молодым боксером в перчатках, которым действительно оказался Костя, тоже существовала никому не ведомая, не поддающаяся анализу и определению внутренняя связь и одновременно глубочайшая пропасть.

– Бокс! – скомандовал рефери, взмахнув рукой.

И сразу после его подстегивающего возгласа они сошлись в центре и обменялись пробными первыми ударами.

Им не нужна была обычная разведка, они и так хорошо знали все друг о друге. Круглов рвался к ближнему бою – здесь он имел преимущество. Он был типичным силовиком и отрицал игровой бокс. Костя предпочитал обстреливать противника с дальней или, в крайнем случае, средней дистанции.

Что-то пришло вдруг такое, что мешало сосредоточиться, отвлекало внимание. Не было обычной легкости и задора, связывала, подавляла волю какая-то не осознанная до конца обреченность. Но это настроение только мелькнуло, как мимолетное предчувствие, и тут же исчезло, оставив в душе холодок.

На него, словно танк, лязгающий гусеницами и содрогающийся от бешено ревущих моторов, остервенелый в слепой решимости все смести и сокрушить на своем пути, двигался Круглов. Вот он идет вперед, и в глазах у него неумолимая жажда победы. Ради тщеславия, ради самой победы, ради преклонения других, ради утверждения своей собственной силы.

А зачем ему, Косте, выигрывать? Что для него в этой победе? Чтобы изменить о себе мнение Жени? Чтобы привлечь ее к себе? Но выбор уже сделан. Только что перед ним были торжествующие глаза Романа. Он хотел скрыть свою радость, но не сумел. Он привел сюда Женю развлечь, будучи осведомлен, насколько опасный сегодня у Кости противник. Ну и что ж, пускай. Ее присутствие ничего не изменит. Напротив. Она знает его другим, – он и не должен ее ни в чем разубеждать, доказывать, что он не такой, каким она его себе представляет.

Какие все-таки у Круглова пустые, бессмысленные глаза. Прямо-таки безнадежно пустые. Когда-то он при Косте ругательски выругал литературу; «Из всех предметов самый сволочной».

«А ты сколько книг прочитал?»

«За последние три года ни одной».

Вот так-то: и еще гордится этим, дремучая скотина.

Круглов атаковал первым. Его атака выглядела эффектно. Он обрушил на соперника град быстрых ударов. Одна серия следовала за другой. Несколькими одиночными встречными левой Костя остановил натиск. Он понимал, что эти наскоки больше показные и настоящей опасности не представляют. Они как бы прелюдия к яростному, ожесточенному, настоящему столкновению. Круглов стал кружить вокруг него, делая ложные финты обеими руками и покачивая корпусом и головой. Он выбирал момент для нападения.

В этом покачивании было что-то завораживающее, как плавное покачивание удава перед молниеносным броском на свою жертву. И вот он решился – стремительный выход вперед с нырком под встречный удар Кости, который пришелся по воздуху. Всей своей умноженной прыжком мощью он ударил левой по корпусу, в самый низ грудной клетки – в опасной близости от болезненно уязвимой области печени. Удар правой, частично скользнув по перчатке, пришелся в голову. Ухнули в колокол. Бум-м-м! И шквал ударов. Та-та-та-та… Словно тяжелый пулемет.