Текст книги "Трудный Роман"

Автор книги: Георгий Марчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Костя повернулся к Жене:

– Возьми-ка прочитай на досуге. – Он сунул ей листок, вырванный из тетради, и поспешно отвернулся.

– А что здесь? – Она развернула листок, пробежала глазами, второй раз. – Ничего не понимаю… Какие-то буквы. Ну явная бессмыслица… – бормотала она.

На бумаге было крупно начертано: ЮНЮНИНЬНЬТОБОБЯЧЛСЯЛЕЛЕЛЕ.

У Кости плечи поднялись торчком и в таком неестественном положении словно окаменели. Женя постучала в его спину согнутым указательным пальцем; он не обернулся; тогда она ткнула сильнее.

– Ну, чего тебе? – Он чуть-чуть повернул к ней лицо.

– Что это?

– Анаграмма. Зашифрованное сообщение.

– Хорошо. Но как же я его расшифрую? – Женя наморщила лоб. – Буду теперь мучиться.

Все словно ждали сигнала, чтобы подняться и разойтись. Люда окончила чтение, закрыла тетрадочку и вопросительно посмотрела на председателя. Он вежливо улыбнулся ей и, обращаясь ко всем, строго спросил:

– Вопросы есть?

– У меня маленький вопросик, – поднялся со своего места Черникин. – Какого, извини, лешего ты четверть часа морочила нам головы? – Он говорил совершенно нормальным голосом.

– Я пользовалась рекомендательной литературой, – запинаясь, ответила Люда.

– Головой своей, к сожалению, ты не воспользовалась, – убежденно заметил Черникин. – А зря!

– Вопрос не по существу, – строго одернул его председательствующий Пономарев.

– Пожалуйста. Есть и, по существу. В каком возрасте можно познать счастье?

– Как – в каком возрасте? – удивилась Люда.

– Не валяй дурака, Черникин, – попросил Володя.

– Если хочешь знать – с самого детства, – нерешительно высказала Люда собственную оригинальную мысль и опустила глаза.

– Есть еще вопросы?

Вопросов не было.

– Есть желающие выступить? Кто был назначен оппонентом? Ты, Черникин? А ну, иди, голубчик, сюда…

– Я не моху выступать, у меня хорло болит, – неожиданно снова захрипел Черникин. – К тому же в принципе я согласен с докладчицей. Она все правильно обрисовала. – Он оглядывался в поисках сочувствия. – Пусть девчонки начинают. Они всегда хотят быть первыми.

– Да это же форменное безобразие! – запальчиво выкрикнула Наташа Семенцова.

То, что накипело у нее, разом вдруг прорвалось в этом возгласе. Костя и Роман переглянулись.

– Это почему же? – удивился Черникин, не ожидавший, впрочем, как и другие, такой бурной реакции на свою реплику.

Наташа быстрым, решительным шагом вышла к столу председателя. Оперлась о спинку стула рукой.

– Вот уж кто любит поспорить, – кивнул Роман. – Ей и неважно о чем. Ты еще и рта не открыл, а уж она твердит: «Я не согласна». А с чем, сама не знает.

Роман все никак не мог простить Семенцовой ту самую «одну девочку», да и дружбу Жени.

По правде говоря, Наташа заподозрила в Черникине автора заметки об эмансипации. Уж его-то она чаще других ругала за непочтительное отношение к девочкам.

– На днях я подошла к мальчишкам, вижу, спорят, аж чубами трясут. Думаю, о чем они так? Представьте, доказывают, что в силу ряда причин девушки в целом развиты хуже ребят. Разумеется, в умственном отношении. Ребята-де интересуются подводными киносъемками, электроникой, кибернетикой, а девчонки, мол, одними модами. Да это же несусветная чушь, типичные обывательские разговоры… Анти… анти… – Наташа едва не выпалила «антисоветская», да вовремя спохватилась и теперь заикалась, подыскивая нужное слово. – Антигуманная идея. Вот что это такое.

– Подслушала, так помалкивала бы, – укоризненно покачал головой Чугунов.

– А недавно на выставке, – продолжала Наташа изливать свои обиды, – спрашиваю у Гастева: «Что тебе больше всего понравилось?» – «Мумия», – отвечает. Разве не издевательство?

У Романа только чуть-чуть приподнялась левая бровь.

– И вот последний факт. Заметка, подписанная «Рыбий глаз». Спрашивается, на чью мельницу она льет воду?

– Конечно, на мельницу врага, – поддакнул неутомимый Черникин. – А враг, как известно, не дремлет…

– Тебя не спрашивают, – отрезала Наташа. – Так что сиди и помалкивай. Тоже умник выискался…

Роман раскрыл тетрадку и стал рисовать чертиков, прислушиваясь к тому, что говорит выступающая.

– Мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо, – запальчиво продолжала Наташа. – Перестань кривляться, Черникин. У тебя одно на уме. Не трудно догадаться.

– До чего ты догадливая! – в восторге кричит Черникин. – Конечно, одно! Уроки…

Наконец Наташа выговорилась и направилась к своему месту. Женя подалась вперед и помахивала ладонью вытянутой руки, привлекая внимание председателя.

– Мне бы хотелось сказать несколько слов о правде и честности, – начала она негромко, словно разговаривая с кем-то. – Потому что без честности не может быть настоящего человека, как без воздуха не может быть жизни. Помните, Горький сказал о Ленине: «Прост, как правда». Ленин был и велик, как правда.

А мы? Умеем ли мы быть правдивыми, не размениваться на мелкую ежедневную ложь? Умеем ли мы бороться с подлостью, какую бы форму она ни принимала? Быть в каждой мелочи честным? Не списывать, учить уроки, выполнять обыкновенные поручения, помогать дома, верить людям…

Иногда мне кажется, что мы решили: раз все хорошо, то и незачем с чем-то бороться, что-то отстаивать. Думаем одно, но ради собственного спокойствия говорим другое. Так постепенно, шаг за шагом и становятся обывателями, боятся риска, ошибок, не имея мужества признаться в этом даже себе. Маленькие соблазны побеждают волю. Чтобы угодить своим слабостям, идут на мелкий обман – «ложь во спасение», но при этом стараются казаться лучше и умнее, чем есть. Слышите, вы, люди? Так изо дня в день и гибнет человек. Человек… Вот что обидно.

Женя стала приводить примеры из жизни школы и класса, а Роман вдруг почувствовал, что первоначальный интерес к ее выступлению как-то незаметно уступил место смутной тревоге. Появилось опасение, что она может вот так же прямо и просто сказать и о нем, о той истории, которая заставила его бежать из прежней его школы. И еще, чего доброго, вслед за Фантазеркой назвать его подлецом.

Он опустил голову, весь как-то сник. Он пытался понять, что же его так поразило в ее фразе: «Быть в каждой мелочи честным…»

Да, черт возьми. Если бы это сказала одна Женя. Роману осязаемо отчетливо вспомнилось, что буквально те же самые слова не так уж и давно повторяла ему Фантазерка. Это было почти накануне того самого случая. У нее горели глаза: «Человек должен быть идеально честным». Он снисходительно посмеивался: «И идеально смелым?» – «Да, и идеально смелым!» – «И идеально умным?» – «Да, и идеально умным…» – «Наивно и глупо, – резюмировал он высокомерно, как будто был причастен к высшей истине. – Идеального ничего нет. Кому нужны эти крайности? Человек одинаково способен на подвиг и на подлость».

Роман внимательно рассматривал трещинки на крышке стола. До чего же они одинаково мыслят! Уму непостижимо.

Женя села, и сразу же вскочили двое или трое, многие тянули руки.

Так, стоило покатиться с горы одному камешку…

Как вслед за ним покатились другие.

… Прежде всего человек должен быть полезен. Да, да, да. Хотя бы тем, что делает гвозди. Полезен не себе, а всем…

… Слишком суровое время для нежностей. Нельзя расслаблять волю и чувства. Время мечтателей и поэтов еще не пришло. Суровость, собранность, деловитость – вот что такое современный человек.

… Не все в классе, кто впереди, – лучшие, настоящие люди.

… Хотим быть модными, а они ополчились. Вот и потеряли контакт. Вместо того, чтобы вместе найти золотую середину…

… Современный человек должен быть мечтателем и поэтом. Человечество движется от жестокости к гуманизму.

… Найти место в жизни – это первая и самая большая удача. Хочу, чтобы моя жизнь была похожа на жизнь моего поколения. Чтобы мне завидовали потомки…

Перебивали друг друга, вскакивали с мест, размахивали руками, кричали, спорили одновременно несколько человек. Казалось, в этом шуме ничего не поймешь, но они понимали. Обижались, хохотали, никак не могли добраться до истины, хотя и чувствовали, что она где-то совсем рядом.

Роман не участвовал в общем споре.

Хмурился. Покусывал губы. Было такое ощущение, будто косвенно, через всех участников диспута к нему снова обращалась Фантазерка, обвиняла его. А он возражал.

Все предельно просто. Мир, материя, молекулы. Встретились двое – разошлись. Зачем же усложнять очевидные вещи? Помилуй, бог, что за чепуха лезет ему в голову? Откуда взялись эти глупые мысли о подлости? Чьей? Какой? Все так относительно… Сколько у него было таких дней, когда вся душа потрясена какой-то, казалось бы, важной для дальнейшей судьбы мыслью. Но потом она блекла, терялась, исчезала навсегда. Потерянные мысли, обманчивые, потерянные чувства. Почему бы не жить спокойно? Ведь наверняка другие даже не подозревают, что тебя могут мучить какие-то проблемы. А это почти одно и тоже, будто их не существует вовсе. Она сама обманула его – втянула в глупую, никчемную игру в любовь, а затем предъявила счет. То есть свои права. На его честь, его солидарность. Неужели ей было не ясно, что все только игра, что он никогда не принимал ее всерьез?

А диспут продолжался…

… Идеал – это что-то такое, к чему все время стремишься, но чего никогда не можешь достигнуть. Так же, как и линии горизонта.

… Один мой знакомый весь день в бегах. Все куда-то спешит. Спрашиваю: «Куда?» – «Спешу жить». – «Для кого?» Удивляется: «Как – для кого? Для себя».

… Можно ли жить без ошибок? Нельзя. И незачем. Стерильных людей не бывает.

… Сильные чувства рождают чрезвычайные обстоятельства. В обыденной жизни нет места для сильных чувств.

… Неправда. Обыденные чувства у обыденных людей. У сильных – сильные…

Но разве он, Роман, виноват, что она такая взбалмошная? И что у них полная несовместимость характеров, взглядов. Все идеализировала и от него требовала того же. А если он другой? Если у него холодный, рациональный ум, которому подчинены чувства? Этого она не могла понять. Если он не слезлив и лишен глупой жалости. Кстати, прав Горький: зачем человеку жалость? Его уважать надо…

Однажды с восторгом сообщила, что они, собравшись у одной девчонки, всю ночь слушали музыку. Он иронизировал: «Дуракам закон не писан. Ночью спать надо». – «Вот и пусть спят дураки», – выпалила она.

И все же… Почему случившееся поразило ее как гром среди ясного неба? Роман никак не мог понять этого.

… Поздно родились. Сейчас даже подвига стоящего не совершишь. На целине мы уже не нужны, а в космос нас не пускают. Даже пожаров и утопающих скоро не будет.

… Много неясных вопросов. Ищешь ответа в фильмах, на которые до шестнадцати лет не допускают, и все равно не находишь.

Конечно, это было страшно унизительно. И как вспомнишь – мурашки бегут по коже и во рту появляется обидная слюна. Они остались одни в кабинете физики. Вернее, он почему-то задержался, и она замешкалась. Подошла к нему вплотную, виновато улыбаясь, и сказала, что давно не видела его, и стала снимать какую-то пушинку с его плеча. И смотрела на него ласковыми, влюбленными глазами. Он машинально положил свои руки ей на талию. Впрочем, он этого совсем не помнит – во всяком случае, плюс ко всему приплели, что они обнимались.

Они целовались и, конечно, ни о чем не думали, то есть забыли решительно обо всем на свете. Так уж всегда бывает, когда целуешься. Ни для кого это не секрет. Только, конечно, надо выбирать подходящую обстановку. Но нечаянно же получилось. И в этот момент – надо же! – влетела туда учительница. Человек, в общем, неплохой, но тоже с правилами и принципами. Да еще при исполнении, так сказать… Растерялась, выскочила и даже стукнула дверью. Но они и этого не услышали. Учительница решила – а вдруг дети туда зайдут? – и вернулась, а с ней еще кто-то зашел.

Одним словом, данная История, или Дело, или Случай, получила огласку, была обнародована и, следовательно, требовала принятия мер. Их вызвали к директору. Вот здесь-то и начинается самое неприятное. Она храбро во всеуслышание заявила, что любит его. И мучительно покраснела. Эта пичужка была готова защищаться не на жизнь, а на смерть.

… Люди без воли трусы. А раз трусы – значит, слабые. Такие чаще всего бывают неискренними.

… Равнодушие – страшное слово. Давай бой дряни любой своими руками, своими ногами, своей головой. Бой равнодушию!

… Как можно молчать, когда кто-то попирает правду?

Конечно, это было в высшей степени унизительно, когда кто-то лезет тебе в душу, задает пошлые вопросы, смотрит на тебя двусмысленными, оскорбительными глазами. И незачем вообще было объяснять, что и как! И так все ясно. Если бы они захотели понять… Но кто дал ей право говорить о том, чего у них не было, или, во всяком случае, у него? И вообще он не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме их двоих, выяснял их отношения. Пожалуйста, пусть наказывают за то, что они целовались в школе, но сам по себе их поцелуй никого не касается.

Он так об этом и сказал. Резко, даже грубо. Сразу же после ее слов о любви. И вовсе не к ней прямо это относилось. Но так получилось, что внешне, видимо, была прямая связь между ее и его словами. Он сказал отрывисто и сердито, как сейчас помнит, всего одну фразу: «У меня к ней никогда ничего не было».

И эта пичуга встрепенулась, как будто он выстрелит ей прямо в сердце, и дрожащим, срывающимся голоском закричала: «Ты подлец! Такой ты мне и даром не нужен!» И с этими словами бросилась вон из комнаты.

И все поняли, что дальнейшее разбирательство этого Дела, Истории или Случая потеряло всякий педагогический смысл.

Вот так все и кончилось. Полноте, кончилось ли? Он чувствовал себя безнадежно усталым. Безнадежно взрослым. И знал, что от этого сковывающего чувства никак не освободиться, пока не решит: прав он или не прав – вопрос почти гамлетовский. И так же трудно на него ответить. И кажешься сам себе сплетением сплошных противоречий. И мучительно маленькой, ничтожной, затерянной в пустыне песчинкой. Которая летит туда, куда ветер дунет.

… И все равно надо быть в каждой мелочи честным…

Роман прислушался. О чем они там спорят? Дети. Все эти хитрые построения незрелого ума разлетаются, как песчинки, едва дунет ветер покрепче. И никогда нет готового рецепта на все случаи жизни. И лекарства против ошибок. И если ты раз ошибся, то выходит, что это непоправимо. Песчинка-ошибка становится глобальной. Грузом, который не могут выдержать плечи. Вот что хуже всего.

… Девчонки сами зазнаются, делаются все более гордыми и недоступными. Из-за своих секретов, причесок, бигудей, нарядов, танцев им просто некогда взглянуть на нас. И нас же еще во всем обвиняют.

«Это Черникин разглагольствует… Наконец-то набрался храбрости», – мельком отметил про себя Роман.

… Когда видишь на улице веселых парней, понимаешь – им спешить некуда да и незачем…

… А тем двоим, что целуются на скамейке в отдаленной аллее парка, хочется, чтобы этот миг длился целую вечность…

Дверь отворилась, и в класс вошла Калерия. Собственной персоной. С вытянутым выражением на лампадном лице. Помахала рукой: сидите-сидите. Почти умильное, деликатное выражение. Как это Костя говорит: «Я понимаю, я понимаю». Дети, деточки, детишки, спорьте: ведь в споре рождается истина. А истина вам нужна, как манная кашка. И надо, чтобы это была правильная истина. Соответствующая вашему возрасту. Посильная для пережевывания. И если вы, упаси бог, чуть ошибетесь, то именно для этого тут я – Великая Болотная Мымра. Сразу же помогу, подскажу, укажу направление. Я опоздала, но это ничего. Сейчас наверстаю. Разберусь. Ну-ка, ну-ка…

Она и села на краешек скамьи, готовая привскочить сразу же, как только будет произнесено крамольное слово, чтобы тут же… И выставила вперед, как локатор, свое ухо. Второе было как бы для маскировки, торчало формально. Бездействовало, так как от природы или с младенчества было глухим.

О чем они там булькают, эти младенцы? Ах да! О смысле жизни! А есть ли жизнь на других планетах? Нету, конечно. Выдумали болваны. Всякие там псевдоученые. Жизнь есть только на Земле! И баста.

«Ах, мадемуазель Мымра, как вы прелестны! – насмешливо думал Роман. – Но лучше бы вы спали. Или оставили нас в покое. Право же, нехорошо, так далеко вперед выставлять свое ухо. Эй, мальчики, звякните что-нибудь такое, чтобы у нее лопнула эта самая барабанная перепонка. Уж если быть глухой, то лучше сразу на оба уха. И в мире наконец воцарятся порядок и тишина. Впрочем, не стоит звякать: даже с точки зрения физики, это огромное количество затраченной энергии, а результат будет один и тот же – ноль. Оставьте ее в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью. Все равно все вы лодыри и растяпы, не поймете тонкой поэзии ее души».

«Ба-ба-ба! Кто там так громко кричит? Черникин! Так я и знала! А ну, придержи язык, недоросль, младенец. Придержись, придержись! Не видишь, я хочу сказать. Чтоб ни о каких больше поцелуях и скамейках! Поняли? То-то же». Она передохнула, снова встала, поправила, села, передохнула. Она не просто присутствует, она выполняет миссию, а миссия – это серьезно. Снова встала, поправила. Какая там еще, прости господи, любовь в семнадцать лет? Вам говорят, олухи царя небесного, неслухи, несмышленыши, не диспут, а какая-то отсебятина.

Сердце Мымры исполнилось благородного негодования и педагогического восторга. Ну, если бы она не держала всю эту гоп-компанию в крепких ежовых рукавицах! Если бы не правила, куда бы занесли словопрения этих лихих субчиков? Кто знает, до чего бы докатились.

А так все в ажуре, в полном порядке. Диспут, как телега, катится в нужном направлении. Правда, все тише, тише, тише. Медленней, медленней. Остановился. Что такое, в чем дело? Выдохлись, иссякли. Нельзя, говорите, одной ногой шагать все время. Надо вперемежку двумя – левой и правой? Иначе нарушается сам принцип ходьбы?.. Ах, скажите, какие принципиальные! Та-та-та-та-та. Тише-тише. Не орите.

«Бу-бу-бу…» – не говорит Калерия, а давится словами. В глазах указующие персты. Внемлите, недоразвитые. Образовывайтесь. Подковывайтесь. Исправляйтесь. Пока не поздно.

Кто уж там ее возмутил какой-то бездарной репликой – для истории это не важно. Но незаметно для себя перешла она с лояльного дискуссионного тона на нравоучительный, с нравоучительного на укоризненный, с укоризненного на разгромный. Вот она им покажет, все сейчас припомнит. Небу станет жарко.

– Модные прически? Пошло и несвоевременно. Юбки выше колен – безнравственно. Особенно для детей. Это некрасиво, вульгарно. Это подрыв дисциплины. Это тоже, если хотите, мораль… Почему? Гм, гм…

В глазах учеников один за другим гасли огоньки. Темнота и скука, скука.

– Я уверена, что если копнуться, то вы и понятия не имеете, что такое настоящий современный человек…

– Копнитесь…

– И копнусь, Табаков. Тихий-тихий, а тоже смотри-ка, с подковырками. Перебил. На чем я остановилась?

– На небе…

– Это кто сказал?

– Вы сами…

– А ну замолчите. О господи, ну и дети! Какие там дети? – Мымра, как паровоз, перевела дыхание. – Вы не дети. Вы шалопаи. Думаете только о танцульках.

Роман поднялся, взял портфель и направился через весь класс к двери.

– Эй вы, послушайте, новенький! Вы куда? – Мымра уставилась на Романа, как вопросительный знак на точку.

– Домой. У меня голова болит, – равнодушно объяснил Роман. – Ведь это не урок.

– Да, да… – запнулась Мымра. – Но существуют какие-то приличия. Надо хотя бы попросить разрешения.

– Я не хотел перебивать ваше выступление, – терпеливо и вежливо объяснил Роман, глядя себе под ноги. – Извините.

– Ну хорошо, идите, если голова болит, – сердито отпустила его Мымра и проводила обиженным, недоверчивым взглядом.

Диспута уже давно не было. Было и скучно, и грустно, и некому… Вот именно некому…

Хотелось спать.

– Если бы можно было так: ты вроде бы сидишь и смотришь в рот Мымре, а сам, невидимый, в это время сладко спишь на воздушной кровати. Вот было бы здорово! – шепнул Черникин Косте.

– Ага. Или смотришь кино и уплетаешь котлеты.

Хотелось есть. Ведь даже самой лучшей проповедью сыт не будешь. Все томились: когда кончится мука?

Уж эти деточки, бушевала Мымра. Им бы только круть-верть короткими юбочками, коленочки показывать, показывать стройные ножки. Для приманки этих великовозрастных ангелочков с усиками и сигаретками в зубах.

– Ну, кому это нужно? – громко вздохнула Женя. – Сил уже никаких нет.

– Чтооооо? Что ты сказала? – Чеканила слова, как шаги гвардейский пехотный полк на параде. – Не-год-ни-ца! Вон! Из класса!

– А почему? – спросила обиженно Женя. Как будто и так не ясно – почему.

– Потому что не умеешь себя вести. Потому что… потому что тебя не интересует, что говорит для вашей же пользы умудренный жизнью человек.

– Никого это не интересует. Вы нам весь диспут испортили.

– Ах так! И вы согласны с ней?

В ней крутой, необузданной яростью заклокотал гнев, прилил волной к голове, подрумянил лицо. «Сколько я для них сделала, разве они что-нибудь поняли?» – с горечью не раз думала Калерия Иосифовна. Одному сорванцу не поставила двойку, пожалела его, а назавтра он пробежал мимо, на ходу небрежно кивнул: «Здрассь!» – «Здрасссь!» Это еще хорошо. На улице он вообще не узнал ее.

В институте был случай, который запомнился ей на всю жизнь. На семинарских занятиях по философии преподаватель попросил ее раскрыть тему «Отрицание отрицания». Она довольно связно ответила, но что-то насторожило доцента, и он попросил ее подробней объяснить, как она понимает один из примеров. Она стояла как истукан и не могла двух слов связать. Хоть убей, она не понимала, чего он от нее хочет.

Это было ужасное, мучительное состояние. Стояла и молчала. В ушах – звон, в глазах – туман. Доцент, деликатный человек, все понял, посадил ее и вызвал другого студента. Но она до сих пор так и не знает, чего он все-таки от нее хотел. Вот такое же мучительное состояние появилось у нее уже здесь, в школе. И сейчас она не понимала ни учеников, ни того, чего они хотят от нее.

Ну, спрашивается, разве не она отдает всю себя без остатка этим неблагодарным существам? И все-таки они не верят ей, потому что она, по их мнению, Мымра. Да, именно поэтому. Однажды она даже услышала, как они говорили между собой: «Ей нельзя верить, потому что она Мымра». Представляете? И тогда она сказала себе: «Все. Хватит с ними либеральничать…»

Увы, лишь тягостное молчание было ответом на этот крик души. А как известно, молчание – знак согласия.

Учительница, промахнувшись несколько раз, схватила короткими пальцами свою сумочку и выскочила из класса. Громко хлопнула дверью.

Нашлись, конечно, и такие, что сказали, что не надо было браться за оружие, и такие, что сказали, что не надо было дразнить гусей, и такие, что сказали, что все это, конечно, так, но учитель есть учитель, какой бы он ни был, и не стоит идти на крайности.

Короче, это выглядело ни много ни мало, как предательство. И Женя, обжигая класс возмущенным взглядом, спросила:

– Почему же вы при ней промолчали? Почему никто не встал и не сказал, что я не права?

Но и на этот раз ответом было лишь уклончивое молчание.

Тогда Женя медленно надела через плечо длинный ремешок своей сумки и, ни слова более не говоря, медленно пошла к выходу. У самой двери приостановилась:

– Так ведут себя только трусы и соглашатели.

– А вот и нет, – возразил Игорь Чугунов. – Просто у нас больше выдержки. – Но голос его звучал не слишком уверенно.

У выхода из школы Женя наткнулась на Романа, от неожиданности ойкнула, обрадовалась:

– А ты кого ждешь?

– Да просто так стою. Ну и ну. Не Мымра, а настоящий унтер. Даже во внешности какая-то скудость существования. От ее нотаций в скулах ломит.

– Да… Не любит она нас, – отозвалась Женя. – Мы ее почему-то все время раздражаем.

– Не пойму, отчего она такая двуличная? – сказал Роман.

– Да нет, она не двуличная, – возразила Женя. – Она, представь, по-своему, честная. Но, понимаешь, недалекая. А главное – и в этом ее трагедия – считает себя умной и передовой. Раньше, говорят, боролась против джаза, узких брюк, а сейчас против твиста и коротких юбок. И не потому, что они безнравственны или опасны для общества, а потому, что ей кажется, что они опасны… А разобраться – какое ей до этого дело? Кстати, а ты почему не выступал?

– А зачем повторяться? Толочь воду в ступе…

– Ах вон оно что… – огорчилась Женя. – Неужели у тебя нет своего мнения? И чувства личной ответственности?

– А кому они нужны? Мы только прилежные ученики. А все открытия уже сделаны. Чего же зря размахивать руками?

– Ты заблуждаешься. – В голосе Жени зазвучали резкие нотки. – Мы должны уметь драться.

– Но с кем? – насмешливо протянул Роман. – Уж не с Мымрой ли? Вот вы шумите, а что толку? Нет, я не хочу быть Дон Кихотом, сражаться с ветряными мельницами. Нынешний герой, эх, да что говорить… – Роман махнул рукой. Разговор доставлял ему необъяснимое удовольствие: он почувствовал, как в нем снова словно черт проснулся…

– Интересно, а какой же он по-твоему, герой нашего времени? – спросила Женя. И снова в ее голосе слышался протест. Только она пока удерживалась в вежливых рамках.

– Пожалуйста, – ответил Роман, по привычке непроизвольно подернул правым плечом, как всегда в минуты возбуждения. – Это интеллектуал, человек с холодным умом и горячим сердцем. А мы научились спорить с учителями и радуемся: вот мы какие самостоятельные… А чуть разговор посерьезней – в кусты. Поддакиваем и преданно заглядываем в глаза.

– Ты сам человек с холодным сердцем. – Теперь в голосе Жени сухость и сожаление. – В тебе говорит скепсис. А скепсис основан на отрицании. Зачем приписывать собственные недостатки всему поколению? Ты перестал верить даже себе. Но почему? Где твой общественный темперамент? Словно ты раньше времени состарился, а потому бездействуешь, да еще считаешь это внутренней свободой.

– Да, это верно. Всегда настоящим героем был человек дела, а не слова, – согласился Роман. – Я ничего не утверждаю, я только спрашиваю: дано ли мне право сомневаться и даже ошибаться? Ты же знаешь – стоит не так шагнуть, не так сказать – тебя сразу же обзовут подлецом. Ведь если не дано заблуждаться, то не дано искать и находить…

– А кто с этим спорит? – Женя посмотрела на Романа долгим, внимательным взглядом. – Конечно, каждому дано искать. Но искать, а не ныть и бездействовать.

Они подошли к дому Жени и распрощались. Роман долго еще бродил в одиночестве по улицам. Все спуталось, перемешалось в его мыслях. И Женя, и Фантазерка, и Семенцова, и Костя, и диспут, и Мымра, и Савельич, и он никак не мог соединить в одно целое несоединимое.

– Живем мы, Кот, лишь однажды, а сколько надо успеть… – говорил Роман, с видом завсегдатая усаживаясь за столик, на который им, махнув салфеткой, указал официант.

Несколько минут назад они с Костей переступили порог роскошного ресторана в самом центре города. Сдали пальто предупредительному гардеробщику с крючковатыми пальцами и быстрым, оценивающим взглядом.

Костя с любопытством осматривался. На стенах нарисованы пышные, полногрудые, розовощекие женщины, в потолок вмонтированы зеркала, а между ними яркое многоцветье гирлянд, букетов, выписанных щедрой рукой художника-декоратора. В центре круглого зала – фонтан. В глубине множество столов, покрытых белоснежными скатертями и заставленных приборами. Официант небрежно подал меню. Полистав его, Костя присвистнул.

– Что будем заказывать, молодые люди? – В предупредительно-любезном полупоклоне и голосе официанта холодный оттенок превосходства и насмешки, но молодые люди в таких тонкостях не разбирались. – Лимонад, ситро, боржом? Что-нибудь покрепче?

– Будьте столь любезны, подождите минуточку, – напыщенно ответил Роман. По его понятиям, именно так надлежало вести себя с обслуживающим персоналом.

– Слушаюсь, – в тон ему, подчеркнуто угодливо ответил официант, не двигаясь с места. Он своего достиг – клиент ломается, дерет нос, значит, все в порядке: чаевые будут.

– Два салата столичных, два бифштекса по-гамбургски, два кофе по-турецки и… Что будем пить, Кот?

– Может, чай с лимоном? – рассеянно спросил Костя, пряча руки под скатерть.

– Он пошутил. Чай не записывайте, – поспешно остановил официанта Роман.

– Ясно, – понимающе кивнул тот.

– Принесите, пожалуйста, маленькую бутылку шампанского. Двести граммов «Мишек». И полкилограмма апельсинов.

– Шампанского маленьких бутылок нет, есть только большие…

Отступать было некуда. Роман с Костей переглянулись.

– Ну, тогда большую, – неуверенно сказал Костя, не выдерживая затянувшейся паузы. – Уж как-нибудь одолеем.

– Совершенно верно, – подхватил официант, на лету черкая у себя в книжечке. Его взгляд и выражение лица стали мягче, добрее. – А крепенького не желаете? – добавил он, многозначительно сощурившись. – Коньячку или водочки?

– По сто граммов, – храбро заявил Роман, овладевая упущенной инициативой. – Армянского, пожалуйста. И непременно «три звездочки». Дело, видите ли, не в цене, а в том, что армянский «три звездочки» самый лучший коньяк, – доверительно, как сообщнику, объяснил он официанту.

– Совершенно верно, – поддакнул тот. – Но, к сожалению, армянского нет. Есть грузинский. Тоже неплохой.

– Хорошо, пусть будет грузинский. И лимон.

Официант удалился.

– Ты сказал – патронов не жалеть, а хватит ли нам? Тут, сам видел, какие дикие цены.

– Хватит. У меня десятка и еще кое-что мелочью наберется.

– У меня тоже есть деньги. Давно собираю на транзистор.

– На худой конец, рубль-два добавишь. Сегодня я угощаю. Мне семнадцать. Понял? Без двух минут мужчина…

Костя чинно пожал ему руку:

– Поздравляю младенца. Что же ты молчал? Я бы подарок тебе сделал.

– Пустяки. Разве в этом дело? Посидим, поболтаем. Подведем некоторые итоги существования. Как-никак, а мы на пороге совершеннолетия. То-то же. Откровенно, я приглашал и Женю. Увы, не смогла. Или не захотела. Все бегает, суетится. Закурим? Американские сигареты. «Кэмэл». Верблюд. Говорят, к ним добавляют наркотик для вкуса. Я у отца заиграл по случаю тезоименитства.

Официант принес закуску, шампанское, коньяк. Открыл. Наполнил шипучим вином высокие бокалы. Шампанское, пенясь, поднялось к краям.

– Выпьем. – Роман поднял бокал. – За исполнение желаний.

– За тебя, – торжественно провозгласил Костя, стукая своим бокалом о бокал Романа. – За рыцаря Печального Образа.

– Ты, пижон, Костя! За прекрасную Джульетту! И за ее Ромео!

Выпили. Легкий, приятный хмель окутал головы. Голоса зазвучали уверенней, громче. После второго бокала они, уже не стесняясь, рассматривали посетителей.

– Послушай, Роман. – Костя доверительно наклонился к нему. – Как у тебя с Женей?

Вопрос был слишком непосредственным. Роман хитро подмигнул:

– Интересуешься знать, как говорят в Одессе? Так же, как и у тебя. – Он снова подмигнул. – Мы с ней просто товарищи. Хотя я и в этом не уверен. Каждая девчонка для меня загадка. – Он засмеялся. – До тех пор, пока нечаянно не отдавишь ей ногу. Вот уж тогда она раскрывается до конца…