Текст книги "Трудный Роман"

Автор книги: Георгий Марчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Георгий Марчик
Трудный Роман

Всего один день заняли формальности перевода в другую школу. «Ну и отлично», – поздравил себя Роман. Ему хотелось сбежать как можно скорей от всей этой пошлости, от осуждающих или снисходительных взглядов, от пустоты молчания, которая образовалась вокруг. Даже вчерашние друзья и те промолчали, когда он понес директору заявление с просьбой отчислить из «вверенной вам школы». А теперь до него из-за неплотно прикрытой двери донесся неуверенный голос завуча: «Может быть, все-таки оставим его?..» – «Нет, нет, нет! – буквально взмолился классный руководитель. – Не тот случай. Пусть уходит. Поверьте мне, это будет лучше и для него самого».

Так закончился инцидент, взволновавший недавно всю школу. Десятиклассник и десятиклассница целовались в кабинете физики. Конечно, не ахти какое преступление. Но все-таки… Ученики посмеивались, учителя были смущены. Надо было принимать меры. Но какие? Решили не раздувать истории и ограничиться отеческим внушением провинившимся. Однако в ходе «серьезного разговора» десятиклассник с досадой бросил реплику, которая вызвала у десятиклассницы тяжелый нервный припадок: «У меня к ней никогда ничего не было. Целовался так, от нечего делать».

Десятиклассником этим и был Роман Гастев.

Он опередил всех, когда на следующий день принес заявление об уходе из школы. И никаких тебе пересудов, обсуждений, объяснений. Хотя нет, страшнее всего, пожалуй, было вновь встретиться с ее взглядом.

Ему казалось, стоит перейти в другую школу, как все тут же забудется. Оказывается, нет. Можно поменять школу. Но от себя не уйти.

Роман словно оцепенел за партой. Забыть… Забыть… Никогда ничего не было.

Как будто от этого действительно можно избавиться.

Вот если бы научиться управлять памятью! Ну хотя бы с помощью каких-нибудь химических реактивов. Или электроники. Выпил таблетку, нажал кнопку – пожалуйста. Все начисто забыто. Ну какое же подлое свойство у памяти – без конца подсовывать то, что хочешь забыть!

Она сама виновата. Должна была понимать, что все между ними только игра… Игра…

«Бу-бу-бу…» – монотонно отвечают у доски. Как томительно тянется время! Ладно. Что зря волноваться? В конце концов, все прошло. Все позади.

Нет, серьезно, настроились бы они с самого начала на одинаковый лад, – он уверен, все было бы по-другому. Роман помотал головой. Заметил на себе внимательный взгляд учителя, нахмурился. Отвернулся к окну. Серое небо. Черные деревья. Ветви и стволы словно обугленные. Его охватило острое чувство одиночества. Подавил вздох. Не хватало только оправдываться перед собой…

Все вокруг казалось нелепым. И этот старомодный учитель, похожий на шута горохового. И эти ученики, как будто нарисованные талантливым карикатуристом: великовозрастные младенцы, в серой мятой школьной униформе, разлохмаченные, с чернильными пятнами на пальцах, и манерные куклы с передниками и кружевными воротниками, и модными прическами. Все вызывало в нем протест, все казалось фальшивым, неискренним, жалким.

Двадцатый век – век деловых людей. Все куда-то торопятся. Скорей, скорей… И хуже всего, что ничего уже не исправить.

Словно бы подводя черту под прошлым, он провел по крышке парты ногтем глубокую борозду. Все кончено. К чему волнения? Усмехнулся. Вот так-то оно лучше.

Пройдет немного времени, и все опять будет так, словно ничего не было. И ветер снова надует паруса его жизни, как алые паруса легкокрылой бригантины. И на сердце станет безоблачно и легко. Надо жить, дышать всей грудью и ни о чем не задумываться.

Прозвенел звонок. На перемене в коридоре Роман отошел к окну и стал смотреть на улицу. Школа наполнялась гулом, но ему не было до этого никакого дела.

Как же у них тогда началось? Память тут же сработала. Она всегда услужливо подсовывает то, что не надо. Он бежал как сумасшедший по коридору, когда из-за поворота показалась она, и он уже не мог остановиться и с размаху налетел на нее, обхватил руками, и их обоих бросило к стенке, от которой они, как мячи, отлетели и шлепнулись на пол.

Перепугавшись на мгновение, они быстро пришли в себя и рассмеялись. Вот так сидели на полу и смотрели друг на друга, как очарованные болваны. Она ушибла коленку, и он помог ей встать.

Первый раз она пришла к нему домой за какой-то книжкой. Он небрежно указал на вешалку, и она, поднявшись на носки, долго зацепляла за крючок пальто. Платье задралось и слишком уж открыло ее ноги. Он проводил ее к свою комнату. Чтобы как-то скрыть замешательство, взял электрическую гитару и стал наигрывать блюзы. Она смотрела ему в лицо и смущенно, даже растерянно улыбалась.

Эта восторженная, тоненькая, порывистая девчонка как-то неожиданно вторглась в его жизнь, завладела его вниманием, что, впрочем, не мешало ему относиться к ней свысока. А у нее были такие ликующие, такие влюбленные глаза, что он не мог долго выносить ее взгляда.

Она как-то призналась, что до смерти боится мышей, и он подложил к ней тихонько своего хомячка. Тот начал взбираться на ее колени. Она в ужасе вскрикнула. Он смотрел на нее с интересом, как ботаник на пойманную бабочку. Обычно она немного, почти незаметно заикалась.

– Ты правда испугалась? – спросил он, посмеиваясь.

Молча кивнула. Шагнул к ней. Высокий. Насмешливый. Сильный. Наклонился. В больших немигающих зеленоватых глазах что-то пугающее.

– Ну? – спросил чужим голосом. – Что же ты молчишь, малышка?

Не отрываясь, как загипнотизированная, она смотрела в его глаза. Он положил ладони ей на плечи. Она не отстранила его, вся подалась вперед, словно только и ждала этого.

Он смотрел на нее все тем же немигающим взглядом. А она доверчиво улыбалась. В голове, в груди звенящая пустота, и сердце, кажется, парит в невесомости. И мысли, свободные от оков, несутся неведомо куда.

Да, все это было, и никуда от этого не денешься… Протянул ей свои крепкие руки, улыбнулся:

– Ну, давай дружить.

Хм, ничего такого не было… Но ведь сама бегала за ним… Из-за нее в голову, непрошеная, лезла всякая муть и чертовщина, от которой замирало сердце…

Резкий, оглушительный, как сигнал тревоги, звонок разрезал коридорный шум, погнал в классы.

Учительница литературы Мария Ивановна, или, как они ее здесь сокращенно называют, Марианна, зашла вместе со всеми. Ну, ну! Скажите, пожалуйста, какой демократизм! Роман с любопытством уставился на нее. Молодая, стройная, модная. Бросила на стол сумку. Еще никто не опомнился, уже требует:

– Табаков!

Но Табаков не торопится. Поднял удивлённые глаза, словно его отвлекли от важного дела:

– Что, Марианна?

– К доске. И быстрей – не тяни время.

– А я не тяну, Марианна, – говорит он и неторопливо выбирается из-за парты, подходит к доске. – Что отвечать, Марианна? – виновато спрашивает Табаков. Ничего себе паренек, симпатяга, среднего роста с приятным, располагающим лицом. Глаза у него серые, спокойные.

Марианна оборачивается к Табакову и в упор смотрит на него. Табаков хлопает глазами.

– Раннее творчество Горького, – быстро выговаривает учительница и отворачивается от ученика, понимая, что дальнейшее объяснение с ним в высшей степени бесполезно.

– Я понимаю, я понимаю, – поспешно говорит Табаков. – Эту тему вы задали подготовить самостоятельно. Да вот беда – не знаю, с чего начать.

– Костя, не тяни, ради бога, – нетерпеливо просит учительница. – Если не готов, садись…

– Хорошо, хорошо, – поспешно говорит Табаков каким-то приятным, мягким, успокаивающим голосом. – Я буду отвечать. Только можно не по учебнику, а от себя?

Марианна кивает, мгновенно успокаивается, садится на стул, закидывает ногу на ногу. Табаков начинает говорить. Узкая туфелька-лодочка Марианны качается в такт неторопливой, складной речи Табакова. Роман смотрит на туфлю-лодочку. Класс притих, заинтересованно внимает.

На лице Марианны улыбка. Но едва открыла рот, как Табаков протянул в ее сторону руку.

– Только не перебивайте, пожалуйста, Марианна. А то я сразу собьюсь.

Он называет ее Марианна, но никто, в том числе и она, на это не обращает внимания. Учительница кивает. Ее туфелька-лодочка, словно челнок в ткацком станке, задвигалась быстрее. Туда-сюда.

Наконец Табаков замолчал.

– Все? – сдержанно спросила она.

– Все, Марианна, – кивает он. – Извините, если что не так. Вы сами просите говорить, что думаешь.

– Конечно. – Марианна поднялась с места. На щеках ее легкий румянец. До чего же она красива! – Ты человек, а человек – это, это…

– Звучит гордо! – хором подсказывает класс.

– Да, да, именно гордо, – улыбается Марианна. – Надо всегда думать самостоятельно…

– Конечно, – удовлетворенно кивает Костя. – Мыслю – следовательно, существую.

– Правильно, – говорит Марианна, – ставлю тебе «пять». – Марианна наклоняется над журналом. – За то, что хорошо обосновал свою точку зрения.

Табаков направился к своему столу. В классе тихо посмеивались. Табаков понравился Роману. Парень в порядке. Конечно, загнул. Но сразу видно – не дурак. Имеет свое мнение. И не без юмора.

После ответа Кости разгорелся спор. Ученики кричали, перебивая друг друга. Голоса охрипли, глаза у всех горели, как у Марианны, которая то вскакивала с места, то снова садилась, то запальчиво, как девчонка, кричала, то, безнадежно махнув рукой, закрывала себе уши ладонями.

Забавная история. На вид не учительница, а манекенщица из Центрального дома моделей. А приглядись – не преподает, а живет здесь умом и душой. Интересно: а для себя у нее что-нибудь остается? Какая она в другой обстановке? Не может же она вот так, без остатка, всю себя выплескивать здесь, в классе, мальчишкам и девчонкам, которые забудут ее, едва переступят порог школы.

Какой огромный, трудно постижимый, меняющийся мир – каждый из этих мальчиков и девочек. Казалось, она прикасается к нему руками – нежному, пульсирующему, мятущемуся. В горячих безднах их душ, ни на секунду не замирая, бурлит этот мучительный, таинственный и прекрасный процесс – формируется личность человека.

Всего лишь год с небольшим она впервые переступила порог школы и как учитель вошла в класс с сердцем, открытым для любого удара, и готовая всем своим существом понимать и уважать ребят. Знала – только тогда она и сможет управлять ими. Они встретили ее жесткими и бесцеремонными взглядами. В них не было ни сочувствия, ни желания помочь, ни готовности к послушанию – ничего, кроме голого и снисходительного любопытства.

Да это что! На первых же уроках выяснилось – они ни в зуб ногой в литературе. Не понимают ничего, и баста. Хоть умри от обиды. Формально как будто все в порядке, но стоило копнуть чуть глубже…

Вызвала Черникина – отбарабанил все как есть по учебнику и с вызовом уставился на нее. «Постой-постой, – сказала она, заподозрив неладное, – а ты сам хоть читал Пушкина?» Черникин даже засмеялся: «А зачем? Я и так верю, что он хороший поэт…»

«Ладно, – вспыхнув, сказала она, – мы проведем с вами пушкинский вечер… Согласны?»

«Не надаааа… Мы его в восьмом проходили, – дружно возразили ей. – Зачем еще раз?»

«А затем, – отчеканила она, – что Пушкина нельзя проходить один раз. Его надо узнать и полюбить на всю жизнь…»

Они смотрели на нее кроткими ангельскими взглядами. Некоторые улыбались: «Во дает! Ну и ну!»

День спешил за днем, а она безуспешно пыталась взломать невидимую стенку, разделявшую их, – ребячьи глаза оставались все такими же чужими и равнодушными. И каждый был занят собой и своими делами.

Потом было первое родительское собрание, которое она провела вместо заболевшей Калерии Иосифовны. Пришли пожилые усталые люди – мужчины и женщины, – приготовившиеся, по обыкновению, выслушивать разные неприятные вещи о своих чадах. Другим их не баловали.

А она никого не распекала, никому не грозила. Ей самой было приятно и радостно, что за то немногое время, пока она в школе, она сумела подметить в каждом из учеников 9 «Б» что-то свое, хорошее, не похожее на других. Это было как открытие, и она была счастлива, что может поделиться им с самыми близкими для девятиклассников людьми. Лица родителей посветлели.

Утром на следующий день она почувствовала в классе какую-то неуловимую перемену…

Черникин, покачав головой, многозначительно изрек, ни к кому не обращаясь: «Уважение, друзья мои, уважение и еще раз уважение – вот ни с чем на свете не сравнимая вещь!»

Черникину только бы вслух высказаться – выше нет удовольствия.

Дома Костя в десятый раз перечитывал письмо от Жени Синицыной. Однажды они в шутку обменялись посланиями. И вскоре это вошло в привычку.

Послание девятое. Синицына – Табакову.

«Мой милый Тибальд! Мне грустно. Неуютные чувства овладели мной – одиночества, заброшенности, разлуки. Тяну к тебе свои руки. Поддержи. Ободри. Вдохни в меня немножко солнца. На душе у меня пустынно и холодно, как в старом осеннем парке. Вокруг тишина и покой. Словно все замерло, притаилось, ушло в себя. Наверное, это потому, что я больна.

Я вижу, Костенька, твою смущенную улыбку и слышу тебя: «Я понимаю, понимаю…» Ты всегда все понимаешь. А это так хорошо, если тебя понимают… Как вы там без меня? Все ли в порядке «на корабле»? Мымра по-прежнему свирепствует? Как Марианна, Савельич? А театр?

Помнишь, летом мы пробирались с тобой через лесную чащу, а потом вдруг, не сговариваясь, остановились, вслушиваясь в непривычную, неправдоподобную тишину. Где-то ухнула незнакомая птица, потом что-то забулькало, прокурлыкало и снова затихло. Я посмотрела на тебя и рассмеялась. У тебя был такой забавный вид – ты даже рот открыл.

Правда, Костя, до этой поездки мы считали себя порядочными шалопаями, а оказалось, что мы настоящие ребята: сколько было концертов, репетиций, нервотрепки, а мы ничего, держались молодцами.

А помнишь, ночью мы шли босиком по тропинке через рожь? Земля была теплая – теплая. И все вокруг было залито лунным светом. Даже дурачиться не хотелось. В избе, где мы ночевали, горела керосиновая лампа, на стенах шевелились наши длинные причудливые тени. Это было так чудно, непривычно! А каким вкусным был ломоть ржаного хлеба с холодным молоком!

Послушай-ка, Костя, что ты имел тогда в виду, когда мы с тобой набрели на древнюю, вросшую в землю церквушку, прямо из купола которой росли березки, и ты сказал какие-то странные слова? Сама не знаю почему, они врезались мне в память. «Всегда бы смотреть в твое небо, знать, что все хорошо и нет никаких печалей».

Ну, кончаю. Можешь облегченно вздохнуть. Только, чур, как всегда, молчок.

Жму твою боксерскую лапку. Надо еще Катьке начеркать.

Джульетта.

Р. S. Кстати, пришли мне песню, которую ты тогда исполнял. Она мне очень нравится».

Рваные серые тучи, похожие на линяющих зайцев, неслись над улицей, едва не задевая крыши. Дома как будто пригнулись, сжались от холода. Ветер гнал по затвердевшей земле листья, обжигал лицо, ерошил волосы на непокрытой голове.

Роман нагнулся. В руке заметался красно – желтый осенний букетик. Сунул листья в портфель. Подумать только, какие нежности! Листья. Надо же… И он становится таким, как Фантазерка. Подсовывала ему разные цветочки. Всегда что-нибудь придумывала.

У него – то к ней ничего не было – это точно. Но ведь и у нее не было ничего. Напоследок даже улыбнулась, словно бы он ненормальный и ей стыдно за него: «Подлец ты! Была бы я парнем, влепила бы тебе…» Ладно. Успокойся. Была бы ты парнем…

Мощный подъемный кран рядом со школой высоко в небо взметнул голову на длинной шее-стреле, будто хотел железными челюстями ухватить край тучи.

Мальчишки обгоняют Романа, размахивают портфелями, толкаются, спорят. Первая неделя в новой школе. Здесь все почему-то кажется чужим и даже враждебным.

– Эй, новенький! – Рядом паренек из их класса, зубастый, рот в улыбке, румянец во всю щеку. – Тебя Гостев, кажется?

– Гастев…

– Здорово. Юрка Черникин. Уроки выучил? А то классный руководитель – знаешь, мымра такая с бесцветными глазами – выставляет по одному к доске и по полчаса издевается. Скандалейшн, не человек. Все кишки может выпустить. Специально проверяли: после ее урока каждый из нас в среднем худеет на килограмм живого веса. Веришь?

Вот болтун привязался. У Романа непроницаемое лицо. В ответ ни «да», ни «нет». Ни улыбки, ни звука. Черникин понял, замолчал. У раздевалки отошел разочарованный.

Первый урок – литература. Марианна в настроении. В глазах светится радость. Не может скрыть. Покусывает губы, подавляет улыбку. И все оживились, задвигались. Обрадовались, черти. Почувствовали. Бросила на стол коричневую кожаную папку.

– Здравствуйте.

Обвела притихший класс взглядом, словно каждого приветила и с каждым поздоровалась в отдельности. И только сейчас увидела на своем столе примятый букетик желтых и красных листьев. И все увидели. Марианна засмеялась.

– Спасибо! Признавайтесь – кто?

Все молчали. У мальчишек в глазах сомнение: «Эка невидаль – листья»; у девчонок – полное понимание: «Здорово!»

«Чего радуется? – думал Роман. – Просто так, взял и положил, без всякого умысла. Кажется, не знал даже, что будет ее урок. Как некоторые любят придавать значение пустякам!»

Чугунов не спеша, уверенно отвечает. Закончил. В классе сразу же гул. Выясняется личное отношение к проблеме. Так уж заведено на литературе. Не уроки, а настоящий дискуссионный клуб.

Глаза учительницы останавливаются на Романе.

– Вы уже изучали творчество Горького?

– Да, эту тему мы проходили.

Уверенно вышел к столу. Уверенно заговорил. Десятки внимательных взглядов взяли его под прицел. Первый ответ. Отвечал бойко, складно, с независимым видом, как по – писаному. Слова прямо-таки отлетали от зубов. Бог с ним, с личным мнением Чугунова. Он и не вспомнил о нем. Класс как-то поскучнел.

– Простите, а вы любите Алексея Максимовича Горького? – с сомнением спрашивает Марианна.

Как будто речь идет об их общем знакомом. Раскрыл глаза в деланном изумлении:

– А какое это имеет значение?

Марианна нахмурилась.

– Ну что ж. Садитесь. Тройка. В ответе все чужое, ничего своего. Литературу нельзя зубрить. Чугунову «пять».

Вот так срезала! В классе задвигались. Поделом новенькому. Не дери носа. Ай да молодец Марианна! Знай наших.

Ни один мускул не дрогнул на лице Романа. Пожалуйста, как будет вам угодно. Словно не ему, а самой себе она выставила тройку.

На уроке физики учительница обидела Табакова. Роман проникся к нему сочувствием. Вызвала – он замялся, смутился.

– Я не выучил, Калерия Иосифовна. Не успел.

Не хотелось Косте получать двойку. Но и выпрашивать прощения тоже не хотелось, хотя причина у него была вполне уважительная: посылали несколько человек на картошку.

– Почему?

– На картошку посылали, Калерия Иосифовна.

Но Мымру не проведешь – не верит. На круглом, как лепешка, лице недоверчивость.

– На картошку, говоришь? А кто подтвердит?

– Он был, был, был… – Все враз загалдели.

Мымра в замешательстве задумалась. И все равно не простила. Верх взяли высшие педагогические соображения. Так сказать, интересы дела. Уступка могла бы стать для разгильдяев поводом. А посему…

– Двойка, Табаков… (Клац, клац, как большими ножницами отрезала кусок жести.) Не верю, что не смог найти время. Не захотел.

Костя торопится в сторону центра. Собирался заглянуть в магазин радиотоваров. Понадобился пустяк – предохранитель. Сегодня репортаж о хоккейном матче. Миновал широкие застекленные окна кафе. Там за столиками глазастые девицы с коленками наружу тянули через длинные соломинки оранжевые коктейли.

– Табаков!

Остановился. Обернулся. К нему подходил Гастев.

– Привет! – Улыбка согрела лицо Романа. – Куда топаешь? Пойдем ко мне, – предложил он, стараясь наступать утконосыми туфлями на тонкие белые змейки снега, которые ветер вытягивал по асфальту. – Пойдем, Табаков, ко мне. Послушаешь новые ленты. Сыграю тебе все, что захочешь.

Одна стена комнаты Романа сплошь оклеена афишами, вторая – небрежно, но продуманно – фотографиями спортсменов, артистов, красивых девушек. На уровне глаз через нее длинная белая полоса. На ней пять линеек и нотные знаки, как птицы на проводах.

– Это кто? – Костя указал на портрет мужчины с выразительным взглядом.

– А-а-а… Это Пит Сигер. Моя первая юная страсть. Американский певец. Есть его запись… Хочешь послушать?

– Давай, – согласился Костя.

У Сигера приятный баритон. Он пел, а Роман рассказывал о своем увлечении джазовой музыкой. Имена, которые он называл, ничего не говорили Косте. Насмешливая улыбка словно приклеена к лицу Романа, и не поймешь – говорит он серьезно или иронизирует. Он настроил электрогитару, тронул зазвеневшие струны, тихо запел:

 
Я расскажу тебе много хорошего
В ясную лунную ночь у костра.
В зеркале озера звездное кружево
Я подарю тебе вместо венца…
 

Роман скользнул взглядом по бесхитростному Костиному лицу.

– Послушай, Табаков, а как ты относишься к девчонкам? Могут ли у нас с ними быть серьезные отношения? Конечно, я имею в виду не детские шалости, когда увидел хорошенькую девочку в красивом платье и побежал предлагать ей дружбу… А серьезное отношение, общие интересы…

Глаза Кости выдали замешательство. Роман пришел на помощь:

– Какое-то чудовищное противоречие. С одной стороны, ждем чего-то романтического, возвышенного, красивого. Такого же, как, допустим, у Ромео и Джульетты. С другой – расходуешь лучшие душевные силы черт знает на что. От красоты ничего не остается, кроме пустой оболочки. Согласен?

Ответ был явно не по силам Косте, но не хотелось оплошать, ударить в грязь лицом, и он храбро бросился вперед.

– Я, конечно, точно не знаю. Но, – он с виноватой улыбкой развел руками, – наверное, когда пишут о любви, все немного приукрашивают. Для романтики, так сказать.

– Значит, к этому не надо относиться серьезно, по-настоящему? – Роман сузил глаза. – То есть когда целуешь, обнимаешь, ты действительно свободен, ничем не связан. Так, да?

– Честное слово, я не знаю, – заволновался Костя. Собеседник вынуждал его к слишком ответственным, категорическим выводам. – Все зависит от обстоятельств.

Роман откинулся на спинку стула.

– Нам, жалким школярам, никто не хочет помочь. Мы блуждаем в потемках и сами доходим до всего ценой непоправимых ошибок. Ну, кто скажет, как мы должны поступать?

В словах и глазах Романа была такая неподдельная горечь, что Косте стало не по себе. Ему бы и хотелось помочь этому парню, но как, он сам не знал.

– Перво-наперво надо учиться быть человеком, а потом уже кем угодно.

– Учиться быть человеком? – удивленно переспросил Роман. – А зачем этому учиться? Разве мы марсиане, которые прилетели на землю? Чему бы я хотел научиться – так это быть самим собой. А мне, например, кажется: во мне живет сразу несколько человек. И я никак не могу решить, каким из них быть. С тобой этого не бывает?

– Нет, – ответил Костя. – не бывает.

– Счастливый ты человек. Все тебе ясно. Никаких забот, волнений, нерешенных задач.

Костя пожал плечами: «Как сказать!» Но промолчал. Он не любил распространяться о своих заботах. Свое никогда не казалось ему настолько важным, чтобы говорить об этом вслух. И действительно: какие уж там у него до сих пор были трудности? Для него самого, может быть, и да, но не для постороннего глаза…

Осенью заболела мама. Вначале месяца лежала в больнице, потом дома… Он бегал по магазинам, готовил, мыл пол, убирал, стирал… Мама неотрывно смотрела на него. Он с трудом выносил этот взгляд.

«Сынок, иди в школу, – просила она. – Я сама…»

«Ничего, мама, я догоню, не волнуйся. Ты же видишь, я занимаюсь…»

Когда мама настолько поправилась, что могла уже обходиться без его помощи, он объявил, что решил идти работать.

«Я не знал, как тебе трудно. Учиться буду по вечерам. Надоело считать и пересчитывать каждую копейку. Если бы ты знала, как я ненавижу деньги…»

Мама молчала. Он тоже молчал. Они сидели за столом в комнате, заполненной вечерними сумерками.

«Ведь совсем мало осталось, сынок. Ты бы закончил десятилетку… Перебьемся».

Он покачал головой.

Потом в дверь постучали, и к ним нерешительно зашла Марианна. Костя вскочил, испугался: «Зачем вы пришли?»

«Мы с тобой из одной школы. А разве это не значит, что мы из одной команды, Костя? Ты ведь занимаешься боксом? Я тоже играла в сборной института по баскетболу. Однажды во время матча сломала палец и не ушла с площадки до конца игры… Надеюсь, ты меня понимаешь?..»

В общем-то, ей удалось его убедить не бросать школу.

Он совсем не подумал о том, что это можно расценить как малодушие и трусость, как бегство от трудностей.

Дело не в этом. Они с мамой как-нибудь перебьются. Им не привыкать. Просто, наверное, он немного устал, расслабился. Вот и все. Ладно. Он снова соберется, и все будет в порядке.

«Хотите чаю, Марианна? – спросил Костя. – И хлеба с маслом? Хлеб свежий, мягкий. Только что принес из булочной».

«Давай чай пить», – обрадовалась Марианна.

Они не уговаривались молчать об этом разговоре, но так уж получилось, что ни Костя, ни Марианна больше не обмолвились о нем ни словом.

И снова перемена. Только в школе могли придумать такое словечко. Почему перемена? Перерыв. Перемена, а ничего не меняется, кроме урока. Все остается по-прежнему.

Звонок. Перемена окончилась. Все начинается сызнова. А ну, пошли, пошли в классы! Скучились у двери, наступают друг другу на пятки, толкаются, а сзади Иван Савельевич. Этот тип в белом венчике из роз… Ласкает взглядом затылки своих оболтусов.

Уж его-то Роман невзлюбил, кажется, с самого первого взгляда, с самой первой секунды. Невзлюбил остро, мучительно, а главное, безо всякой на то причины.

Учитель астрономии показался каким-то слишком уж мягким, деликатным, нескладным. Это был полный, высокий, слегка сутулый мужчина с округлым лицом и лысиной во всю голову, по бокам которой растрёпанно торчали седоватые клочки волос. Серые глаза чуть навыкате. Как-то хитровато, двусмысленно прищурены. Вроде все, мол, знаем, понимаем, и тому подобное. Черта с два! А на лице услужливое, полуиспуганное выражение. В детстве его, что ли, напугали? Ходит осторожно, семенит маленькими шажочками. Слова просто не скажет. Все «пожалуйста», «распожалуйста». И откуда такие берутся? От его беспомощности, рассеянности, каких-то старомодных манер все нутро выворачивает.

Роману стало ясно, почему противен ему Иван Савельевич. Он несовременен. Человек должен быть человеком, а не медузой. У него над головой высокое небо – спутники летают. Так распрями плечи, не сутулься, не улыбайся заискивающе всем и каждому, не унижай себя. А манеры-то, манеры! Смесь нижегородского с французским. Этакий альянс угодливости и учтивости.

– Гостев, прошу вас. Пожалуйте отвечать урок.

У него и лексика какая-то допотопная, доисторическая.

– Моя фамилия Гастев, а не Гостев.

– Да, да, пожалуйста, извините.

Роман, не сгибая спины, выбрался из-за парты и прямыми шагами направился к доске. Одет он в ладно пригнанную ученическую форму.

– Итак, товарищ Гастев, – доброжелательно улыбнулся учитель, – поделитесь с нами своими познаниями о Марсе.

– Иван Савельич, он большой поклонник астрофизики. Все знаменитые астрономы его друзья. Правда, слегка в одностороннем порядке.

Учитель неуклюже повернулся к румяному крепышу.

– Опять Черникин? А тебя ведь никто не спрашивал, голубчик. Это очень, очень любопытно, – повернулся он к Гастеву, но уже с живейшим интересом.

«Ну и тип», – подумал Роман и решил ничего не говорить. Он стоял, отставив в сторону правую ногу, в упор смотрел на учителя и молчал. Тот забеспокоился.

– Вероятно, вы затрудняетесь начать. Ну что ж. Я понимаю, бывает. – Он обернулся к классу за одобрением. – Пожалуйста, начните с положения Марса в Солнечной системе.

Роман молчал.

– В чем дело, товарищ Гастев? Почему вы молчите?

– Во-первых, я никогда не был ничьим поклонником, – сердито начал Роман, – а во-вторых…

Первым, откинувшись на спинку сиденья, захохотал Черникин. За ним остальные. К удивлению Романа, учитель тоже улыбнулся.

– Ах, вот оно что! Ну, не беда. Вернемся к Марсу.

– Я не хочу отвечать, – сказал Роман, переступая с ноги на ногу. – Разрешите сесть? – и не ожидая ответа, направился к своему месту.

– А-а, понимаю… Однако ничего не поделаешь, я вынужден выставить вам тройку.

Он наклонился над журналом и как-то слишком долго, старательно и неуклюже выводил в журнале отметку.

– Садись, дурак, молодец, посредственно, – шепотом, но так, что все услышали, прокомментировал Черникин.

– Юра, а ты когда, кстати, закончишь макет спутника? – спросил учитель, поднимая голову от журнала. – На следующем уроке я сообщу вам кое-что весьма любопытное.

– Завтра принесу, Иван Савельич, – бодро ответил Черникин. Он был занят тем, что мастерил под партой голубка величиной с указательный палец.

– Уже сделал? – обрадовался учитель. – Вот и отлично. Заодно расскажешь о его устройстве…

– Хорошо, Иван Савельевич, – серьезно откликнулся Черникин и щелчком запустил к потолку свое произведение.

Весь класс, включая Ивана Савельевича, провожал голубка взглядом. Тот грациозно облетел комнату, пошел на второй круг.

– Кто конструктор этого летательного аппарата? – заинтересованно спросил Иван Савельевич, когда голубок приземлился.

– Я, – с гордостью отозвался Черникин.

– Молодец, – похвалил его учитель. – По всему видно, Юра, быть тебе авиаинженером.

– Рад стараться, – тотчас отозвался Черникин, довольный, что ему не влетело за проказу.

Космос, авиация, ракеты, далекие миры были страстью чудаковатого учителя. А Циолковский – кумиром. Он знал едва ли не наизусть все его работы. Однажды, увлекшись, назвал даже Циолковского Мессией. В классе потом спорили, кто такой Мессия. Черникин уверял, что это фокусник, ясновидец. Потом, правда, выяснилось, что Юрка перепутал Мессию с Мессингом.

После каждого нового запуска спутника Савельич ходил именинником по школе и объяснял, не зная усталости, технические детали и подробности. «Откуда вы все это знаете? – порой удивлялись ученики. – Ведь об этом еще нигде не сообщалось». Савельич в ответ только лукаво улыбался: ему-то не знать!

Савельич любил свой предмет. И мог, например, вполне серьезно обсуждать на перемене или после уроков с каким-нибудь пятиклассником проблемы космогонии и мироздания. Часов у него было немного, зато преподавал он со всей страстью, на какую только был способен. И фактически все свое время отдавал школе, ребятам.

Он окончил университет после войны – тридцатилетним. Сдал кандидатские. А потом писал диссертацию. Собственно, он ее написал довольно скоро, да все дорабатывал, отшлифовывал, пока не прошло лет пятнадцать и он насовсем не забросил свой труд.

Многие удивлялись: ведь он при желании мог давно защититься! Но Савельич был непреклонен: «Нет, с этим все!» Он объяснил, что ученая степень ему не нужна и что ему достаточно радости доставляет учить ребят понимать, «сколь прекрасно таинство узнавания, превращения неизвестного в известное».