Текст книги "Второй вариант"

Автор книги: Георгий Северский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

С первыми лучами низкого, выплывающего прямо из моря солнца, под звонкий, по-утреннему чистый бой склянок просыпался Севастополь… Журба стоял на Портовой улице, смотрел на корабли, чернеющие на рейде. Полчаса назад он сошел с поезда, прибывшего из Симферополя.

– Команде вставать! – донеслось с тральщика, пришвартованного неподалеку.

Часы показывали шесть утра. Журба знал, что будет дальше. Через пятнадцать минут прозвучит команда: «На молитву!» На шканцах по левому борту выстроятся двойной шеренгой заспанные матросы.

«О-о-отче на-а-а-а-аш, иже еси-и…» – польется над водой хор охрипших мужских голосов. Потом, когда над мелкой зыбью растает молочная дымка, когда закончится утренняя приборка, засвистят боцманские дудки, заиграют горнисты, пронесутся над притихшими бухтами команды: «На флаг и гюйс – смирно!» И опять вдоль борта вытянутся во фронт матросы, единым порывом смахнут с голов бескозырки, медленно и торжественно поплывут к верхушкам мачт перекрещенные голубой андреевской лентой флаги…

Сколько раз видел он это, живя в Севастополе… Он представил себе то время, когда мальчишкой бегал сюда, к Южной бухте, и даже зажмурился. Ему захотелось сейчас же, немедля, пойти в слободку, побывать на улице своего детства, тем более, что в центр города подниматься еще нельзя – рано, слишком приметно.

Уверенно рассекая лабиринт узких улочек, крутыми корабельными трапами падают по склонам севастопольских холмов лестницы. Они очень старые, еще времен Обороны, полуразрушенные, и, кажется, многие из них обрываются прямо в зеленое буйство дерезы. Однако к разбитым ступеням подбегают тропинки: нельзя обрываться лестницам, для того и прорублены они исстари, чтоб довести до знакомой улицы, в знакомый двор, к знакомому дому. Для Журбы одна из таких лестниц– трап, спущенный к берегу детства.

Вот она, его улочка – домики лишь с одной стороны, а напротив ветви кустарника цепко обхватили край обрыва, далеко внизу плавится на солнце синева бухт. Много лет назад здесь, на перепаханном ядрами склоне слепил хибару дед Николая Журбы, отставной матрос Макар Журба, участник Обороны и георгиевский кавалер. Каждый день стучал деревяшкой по лестницам, спешил на Братское кладбище, служил там сторожем. Потом и сам лег рядом с боевыми дружками. Не стало и хибары: Роман, сын отставного матроса, построил на месте ее беленький домик и привел сюда жену Катю, певунью и рукодельницу.

Заплескались в окнах домика легкие занавески с летящими чайками. Вились чайки и на полотенцах, традиционном украшении слободских домов, – гордости их самолюбивых хозяек.

Мать Николай помнил смутно, умерла, когда ой был совсем мал. Отца, могучего весельчака, придавило горе, стал он угрюмым, неразговорчивым, попивал. Соседки, прибегавшие в дом прибрать и сготовить, осуждающе покачивали головами, жалели мальчика. А он не печалился. Рядом солнце золотило развалины старых бастионов – там, вместе со слободскими мальчишками, играл в войну. Внизу, в бухте, ловил рыбу и купался до одурения.

А если непогода удержит в комнате, тоже небольшая беда. Обрывок бумаги всегда найдется, карандаш припрятан. И вот уже на бумаге мачты кораблей, палят с бастионов пушки. Никто не учил мальчика рисовать– мать оставила ему единственное наследство – свой природный дар.

Так и летело детство до той поры, когда пришло время учиться.

Отец обивал пороги, писал прошения. И наконец показал Николаю большой, глянцевитый лист бумаги, где было написано, что внука героя севастопольской обороны дозволяется принять в гимназию на казенный счет, по именному ходатайству командующего Черноморским флотом.

Учился Журба легко, с интересом, но трудно привыкал к новой своей жизни, такой отличной от прежней, – с муштрой и вечными окриками, с зубрежкой и кичливым высокомерием сынков городской знати. Правда, обид Журба не спускал, кулаки у него были крепкие, решимости не занимать. А потому в кондуите инспектора гимназии постоянно множились записи об учиненных им «инцидентах».

Трудно сказать, какой путь выбрал бы Журба, не сведи его случай со старшеклассником Владимиром Каменевым. Однажды Каменев дал Николаю тоненький, от руки написанный журнал. «Зарницы» – было выведено на обложке. И ниже: «Пусть сильнее грянет буря!» Потом Журба прочитал «Что делать?», и Рахметов сразу же и надолго стал его идеалом. Приносил Каменев и суждения Журбы обретали остроту и зрелость. Как-то Каменев взял Николая с собой в матросский экипаж. Они раздавали матросам листовки: «Долой войну!»

Выросший в слободке, Журба, конечно, не раз слышал рассказы о событиях 1905 года, о потемкинцах, о лейтенанте Шмидте, о революционерах, и теперь сам стал приобщаться к опасной, тайной жизни людей, на которых с каждым днем мечтал походить все сильней,

Но тут Володю Каменева арестовали, схватили и Журбу, однако по малолетству отпустили. Он был в растерянности – как же теперь? Это было трудное для него время: тяжело заболел и умер отец, из гимназии Николая исключили… Пришлось уехать к дальней родственнице в Харьков. Там Журба поступил на механический завод Греттера, и началась для него совсем иная, взрослая жизнь.

Долго простоял Журба на пустынной улочке… Потом медленно пошел переулками к «кругосветке» – так тогда называлась круговая трамвайная линия, по которой можно было поехать в любую сторону и оказаться в центре.

Не свойственный ему облик приобрел Севастополь этой весной. Открылись новые рестораны, бары, кофейни, духаны. На пахнущих свежей типографской краской афишах красовались имена знаменитостей, в недалеком прошлом блиставших исключительно на столичных под-мостках. В дворянском собрании бойко работало казино. В игорный дом был превращен и купеческий клуб. На Екатерининской манила к себе валютная биржа. Особой популярностью здесь пользовались американский доллар, английский фунт, турецкая лира, французский франк. На Большой Морской работала вовсю коммерческая биржа. Здесь предлагались партии ходких москательных товаров, обуви, продовольствия, вин и табака.

По оживленным улицам катили фаэтоны и автомобили. Щеголяли в палантинах дамы, с привычной важностью несли себя мужчины в Пальмерстонах, при котелках и даже в накидках, при цилиндре. Но больше всего было военных: слепил блеск погон, палашей, аксельбантов.

Люди двигались, крутились в живом пространстве. Подхваченный этим потоком Николай Журба шел неотличимый от других, зорко вглядываясь в лица. Случай глуп: приведись сейчас встретиться с контрразведчиками, могут и опознать. Посчастливилось один раз уйти– на другой рассчитывать трудно.

От шумной Екатерининской Журба повернул на Никольскую улицу, спускавшуюся вниз – к пристаням Русского общества пароходства и торговли. Остановился у яркой вывески с изображением владыки морей бородатого Нептуна, державшего трезубец в одной руке и кружку в другой. Рассеянно оглянулся. Можно было подумать, что он поджидает приятеля. Но за несколько секунд, проведенных у входа в винный погребок, Журба убедился, что рядом ничего подозрительного нет, и спустился по скользким, обшарпанным ступеням.

В сумрачном и прохладном погребке в этот ранний час посетителей было мало. За высокой стойкой, на которую через запыленное оконце под потолком падал скупой свет, черноволосый парень цедил в графины вино из большой дубовой бочки. Журба постоял на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, и подошел к стойке.

– Налить? – грубовато спросил парень. Он окинул Николая чуть настороженным взглядом, словно старался разглядеть в нем нечто значительное, что потребовало бы изменить тон, но, видимо, ничего такого не найдя, двинул к нему по стойке полную кружку и тут же перестал обращать на Журбу внимание.

Вино было кислым и теплым. Поморщившись, Жур-ба отставил кружку и негромко сказал:

– Мне бы хозяина. Дело есть.

Парень цепко глянул на него.

– А что за дело-то?

– Вот хозяину и скажу, – напуская на себя как можно больше безразличия, ответил Журба.

– Счас, – парень нырнул в маленькую дверь, почти совсем неприметную сбоку. Вернулся он скоро, а вслед за ним вышел плотный, кряжистый человек с немолодым лицом. Небольшие глаза, мясистые губы и нос, твердый, несколько выдвинутый подбородок – все обычно, заурядно, повторяемо. И одет он был неприметно: темный пиджак, под ним – такая же темная рубашка. Приставь к этому картуз – и перед вами мастеровой. Надень пиджак поприличней да затяни рубашку галстучком – мелкий коммерсант, примелькавшаяся по тем временам фигура.

По этой тяжеловесной неприметности Журба и узнал нужного ему человека – Бондаренко.

Подойдя к стойке, хозяин подвальчика обратился к Журбе:

– Вы хотели меня видеть? Слушаю…

Лицо у него было замкнутое, усталое.

– Имею предложить партию сухого вина… По весьма сходной цене, – подчеркивая последнюю фразу, вполголоса проговорил Журба.

– Вообще-то я недавно приобрел, – полуприкрытые набухшими веками глаза не выразили интереса. – Однако же обсудить можно, пожалуйте, – он открыл дверь за стойкой.

Они вошли в небольшую, просто обставленную комнату, и хозяин, приглашая садиться, смотрел вопросительно.

– Я от Виктора, – сказал Журба.

Пожалуй, ничего не изменилось в лице Бондаренко, только взгляд стал пристальней, тяжелей.

– Так, понятно, – сказал он. – Что же Виктор Игнатьевич просил мне передать?

– Сейчас… – Журба положил на стол небольшой кусок полотна – это был мандат, подписанный Дзержинским. Бондаренко расправил его на ладони, пробежал глазами текст. Лицо его сразу потеплело.

И только теперь, впервые после событий в Симферополе, Журба почувствовал, как смягчается в нем некая до отказа сжатая пружина, державшая его в неимоверном напряжении. Если бы и здесь ждала Николая неудача, это была бы катастрофа.

В отличие от Бондаренко, никогда не слышавшем о Николае, Журба знал о хозяине «Нептуна» многое – об этом человеке говорил ему Поляков.

Он знал, что Бондаренко – коренной севастополец, – прослужив много лет на флоте, расстался с городом не по своей воле: после подавления восстания 1905 года комендор-очаковец был приговорен к бессрочной каторге, откуда вызволила его Февральская революция. Два года дрался на фронте гражданской войны, завершая то, что не удалось сделать в девятьсот пятом, и лишь потом вернулся в Севастополь – тоже, к слову, не по своей воле. Бондаренко вызвали в Харьков, в губчека, где он узнал о решении направить его в Севастополь на нелегальную работу. Убежденный, что большую пользу он принесет на фронте, Бондаренко пытался спорить, но последнее слово осталось не за ним: к таким понятиям, как партийная дисциплина, бывший политкаторжанин относился свято. В Севастополе ему предписывалось сколотить группу из проверенных людей для подрывной работы в тылу врага. Тогда еще никто не знал, что Крым станет последней ставкой Антанты в борьбе с Советской Россией и что разведка в непосредственном тылу белогвардейской армии будет особо важным делом.

Руководители украинской ЧК мало знали о помощниках Бондаренко, и потому Поляков, инструктируй в Харькове Николая, подчеркнул, что па связь с этой группой он может выйти лишь по указанию Петровича или в самом крайнем, критическом случае…

Голос хозяина «Нептуна» вывел Журбу из задумчивости:

– Вы прямо из Харькова?

– Нет…

Выслушав рассказ Николая о событиях в Симферополе, Бондаренко, нахмурившись, покачал головой:

– Дела-делишки!.. Здесь в большевистском подполье, я знаю, тоже провал за провалом. И как верно бьют – словно кто-то руку наводит!

Лицо его исказила боль. Однако старый очаковец быстро справился с ней. Вновь бесстрастным, по-деловому собранным стало лицо, суховатым – голос, прицельно точными были вопросы.

Рассказав о задании, с каким прибыл в Севастополь, Журба замолчал.

– Разведку в меру своих возможностей ведем. Пароходами, имуществом флота поинтересуемся, посмотрим, это можно сделать, – подытоживая разговор, сказал Бондаренко. – А Петрович… Может, он, как и ты, на меня выйдет?

– Нет, – сказал Журба. – О вас Петровичу неизвестно. О вашей группе ему должен был сообщить я,

– Ясненько… – кивнул Бондаренко. – Тогда, Николай, тебе остается одно – ждать. Сдается мне, что Петрович найдет тебя сам.

– Боюсь, как бы и с ним чего не случилось, – признался в своих опасениях Журба. – Явка провалена, газета закрыта…

– У Климовича и Туманова ищейки опытные, промахов не простят! Но судя по всему, Петровича им так запросто не взять, – резюмировал Бондаренко. – Будем ждать. Горячиться нельзя! А сейчас надо тебе пристанище подыскать. Есть у меня на примете кое-что. Сейчас и пойдем. Это на Корабельной.

… Исстари селились на Корабельной стороне отставные моряки. Домишки ставили исключительно по своему разумению, о планировке вовсе на заботясь. В результате кривые улочки слободки переплелись так, что и заблудиться среди них было нетрудно. Журбе не раз приходилось бывать на Корабельной в детстве, но изрядно подзабыл он ее приметные ориентиры и сейчас лишь дивился тому, как уверенно отыскивал Бондаренко в сплетении переулков нужный.

В противоположность центру, на улицах Корабельной зелени было мало, лишь кое-где выстроились неприхотливые акации, но и они, присыпанные известковой пылью, с обглоданными козами стволами, вид имели довольно жалкий. Зато во дворах, заботливо ухоженные хозяевами, росли и вишни, и сливы, и абрикосы. Ветви деревьев тянулись на улицу поверх невысоких глинобитных заборов.

Молодые деревца окружали и небольшой домик отставного боцмана Терентия Васильевича, к которому привел Бондаренко Журбу.

Вначале хозяин и слышать не хотел о квартиранте – какие сейчас постояльцы, да и внучка должна к нему вот-вот приехать.

Однако, услышав фамилию Журбы, Терентий Васильевич вгляделся в Николая попристальней, припоминающе, спросил, не Романа ли Журбы он сын. Николай ответил утвердительно, и старый боцман смягчился. Бондаренко продолжал уговоры, и старик, наконец, согласился отвести Николаю комнатку в мезонине. Как можно отказать, когда речь идет о сыне человека, которого в свое время хорошо знал и уважал Терентий Васильевич? Да и просьбу Бондаренко, старого друга, тоже со счетов не сбросишь.

Дружба их началась давно, еще во времена совместной флотской службы. По-разному они как тогда, так и теперь смотрели на жизнь: боцман – как исполнительный служака, привыкший без раздумий выполнять приказы начальства, Бондаренко – в надежде увидеть хотя бы на горизонте то новое и справедливое, за что не жаль было и собственную жизнь отдать. Но разность взглядов не мешала дружбе. Получалось так, наверное, потому, что никогда не пытались они навязывать друг другу своей точки зрения, словно догадываясь, что ничего путного из этого не выйдет.

Быстро столковались о цене за комнату, и Терентий Васильевич, поколебавшись, все же предупредил Журбу:

– Тут вот оно какая оказия: внучка моя – сирота. Ты хоч и серьезен на вид, да парень молодой, с девкой под одной крышей жить будешь, так чтобы без баловства какого – не потерплю. Предупредить должон, извиняй, если что не так.

Журба тут же и забыл о предупреждении – не до того ему было. Впереди неопределенность. Что с Пет-ровичем? Когда он даст о себе знать? Когда?..

В домике Дерюгиных на Фонтанной стояла глухая, плотная тишина – ни шороха, ни звука – обычно так бывает в покинутом людьми жилище.

Но Вера была дома. За окнами быстро густели сумерки, и в комнатах стало совсем темно. Надо было зажечь лампу, но не хотелось вставать с дивана, что-то делать, вообще двигаться. Вялость и безразличие ко всему сковали Веру после смерти отца, даже самое необходимое делала она через силу, ей тягостно было кого-то видеть, с кем-то говорить. Часами могла она сидеть неподвижно. И мыслей не было. Холодная пустота вокруг…

А ведь совсем недавно, уже после поездки в Джанкой, после всего там пережитого, в ней то и дело вспыхивала и подолгу не гасла ее обычная потребность действовать. То она намеревалась опять ехать в Джанкой– известие о том, что Коля здоров, полученное через Лизу, успокоило ненадолго, она хотела сама повидать брата; то вдруг яростно твердила себе: слащевцы – не люди, нет, они хуже зверей, надо делать что-то, истреблять их, как заразу.

И вдруг ошеломляющий удар – смерть отца…

Хлопнула входная дверь, в соседней комнате раздались шаги.

– Вера, ты дома, Вера? – услышала она Митин голос.

«Митя пришел», – равнодушно подумала она и даже не шевельнулась.

– Ты здесь, Вера? Что же ты сидишь в темноте? – Митя нашел лампу, зажег ее. Подошел, сел возле Веры. – Ну как ты тут?

– Собираюсь в Севастополь, – тихо ответила Вера, – Надо же ехать. Дед ждет.

– Да, конечно, – Митя помолчал, потом спросил: – Ты хоть ела сегодня? Уходил – ты сидела на этом диване. Пришел – опять сидишь…

– Я ела. К папе на кладбище ходила…

– Ах, Вера, – в голосе Мити прорвалось волнение. – Не могу я тебя видеть такой!.. Я понимаю, горе. Но жизнь продолжается, надо жить, Вера, жить!

Она молчала, опустив голову.

Митя встал, подошел к окну, постоял там, потом вернулся и снова сел рядом.

– Слушай меня внимательно, Вера, – решительно заговорил Митя. – Я должен сказать тебе очень важное… Ты все говорила, что вот Слащев выносит приговоры, а мы не можем. Это не так, Вера, Слащев тоже приговорен. Приговорен к смерти нашей группой. Он уже давно приговорен, – продолжал Митя, – только, понимаешь, я не имел права тебе сказать…

Он говорил отрывисто и как бы заново переживал недавние события:

– Позавчера был получен сигнал: поезд Слащева готовится к отправлению. О времени следования поезда через Симферополь и Бахчисарай мы знали с точностью до минуты! Помчались в Бахчисарай. В пяти верстах от станции в бетонную водосливную трубу, ведущую под полотно, заложили взрывчатку, протянули бикфордов шнур и стали ждать. Но прошло расчетное время, а поезд не появлялся… Потом увидели казачий разъезд. Еле удалось уйти. Уже в Симферополе узнали, что в депо побывали контрразведчики. Несколько человек арестовано. Выходит, Слащева предупредили о покушении? Ничего, все равно, он свое получит!

Вера слушала, боясь пропустить хоть слово.

– Но я же не знала! – воскликнула она, когда Митя кончил. И сама удивилась: голос был не тусклый и безразличный, а прежний – звучный, звонкий. – Спасибо тебе, что рассказал! – она крепко сжала Митину руку. – Ты настоящий друг, Митя! Ты… Ты мой самый, самый первый друг, – горячо сказала Вера и осеклась…

Митя опустил голову, а когда поднял глаза, по выражению их, по взволнованному побледневшему лицу Вера поняла: сейчас он скажет то, что долго таил от нее. Таил, да. Но она-то догадывалась. Давно догадывалась…

Митя Афонин стал бывать в их доме несколько лет назад. Вначале Вера не выделяла его среди товарищей брата. Они приходили гурьбой, запирались в Колиной комнате, и допоздна не умолкали там молодые, спорящие голоса. Часто и надолго уходил к ним отец.

Когда Вера стала старше, раскрылась и перед ней эта уже взрослая, увлекательная, немного таинственная жизнь – она стала первой девушкой в кружке политического самообразования гимназистов, которым руководил ее отец.

Как-то ей поручили написать реферат по «Историческим письмам» Лаврова. Она прочитала реферат на кружке, Митя стал ей возражать, и в тоне его она почувствовала вежливую снисходительность старшего. Она разозлилась, раззадорилась и, как выразился Коля, положила Митю на обе лопатки.

Потом Митя стал заходить и в отсутствие брата, они много разговаривали, с ним было интересно. Так началась их дружба.

И в подпольную молодежную группу Веру ввел Митя. Здесь он был самым старшим, с ним считались, к его мнению прислушивались. Вера гордилась своим другом.

Да, все эти годы он был ей только друг, не больше. А она для него… Вот сейчас Митя скажет, и чем она ответит ему? Вере так не хотелось его обижать. И, чуть отодвинувшись, она быстро заговорила:

– Я тебя сейчас чаем напою. И поесть что-нибудь приготовлю. Ты посиди, я сейчас…

– Не надо, – голос Мити звучал глухо, он понял все. – Не надо, не беспокойся. Мне пора… А тебе нужно завтра же уехать. В Севастополь о тебе уже сообщили. Запомни… – он назвал адрес и пароль. – Как устроишься, сразу пойдешь туда. Не знаю, как у меня сложится… Но я постараюсь узнать о Коле.

… После ухода Мити Вера долго стояла у распахнутого окна, вслушиваясь в редкие ночные звуки, думала.

Так много обрушилось на нее в последнее время, столько ей пришлось пережить, и теперь что-то из прошлого умирало в ее душе, а что-то новое рождалось.

Получить номер в гостинице «Кист» в те дни могли только очень состоятельные, солидные люди. Таким и

показался Астахову человек средних лет, который вежливо поздоровался с ним в вестибюле.

– Позвольте представиться: граф Юзеф Красовский, – приблизившись к Астахову, отрекомендовался он. – Мы были соседями на «Кирасоне».

Астахов вспомнил, что действительно видел Красовского среди пассажиров «Кирасона».

– Рад знакомству, – отозвался Астахов. – Вы тоже остановились здесь?

– Да. Отличные номера, превосходная кухня.

– Кухня великолепная. Я как раз собираюсь отдать ей должное.

– Если не возражаете, позавтракаем вместе.

Красовский оказался человеком общительным. По его словам, он много ездил, недавно побывал во Франции, с увлечением рассказывал о поездке.

– Франция выиграла мировую войну. Но в дни, когда подписывался Версальский договор, тысячи жен-щин вышли на улицы Парижа с транспарантами, которые вопрошали: «Где нам взять мужей?..» Парижу и Франции не хватает полутора миллионов мужчин – они убиты. А парижанки…

О парижанках Красовскому не удалось досказать – принесли завтрак, и Астахов, разрезая на маленькие кусочки мясо, перевел разговор на другое.

– Вы знаете, к еде со священным трепетом надо относиться. Есть надо, я бы сказал, отрешенно, целиком уходя в этот процесс, и тогда придет истинное наслаждение. Да, да, не только насыщение, сытость, но именно наслаждение, – он произнес это с едва уловимым оттенком иронии. – Я бывал в Париже. На одном из бульваров там есть ресторан, ходил туда, как в святилище. Но боюсь, что все это в самом скором времени отойдет в область воспоминаний, а кухней я смогу пользоваться только диетической.

– Ну что вы, господин Астахов, – воскликнул Красовский. – Вам до этого еще далеко. Выглядите вы отлично, – он усмехнулся. – И на женщин производите впечатление. Пани Грабовская вами интересовалась. Просила при случае передать, что была бы рада продолжить знакомство.

– Вот как? Польщен, весьма. Вы близко знакомы с пани Грабовской? – с вежливой сдержанностью поинтересовался Астахов.

– Соотечественница. Это, знаете, сближает на чужбине. – Красовский заглянул в глаза Астахову, – Так что передать пани Елене?

– Буду рад встретиться с ней, – ответил Астахов и, посмотрев на часы, добавил: – Простите, дела. Тороплюсь.

Астахов действительно торопился – в Чесменский дворец, в Ставку.

Он уже подходил к кабинету Вильчевского, когда в глубине дворца вдруг возникло какое-то движение, и все, кто находился сейчас в коридоре, притихли, выжидательно отступили к стенам.

Показался Врангель. Очень высокий, подтянутый, гибкий, в неизменной черкеске. Гордо поднятая голова, нервный взгляд темных пронзительных глаз – все это, безусловно, впечатляло. Их взгляды встретились, и Астахов слегка склонил голову. Ему показалось, что Врангель ответил кивком, но это и впрямь могло лишь показаться – так незаметен был в общей стремительности тот жест.

«Узнал? – подумал Астахов. – Пожалуй, нет… В Константинополе виделись, но мельком, представлены друг другу не были…»

Вслед за Врангелем так же легко и неслышно шел молодой генерал Артифексов, за ним – офицеры свиты.

Увлекая всех за собой, Врангель сбежал по лестнице, скрылся за распахнутыми дверями, и сразу же ожила в коридорах прежняя суета.

В тихой приемной генерала Вильчевского уже знакомый Астахову адъютант приветствовал его с оттенком почтительного дружелюбия. Сообщил, что надо подождать: генерал разговаривает по телефону со своей женой Марией Николаевной.

Вильчевский в это время стоял в кабинете у окна. Поговорив с Марией Николаевной, он смотрел на отъезжающий от подъезда дворца автомобиль Врангеля. Вытянувшись, застыли на ступенях офицеры. Сановного вида старуха истово осеняла крестным знаменем автомобиль верховного.

«Да, это вождь! – подумал Вильчевский. – И не просто вождь – единственная надежда. Сильная личность, избранник божий, полководец, способный повести за собой и победить!..» – Растроганный Вильчевский вернулся к столу, несколько раз повторил про себя, как заклинание: «Дай-то бог!..»

Все происходящее на земле в это необыкновенное время имело свое далеко не божественное, а исторически оправданное объяснение. Пожалуй, можно было бы сказать и о Врангеле – избранник. Избранник случая и обстоятельств. Не будь их, не взошла бы счастливая звезда Врангеля над горизонтом белого бытия. Сиявшая до некоторых пор только в мечтах честолюбивого, напористого барона, звезда эта согревала теперь последнюю надежду, последнюю ставку многих. И далеко не все способны были проследить ту цепь случайных, но в какой-то степени и закономерных обстоятельств, которые подняли Петра Николаевича Врангеля на гребень удачи.

Приятнее, легче, желаннее было объяснить случившееся какими-то исключительными личными качествами барона – человеческими, дипломатическими, полководческими… И уже вспоминалось, как много и с толком учился барон – окончил Горный институт, а потом Академию Генерального штаба. Успешно воевал: в первую мировую войну командовал корпусом, не был обойден чинами и наградами. При Деникине командовал армией. Его маневры под Царицыном увенчались успехом и были признаны талантливыми. И те, кто еще недавно клялся в вечной верности Деникину, с умилением вспоминали теперь, что полководческая бездарность бывшего главковерха никогда не вызывала у барона сомнений и что всем просчетам Деникина Врангель всегда давал свою нелицеприятную оценку. Теперь многие и многие предпочли забыть, что однажды, когда Деникин, раздраженный непокорной строптивостью барона, отстранил его от должности и выслал в Константинополь, последний был тут же предан анафеме. Но, с другой стороны, кто мог подумать, что судьба опального барона совершит еще один непредусмотренный поворот!..

В начале апреля 1920 года на страницах константинопольских газет промелькнули два сообщения. Первое уведомляло, что английский верховный комиссар сэр де Робек имел встречу с генерал-лейтенантом бароном Врангелем на дредноуте «Аякс». Второе объясняло все: барон Врангель принял на себя главноначальствование вооруженными силами Юга России!

Так он оказался избранником – не армий, не народа. Его выбрали союзники. Но почему именно его, Врангеля? Что склонило чашу весов именно в его сторону? Себе на такие вопросы приходится отвечать честно. Врангель не мог не понимать, что в конечном итоге выбор определили не его военный опыт, тактическая грамотность или талант военачальника. Разве не хватало других – опытных, удачливых генералов? Правда, все они делили с Деникиным ответственность за поражения, а он стоял в оппозиции и оказался в своих предсказаниях прав. Но нет, это тоже не было причиной… Причина заключалась в другом: союзники понимали его лучше, чем сподвижники. Они знали – если Врангель получит всю полноту власти из их рук, то мятежная его несговорчивость замолчит раз и навсегда. Потому-то сэр де Робек, не считаясь с болезненным самолюбием барона, диктовал ему советы, вслух продумывая линию поведения. И Врангель действительно молчал: слишком многое ставилось на карту, и выигрыш был невозможен без всего того, что давали союзники в придачу к своим советам. А давалось немало: гидропланы, танки, оружие… Одни только обещанные двенадцать тысяч пулеметов системы «Виккерс» чего стоили?! А продовольствие, обмундирование для армии?.. Кредит в пятнадцать миллионов фунтов стерлингов и обещание новых кредитов… И главное – власть. Реальная, многообещающая. Ради этого можно было перетерпеть.

…Генерал Вильчевский на этот раз держался с Астаховым менее официально. Исчезла сковывающая настороженность, и уже одно это свидетельствовало, что предложение обдумано, обсуждено и, очевидно, не отвергнуто. Впрочем, сам Вильчевский тотчас же после взаимных приветствий подтвердил это, хотя и оговорился, что с оформлением деловых отношений придется немного подождать.

– Назревают события, – тон у Вильчевского был доверительный. – Мы буквально с ног сбились! Но как только горячая пора минет, а произойдет это, вероятно, в самом скором времени, мы все оформим, как и положено. В любое время вы можете побывать в порту, осмотреть суда и землечерпательные караваны. Необходимые распоряжения даны, вас встретят и покажут все, что вас будет интересовать.

– Я понимаю, такие дела в один день не решаются, – после некоторого раздумья проговорил Астахов. – Однако длительная задержка нежелательна.

– Конечно, конечно, – Вильчевский откинулся на спинку кресла. Раздумье Астахова было им замечено и вызвало обеспокоенность. – Обещаю вам, все решится без проволочек.

– Заранее благодарен, – суховато отозвался Астахов. – Все упомянутые мной условия остаются в силе. Полагаю, наше предложение выгодно вам не менее, чем банкирскому дому, от имени которого я имею честь вести переговоры. – И не давая Вильчевскому возможности ответить, продолжал уже без прежней сухости:

– Пока же я думаю заняться и другими делами. Нужно подыскать помещение для конторы, служащих. Видимо, в Севастополе придется задержаться на некоторое время.

– Вот как, – оживился Вильчевский. – Что ж, в добрый час, в добрый час. Значит, в круг ваших торговых дел входит не только закупка судов?

– Совершенно верно.

– Что же еще вас интересует? Возможно, табак, вино, фрукты?

– Если говорить откровенно, господин генерал, нас привлекают только значительные масштабы.

Помолчали. Затем Вильчевский осторожно спросил:

– А если бы вашей фирме предложили контракт на вывоз пшеницы.

– Пшеницы? – с оттенком удивления переспросил Астахов. – Откуда же ей быть в Крыму? Ну, возможно, какое-то количество наберется…

Теперь уже Вильчевский выдержал паузу, прежде чем значительно проговорить:

– Излишки пшеницы могут составить семь-восемь миллионов пудов.

– Вот как?! – Астахов смотрел озадаченно. – Но откуда такое количество?

– Будет пшеница, – с той же значительностью сказал Вильчевский. – Пшеница будет, – повторил он, – и в скором времени.

Что-то дрогнуло в лице Астахова. Глаза сощурились.

– Если позволите высказать предположение… – сказал он неспешно и тут же быстро, в упор, не оставляя времени на раздумье, спросил: – Хлебные запасы северной Таврии, не так ли?