Текст книги "Второй вариант"

Автор книги: Георгий Северский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Закрывшись в просторном, переоборудованном под кабинет номере феодосийской гостиницы «Астория», Деникин никого не принимал. Бдительные адъютанты ревностно стерегли его одиночество. Верховный главнокомандующий составлял важный документ.

В который уже раз он нервно комкал едва тронутые чернилами листы и опять писал, подбирая слова, которые могли бы с наибольшей точностью выразить мысль. Но слова, ложившиеся на бумагу, казались ему или слишком казенными, не передающими его душевное состояние и величие духа, – а именно это должен был вынести из его письма генерал Драгомиров, – пли поражали беспомощностью слога и неприкрытой горечью, а уж об этом Драгомирову не следовало догадываться вовсе.

Тогда он взялся за приказ, который нужно было приложить к письму: военный стиль документа скрывал в себе все, что не относилось к делу.

Драгомирову, старейшему из находившихся в Крыму генералов, Деникин приказывал созвать в Севастополе военный совет для избрания достойного преемника главнокомандующего вооруженными силами Юга России.

Явившийся на вызов старший адъютант смотрел на него печально, будто соблюдая траур. Главковерх распорядился перепечатать в срочном порядке приказ и невесело усмехнулся: где-то в глубине души у самого возникло ощущение, словно присутствует на собственных похоронах.

Адъютант, офицер-первопроходник, не уходил: с Деникиным, которому передал верховное командование сам Корнилов, они начинали «ледяной поход».

– Ваше высокопревосходительство, судьба армии, судьба отечества…

Деникин устало махнул рукой:

– Идите. Судьбу России отныне будет решать военный совет.

Оставшись один, верховный подошел к окну. На феодосийском рейде против окон «Астории» стояли военные корабли. Деникин усмехнулся: «Военный совет?» Мысленно выстроив перед глазами генералов, претендующих на его место, он не без удовольствия подумал: «А ведь трудненько придется вам на совете. Обвинять главковерха во всех тяжких несложно, господа. Но вот вам возможность – посмотрите друг на друга и скажите, есть ли среди вас более достойный?»

Деникин вернулся к столу и быстро, слово к слову, строку за строкой, написал письмо генералу Драго-мирову:

«Милостивый государь. Абрам Михайлович!

Три года российской смуты я вел борьбу, отдавая все свои силы и неся власть, как тяжкий крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и ее историческое значение мною не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана, и я не в силах более нести ее. Предлагаю Военному Совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование.

Искренне уважающий Вас

А. Деникин».

Верховный лицемерил: власть передавать он не хотел никому, был уверен, что избранником будет по– прежнему он, надеялся, что уцелевшие после новороссийской катастрофы, укрывшиеся в Крыму войска Добровольческой армии он переформирует и вновь поведет за собой. Пусть только военный совет подтвердит, что не виноват он в тех поражениях, которые нанесла ему Красная Армия, пусть выразит полное, обновленное доверие своему главнокомандующему, и тогда замолчат те, кто чернит его имя. Клеветников и завистников много, и первый из них, мечтающий о верховной власти еще со времени своего командования царицынским фронтом, – Врангель. Отстраненный от дел и высланный в Константинополь, он и оттуда в своих памфлетах поносит верховного, всенародно объявив его бездарным полководцем.

Интригует, по слухам, и Слащев. Жесткий, смелый генерал удержал Крым. Под Перекопом сам водил в контратаку цепи юнкеров Алексеевского училища, расстреливал отступающих солдат, вынес смертные приговоры десятку боевых офицеров, но Крым отстоял. Умница, и тоже рвется к верховной власти…

Верховный опять подошел к окну. Над бухтой повисли низкие штормовые тучи. Застучали по стеклам тяжелые капли дождя. С дождями и ветрами шел по земле месяц март трудного двадцатого года.

Обильные дожди сделали свое дело – вместе с ними на фронт под Перекопом пришло затишье. В клейкой грязи застревали обозы. Захлебывались в мутной воде окопы. Проклинали лихую судьбу солдаты.

Притих теряющийся в мокрой дымке одноэтажный Джанкой; унылые станционные постройки, на которые глядели окна вагонов личного поезда генерала Слащева, навевали своим обреченным видом тоску.

Настойчивый шепот дождя преследовал Слащева. Он почти не оставлял жарко натопленного салон-вагона, и все же ощущение тупой промозглой сырости не покидало его.

Избрав Джанкой местом для своего штаба, он иногда чувствовал, как поднимается в нем ненависть к этому грязному, запущенному, раздавленному страхом городишку. Сколько же придется сидеть здесь? Он тоже участвовал в походе на Москву. Два года шел к ней – желанной, недоступной, великой. Верил: под малиновый звон колоколов и торжественное пение труб войдут белые полки в древнюю столицу государства Российского. Не вошли! Но разве и тогда, при всеобщем бегстве войск Деникина, он, Слащев, не оказался более стойким и умелым, чем все другие генералы?

Шиллинг должен был удержать Одессу, Май-Маев– скин – Харьков, Кутепов и Романовский – Новорос-сийск… Что они удержали? Что отстояли? Все отдали большевикам. Только он, Слащев, отстоял Крым. А что теперь? Сбежавшие сюда генералы во главе с Деникиным тщатся сохранить хорошую мину, а игра-то уже и не игра – катастрофа…

Слащев окинул взглядом салон-вагон, вид которого вызвал у него не меньшее отвращение, чем безликий городок за окном. Повсюду разбросаны военные Карты, одежда, оружие, на столе пустые бутылки, остатки еды, документы. Он поискал глазами своих любимцев: черного ворона по кличке Граф и такой же угольной масти кота – Барона. Так и есть, каждый на излюбленном своем месте: Граф на обширном киоте в углу вагона, а разомлевший от жары Барон – на высоком бронированном сейфе. Кот зевнул, потянулся и прямо с сейфа прыгнул на стол – за едой.

«Хватит! – твердо сказал себе Слащев. – Так и свихнуться можно». И еще подумал: «Порядок, порядок нужен! Во всем. Сегодня же отдать распоряжение: выскоблить салон-вагон, вычистить. Навести порядок в мыслях! О, господи, если бы все зависело от меня…»

Нынче, когда Крым стал последним плацдармом, события могли повернуться в самую неожиданную сторону. Событиями хотелось управлять – иначе придется подчиняться им, но многое теперь неподвластно Слащеву. Зная, что Деникин находится в Феодосии, генерал искал встречи с ним. Ему было о чем поговорить с главнокомандующим, но верховный молчал, и Слащев вынужден был ждать.

Вошедший в салон адъютант прервал его размышления:

– Срочный пакет от его превосходительства генерала Драгомирова из Севастополя!

Не без разочарования Слащев взял пакет из рук адъютанта, сорвал щедро налепленные сургучные печати. Первые же строки едва не оглушили его, он отказывался верить своим глазам: сообщал генерал-полковник Драгомиров, что надлежит Слащеву прибыть двадцать первого марта сего года в Севастополь на военный совет, которому предстоит избрать нового верховного главнокомандующего. Это трудно было осмыслить. Это было невероятно. Избрать! Словно комиссара в Совдепии… Вот как дал знать о себе его высокопревосходительство генерал Деникин… Чудовищно, и не укладывается в сознании само слово – «избрать»!

Толчком распахнув дверь, нашел взглядом примостившегося в углу адъютантского купе поручика – он торопливо пил горячий чай.

Забыв, что идет дождь, Слащев вышел из вагона, едва ли не побежал к станционному зданию – на теле-граф. Адъютант догнал его, накинул на плечи шинель. Несколько человек личного конвоя опередили Слащева и адъютанта, вклинились в толпу, расчищая путь.

Стучали под ногами доски деревянного перрона, брызги летели на шинель, лицо сразу стало мокрым, но Слащев этого не замечал. Он думал сейчас о том, что просто обязан помешать созыву совещания в Севастополе: ведь даже представить себе трудно, какое впечатление произведет на армию весть о том, что главнокомандующего ныне «избирают». Да и кого же можно избрать?

Слащеву казалось, что спасти положение может лишь его немедленное свидание с Деникиным…

В небольшой комнате табачный дым затянул потолок, окутывал туманными облаками узкий длинный стол с двумя телеграфными аппаратами. Увидев генерала, молодой телеграфист испуганно вскочил.

– Закройте дверь, поручик, – сказал Слащев стоявшему за спиной адъютанту, – и позаботьтесь, чтобы мне не мешали. – Повернувшись к телеграфисту, кивнул:

– Пишите. Пишите так: «Феодосия. Его высокопревосходительству генералу Деникину». – Пальцы телеграфиста забегали по клавишам буквопечатающего «Бодэ», аппарат мягко застучал. – Пишите дальше: «Прошу принять меня по срочному вопросу. Надеюсь на личную встречу до того, как состоится совещание в Севастополе… – Задумавшись, не заметил, что телеграфист уже отстучал текст и теперь почтительно смотрит на него, ожидая продолжения. – Пишите, – глухо продолжал Слащев: —…которое явится для русской армии случаем беспрецедентным. Генерал-лейтенант Слащев». Добавьте, что жду ответа у аппарата.

Ждать пришлось долго. Все сильнее раздражаясь, Слащев поглядывал на молчащий аппарат, словно торопил его, и вдруг обнаружил, что его нетерпение передалось телеграфисту – тот сидел за столом бледный, опустив руки вдоль напряженного туловища. Сейчас этот человек в черной форменной тужурке напоминал ему испуганную птицу.

«Да ведь он боится меня…» – Вспомнив, что в последнее время он все чаще и чаще примечает страх на лицах людей, поморщился…

Стук ожившего аппарата заставил Слащева шагнуть к столу. Он нетерпеливо подхватил бумажную ленту.

«Джанкой. Слащеву. Полагаю, что приказы старших надлежит не обсуждать, а исполнять неукоснительно. Деникин».

Рука сжалась в кулак, Слащев с силой дернул ленту, сунул ее в карман.

Назад к своему вагону генерал шел, старательно глядя под ноги, точно боялся оступиться, лицо у него горело, словно от пощечины – подобной обиды он не испытывал давно.

Медленно, с видимой натугой переползая от полустанка к полустанку, шел из Симферополя на север полуострова поезд. Был он довольно длинным и пестрым: несколько обшарпанных теплушек, товарные вагоны и среди них – один классный, пассажирский, с занавесками на окнах. На полустанках было малолюдно. Пассажирами поезда в основном были крестьяне, привозившие на базар продукты. Везли солдат. Возвращались домой просители.

… В одном из купе классного вагона сидели две молоденькие девушки, которых в Симферополе никто не провожал, что казалось необычным даже по тем сломанным временам. Впрочем, отыскать нужный вагон девушкам помогал молодой, щеголеватый офицер, сейчас картинно стоявший в дверях.

На первый взгляд, девушки были похожи – обе большеглазые, светловолосые, смуглые, с той милой припухлостью губ, которая свойственна девичьим лицам на пороге юности, обе в длинных юбках и шерстяных жакетах с присборенными, приподнятыми над плечами рукавами. Однако, присмотревшись, можно было увидеть и несхожесть: девушка, сидевшая у окна, была строже своей соседки, ее темно-серые глаза смотрели прямо и пытливо, в линиях красивого лица чувствовалась скрытая энергия и серьезность.

Лицо ее подруги отличалось мягкостью, доброй улыбчивостью – на такие лица обычно смотрят с удовольствием, но вскоре же и забывают. Она оживленно разговаривала с молодым поручиком.

– О, господин Юрьев, как удачно, что вы тоже едете! Мы так благодарны вам за помощь!

Поручик склонил голову:

– Что вы, Елизавета Львовна, я почел за честь быть хоть чем-то полезен вам и вашей подруге.

– А почему вы давно не были? – продолжала кокетливо улыбаться Лиза. – Совсем забыли нас… Знаете, в эти времена теряешь друзей. Вот и с Верой мы сидели за одной партой, а теперь так редко видимся. – И Лнза полуобняла подругу, как бы приглашая принять участие в разговоре.

Вера коротко взглянула на нее – оживление Лизы угасло, теперь она едва отвечала Юрьеву. Он откланялся и ушел, пообещав зайти попозже.

Лиза виновато посмотрела на подругу, придвинулась ближе.

– Вера, ну, не печалься так! Вот увидишь, мы сделаем что-то для Коли. Яков Александрович мне не откажет… Ну, Верочка, душенька, не будь такой, ну, пожалуйста!..

Вера лишь молча кивнула и снова отвернулась к окну.

Она вспоминала то, что случилось вчера за полночь.

В окно постучали – и Вера тотчас проснулась. В последнее время она постоянно ожидала, что в окно постучат – размеренно, с одинаковыми интервалами, как было условлено. И хотя постучали иначе, нетерпеливо подбежала к окну, отвела занавеску и отпрянула: к стеклу прижималось чужое, незнакомое бородатое лицо.

Вера постояла мгновение в нерешительности, тревожно оглянулась – как бы не услышал отец, – встала на подоконник, открыла форточку и спросила громким шепотом:

– Ко вы? Что нужно?

– Вы, стало быть, барышня Дерюгина? – простуженно спросил бородач, запрокинув голову.

– Ну я, – откликнулась Вера. – Что случилось?

– Записку велено передать. От братца вашего…

– От Коли? – Вера громко ахнула, забыв, как чуток сон отца. – Но как же?.. Подождите… Идите на крыльцо, я сейчас открою.

– Не, барышня, – ответил бородач, шаря рукой у себя за пазухой. – Велено только передать. – Дотянувшись до форточки, вложил ей в руку клочок бумаги. – Ну, все. Я, значит, пошел! – Оглянувшись, шагнул в темень и тотчас растворился в ней.

– Постойте, – вскрикнула вслед Вера. – Куда же вы?..

Никто не ответил, будто и не было никого.

… Единственный Верин брат Николай Дерюгин год тому назад ушел с частями Красной Армии, покидавшей полуостров. Вестей от него не было все это время, но Вера, очень любившая брата, уверяла себя, что он жив и все у него хорошо. И вдруг эта записка…

Вера торопливо зажгла лампу. На помятом клочке бумаги было всего несколько слов: «Вера, я в плену у белых. В джанкойском лагере. Если сможешь…» – Дальше слова стерлись и разобрать можно было только подпись: «Николай». Да, это Колина рука, его почерк. Но… Какие-то мгновения Вера не могла осознать прочитанного: плен, лагерь в Джанкое… Что же это?.. Потом ее внимание сосредоточилось на двух словах: «Если сможешь…»

Коля в плену, просит помощи. Вера прислушалась. Все в доме было тихо. Она села на постель, держа перед собой записку. «Если сможешь, если сможешь…» А что она могла?

Если бы посоветоваться с отцом! Но давно миновали те времена, когда отец был опорой, защитой и высшим авторитетом, когда к нему можно было прийти с любой заботой и знать, что он обязательно поможет. После смерти матери отец серьезно заболел и старался жить теперь в абсолютном покое.

Так что же делать? Ясно одно: надо ехать в Джан-кой. Ну а там? Как найти лагерь? Косо просить о свидании? Удастся ли повидаться с братом? С кем же посоветоваться, с кем?

И тут же вспомнила: Митя! Ну, конечно, Митя Афонин, ее давний друг, товарищ по подпольной молодежной группе. Кстати, Митя не раз бывал в Джан-кое – у него там не то дальние родственники, не то знакомые. У них можно будет переночевать, ведь за один день ей не управиться.

Было еще очень рано, когда Вера вышла из дому. Нехотя поднимаясь над крышами, в глубине длинной Фонтанной улицы клубился туман. Обычно оживленные Салгирная и Екатерининская были пустынными. Никого не было и в самом центре возле кафедрального собора, только пожилая женщина в черном, широко размахивая тряпкой, мыла каменные щербинистые ступени паперти. Заслышав Верины шаги, она распрямилась и проводила девушку укоризненным взглядом: ну и молодежь пошла, лба не перекрестит на храм божий, бежит неизвестно куда в такую рань и глаз не поднимает!..

Вера спустилась на Архивную. Митя жил в самом конце улицы, в доме своей тетки, вдовы акцизного чиновника.

Узкий двор был пустынен, но в застекленной веранде домика горел свет. Вера постучала и тут же спохватилась: если откроет Митина тетка, особа крайне любопытная и подозрительная, надо будет как-то объяснить столь ранний приход.

Но дверь открыл сам Митя. Увидев ее, явно обрадовался – на его худощавом, смуглом лице появилась улыбка, черные глаза потеплели:

– Вера! Вот здорово! Проходи! – И тут, поняв, что неспроста Вера пришла в такую рань, посерьезнел, спросил тревожно: – Ты что, Вера? Да проходи, проходи, – он провел девушку в маленькую, тщательно прибранную комнату. – Садись, рассказывай. Что-нибудь с отцом?

– Нет, не с папой. Вот… – Она вынула из кармана и протянула Мите записку. – Это от Коли…

Мгновенно схватив взглядом содержание записки, Митя спросил:

– Что ты решила?

– Мне надо ехать в Джанкой, я должна… я обязана что-то делать!

– Да, конечно, – согласился Митя. – Но что ты сделаешь одна? Допустим, я поеду с тобой. Но и я… Вот если бы кто помог, похлопотал!..

– Мне бы увидеть Колю, поговорить!..

– Успокойся Вера, и давай подумаем вместе. В Джанкой поехать проще всего. А дальше что? – Митя замолк, напряженно что-то обдумывая, потом заговорил опять: – Вот что, Вера. Тебе надо к Лизе сходить, к Оболенской. Ты же дружила с ней.

– При чем здесь Лиза? – отмахнулась Вера. – Что она может?!

Митя упрямо тряхнул головой.

– Оболенские могут многое, если захотят. А главное, у них живет жена Слащева, ты же сама говорила…

Вера взглянула на него. А ведь правда! Коля в плену у Слащева… Вера даже улыбнулась сквозь слезы – появилась надежда. Выслушав Митины советы, как в данном случае следует вести себя в доме Оболенских, Вера побежала домой переодеться.

Двухэтажный белый особняк бывшего губернского предводителя дворянства Оболенского стоял на углу Долгоруковской, окнами к каменному обелиску, воздвигнутому в честь освобождения Крыма от турок. Вера очень любила этот памятник, шпиль которого так высоко, строго и властно поднимался в небо. Он и сейчас как бы приподнимал низко опущенные облака.

Лиза Оболенская встретила Веру восторженно, сразу же увела в свою комнату, затормошила, засыпала вопросами, упреками: почему так долго не заходила?

Вера сослалась на болезнь отца и сразу заговорила о брате. Лиза ахнула: Коля в лагере! Славный, милый Коля, который – она это точно знает – был даже когда-то чуть-чуть влюблен в нее.

– Конечно, конечно, Верочка, – горячо заговорила Лиза, – это хорошо, что ты к нам пришла. Мама уехала в Ялту на несколько дней, но это даже лучше. Я сейчас же поднимусь к Анастасии Михайловне, попрошу ее, – она добрая, она мне не откажет, – а Яков Александрович ее слушается. Ты знаешь, он все может! Ты поедешь с отцом? – Она на секунду запнулась. – Но ведь Павел Евгеньевич болен, как же ты?.

– Я поеду одна.

– Нет, мы поедем вдвоем! – глядя на Веру, Лиза рассмеялась: она была довольна, что так ловко придумала. – Мы поедем вместе и привезем Колю!

Вера невольно улыбнулась:

– Боюсь, Лиза, что это не так просто…

– Ты мне не веришь? – Лиза с досады даже притопнула каблучком. – А вот увидишь! Сейчас увидишь, – и выбежала из комнаты.

Она вернулась быстро – раскрасневшаяся, довольная. Протянула Вере записку, торжествующе выпалила:

– Вот!

Вера осторожно взяла отливающий глянцем листок.

Крупным почерком через весь лист было написано: «Яков, помоги девочкам. Анастас».

– Это кто же – Анастас? – не поняла Вера.

– Да Анастасия Михайловна же! Так ее Яков Александрович называет. – Анастас! Она необыкновенная, знаешь! – Глаза Оболенской восторженно блестели. – Она была адъютантом у Якова Александровича. Понимаешь, вместе с ним на фронте. Вот романтично, да? Любит его ужасно! – Лиза перешла на шепот. – Она ждет ребеночка, потому у нас и живет. Они с моей мамон дружат, в Смольном учились…

… Поезд подходил к Джанкою, и в купе опять вошел Юрьев.

– Через несколько минут будем на месте, – сказал он. – Может быть, нужна моя помощь?

– Благодарю, – отозвалась Лиза. – Пожалуйста, проводите нас к поезду Якова Александровича.

Слащев принял Лизу и Веру сразу после доклада адъютанта.

В салон-вагоне навстречу девушкам из-за стола поднялся человек в генеральской мягкой тужурке, лет тридцати пяти, выше среднего роста, подтянутый, коротко стриженный, с лицом матово-бледным, тонкогубым, слегка тронутым оспой. Он отдал какое-то распоряжение адъютанту. И вид и тон его говорили о том, что человек этот привык повелевать.

Слащев не скрыл удивления при виде Лизы. Поздоровался. Предложив сесть, отрывисто спросил:

– Что привело вас сюда, Елизавета Львовна? Что дома? Случилось что-нибудь?

– Дома все благополучно, Яков Александрович, – довольно уверенно заговорила Лиза. – Мы совсем по другому поводу. Это моя подруга Вера Дерюгина. Мы приехали просить за ее брата. У нас записка от Анастасии Михайловны.

– Что же она пишет? – нахмурился Слащев.

Вера молча протянула записку.

Слащев прочитал ее и тяжелым взглядом окинул Веру.

– Ваш брат, мадемуазель?..

– В плену. Здесь в лагере, – быстро сказала Вера.

– Ваш брат был в Красной Армии?

– Да.

– Он дворянин?

– Нет.

Лиза, растерянная и недоумевающая, смотрела то на Веру, то на Слащева. Видимо, почувствовав, что пора вмешаться, сказала:

– Яков Александрович, брат Верочки из интеллигентной семьи, сын преподавателя гимназии…

Слащев, не глядя на нее, бросил Вере:

– Ваш брат преступник! Да, да. Преступник! Изменник России! – По его лицу прошла судорога.

Он круто повернулся и шагнул к окну. Сдавило вдруг виски – слегка, мягко, едва ощутимо, но Слащев насторожился, замер, он знал: так приходит к нему ярость – сначала тихая, но с каждым мгновением нарастающая, захватывающая, способная, подобно лавине, поглотить все. Он понимал, что бывает несправедлив, жесток и страшен в такие минуты. Но если ярость приходила, он ничего уже сделать не мог, да и не пытался: ему казалось, что любая попытка обуздать взрыв может убить его самого. Приступы ярости часто толкали его на поступки, которые вспоминались потом долго, кошмарами приходили во сне.

Подумал о ненависти – о чужой и своей – обруч сдавил голову крепче, обретая тяжелую палаческую силу, и Слащев вздрогнул, предчувствуя неизбежное, страшное – сейчас…

И вдруг краешком незамутненного еще сознания вспомнил, что за его спиной – молоденькие девушки.

Против обыкновения заставил себя успокоиться, вернулся к столу и, обращаясь к Лизе, глухо проговорил:

– Вам, мадемуазель, должно быть стыдно! Вы поддались бездумному легкомыслию. Подумайте, что было бы с вами, урожденной Оболенской, ворвись сюда красные! Как бы они поступили с вашей маман, с вами? – Слащев увидел в широко распахнутых глазах Лизы отчаяние. В глазах ее подруги была ненависть.

«Недоумение, ненависть, страх – не все ли равно», – устало подумал Слащев, – никто не понимает… не поймет…

– Но, Яков Александрович… – слабо прозвучал Лизин голос.

– Вы немедленно вернетесь домой, мадемуазель. Немедленно! – Вызвал адъютанта, приказал: – Усадите мадемуазель в мой автомобиль и отправьте в Симферополь.

В углу салона, на божнице, взмахнул крыльями и громко каркнул ворон, будто соглашаясь с решением генерала.

… Лиза плакала.

– Вера, Верунечка, прости меня…

– Перестань, Лиза, – сдавленно проговорила Вера. – При чем здесь ты?

– Пожалуйста, барышни, – шофер предупредительно открыл дверцу машины.

Лиза растерянно огляделась.

– Садись, – Вера подтолкнула ее. – Садись же. Тебе надо ехать. Я остаюсь.

– Как же так?.. – заметалась Лиза, но Вера уже уходила, словно боясь, что решимость в последний момент покинет ее.

Лиза растерянно посмотрела на стоявшего рядом офицера. Он пожал плечами и помог девушке сесть в автомобиль.

Когда в Севастополе началось совещание военного совета, Деникин приказал его не беспокоить. Он ждал сообщений из Севастополя.

Верховный в общем-то был почти уверен в исходе совещания: главный завистник – барон Врангель – находится в Турции, другие генералы противопоставить себя ему, Деникину, не могут. Происходящее в Севастополе должно было лишь показать всем: генерал Деникин не цепляется за власть, но покорно исполнит долг, если призовут его армия и отечество. И все же где-то в глубине души оставался страх: а вдруг?..

Неспокойно было и в Чесменском дворце, где под председательством престарелого генерал-полковника Драгомирова проходил военный совет.

Вначале выяснилось, что у каждого из генералов есть свои претензии к верховному, и отставка его казалась вполне своевременной. Когда же стали обсуждать кандидатуры на пост главнокомандующего, единодушие членов совета бесследно исчезло. От Врангеля отказались почти все: к чему думать об опальном генерале, когда среди присутствующих достаточно лиц, не уступающих барону ни званием, ни заслугами. Но кто же? Оказалось, что не только к Деникину имеют свой счет генералы – в неменьшей степени недовольны они были и друг другом.

К исходу дня двадцать пятого марта в Чесменском дворце уже больше молчали, чем совещались. Председательствующий Драгомиров жаловался на нездоровье. Бывший главноначальствующий Одессы Шиллинг пытался рассказывать свои известные фривольностью историйки. Атаман войска Донского Богаевский спал в мягком кресле: испуганно всхрапывая, открывал глаза и, смущенно покашляв, засыпал опять. Представительный, гвардейской стати Александр Павлович Кутепов, уже свыкшийся с мыслью, что не быть ему главковерхом, задумчиво курил папиросу за папиросой. Генералы Романовский и Май-Маевский тихо о чем-то беседовали.

Тяжко вздыхал приглашенный на совет епископ таврический Вениамин: «О господи, просвети и направь нас на путь истинный», – крестился он.

Неожиданно поднялся бледный Слащев.

– Бога надо почитать, но зачем впутывать его в политику?! – Громко стуча сапогами, он направился к двери. – Неотложные дела призывают меня в штаб. Честь имею, господа!

Драгомиров грустно посмотрел ему вслед. Вздохнул и повторил уже в который раз:

– Мы обязаны прийти к определенному решению, господа.

Избегая смотреть друг на друга, генералы молчали.

И вдруг встал Кутепов:

– Господа! Предлагаю выразить нашему испытанному предводителю, генералу Деникину, неограниченное доверие! Предлагаю просить Антона Ивановича оставаться и впредь нашим верховным главнокомандующим!

В мертвой тишине опешившие члены военного совета смотрели на Кутепова: что угодно могли ожидать от него, но не этого.

Кутепов! Не он ли несколько месяцев подряд добивался поста главнокомандующего? Не он ли всего неделю назад заявил Деникину о том, что после новороссийской катастрофы армия ему не верит? Не он ли шельмовал, как мог, Антона Ивановича уже здесь?

Не сразу поняли, что Кутепов не так прост, как на первый взгляд могло показаться: раньше других вспомнил, что все происходящее на совещании будет известно Деникину, и опередил всех…

Тут уже Шиллинг, вскочив с кресла, выкрикнул:

– В честь нашего главнокомандующего Антона Ивановича Деникина – ура! Ур-р-ра, господа!

Провозгласили «ура», и каждый почувствовал облегчение: коль не ему суждено возглавить армию, так пусть уже лучше остается власть у Деникина!

Решили послать главковерху поздравительную телеграмму. Особенно тронули присутствующих последние ее слова: «Оставление Вами своих верных войск грозит несомненной гибелью нашего общего дела и поведет к полному распаду армии».

Получив телеграмму, Деникин перекрестился и весело прищурился: «Все, господа, теперь вам не скоро захочется критиковать своего главнокомандующего!» С ответом не спешил: «Один бог знает, что претерпел за время ожидания вашего решения генерал Деникин, так помучайтесь теперь ожиданием и вы…»

Если бы главковерх подошел в это время к одному из окон своих апартаментов, смотревших на море, то он несомненно увидел бы, что в феодосийскую бухту входит приземистый и стремительный миноносец под английским флагом. Впрочем, даже тогда Деникин вряд ли подумал бы о том, что миноносцу этому суждено войти в его судьбу самым неожиданным образом.

Одетый в броню корабль его величества короля Великобритании нес на своем борту единственного пассажира, который должен был вручить его высокопревосходительству генералу Деникину срочное послание британского правительства.

Еще час назад и главковерх, и его генералы были уверены, что сами творят российскую историю. Оказывается, считать так было заблуждением. Прочитав послание, Деникин понял – это приговор. Союзники предпочли ему Врангеля…

Он стоял посреди кабинета бледный и сгорбленный. С трудом, будто держал в руке груз неимоверной тяжести, поднес к глазам бумагу, прочитал еще раз: «… Британское правительство, оказавшее в прошлом генералу Деникину бескорыстную поддержку, которая помогала вести борьбу с большевиками до настоящего времени, полагает, что оно имеет право надеяться на то, что означенное предложение о передаче Верховного командования барону Врангелю будет принято. Однако если бы генерал Деникин почел бы уместным его отклонить, британское правительство сочло бы для себя уместным отказаться от какой бы то ни было ответственности за это, прекращая в будущем всякую поддержку генералу Деникину».

Деникин с трудом дочитал послание. Англичане любезно писали еще и о том, что ему следует теперь же ехать в Лондон, где он может рассчитывать на гостеприимство его величества короля Великобритании Георга V. Это, по сути дела, было приказом. Союзники опасались, что, оставаясь в России, он будет мешать Врангелю. И Деникин почувствовал – нет больше сил противиться. В Турцию, во Францию, в Англию… Не все ли равно теперь?..

Он сел за стол, долго смотрел перед собой неподвижным тяжелым взглядом, но в какой-то момент вдруг понял, что машинально перечитывает телеграмму из Севастополя, доставившую ему столь непродолжительную радость. Вспомнил: ответа его члены военного совета все еще ждут.

Можно было бы не отвечать: сесть на этот проклятый миноносец, командир которого ждет его решения, и пусть останется все за спиной… Но он был приучен доводить любое дело до логического конца. Сейчас долг требовал от него последнего усилия: он сам должен отказаться от высокого своего предназначения. Деникин сел за стол, пододвинул бумагу, заметил, как трясутся у него пальцы… Намертво сдавив теплое дерево ручки, он писал и думал о том, что это его последний приказ.

«Генерал-лейтенант барон Врангель назначается мною главнокомандующим вооруженных сил Юга России.

Всем шедшим со мною в тяжкой борьбе – низкий поклон.

Господи, дай победу армии и спаси Россию!

Генерал Деникин».

Подстегнутые громким перезвоном колоколов, взмыли в синюю высь голуби. Кресты Владимирского собора празднично сияли на солнце. Море лиц захлестнуло площадь перед собором. Его высокопревосходительство генерал-лейтенант Врангель приступал, как писали потом газеты, к «священной обязанности, возложенной на него богом, русским народом и Отечеством».

Горели свечи, и солнце заливало собор. Службу правил епископ таврический Вениамин. Лучезарные лики святых взирали на пего со стен. Блеск золотых иконных окладов и риз сливался с блеском золота погон, озаряя лица единым и нерушимым сиянием.