Текст книги "Жизнь Пушкина"

Автор книги: Георгий Чулков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

IV

Хотя Пушкин и жалуется на безденежье в своих одесских письмах брату и друзьям, однако его материальные дела в эти годы значительно поправились. За «Бахчисарайский фонтан», изданный Вяземским, он получил три тысячи рублей – гонорар в те годы исключительный. В Одессе Пушкин почувствовал себя профессиональным литератором. Издатели просят у него стихов, не скупясь на гонорары. «Слёнин[610] предлагает мне за «Онегина», сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе – а я думал, что это ошибка географов, – пишет он Вяземскому в апреле 1824 года. – Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости – мне необходимой…»

В конце мая граф Воронцов дал почувствовать Пушкину, что его «независимость» пока что пустая иллюзия. Новороссийский самодержец решил напомнить поэту, что он коллежский секретарь и подведомственный ему чиновник. Пушкин получил официальное предписание графа отправиться в командировку для борьбы с саранчой, появившейся в некоторых уездах Новороссии. Пушкин увидел в этом поручении насмешку над собою, но после личных объяснений с Воронцовым принял командировку и выехал с другими чиновниками на места, где поля были покрыты полчищами прожорливых насекомых. Существует анекдот, будто бы Пушкин написал донесение в стихах:

Саранча летела, летела —

И села.

Сидела, сидела, —

Все съела

И вновь улетела…

Анекдот повторяли с удовольствием. Мемуаристы рассказывают, что Пушкин был в крайнем гневе. Вернувшись из командировки, он решил подать в отставку. В черновике письма к А. И. Казначееву, правителю канцелярии Воронцова, Пушкин писал, между прочим: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником…» Он, Пушкин, стихотворец. Это его «ремесло, отрасль честной промышленности», доставляющая ему «пропитание и домашнюю независимость…» Из-за вынужденной жизни в провинции Пушкин терпит убытки как профессиональный литератор. «Правительству угодно было, – пишет он, – вознаграждать некоторым образом мои утраты… Я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паек ссылочного невольника…»

Вигель уверяет, что Александр Раевский участвовал в этой интриге и внушил Пушкину, что ему надо принять командировку, а потом подать в отставку. Поведение Александра Раевского в самом деле было двусмысленное. Он питал какую-то дикую, сумасшедшую страсть к Воронцовой. Это вне всяких сомнений. Он был фальшив в своих отношениях к Пушкину. Это тоже несомненно. Его сестра Екатерина Николаевна сообщает, что братец ее притворялся разочарованным демоном, чтобы мистифицировать Пушкина. Поэт, кажется, доверился этой мистификации и увлекся воображаемым героем. Пушкин сам выдумал Александра Раевского. Впоследствии поэт охладел к своему «демону», что не помешало ему принимать участие в хлопотах его семьи, когда Александр Раевский попал в немилость. Однако в ноябре 1834 года в дневнике своем Пушкин шутливо и презрительно записал: «Видел А. Раевского, которого нашел поглупевшим от ревматизмов в голове…»

В середине июня 1824 года в Одессе появилась жена Вяземского, Вера Федоровна. Она приехала с двумя детьми купаться в море. Эта, по выражению Пушкина, «добрая и милая баба» была очарована поэтом. Она была старше его на девять лет. У них в Одессе завязались дружеские отношения. Были даже сплетни, что она «увлеклась Пушкиным». Во всяком случае она была его конфиденткой и сообщала мужу, что Пушкин влюблен в трех женщин сразу. Если первая была Амалия Ризнич, а вторая Е. К. Воронцова, то третья остается для нас неизвестной.

Есть некоторое основание думать, что третья особа, пленившая поэта, была Каролина Собаньская[611], любовница графа Витта[612], авантюристка и шпионка, умевшая, однако, несмотря на свою нравственную низость, покорять сердца таких людей, как Пушкин и Мицкевич[613]. Эта искательница приключений не скупилась на самое изысканное кокетство. Почти весь год пребывания Пушкина в Одессе Собаньская жила там, окруженная поклонниками, и многих «дурачила», как она сама в этом признавалась. Пушкину суждено было еще раз встретиться с этой «величавой», но бесстыдною красавицей в Петербурге в 1828–1830 годах.

Приезд в Одессу Веры Федоровны Вяземской совпал с тревожным для Пушкина ожиданием какой-то перемены своей судьбы. Поэт уже знал, что против него ведется сложная интрига, что петербургское правительство получает о нем неблагоприятные сообщения, и все-таки надеялся вырваться из плена.

14 июля Пушкин писал Тургеневу: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое…»

Петербургские друзья Пушкина худо понимали положение поэта. Как мог он не поладить с таким просвещенным и блестящим вельможей, каким был граф Воронцов? Вере Федоровне было виднее здесь, в Одессе, что Пушкину ужиться мирно с Воронцовым было мудрено. В своих письмах к мужу она старается объяснить поведение поэта. У Пушкина явились замыслы бежать за границу. Ему взялись помогать две дамы – Вяземская и – как это ни странно – Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Этот проект побега стал, конечно, известен очень многим. Даже московский сплетник А. Я. Булгаков[614] писал брату[615] о подготовлявшемся побеге Пушкина за границу. Сам Воронцов сообщил ему об этом. «Мы считаем, писал ему граф о Вяземской, – по меньшей мере неприличным ее затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным, когда получился приказ отправить его в Псков…» А. Я. Булгаков знал, оказывается, что граф сердит так же и на Елизавету Ксаверьевну за то, что она поддерживает проект В. Ф. Вяземской. Побег не состоялся. Почему?

Пушкин в стихотворении «К морю» делает признания, быть может, откровенные:

Не удалось навек оставить

Мне скучный, неподвижный брег,

Тебя восторгами поздравить

И по хребтам твоим направить

Мой поэтический побег!

Ты ждал, ты звал… я был окован;

Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,

У берегов остался я…

Министр Нессельроде в письме от 11 июля 1824 года известил графа Воронцова, что по воле императора Пушкин не только будет удален из Одессы, но и, будучи исключен из списков чиновников министерства за дурное поведение, подлежит высылке в Псковскую губернию, в имение родителей под надзор местного начальства.

Месяца через три, уже из Михайловского, Пушкин писал о своем враге П. А. Вяземскому: «Каков граф Воронцов?..»

Полу-герой, полу-невежда,

К тому ж еще полу-подлец!..

Но тут однако ж есть надежда,

Что полный будет наконец.

Одесса. Гавань. Ф. Гросс. 1840-е годы

Глава восьмая. В МИХАЙЛОВСКОМ

I

Весною 1823 года вышла в Лондоне без имени автора сатирическая поэма '«Бронзовый век», но льва сразу узнали по когтям. Экземпляр этого стихотворного памфлета был, конечно, доставлен русскому царю, и Александр, бледнея от бессильной ненависти, прочел строки Байрона, ему посвященные. Поэт зло смеется над пристрастием царя к щегольству и балам, издевается над его либерализмом, когда дело идет о чужих народах, и над его деспотизмом, когда ему приходится считаться с народами, ему подвластными; царь сулит свободу Греции, если греческий народ признает его державную власть. Нет, Байрон не верит этому лицемеру, претендующему руководить делами Европы. Не лучше ли ему заняться своей несчастной страной, где народ изнемогает от рабства и нужды?..

И вот Пушкин, если верить графу Воронцову, ученик и почитатель этого ужасного клеветника! Возможно ли оставить поэта безнаказанным! Император Александр не знал, между прочим, что Пушкин уже охладел в эти дни к английскому поэту. Правда, в Михайловском, когда до него дошла весть о смерти Байрона[616], Пушкин заказал сельскому батюшке отслужить панихиду по рабе Божьем Георгии, о чем полушутя, полусерьезно сообщал сам в письмах к друзьям, но эта панихида была не только по мятежном лорде, но и по тем пушкинским пристрастиям, которые к этому cроку обратились в прах и пепел. Пушкин теперь был занят другим властителем дум – Шекспиром.

Но петербургским властелинам не было никакого дела, разумеется, до внутренней жизни поэта. Там, вокруг трона, были совсем другие интересы и заботы. Правда, кое-что в судьбе Пушкина было не безразлично для царского правительства. Это «кое-что» была слава поэта, его популярность, небывалая до того времени в русском обществе. Известность Державина была совсем другая. Она не выходила из круга привилегированных, да и сам Гавриил Романович был человек безопасный и весьма почтенный. Не то Пушкин. Его любят и ценят какие-то новые люди, чужие и непонятные для власть имущих.

Гоголь[617] рассказал однажды М. П. Погодину анекдот о том, как Пушкин, гуляя в окрестностях Одессы, забрел на батарею, расположенную в поле, и как офицер, узнав поэта, в порыве восторга скомандовал дать залп из всех орудий. Из палаток выбежали офицеры и немедленно устроили пир в честь Пушкина. Кажется, на этот раз Гоголь не выдумал этой истории. Она правдоподобна. О ней рассказывали и другие, а экспансивный поклонник Пушкина впоследствии приобрел тоже известность, но совсем иного рода: он стал монахом Оптиной пустыни. Его фамилия Григоров[618].

А как сам Пушкин относился к своей славе? Он откровенно писал, что в юности «любил уже рукоплесканья»[619]. Однако едва ли он был когда-либо слепым поклонником славы и, кажется, знал цену этому кумиру. Летом 1825 года он написал свою известную пьесу «Желание славы». Он признается своей возлюбленной:

Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

Ты знаешь: удален от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальнему упреков и похвал.

Но вот теперь, когда он в разлуке со своей возлюбленной, когда измена и клевета обрушились на него и он стоит один, «как путник, молнией постигнутый в пустыне», – теперь он желает славы:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Все, всё вокруг тебя звучало обо мне…

«Ежели бы ты приехал в Петербург, писал А. А. Дельвиг Пушкину, когда пришла весть в столицу об изгнании поэта, – бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты…»

Следуя официальному предписанию, 30 июля 1824 года Пушкин выехал из Одессы. Ему суждено было по дороге лишний раз убедиться в своей популярности: в Могилеве его узнали какие-то молодые люди и устроили ему экспромтом чествование. Пили, конечно, шампанское, так же как и на батарее под Одессой. И после кутежа несли его до экипажа на руках.

Сохранились воспоминания некоторых обывателей, встречавших Пушкина во время этого путешествия. На Пушкине надет был какой-то молдаванский плащ, цветные шаровары, турецкая феска на голове, в руках у него была огромная палка, похожая на посох. Проезжая мимо усадьбы А. Г. Родзянки, Пушкин в этом самом костюме явился к нему и пробыл у него час, забыв про «предательство» этого приятеля[620], в плохих стихах упомянувшего о преступном, с точки зрения властей, поведении поэта.

19 августа 1824 года Пушкин приехал в Михайловское. Там было все по-прежнему, как и в те летние месяцы, когда Пушкин навещал усадьбу до своей ссылки на Юг. Семейство было в сборе. Неожиданное появление Александра в молдаванском плаще и феске произвело впечатление. Думали, что кончилась опала и сын вернулся в отчий дом в качестве амнистированного. Увы! Все выяснилось незамедлительно. Александр Пушкин по-прежнему в немилости у правительства и даже вычеркнут из списка благонамеренных. Он государственный преступник. Тень падает на все семейство. Как! Все хлопоты и ходатайства влиятельных друзей не увенчались успехом. Если заступничество таких людей, как Жуковский, не спасло Александра от новой кары, значит, этот строптивый сын в самом деле не только «либералист», но и сущий карбонарий. Сергей Львович вспомнил, как он четыре года назад, обливаясь слезами, писал письмо В. А. Жуковскому, благодаря его, А. И. Тургенева и Н. М. Карамзина за великодушные ходатайства перед царем. «Quant au comte Милорадович, – писал он, – je ne sais en le voyant si je me jetterai a ses pieds ou dans ses bras…» («Что касается Милорадовича, то, когда он его увидит, он не знает, броситься ли ему к его ногам или в его объятья».) Подумать только! Александр мог попасть в Соловки, где одни дикие монахи и где, кажется, вовсе нет женщин. А главное – какой позор для всего семейства. И вот теперь опять новая беда. Александр не сумел поладить даже с таким просвещенным и блестящим вельможей, как граф Воронцов. Недаром с детских лет этот сынок внушал и ему, Сергею Львовичу, и бедной Надежде Осиповне серьезные опасения. Выяснилось, что Александр безбожник. Это ужасно. Сам Сергей Львович, разумеется, масон, а не какой-нибудь изувер и прекрасно сознает, что цивилизация успешно борется с суевериями церкви, но надо соблюдать приличие. И, кроме того, существует все-таки bon Dieu[621]. И как же без него? Надежда Осиповна тоже думает, что без bon Dieu никак не обойтись. У Александра младший брат и сестра. Он может их развратить.

Маркиз Паулуччи[622], волею судеб оказавшийся генерал-губернатором Псковской и прибалтийских губерний, послал предписание губернатору Адеркасу[623] учинить надзор над коллежским секретарем Александром Пушкиным. Губернатор обратился за содействием к предводителю дворянства, но никто из дворян не соглашался взять на себя такую ответственную обязанность, к тому же не совсем обычную и странную. Пришлось возложить это дело на самого отца – Сергея Львовича, известного в губернии, по уверению Б. Л фон Адеркаса, своим ''добронравием». Ничего доброго из этого не вышло. Сергей Львович в самом деле решил следить за перепиской сына, худо сообразив, что это не совсем удобно, да и чревато последствиями. Но что ему было делать? Александр мог развратить и Левушку, и сестру. Между сыном и отцом произошла дикая сцена. Сергей Львович увлекся ролью отца семейства, оскорбленного безбожным карбонарием. Он кричал на весь дом, что Александр '«хотел его прибить». «Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? – писал Пушкин Жуковскому. – Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем…»

Пушкин в самом деле написал официальную бумагу губернатору Адеркасу, в коей просил его императорское величество перевести его в одну из крепостей, но умная соседка по имению, П. Л. Осипова, догадалась задержать неосторожную бумагу, и Адеркас ее не получил.

После сумасшедшей сцены с отцом Пушкин почти не жил в Михайловском. Его приютила хозяйка Тригорского, Прасковья Александровна. Поэт покорил ее сердце. Она была посвящена в его планы бежать за границу. По этому поводу она писала Жуковскому: «Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления из огня вскочит в пламя, а там поздно будет размышлять о следствиях…» «Если вы думаете, что воздух и солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов и оный не будет вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечною тайною. Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет…»

Но Жуковский нисколько не сочувствовал побегу за границу. Такого же мнения держался и Плетнев, которому Пушкин вскоре доверил ведение всех своих литературных дел. Орлу пришлось дышать не вольным воздухом великолепных Альп, а воздухом скромной Псковской губернии, на берегу речки Сороги. Если бы не плен, здесь тоже было бы неплохо. Сергей Львович после скандала несколько образумился и застыдился. Он послал опочскому уездному предводителю дворянства А. Н. Пещурову[624] уведомление, что «не может воспользоваться доверием», оказанным ему маркизом Паулуччи, потому что ему надобно по делам ехать в Петербург. Вздохнув легко, беспечный Сергей Львович со всем семейством уехал в столицу.

Александр Сергеевич Пушкин остался в Михайловском один. После шумной жизни в Кишиневе и Одессе уединение и тишина деревни были очаровательны. Усадьба в Михайловском расположена на краю обрыва. Внизу большое озеро, а к западу от усадьбы озеро поменьше. Когда Пушкин приехал в Михайловское, было еще лето, но насладиться им не пришлось, потому что в доме были суета, испуг и вражда. Пушкин шел на конюшню, брал лошадь и таскался по полям, спасаясь от общества родителей. Когда они уехали, была уже глубокая осень. Она пленяла поэта «красою тихою, блистающей смиренно»[625]. Ему нравилась ее прощальная краса». Он любил леса, одетые «в багрец и в золото», и осеннее небо во мгле волнистой, и ветра дикий шум, и свежее дыханье…

Дом в усадьбе был одноэтажный, небольшой и тогда уже ветхий; речка Сороть протекала позади него, а фасад дома обращен был к цветнику и саду, который переходил в парк, тянувшийся почти на версту…

«Знаешь мои занятия? – писал Пушкин брату в Петербург в ноябре 1824 года. До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма! Ах! Боже мой, чуть не забыл! Вот тебе задача: историческое, сухое известие о Стеньке Разине[626], единственном поэтическом лице русской истории…» Нашел или не нашел Левушка какие-нибудь исторические материалы о Степане Разине – неизвестно. Впоследствии Пушкин приобрел одно редкое парижское издание книги англичанина Демара, посвященное мятежному казаку. Известные три пушкинские песни о Степане Разине[627], написанные в начале 1826 года, при жизни поэта не были напечатаны. Бенкендорф в 1828 году уведомил Пушкина, что, но мнению царя, эти песни «при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию…».

Несмотря на семейные скандалы, Пушкин продолжал работать над «Евгением Онегиным» и 2 октября закончил третью главу, а 10 октября сообщил в письме Вяземскому, что «сегодня кончил я поэму «Цыганы».

Пушкин много работал, усердно писал и жадно читал. Он то и дело заказывает брату высылать ему в деревню нужные книги. Несколько раз он напоминает о присылке ему Библии. «Михайло[628] привез мне всё благополучно, а Библии нет. Библия для христианина то же, что История для народа…» Как усердно Пушкин собирал книги, видно из того, что при отправлении их в Петербург понадобилось тридцать пять ящиков. Из Михайловского тянулся целый обоз с библиотекою Пушкина.

У соседей Пушкин не бывал. Одно только Тригорское посещал он усердно. Ему нравилось, что П. А. Осипова с совершенной искренностью дорожит его обществом. К ее дочкам он относится насмешливо и лукаво. Старшая, сентиментальная Анна[629], ровесница поэта, влюбилась в него серьезно и беззаветно. «Аннет очень смешна, – писал он Левушке в ноябре 1824 года. – Сестра расскажет тебе мои новые фарсы…» Младшей, Евпраксии Николаевне Вульф[630], было тогда, в 1824 году, всего лишь четырнадцать лет. В семье ее звали Зизи. Позднее Пушкин увлекался ею и посвятил ей стихи «Если жизнь тебя обманет…», «Вот, Зина, вам совет…» и шутливые строки в XXXII строфе пятой главы «Онегина». Ее имя попало даже в «донжуанский список». Но в этот же список попало имя падчерицы Прасковии Александровны – Александры Ивановны Осиповой[631]. Ей посвящено горячее «Признание» («Я вас люблю, хоть я бешусь…»). Однако это не помешало Пушкину при первых встречах с тригорскими девицами отнестись к ним очень небрежно. Рассказывая в письме В. Ф. Вяземской о П. А. Осиновой, Пушкин упоминает об ее дочерях: «Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports me jouent du Rossini…» («Ее дочери, неинтересные во всех отношениях, играют мне Россини»). В письме от 4 декабря 1824 года к сестре Пушкин замечает между прочим: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери…» Но эти девицы вовсе не были дурами. И слова Пушкина так же неточны, как и его следующие фразы: «Я у них редко. Сижу дома да жду зимы». На самом деле Пушкин бывал в Тригорском довольно часто – и даже по неделям жил там, принятый Прасковьей Александровной с полным радушием. В 1824 году было сорок три года. Она была хорошей хозяйкой, но большим деспотом. Несмотря на женскую свою влюбленность в Пушкина, она управляла домом по-мужски. Сама входила во все мелочи хозяйства и даже собственноручно гоняла на корде лошадей[632]; она держала и слуг, и дочерей в ежовых рукавицах и не терпела своеволия. Но Пушкина обожала и явно ревновала его ко всем. Она любила литературу и переписывалась с Жуковским и другими писателями на французском языке, руководствуясь при этом какой-то своей, не общепринятой грамматикой.

Пушкин прощал ей и дурной французский язык, и ревнивый ее деспотизм. В Михайловском дом зимою не отапливался. В распоряжении поэта была только его комната, где стояла кровать на трех ножках: вместо четвертой – полено. Ломберный стол заменял письменный. Вместо чернильницы – банка из-под помады.

В Тригорском большой одноэтажный дом был некрасив и походил скорее на абмар, но внутри было уютно. Барышни хорошо играли на фортепиано. Много было книг. То и дело приезжали кузены и кузины. Молодежь влюблялась, ревновала, играла в невинные пти-жё, а порою и в другие игры, менее невинные. Об этом последнем свидетельствует дневник Алексея Вульфа[633], сына Прасковьи Александровны, тогда дерптского студента, пошловатого малого и развратника, которого Пушкин терпел почему-то. По непростительной рассеянности поэт приписывал ему несуществующие добрые качества, за что этот студент, а потом гусар отплатил ему своими скверными о нем воспоминаниями. В его изображении Пушкин является Мефистофелем, внушающим ему, Алексею Вульфу, предосудительные правила и соблазнительные пороки. Начались декабрьские морозы. Алексей Вульф был уже в Дерпте. Пушкин оказался исключительно в женском обществе. Иногда это утомляло его. Ему хотелось видеть друзей и товарищей. 11 января 1825 года судьба послала ему друга. И. И. Пущин в эти дни гостил у сестры[634] в Пскове и решил навестить приятеля. Захватив три бутылки клико, отправился он на свидание с поэтом. Недалеко от усадьбы лошади понесли. Тройка с маху вломилась в притворенные ворота. Не было силы остановить лошадей у крыльца. Они протащили сани дальше и засели в снегу нерасчищенного двора. Пушкин стоял на крыльце, босиком, в одной рубашке с поднятыми кверху руками. Не боясь простуды, он бросился в объятия приятеля, занесенного снегом. Появилась, конечно, Арина Родионовна и ввела гостя в комнату. Там Пущин увидел повсюду валявшиеся книги, рукописи и обкусанные, обожженные кусочки перьев… Такими огрызками перьев Пушкин писал с лицейских дней. Пущин сообразил, что друг его живет в тесноте, что дом не топлен, что слава не принесла ему житейских благ. «Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего», – рассказывает И. И. Пущин в своих воспоминаниях. Однако поэт не утратил веселости: «Он как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании…» «Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами…»

Когда речь зашла об его ссылке, Пушкин, по словам Пущина, «приписывал свете удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности…» Думал он также и о некоторых своих эпиграммах и неосторожных разговорах о религии…

Пушкин спросил друга, что о нем говорят в Петербурге и в Москве, и при этом сам рассказал о том, как будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Левушка. «На это я ему ответил, пишет И. И. Пущин, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения…» Нет, его все высоко ценят как поэта и все ждут с нетерпением его возвращения в столицу.

Разговор зашел о тайном обществе. Пущин не отрицал его существования, но, разумеется, не приглашал поднадзорного и опального поэта войти в него. Пушкин воскликнул с горячностью: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать…» «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям…»

Пущин молча крепко расцеловал поэта.

Потом они пошли в нянину комнату. Там за пяльцами сидели девушки-швеи. Одна из них обратила на себя внимание Пущина. Она была миловидна, и Пущин, поглядев на поэта, догадался, что он был неравнодушен к крепостной красавице. Потом они обедали и пили шампанское[635]. Они пили «за Русь, за лицей, за отсутствующих друзей и за нее…» Пущин привез Пушкину в подарок список «Горе от ума». После обеда за кофе поэт стал читать вслух грибоедовскую комедию. Вдруг кто-то подъехал к крыльцу. В комнату вошел низенький рыжеватый монах. Это был настоятель соседнего монастыря[636]. Приятели подошли под благословение.

Монах сказал, что заехал в Михайловское, услышав о госте Пущине и полагая, что это его старый знакомый, генерал П. С. Пущин. Недоразумение выяснилось. Подали чай. Рыженький монашек подливал в свой стакан ром с видимым удовольствием. Наконец гость покинул Михайловское. Пущину показалось, что это посещение смутило поэта. Пушкин объяснил неохотно, что он поручен наблюдению этого монаха.

Снова принялись за чтение «Горе от ума». Запахло угаром, и Пущин вмешался в хозяйственные дела. Няня, предполагая, что гость останется ночевать, затопила печи. Пришлось открыть трубы, и Пущин стал упрекать Арину Родионовну за излишнюю экономию дров. Можно ли поэта лишать простора? Ужели друг его должен всю зиму ютиться в тесной комнате? А ему, Пущину, надо ехать. Ночевать он не останется. Подали ужин. Опять пили шампанское. Прощаясь приятели крепко обнялись.

II

И вот снова Пушкин один. В своих письмах к друзьям он то и дело жалуется, что ему скучно. Трудно, однако, представить себе скучающего Пушкина. Возможно ли поэту скучать, когда он пишет строфы «Онегина» и начинает создавать своего «Бориса Годунова». Нет, это не скука, а что-то другое. Быть может, это горечь обиды и негодование на грубое насилие, над ним учиненное властью. Но не только эта расправа с ним, поэтом, его смущает. Ему кажется, что кто-то его предал, что кто-то изменил ему. Он жестоко обманут. Еще в конце августа он получил от Александра Раевского странное письмо. Оно было послано из Александрии, что около Белой Церкви, из поместья графини Браницкой. Пушкин когда-то в своем воображении создал загадочного демона. Поэт решил, что обольстительный дух воплощен в полковнике Раевском. Его заурядным речам он придавал иной, более высокий смысл. Он уверял, что глаза Александра Раевского обладают магической силой. Разговаривая с ним наедине, Пушкин тушил свечи, чтобы не утратить воли и сохранить независимой свою мысль. И вот этот демонический полковник пишет письмо Пушкину. Почему Пушкин не оставил ему своего адреса? Вот он все-таки нашел его и пишет. Если поэт не ответит, он пошлет новое письмо. Может быть, Пушкин боится его скомпрометировать? Но это невозможно. Они никогда не говорили с ним на политические темы, и вообще Раевский не очень уважает политические мнения поэтов. Далее следует фраза, удивительная в устах этого циника: «Si j'ai un reproche a vous faire, c'est celui de ne pas assez respecter la religion. Notez bien cela, car ce n'est pas la premiere foi que je vous le dis…» («Я могу сделать вам только один упрек в том, что вы недостаточно уважаете религию. Получше отметьте это в вашей памяти, потому что я не первый раз вам это говорю»). Что это? Мефистофель в роли ханжи?

Далее следуют одесские сплетни, а в конце письма, между прочим, он сообщает, что он находится в обществе Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, которую он называет иносказательно Татьяной. Это несколько странно. Если Пушкин делился с Раевским в Одессе своею мечтою о героине «Онегина» и отождествлял ее с Воронцовой, очевидно, поэт в те дни действительно еще худо различал даль своего романа сквозь «магический кристалл»[637], ибо прелестная графиня вовсе не похожа на элегическую и строгую Татьяну Дмитриевну Ларину – ни в раннем, ни в позднем ее аспекте. Пушкинскую Татьяну назвать кокеткой никак уж нельзя, а мемуаристы в один голос отмечают в Воронцовой именно кокетство как нечто для нее характерное. В конце письма опять упоминание о религии. Раевский уверен, что если поэт к ней обратится, то он избавится от своей проклятой деревни, куда он сослан.

Кажется, Вигель был прав, обвиняя Раевского в интриге. Кажется, и Пушкин в это поверил наконец. Если пьеса «Коварность»[638] относится к Александру Раевскому, можно только пожалеть, что поэт не ограничился эпиграммой, а посвятил этому ничтожному человеку такие горестные признания в своей доверчивой слепоте. В письме Раевский сообщал, между прочим, что Воронцова «принимает живое участие в его беде» и что он пишет ему «с ее согласия». «Ее душа нежная и добрая видит в этом обстоятельстве одну только несправедливость, жертвой которой вы являетесь; она это выразила с чувствительностью и грацией, свойственной Татьяне…»

В сентябре или в октябре того же года Пушкин написал свою элегию «Ненастный день потух; ненастной ночи мгла…» Поэт воображает, как его возлюбленная идет «к брегам, потопленным шумящими волнами».

Там, под заветными скалами,

Теперь она сидит печальна и одна…

Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;

Никто ее колен в забвенье не целует;

Одна… ничьим устам она не предает

Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных…

Стихотворение не закончено. Оно обрывается на ревнивом восклицании: «Но если…» В январе 1825 года Пушкин написал «Сожженное письмо», в 1827 году – «Талисман» и «Ангел» – пьесы, которые по преданию относят к Е. К. Воронцовой. Впрочем, все эти домыслы, из коих мы узнаем имена истинных или мнимых вдохновительниц поэта, часто «целят невпопад». Повод для того или другого стихотворения вовсе не отвечает окончательному значению и последнему смыслу лирического признания.