Текст книги "Приключения-70"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

День десятый
ПОСЛЕДНИЙ

1

Река Сночь блестела под низко висящим солнцем. Это была река лесная, спокойная, но глубокая, очень глубокая – вода в ней казалась черной. Течение чуть заметно шевелило ивовые кусты, и плыли по густой воде узкие белые листья ивняка. На той стороне виднелся вросший в низкий берег остов сгоревшего баркаса.

– Ничего, – успокоил товарищей Андреев. – Бывает и ширше… Ничего река. Если б не телеги, запросто можно…

– Без телег нельзя, – серьезно сказал Левушкин. Тень командирской озабоченности легла на его лицо и провела две бороздки у углов рта.

– Понимаю… Вот майор и соображал насчет плота, – ответил старик.

Он подошел к штабелю замшелых бревен, сложенному на высоком берегу, у самого откоса, и похлопал рукой по тяжелому комлю.

– Для сплава сложены… Какой сейчас сплав? Только что души на тот свет сплавляют… Столкнем вниз, там сплотим и свяжем внахлест, в три ряда. Выдержит!.. Вот у нас силенков хватит ли, командир?

– Должно хватить, – сказал Левушкин. – Должно!

Река Сночь, черная холодная река, несла последние ивовые листья. Зябко подрагивали кусты, опустившие в воду тонкие ветки. И посвистывал в долине, на просторе, северный ветер, гнал ватные зимние облака.

– Ну так, немного осталось, – сказал Левушкин. Он поглядел на реку глубоко ушедшими под надбровные дуги глазами и повернулся к подрывнику: – Ты как, дышишь, Бертолет?

– Дышу.

– И ладно!.. Ты дорогу сюда приметил, помнишь то место, где гать через болото?

Бертолет кивнул.

– Другого пути для н и х нету… Бери свою взрывчатку с воза и иди. Задержишь. Как твой электровзрыватель?

– Главное, сумею ли велосипедной зубчаткой магнето раскрутить, – пробормотал Бертолет. – Мне для срыва искры нужно набрать две тысячи вольт. А сила тока может быть слабой, трех ампер хватит…

– Ты по-человечески скажи.

– Взорву.

– И ладно! А мы со стариком и с лошадками попробуем стащить бревнышки вниз…

Бертолет с удивлением посмотрел на разведчика. Куда девались этот хмельной блеск в глазах, эта разудалость и ироническая самодовольная усмешечка – свидетельство осознанного превосходства? Высушили Левушкина последние походные дни, крепко высушили, обострилось и стало строже лицо, и появилось в нем странное, еще неясное для Бертолета выражение, в чем-то напоминающее майора Топоркова, – то ли это была привычка крепко сжимать губы, то ли привычка чуть клониться вперед при ходьбе.

– Смотри, если не подорвешь, они нас зацапают, – сказал Левушкин, глядя, как Бертолет набивает «сидор» желтыми брусками тола и черными деревянными коробками, прихваченными им с минного поля.

Наблюдательный разведчик, несомненно, мог отметить, что в облике сухощавого, сутулого Бертолета, в движениях рук, манере оборачиваться появилось нечто, неуловимо напоминающее сумрачного и деловитого майора Топоркова.

2

Тяжеловозы, к валькам которых вместо телеги было прикреплено веревочной петлей бревно, медленно подошли к краю обрыва. Орудуя слегами, Андреев и Левушкин столкнули тяжелый сосновый ствол и он глухо ударил в прибрежный песок. Старик заглянул вниз.

– Для плота хватит…

Он вытер окровавленные, с содранной кожей руки о жесткий дождевик.

– Вот на ту сторону придется веревку заводить, – сказал Андреев, не глядя на Левушкина. – Нешто попробовать? Бревна четыре связать – и шестом, а?

– Куда тебе с твоим ревматизмом, старый хрен, – буркнул разведчик. – Свалишься – не вынырнешь… Сам!

Бертолет подсоединял желтый трофейный провод к своей загадочной подрывной машинке, состоявшей из велосипедной зубчатки и магнето, прикрепленных к доске. Провод уходил во влажную траву и терялся в ней. Прямо перед Бертолетом, за жиденькими кустами ольховника, лежала болотистая лощина, рассеченная надвое темной лентой дороги. В одном месте дорога была вымощена гатью и чуть горбатилась, приподнималась над ядовито-зеленой гладью.

– Пожалуй, двести пятьдесят оборотов достаточно, – разговаривал Бертолет с самим собой. – Жалко, нет второй зубчатки изменить передаточное число…

Он перекусил провод крупными лопатообразными зубами и сморщился от резкой боли.

Гудели моторы за краем лощины, и глаза Бертолета округлились от ожидания. Рука его, лежавшая на шатуне велосипедной зубчатки, заметно дрожала.

Темным резным силуэтом вырос мотоцикл и, ворча мотором на малых оборотах, спустился в лощину. За ним на фоне белесого хмурого неба выросли два грузовика. Они не спеша стали спускаться по неровной дороге, и колеса их ходили вверх-вниз под тяжелыми кузовами.

Облачко гари повисло над лощиной. Бертолет затаил дыхание и ужом распластался на земле. Неспокойная его рука сжала шатун.

Мотоциклист подъехал к гати, с разгона, резко подпрыгивая, проскочил бревна и остановился, любопытствуя, как преодолеет этот участок грузовик.

Бертолет что есть силы рванул шатун. Зубчатое колесо пришло в движение, и зажужжало, вращаясь, магнето.

Но взрыва не последовало. Тяжело переваливаясь, грузовик преодолевал гать.

Забыв об осторожности, с перекошенным лицом, Бертолет привстал, тонкими дрожащими пальцами прижал свое подрывное устройство к груди и снова бешено крутнул зубчатку.

Облако земли и дыма встало над машинами и закрыло их, побежала куда-то земля, дохнуло огнем, и Бертолета вместе с подрывным механизмом отбросило в сторону. Он приподнялся, ошалело глядя на лощину и выплевывая песок и траву.

Облако клубилось и взбухало над дорогой. Бертолет, наконец, пришел в себя и помчался прочь. Он путался в складках своего нелепого пальто и высоко подбрасывал длинные ноги.

3

Стоя по колено в воде, они столкнули последнюю телегу с намокшего и отяжелевшего плота. Колеса громыхнули на бревнах, соскочили в вязкий песок, и Андреев подвел к оглобле двух блестевших влажной шерстью лошадей.

На той, оставленной партизанами стороне реки раздались крики, металлическое позвякивание, и партизаны увидели, как на краю обрыва появились несколько темных фигур. Бросив мотоциклы, к реке подбегали егеря. Они были полны ненависти и жажды мести.

Одним из первых бежал, неся на плече пулемет, огромный егерь, загорелые руки которого торчали из рукавов френча, как из детской курточки.

Андреев сделал было попытку снять из-за плеча свою снайперскую, но распухшие, иссадненные пальцы никак не могли захватить ремень. Старик вяло мотнул головой и принялся, помогая зубами, затягивать гужик на люшне пароконной своей упряжки. Бертолет и Левушкин, не обращая внимания на егерей, также продолжали возиться со сбруей. Они находились в той крайней степени изнеможения, когда человек не в состоянии реагировать даже на близкую опасность.

Загорелый егерь уже устанавливал на крутом берегу пулемет… Телега тронулась, и одновременно ударила первая, пристрелочная очередь

Левушкин словно очнулся. Подхватив топор, он нетвердыми шагами направился к плоту.

Пулеметчик перенес огонь на него, вскипела от пуль вода, щепки и куски коры полетели из мокрых бревен, но то ли егерь спешил, то ли река с ее влажным дыханием изменяла траекторию пуль: Левушкин не спеша перерубил толстую веревку, переброшенную на тот берег, чтобы удержать плот, и погрозил пулеметчику кулаком.

– Небось в холодную воду не полезешь, так тебя! – прохрипел Левушкин и скрылся в ивняке.

4

Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он усыпал землю, репетируя долгий зимний спектакль, и сразу посветлело вокруг и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей – снег мгновенно таял на их горячей шкуре.

Обоз стоял на пригорке, недалеко от леса. Партизаны сидели у телег недвижно, накрывшись попонами и кусками брезента.

– Егеря, наверно, на Вербилковский мост подались, – сказал Левушкин и взглянул на часы с треснутым стеклом. – Скоро ударят за нами…

Они помолчали. Не было ни сил, ни желания двигаться. Близок был финал их похода…

– Хоть бы дошел тот обоз, – вздохнул Андреев. – Хоть бы не зазря…

– Зазря не зазря, а приказ исполнить надо, – буркнул Левушкин из-под брезента. И слегка толкнул притихшего, замерзшего подрывника: – Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны, если не доживем?

– Именно о нас с тобой?

– Да нет… Вообще… О майоре, о Гонте… Конечно, если и я загремлю, так хотелось бы, чтобы какая-нибудь всплакнула: мол, был такой Левушкин, хороший парень, хоть и дурак… Вот ведь б о л ь ш и м л ю д я м, ну, писателям, скажем, которые что-то сделали, дали другим, ну, изобрели, им везет – долго их помнят, почитают. А если человек отдал свою жизнь, все, что у него было, без остатка… вот как майор… мало ли это?.. Почему о них не помнят?

– Что память? – просипел Бертолет. – Вот пройдет много лет, сменятся поколения, и станет эта война историей… Много ли мы о войне 1812 года думаем?.. Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал свое дело, не заботясь о памяти. П а м я т ь – з а б о т а д р у г и х…

– Вот и пусть позаботятся, – сказал Левушкин сердито. – Пусть!..

– Так оно и будет, – успокоил разведчика мудрый Андреев. – Добрых людей не забывают…

Снежный порыв внезапно сник, небо расчистилось, и далеко внизу заиграли светлячки. Вскоре донесся и рев грузовика, буксовавшего на мокрой колее. Темное угловатое пятно с глазками-светлячками обозначилось на снежном склоне и стало медленно приближаться.

– Прибыли! – облегченно вздохнул Левушкин. – До чего настырная публика.

– Аккуратисты, – поддакнул Андреев. – Вынь да положь!

– Ну, пора и нам, – сказал Левушкин и, кряхтя, тяжело поднялся. – Свое дело сделали… Да только хорошо бы их еще дальше заманить, а?

И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми всполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.

Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая низкие плотные облака.

– Это там… под Деснянском, – прошептал Бертолет. – Значит, обоз с оружием добрался…

– Дошел! – сказал Левушкин. – Дошел!

Они стояли, не в силах оторваться от красных бликов за горизонтом.

Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и сказал, смеясь и плача:

– Все, Бертолет!.. Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!.. Как же мы все это прошли, как сдюжили? Как мы им, а?

– Своя земля! – солидно объяснил Андреев.

– Эге-ге-гей! – закричал Левушкин, приплясывая на пригорке, и этот хриплый восторженный вопль покатился вниз, к темному угловатому пятну, издававшему глухой рез на белом склоне.

Грузовик замер, как будто шофер услыхал крик Левушкина. Штырь натяжной антенны настороженно уставился в зимнее небо, ловя в эфире сигналы тревоги. Затем грузовик принялся разворачиваться.

– Поздно, поздно! – закричал Левушкин и, вспомнив вдруг о своем командирском положении, вытер грязной ладонью лицо и насупился. – Ну, приказ мы выполнили, – сказал он. – В полном объеме. Теперь распоряжение такое: мне и Андрееву идти к Деснянску на соединение с нашей ударной группой. Им кони будут к месту… А ты, Бертолет, дуй к плоту… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!

Они поцеловались.

– Дай, черт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь, как на печке…

– Прощай, Левушкин! – прошептал Бертолет.

Зарево в стороне Деснянска все разрасталось, оно пульсировало белым огнем, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.

– Аэродром подрывают, – констатировал Левушкин.

Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «2 8 о к т я б р я. ПЕРЕПРАВИЛИСЬ ЧЕРЕЗ СНОЧЬ. ПРИКАЗ ВЫПОЛНЕН».

Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…

Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
ОЩУПЬЮ В ПОЛДЕНЬ

– Нет, махорочка, что ни говори, штука стоящая. Возьми вот сигареты нынешние, особенно с фильтром. Крепости в них никакой – кислота одна. Изжога потом. Кислотность у меня очень нервная: чуть что не по ней, сразу так запаливает – соды не хватает. А из махры к концу дня свернешь «козу», пару раз затянешься – мигом мозги прочищает…

Шарапов говорит медленно, не спеша оглаживая и ровняя слова языком, лениво проталкивает их между губами.

– Ну и как, прочистило сейчас?

– Трудно сказать…

Тихонов нетерпеливо барабанит пальцами по спинке стула и бормочет:

– Непонятно, неприятно все это…

Шарапов спокоен:

– Поищем, подумаем, найдем.

– А если не найдем?

– Это вряд ли. И не таких находили…

– Тогда давай думать, черт возьми, а не тянуть баланду про махорку!

Шарапов протягивает руку и снимает с электрической плитки закипевший чайничек.

– Ты, Тихонов, грубый и невыдержанный человек. И молодой. А я старый и деликатный. Кроме того, я твой начальник. Таких, как ты, у меня тридцать. И думать я с вами со всеми должен. Поэтому думать мне надо медленно. Знаешь ведь – в каком деле поспешность потребна? А тут много непонятного. Ты кофе пить будешь?

– Не хочу.

– Как знаешь.

Шарапов достает из ящика большой хрустальный фужер с отбитым краем. Долго, задумчиво протирает его листом бумаги, насыпает сахар и кофе. Потом наливает из эмалированного чайничка кипяток, смотрит, как закипает желтой пеной коричнево-черная жидкость. Делает он все спокойно, истово, почти торжественно. Тихонов хорошо знает этот дурацкий фужер. Откинувшись на спинку стула, он сидит, закрыв глаза. Он слышит, как Шарапов со вкусом причмокивает, довольно кряхтит, приговаривает: «Эх, хорошо…» Потом фужер с легким звоном стукается о мрамор письменного прибора, и Шарапов говорит негромко:

– Подъем, сынок. Поехали с самого начала… Тихонов открывает глаза и перелистывает первую страницу картонной папки, надписанной аккуратным канцелярским почерком: «Уголовное дело № 2834 по факту убийства гр-ки Т. С. Аксеновой. Начато – 14 февраля 1966 года. Окончено…»

Часть первая
ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ АБСОЛЮТНОГО

Понедельник

Ветер успокоился, и снег пошел еще сильнее. Было удивительно тихо, и эту вязкую, холодную тишину внезапно распорол пронзительный скрипучий вопль. Потом еще раз, и еще, как будто кто-то рядом разрывал огромные листы жести. И смолкло.

– Что это? – спросил Тихонов постового милиционера.

– Павлины проклятущие. Их тут, в Ботаническом саду, в клетке держат. Прямо удивление берет – такая птица важная, а голос у нее – вроде в насмешку.

– Ладно. Дайте-ка фонарь.

Тихонов нажал кнопку, и струя света вырубила в серебристой черни зимней ночи желтый вспыхивающий на снегу круг, перечеркнутый пополам человеческим телом. Тихонов подумал, что в цирке так освещают воздушных гимнастов. Он опустился на колени прямо в сугроб и увидел, Что снежинки, застрявшие в длинных ресницах, в волосах, уже не тают. Большие глаза были открыты, казалось, что женщина сейчас прищурится от яркого света фонаря, снежинки слетят с ресниц и она скажет: «Некстати меня угораздило здесь задремать».

Но она лежала неподвижно, широко разбросав руки и с удивленной улыбкой смотрела сквозь свет в низкое, запеленатое снегопадом небо. А снег шел, шел, шел, будто хотел совсем запорошить ее каменеющее лицо. Тихонов легко, едва коснувшись, провел по ее лицу ладонью, погасил фонарь, встал. Коротко бросил:

– В морг…

Тихонов держал сумку осторожно, за углы, медленно поворачивая ее под косым лучом настольной лампы. Черная кожа, блестящий желтый замок в тепле сразу же покрылись матовой испариной. Комочек снега, забившийся в боковой сгиб, растаял и упал на стол двумя тяжелыми каплями.

Стас щелкнул замком и перевернул сумку над листом белой бумаги. Сигареты «Ява», блокнот, шариковый карандаш, коробочка с тушью для ресниц, десятирублевка, мелочь, пудреница, белый платочек со следами губной помады. Из-за этого платка Стас почувствовал себя скверно, как будто без разрешения вошел он в чужую жизнь и подсмотрел что-то очень интимное. Даже не в жизнь – сюда он опоздал. Он пришел в чужую смерть и, уже не спрашивая согласия участников всего свершившегося, будет смотреть и разбираться – до самого конца.

Из бокового кармашка сумки Тихонов вынул удостоверение и конверт. В коричневой книжечке с золотым тиснением написано: «Аксенова Татьяна Сергеевна является специальным корреспондентом газеты «Страна Советов» И сбоку – фото: лицо с большими удивленными глазами и улыбкой в уголках губ. Тихонов подумал, что обычно фотографии на документах почему-то удивительно не похожи на людей, личность которых они удостоверяют. А эта – похожа. Даже после смерти. Конверт был без марки, со штампом «доплатное» и московскими штемпелями отправки и получения. Внутри лежал лист бумаги, неаккуратно вырванный из ученической тетрадки «в три косых». Размашистым почерком: «Вы скверная и подлая женщина. Если вы не оставите его в покое, то очень скоро вам будет плохо. Вы поставите себя в весьма опасное положение». Тихонов покачал головой: «Неплохой ангажемент». «Москва, Теплый переулок, д. 67, кв. 12. Аксеновой Т. С.» Снял трубку:

– Адресное? Тихонов из МУРа. Дайте справку на Аксенову Татьяну Сергеевну, журналистку. Так, так. Все правильно. Нет, это я не вам. Спасибо.

Обратного адреса на конверте нет. Письмо было получено два дня назад.

В блокноте исписаны только первые две страницы. Собственно, не исписаны, а изрисованы. Какие-то фигурки, половина человеческого корпуса, потом незаконченный набросок одутловатого мужского лица. И отдельные короткие фразы, слова между рисунками: «Корчится бес», «Белые от злобы глаза», «Старик Одуванчик», «Страх растворяет в трусах все человеческое», «Ужасно, что все еще…»

Тихонов проборматал себе под нос:

– Как жаль, что я не владею дедуктивным методом…

«…3 а к л ю ч е н и е

Я, судебно-медицинский эксперт Сорокин, на основании изучения обстоятельства дела и данных судебно-медицинского исследования… с учетом:

1) характера раневого канала, направленного сзади вперед, сверху вниз, несколько слева направо и слепо заканчивающегося на внутренней поверхности четвертого левого ребра;

2) особенностей краев раны – круглой формы, ровных, без осаднения;

3) наличия в левой лопаточной кости округлого отверстия, повторяющего форму оружия, диаметр которого соответствует размеру раны;

4) отсутствия поясков осаднения и ожога —

прихожу к заключению, что смерть Аксеновой наступила в результате проникающего ранения левого легкого и сквозного ранения сердца, с последующей тампонадой его, причиненного длинным (не менее 17–18 см) остроконечным орудием, действующим по направлению своей продольной оси, вероятнее всего, толстым шилом…»

Тихонов даже присвистнул:

– Ничего себе! Шилом! Прямо пещера Лейхтвейса какая-то!

Шарапов еще раз внимательно просмотрел акт экспертизы.

– Да-а, дела…

У Шарапова привычка такая: «да» он говорит врастяжку, будто обдумывая следующее слово.

– Шилом. Надо же! Так что у тебя есть, Стас?

– Вот смотри, Владимир Иваныч: план, составленный по обмеру, и показаниям очевидиц – Евстигнеевой и Лапиной – на месте убийства. Длина тропинки – сто восемнадцать метров. Тело Аксеновой лежало на расстоянии двадцати четырех метров от дома шестнадцать. Обе свидетельницы утверждают, что молодой парень, высокий, в черном пальто, обогнал Аксенову метров за десять-двенадцать от этого места. Это-то и непонятно. После того как он ударил ее шилом в спину – больше ведь и некому, – она сделала еще около двадцати шагов и упала, даже не вскрикнув.

– Ладно, поехали на место…

Все длилась эта бесконечная ночь. Снегопад немного стих, и прожектор с оперативной машины просвечивал почти всю тропинку – от дома шестнадцать до корпусов гостиницы «Байкал».

Шарапов сказал:

– Здесь она упала. Ему осталось пройти всего метров десять, потом он исчез в тени от дома шестнадцать. Видишь, дом заслоняет свет фонарей на шоссе. Поэтому Лапина его и не видела.

– Может быть, – сказал Тихонов. – Но что-то здесь не то…

Он махнул рукой, и прожектор на оперативной машине погас.

Мгла непроницаемая, прошитая белесыми стежками снегопада, повисла над пустырем.

– Земля была безвидна и пуста, и тьма царила над бездной, – грустно сказал Шарапов.

Они прошли по тропинке до шоссе, где ветер на столбах с визгом раскачивал фонари. Последней дорогой Тани Аксеновой, которую она не прошла до конца. Здесь снегопад сатанел совершенно, липнул к лицу, лез в рукава и за шиворот. Хлопнула сухо, как затвор, дверца машины, и Шарапов сказал:

– На Петровку…

Вторник

Ключ слегка заедало в замке, и, чтобы открыть дверь, его надо было быстро покрутить несколько раз налево-направо, дергать туда и обратно Тихонов чертыхнулся, но ключ повернул все-таки нежно, дверь открылась. В кабинете было сине от утренних зимних сумерек и холодно. «Хозяйственнички… – меланхолично подумал Стас, – окна, наверное, заклеют к Первомаю». Стекло покрылось толстой узорной изморозью. Не снимая пальто, Тихонов подошел к столу и включил электрическую плитку. Медленно, лениво завишневела спираль, теплые струйки воздуха стали ласкаться о покрасневшие, замерзшие пальцы. «Перчатки на меху надо купить», – так же безразлично подумал Стас и сразу забыл об этом. Снял пальто, толстый мохеровый шарф бросил на спинку стула. После вчерашней ночи он чувствовал себя разбитым. От теплого воздуха плитки его снова потянуло в сон. «Хорошо бы пойти в ночные сторожа. Сидишь себе в тулупе, в валенках, в малахае на свежем воздухе. И спишь. Красота! А утром сменился – и снова спишь. Лафа!» – Стас засмеялся тихонько, вспомнив это слово. Во время войны у всех мальчишек высшую меру блаженства обозначало слово «лафа». А потом, так же неожиданно, как и появилось, оно исчезло бесследно.

Тихонов встал, походил по кабинету. «Начнем обзванивать автобусное хозяйство». Звякает диск телефонного аппарата.

Шесть цифр. Шесть цифр. Шесть цифр. Шесть цифр.

– Начальника четвертой колонны. А! Очень приятно. Говорит старший инспектор МУРа Тихонов Нет, нет, с вашими ничего не случилось. Вы мне сообщите, пожалуйста, каков интервал движения двадцать четвертого маршрута в районе Владыкина между двадцатью и двадцать одним часом. Сколько? Одиннадцать минут? Так. Теперь второй вопрос. Сообщите фамилии водителей, проехавших Владыкинский конечный круг с двадцати часов двадцати минут до двадцати часов сорока пяти минут. Записываю. Гавриленко – 20.26, Демидов – 20.37, Лампси – 20.48. Спасибо. Когда они работают сегодня? Очень хорошо. До свидания.

Так… Шоферы будут в четыре. Поеду к Аксеновой домой. Ну и разговор мне там предстоит! У родных такое горе, а мне ведь детали нужны. Ладно, поеду, посмотрю по ситуации…

Тихонов вышел на Петровку, обогнул Екатерининскую больницу, двинулся по Страстному бульвару к Пушкинской площади. На воздухе сонливость прошла. Негромко поскрипывал под каблуками снег, заваливший скамейки высокими пышными перинами. Стас на ходу зачерпнул ладонью ком тяжелого мягкого снега, свалял тугой, жесткий шарик и бросил его в ствол старого развесистого тополя. Снежок с хрустом разбился, и сразу же с ветвей посыпались пушистые белые хлопья. Впереди шла высокая тощая старуха. Она обернулась и сказала хрипло:

– Ты что, со вчера не проспался? Ишь, бездельник, шутки придумал!

Стас быстро ответил:

– Миль пардон, мадам!

Старуха погрозила прямым пальцем, похожим на обгорелый сучок:

– То-то!

Тихонов знал эту старуху. Летом она прогуливала на веревочке по Страстному бульвару огромного рыжего петуха по имени Пьер. Обычно старуха громко беседовала с этим дурацким Пьером по-французски. Поэтому, чтобы не связываться сейчас с ней, Стас сразу выложил, все свои познания во французском. Помогло. Стас подумал, что каждому человеку, видимо, отпущен какой-то лимит любви и он должен непрерывно расходовать его, чтобы не разрушить баланс своей жизни. Ужасно обидно: людям нужно еще так много доброты и любви, а кто-то любит рыжего петуха…

Около стеклянного навеса кинотеатра «Россия» толпились первые зрители. В витрине «Известий» вывешивали фотомонтаж «Вчера и завтра Якутии», школьники положили на снег у памятника Пушкину цветы. Тихонов сел в троллейбус. На Кропоткинской сиреневым облаком поднимался над бассейном пар, мятыми светлыми кругами еще горели над водой прожекторы. По Метростроевской, с лязгом размахивая кривыми железными «руками», ползли снегоуборочные машины, и шоферы самосвалов, глядя, как проседают под грудами снега кузова, кричали:

– Ха-а-рош!

Москва жила своей жизнью. Тихонов ехал в Теплый переулок.

Он поднимался по лестнице медленно, останавливался на площадках, прислонившись к дверям, думал. Больше всего его страшила минута, когда он позвонит и из-за двери спросят: «Кто там?» Кто там? Десятки раз раньше звонил, спрашивали и он отвечал: «Откройте, Из уголовного розыска». Иногда в ответ можно было получить через дверь пулю или плотный заряд дроби. Так убили Толю Панкратова. Молодой был совсем, забыл, что отвечать надо, стоя сбоку от двери. Мерзкий холодок под ложечкой в таких случаях не проходит никогда. Но и к этому привыкаешь. Нельзя привыкнуть к необходимости сказать кому-то, еще неизвестному, за дверью: «Ваша дочь сегодня убита…»

Тихонов поднялся до четвертого этажа, остановился, вынул из кармана записочку: «Пятый этаж, квартира 12». Все, надо идти. Он повернул на последний марш и увидел, что дверь в квартиру отворена. Стас вошел в прихожую. Здесь стояли тихие, заплаканные люди. Значит, опоздал. И впервые Тихонову стало легче оттого, что кто-то его опередил. Полный мужчина негромко говорил по телефону, иногда голос его срывался на визг:

– Это же не люди, а бюрократы, я вам говорю! Это же что-то невозможное! Я же сказал, чтобы автобус послали в морг!

Он с маху брякнул трубку на рычаг и повернулся к Тихонову.

– Здравствуйте. Арон Скорый, заведующий редакцией. Иначе говоря, заместитель главного редактора по хозяйственной части. Ах, какое горе! Кто бы мог подумать! Вы, если не ошибаюсь, Константин Михайлович?

– Нет. Я, наоборот, Станислав Павлович. Но это не имеет значения.

– Видит бог, что да, не имеет. Перед горем все равны. Да, да, да.

«Вот привязался Скорый-Почтовый-Пассажирский, – с досадой подумал Стас. – А кто же это Константин Михайлович? Она вроде незамужняя…»

– Простите, – он отодвинул расстроенного толстяка и вошел в комнату.

Седая женщина, повязанная черной косынкой, сидела в углу на диване. Взгляд совершенно остекленел. Она не плакала, а только тихонечко раскачивалась и повторяла беспрерывно:

– Донюшка моя, донюшка, за что же ты меня так? Таточка моя нежная, за что же ты? Что мне жить без тебя? Донюшка моя, донюшка…

Около нее, обняв за плечи, сидела девушка с опухшими, красными глазами и говорила:

– Ну, мамочка, дорогая, перестань! Побереги себя, мамочка…

…Тихонов час подряд расспрашивал в соседней комнате сестру Аксеновой Галю обо всем, что могло иметь отношение к убийству Тани. Ничего, ничего, ровным счетом ничего девушка не могла сообщить полезного. Уже перед самым уходом вспомнил:

– А кто такой Константин Михайлович?

– Это Ставицкий – Танин приятель. Одно время они даже пожениться хотели. Но он скрыл от нее, что был женат. А она врунов ненавидит. Вот и пошло у них вкривь и вкось. Но все-таки они видятся иногда… – Девушка не замечала, что говорит о Тане, будто она должна скоро прийти.

Тихонов приехал во Владыкино задолго до пяти и решил еще раз пройти по тропинке. На том месте, где упала Таня, снег был уже плотно утоптан, по тропинке деловито шагали люди. Стас дошел до гостиницы «Байкал», бессознательно считая шаги. Потом повернул обратно. Здесь она упала. Лапина говорит, что вот тут убийца еще шел впереди. Сколько же шагов сделала Таня со смертельной раной в сердце? Тропинка заворачивала за дом 16 и кончалась на автобусной остановке. Евстигнеева помнит, а может быть, ей кажется, что она помнит, будто сразу после того, как они нашли Таню, раздался гул уходящего автобуса.

Шофер Гавриленко не помнил.

– Бес его знает! У меня длинных мужиков в черных пальто и кепках, почитай, сотня за день проедет…

Тихонов на него и не очень-то рассчитывал. Машина Гавриленко ушла в 20.26. А Евстигнеева говорит, что они вышли из дому минут двадцать девятого. За шесть минут они дойти почти до самой остановки не могли. Убийцу могли, вероятнее всего, увезти Демидов или Лампси.

Увез Демидов. Толстый, с маленькими серыми глазками и красным носом в голубоватых прожилках, он говорил спокойно, ковыряя каблуком кирзового сапога снег около кабины:

– Этот, что вы спрашиваете, вошел аккурат здесь, и еще какая-то старуха тоже. Старуха пятак в заднюю кассу бросила, а он стоит, в карманах мелочь копает, билеты брать не торопится. Я микрофон включил и говорю: «Граждане, приобретайте абонементные книжечки стоимостью пятьдесят копеек на десять поездок. Они экономят ваше время». Тут он подошел к окошечку, засмеялся и говорит: «Батя, давайте сэкономим мое время», – и купил книжечку. Опустил билетик в кассу, вернулся ко мне и говорит: «А гетеродин, батя, в радиоле твоей менять надо. А то смотри, хрипом своим распугаешь всех пассажиров». Это он кстати заметил: динамик мой – ни к чертям. Вот и все. Потому и запомнил. А так бы – нет. Много же людей – молодых и длинных, а про пальто черное и говорить не стану. Вообще-то, парень вроде приличный…

Рассудительный дядя, молодец. Тихонов спросил:

– А где сошел этот парень?

– Ну-у, этого я, конечно не заметил. Народу на следующей остановке много село, да и ни к чему мне смотреть за ним. А вообще-то, ежели не секрет, на кой он вам ляд сдался?

– Дело в том, что, по всей видимости, этот «приличный» парень, перед тем как сел в ваш автобус, убил человека…

– Ну-у! Этот парень?! Да-а-ают, бандюги… И ограбил?

– Не думаю. Скажите, Иван Михалыч, узнали бы вы его?

– А то как же! Я ведь с ним разговаривал, в лицо запомнил…

– Ладно. Если вспомните еще что-нибудь или новости какие появятся, позвоните мне по телефону 99–84. Всего…

– Всего. Если будет чего, уж, конечно, позвоню…

Среда

Газетно-издательское объединение находилось в огромном сером доме с галереями, длинными балконами, круглыми окнами. Дом был похож на старый пассажирский корабль, во время наводнения случайно попавший на городскую улицу и застрявший здесь навсегда. Тихонов шагал по коридору и разглядывал таблички с фамилиями на бесчисленных дверях. Рядом с туалетом почему-то висела черная стеклянная таблица: «Ходи тихо. Работают». У входа в комнату № 414 было написано: «Беляков С. Н., Степичев Ю. М., Аксенова Т. С, Пушкина А. Н.». Тихонов коротко постучал.

– Войдите.

Навстречу Стасу стремительно поднялся парень лет тридцати. Был он очень мал ростом, очень прям, очень озабочен.

– Я Тихонов, из МУРа.

– Здравствуйте, товарищ Тихонов. Беляков. Присаживайтесь вот сюда, за Танин стол. Я сейчас закончу свои дела – и к вашим услугам.