Текст книги "Приключения-70"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Приключения
1970

ПОВЕСТИ

Петр Шамшур
ТРИБУНАЛЬЦЫ

1. ДЕЛО О САМОУБИЙСТВЕ

В трибунале насмотришься слез – суровое место, не пряниками угощают. Но к горю людскому человек никогда притерпеться не сможет.

– Помогите! – раздается дрожащий от слез голос.

Я вздрагиваю и поднимаю голову.

– Моего брата подло убили! – говорит худенький парнишка. На нем поношенный полушубок, затянутый солдатским ремнем. В руке зажата серая папаха.

Я и не заметил, как он вошел в канцелярию трибунала и стал у моего стола. Такова уж секретарская работа: попадется сложная формулировка в протоколе заседания коллегии, уткнешься в бумаги – света белого не видишь.

– Виктор не мог застрелиться. Очень прошу… Проверьте! – продолжает мальчик. Слеза катится по его щеке. Сжав зубы, мой посетитель умолкает.

Я часто вижу этого парнишку на горке во дворе нашего военного городка. Там собираются ребята со всей округи покататься на санках, поиграть в снежки. Мальчику не больше двенадцати лет, но он всегда стоит в сторонке, насунув на уши старую папаху, нахохлившись, как озябший воробышек.

В комнате стало непривычно тихо. Машинистка Зося только что выстукивала пулеметные очереди на своем «ундервуде», а сейчас замерла, склонившись над черновиком. Архивариус Куликов стоит у старого шкафа, в котором хранятся только что законченные дела, и обозревает полки. Зося, подслушав мои разговоры с посетителями, любит бросить пару едких замечаний. А Куликов не пропустит ни одного моего слова. Трудно быть самым молодым в трибунале: все тебя опекают.

– Выпей воды и садись. Как тебя зовут?

– Пашка… – отвечает мальчик. Отпив глоток воды, он добавляет: – Яковлев. Павел Яковлев… – и садится на стул.

Яковлев! На последнем распорядительном заседании коллегии трибунала рассматривалось дело «О самоубийстве Яковлева», командира роты караульного батальона в Надеждинске. Я хорошо помню материалы дела. Виктор Яковлев застрелился в номере гостиницы, оставив записку: «Прошу в смерти моей никого не винить». По поручению командира батальона дознание проводил начальник штаба Войцеховский. Приложив к делу несколько написанных Яковлевым рапортов, начштаба подтвердил авторство предсмертной записки. В акте надеждинского врача отмечено, что выстрел произведен в правый висок с очень близкого расстояния, смерть наступила мгновенно. В номере гостиницы, где жил и покончил с собой Яковлев, ничего существенного не обнаружено Обстоятельства смерти ясны, факт самоубийства не вызывает сомнений, и по делу уже вынесено определение коллегии: «Постановление о прекращении дознания утвердить. Дело сдать в архив». Правда, причины самоубийства не выяснены. Но так ли это важно, если доказан сам факт самоубийства?

Пашка выжидающе смотрит на меня. Наверное, из части сообщили домой о позорной смерти Виктора Яковлева. Жаль Пашку. Всю жизнь рядом с ним будет идти память о брате-самоубийце. Но тут уж ничего сделать нельзя.

Куликов подходит к столу, садится напротив мальчика и ласково говорит:

– Успокойся, Паша! С тобой можно говорить серьезно?

Александр Лукич Куликов прибыл в наш трибунал три года назад после госпиталя и был назначен архивариусом. Невысокого роста, худой, волосы тронуты серебром, светлые глаза всегда прикрыты выпуклыми стеклами очков, добродушная улыбка на лице – таким вошел Куликов в семью трибунальцев. Мы думали, что засядет он в свой архив, будет обкуривать старые бумаги да дремать в тишине, – бывали такие люди на этой спокойной должности.

Не таким оказался Александр Лукич. Только слабое здоровье и плохое зрение привели его в трибунал – Поарм не мог подобрать другой работы, а демобилизоваться Куликов не хотел. Зрение его было испорчено в подпольных партийных типографиях: Александр Лукич работал наборщиком, а здоровье подорвано в царских тюрьмах и ссылке, да на гражданской войне: ранение, затем тиф. Разные поручения партии выполнял Куликов, занимал всякие должности. Главное – он был коммунистом, ленинцем-большевиком.

– Паша, расскажи нам о Викторе, – тихо говорит Куликов.

Мальчик молчит. Он опустил голову, нервно теребит папаху. Что ж, помолчим и мы. Дадим время Паше успокоиться, собраться с мыслями.

Александр Лукич медленно снимает очки в самодельной жестяной оправе и, аккуратно завернув их в кусочек желтой байки, упаковывает в деревянный футляр. Он близорук, в трех шагах человека не узнает и поэтому очень бережет свои очки.

– Мы должны все знать о твоей семье, – медленно произносит Куликов.

Футляр опущен в карман гимнастерки, очки должны быть в сохранности. Но все предосторожности не помогут. Вскоре стекла треснут, дужки сломаются. Три года мы в одном трибунале, и всегда идут поиски новых стекол для очков Куликова. А ведь нет человека более аккуратного, чем он, да и работа в архиве как будто спокойная. Но Александр Лукич всегда готов прийти на помощь другим. В трибунальской работе всякое бывает, и в случае опасности Куликов бросается вперед, не дорожа собой. Счастье еще, что пока страдали только очки.

Паша смотрит на Александра Лукича. Я знаю: он видит пожилого красноармейца, с добрым усталым лицом и, наверное, сомневается, стоит ли открывать душу рядовому трибунальцу. Ведь дети больше доверяют внешним приметам. Надо подтолкнуть Пашу.

– Ну что же ты? Мы слушаем.

Паша тихо начинает рассказывать…

Отец Яковлевых – железнодорожник, погиб на германском фронте. Мать – портниха. Виктор работал в депо учеником слесаря, затем вступил добровольцем в Красную Армию. Год назад окончил курсы красных командиров, получил, назначение в Надеждинск. Часто писал письма, звал жить к себе. Но Пашка был ранен осенью – вздумал перебегать улицу во время перестрелки с бандитами. Долго лежал в больнице, два раза резали ногу. Наконец-то выздоровел, стали с матерью собираться в Надеждинск. Вдруг пришло извещение: «Ваш сын покончил с собой». Мама лежит больная – такое горе! А сегодня почтальон принес последнее письмо от Виктора. Вот тогда Пашка решил явиться в трибунал – должна же быть правда на свете?!

– Зачем врут о самоубийстве? – сдерживая слезы, говорит парнишка. – Виктора убили! Прочитайте письмо!

Паша протягивает Александру Лукичу листок, сложенный треугольником.

Вместе с Куликовым рассматриваю почтовые штампы. Может быть, это старое, затерявшееся в почтовых вагонах письмо? Нет, штамп надеждинской почты разборчив: «28-III-22 г.». Но ведь труп Яковлева был обнаружен утром 25-го! Где же было письмо три дня? В таких небольших городках, как Надеждинск, почтовых ящиков на улице нет. Письма относят на почту. А 28-го Яковлев уже два дня как лежал в земле.

Бумага письма толстая, вощеная. Похоже, что этот лист – форзац, вырванный из книги. Письмо короткое. Конец очень интересен:

«…Если со мной что-либо случится, знайте, иначе я поступить не мог. Честь командира дороже всего. Пожелайте же мне удачи! Целую. В и к т о р».

Полоска бумаги внизу оторвана. Вскакиваю, бегу к шкафу Куликова, достаю дело Яковлева. Так и есть. Бумажка для предсмертной записки оторвана от письма. Значит, и письмо и записка написаны в одно время, вечером 24 марта.

– Правильно сделал, что пришел к нам, Паша! – говорит Куликов. – Письмо останется у нас. Ты иди к маме, ей очень трудно. А мы разберемся. Ступай, Паша…

Маленькая фигурка, прихрамывая, идет к двери. Какая же «честь командира» заставила Виктора поднять пистолет? Какой «удачи» он ждал в последнюю минуту?

– Пошли к председателю, – говорит Куликов, – рано такое дело класть на полку!

Вкладываю письмо в дело. К серой обложке прикреплена фотография Яковлева: человек, проводивший дознание, был аккуратен. Фотокарточка маленькая – базарная пятиминутка. Черты лица стушевались на плохой бумаге. Но заметен непокорный чубик, хорошо видны большие глаза. Взгляд у Виктора открытый и немного грустный. Пашка очень похож на брата. Пусть только другая у него будет судьба.

2. ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ

Всего два десятка шагов до кабинета председателя трибунала, но быстро их не пройдешь. В коридоре многолюдно. Наступает весна 1922 года, идет пятый год Советской власти, но еще много дел в производстве реввоентрибуналов в Сибири. Прошло два года, как наша армия с помощью партизан разгромила белогвардейские войска Колчака и заставила уйти в Приморье остатки белых частей и дивизии интервентов – японцев, чехов, французов, англичан, американцев. Всего несколько месяцев назад ликвидирована авантюра барона Унгерна в Монголии и сам он казнен по приговору Реввоентрибунала. Банды последних белых волков, как сыпь после тифа, еще проступают в разных местах Сибири, Якутии, Дальнего Востока. В Приморье под защитой японских штыков правит «земский собор» во главе с генералом Дитерихсом – министром двора Николая II, однако дни последнего грязного островка белогвардейщины на русской земле уже сочтены. Два месяца назад, 12 февраля, наши войска взяли штурмом «неприступные» укрепления белых под Волочаевкой и, освободив Хабаровск, стремительно двинулись на юг, к Владивостоку, но корпус японцев преградил дорогу. Красная Армия приостановила наступление, требуя эвакуации интервентов. Развернулось мощное партизанское движение. И все же падение последнего оплота белогвардейщины не отрезвило империалистов. Еще не погасли надежды у врагов Советской России начать новый «крестовый поход». Пока что ни одна держава не признала Советское государство, зато нет такой разведки в капиталистическом мире, которая не посылала бы своих шпионов и диверсантов не только в Москву, но и в Сибирь.

Два конвоира вводят в коридор молодую красивую женщину, и звучит команда: «Внимание! Стать в сторону!» Движение приостанавливается: обвиняемую надо изолировать. Эта женщина – агент разведки двух европейских государств.

Мы успеваем сделать всего несколько шагов по коридору, как меня останавливают железнодорожники, вызванные свидетелями на судебное заседание по делу о хищении и поджоге большого груза продовольствия на узловой станции.

Свидетели-железнодорожники направлены в комендатуру, а в коридоре появляются сослуживцы Куликова, командиры-кавалеристы. Во время зимнего рейда по ликвидации белобандитских шаек у монгольской границы в эскадронах пало много лошадей от недостатка фуража. Овес-то был, но мешки для фуража кое-кто разрезал на портянки и менял на продукты. Скольких коней лишили красную конницу эти людишки! Хозяйственников-кавалеристов будут судить. Теперь, когда наступила мирная передышка, надо навести образцовый порядок в воинских частях. Около двух миллионов белогвардейцев выброшено из Советской страны за рубеж. Они теснятся поближе к нашим границам, их содержат штабы соседей-империалистов. Белые эмигранты любых партий и убеждений, монархисты и меньшевики, кадеты и эсеры сплетаются вместе в один клубок, как змея перед прыжком, ждут удобного часа для нападения на нас. Красная Армия должна быть готова к отпору. Куликов разговаривает с кавалеристами, а я подхожу к комнате члена коллегии Железнова и тихо стучу в дверь. Ответа нет. Железнову поручено составить «Приморский список», и он, отключившись от всех других дел, подбирает состав будущего Реввоентрибунала сухопутных и морских сил Приморского района – ведь Владивосток вот-вот будет взят. Годами оседали там военные преступники и не всем удастся уйти за рубеж. Да и штабы интервентов постараются оставить в Приморье широкую шпионскую сеть. Как только этот край будет освобожден, там развернется жестокая схватка с белым подпольем. Почти все работники трибунала хотят попасть на работу в Приморье. Я снова стучу в дверь и жду. Подходит Куликов и увлекает меня с собой.

Перехватив в потной ладони тоненькую папку с делом «О самоубийстве Яковлева», я иду за Куликовым к кабинету председателя трибунала. У дверей Александр Лукич оборачивается и улыбается мне. Хорошая улыбка у него. Суровая жизнь отложила морщинки на лице, а глаза остались ясными и молодыми.

Из зала заседаний доносится голос председательствующего. Он читает приговор:

– «…Военный трибунал… руководствуясь революционной совестью и социалистическим правосознанием… приговорил…»

3. СРОК ДАВНОСТИ

Поглаживая большую черную бороду, председатель трибунала Кречетов слушает наш доклад. Я сижу на краешке стула, положив руки на колени и выпрямившись, словно по команде «смирно». В кабинете Бороды – так мы называем нашего председателя – всегда чуточку не по себе. Кречетов строг и немногословен. Днем он занят текущей работой, ночью изучает очередные дела и часто ночует в кабинете. Семьи у Кречетова нет. Жена погибла в царской ссылке у Полярного круга. Поощрения и взыскания работникам трибунала Кречетов всегда объявляет сам. Благодарности выносятся редко – председатель считает, что трибунальцы всегда должны работать хорошо. Взыскания объявляются чаще: малейший проступок не проходит незамеченным.

– Александр Лукич, – спрашивает Кречетов, – вы уверены, что предсмертную записку Яковлев написал сам?

– Да! – твердо отвечает Куликов. – Почерк его. Пока нет оснований сомневаться в том, что он застрелился. Но загадочные фразы в письме домой настораживают.

– Пожалуй… – тихо произносит Кречетов и кладет руку на высокую пачку дел. Можно легко понять жест нашего председателя. В производстве трибунала много дел о государственных преступлениях, а самоубийство Яковлева – частный случай. Виновный закопан в мерзлой земле, и никакие расследования его не оправдают. Какой же смысл поднимать это дело из архива? Правда, такие соображения не выскажешь ни воробышку – Паше, ни его матери.

– Так вот, – строго говорит Кречетов и смотрит на меня, – мы должны внимательно следить за теми явлениями, которые возникают в армии при переходе на мирное положение. Самоубийство красного командира хоть и редкий, но очень тяжелый случай. К тому же загадочные фразы в последнем письме Яковлева можно по-разному толковать. Надо вернуть это дело из архива. Поэтому, – председатель продолжает в упор смотреть на меня, – вы поедете в Надеждинск, чтобы выяснить причины смерти командира роты Яковлева. Одновременно с вами выедет Александр Лукич, вам в помощь, но у него будет и другое поручение. Срок командировки для обоих – пять дней. Понятно?

Туманные круги плывут у меня перед глазами – такое решение Бороды может ошеломить. Самостоятельное следственное поручение! Мне приходилось участвовать в разгромах бандитских шаек, проводить обыски и аресты, слышать свист пуль и стрелять в ответ. Каждый трибуналец не стоит в стороне от оперативной работы. Но у меня всегда было сокровенное желание самому провести следствие хотя бы по очень простому делу. Только об этом никому не скажешь и своих услуг не предложишь, ведь неэтично говорить о своей персоне. А Кречетов будто прочел мои мысли – и вот первое следствие. Да еще рядом будет такой товарищ, как Куликов!

– Интересный городок Надеждинск! – задумчиво говорит Кречетов. – Был одним из центров сибирской золотой промышленности. А о Надеждинском каторжном централе до сих пор грустные песни поют… – вздохнул Кречетов, разглаживая свою бороду. – Сейчас там исправительно-трудовой дом. В стороне он от больших дорог, и надо туда заглянуть, Александр Лукич. Помимо прочего – проверить дела осужденных. Слишком медленно закрываются наши «зеленые папки». Мы вяло ищем этих преступников. Срока давности нет, так, может, потомкам завещать розыск?

«Зеленые папки» нашего трибунала – в них хранятся самые важные дела. При отступлении колчаковцев был захвачен вагон с канцелярией ее императорского величества Марии Федоровны. Какая судьба погнала канцелярию величества на Сибирскую магистраль – неизвестно. Среди разных бумаг оказался тюк красивых зеленых обложек для дел. Их передали нашему трибуналу, но Кречетов долго не разрешал расходовать эти папки. Однажды Кречетов объявил, что трибунал должен собрать обвинительный материал на всех главных военных преступников в Сибири независимо от того, бежали они за границу или скрываются в России. Преступники должны быть разысканы и наказаны советским судом. Пусть пройдут десятки лет, но такие злодеи, как атаман Семенов или палач Анненков, рано или поздно станут перед Ревтрибуналом и получат свое сполна. Нет срока давности и не будет амнистий выродкам, нарушившим законы человечности!

На каждого важного преступника у нас заведена зеленая папка, все трибунальцы собирают сведения и ведут розыск по таким делам. Некоторые «зеленые» преступники уже обнаружены. Они скрывались под другими фамилиями и в самых неожиданных местах. Палач Омского казачьего отряда работал дамским парикмахером в Ново-Николаевске. А один жандармский ротмистр стал дьячком в соборном храме.

– Вопросов нет? – говорит Кречетов, поднимается и пожимает нам руки. Неожиданно на суровом лице его появляется улыбка: – Ну как, доволен, Чудный месяц? Ты смотри за ним, Александр Лукич!

Сразу же становится жарко. «Чудный месяц»! Откуда Кречетов знает, что так прозвала меня Зося-машинистка? И это прозвище словно прилипло. А всему виной – круглое лицо. Обидно. Вернусь сейчас в канцелярию, а Зося тихо замурлычет: «Чудный месяц плывет над рекою…» Ничего! Если удачно проведу расследование дела Яковлева, все переменится. Белозубая насмешница Зося будет уважать следователя трибунала.

Мы выходим из кабинета. Куликов спешит в свой архив, а мне хочется скорей начать следствие. Останавливаюсь у окна, достаю блокнот.

По коридору ведут группу бандитов, захваченных на месте преступления. Сегодня им вручают обвинительное заключение. По этому делу все налицо: обвиняемые, свидетели, вещественные доказательства. А что есть в случае с Яковлевым?

Надо хорошо продумать возможные причины самоубийства. Запишем так: а) неудачная любовь; б) тяжелая болезнь; в) боязнь ответственности за какое-то преступление. Проверим эти версии. Прячу блокнот. Фантазировать нечего, надо собирать факты.

Может ли быть в нашей жизни случай, когда ты вправе приставить пистолет к виску? Бывают обстоятельства, когда самоубийство допустимо. Разведчик оставляет последний патрон себе. А в мирной жизни можно покарать себя? Нет, мы не терпим самосуда.

Почему же бывший слесарь-железнодорожник, красный командир переступил через нашу мораль?

4. ПЕРВЫЕ СЛЕДЫ

Вагоны поезда раскачиваются, подпрыгивают на изношенных рельсах. Сколько лет не ремонтировали Сибирскую магистраль! Так и кажется, что вагон, качнувшись, потеряет равновесие и завалится в сторону, в глубокие снега. Но паровоз хрипло гудит, дергает длинный состав, и поезд снова мчится вперед, в темноту.

Куликов сидит рядом со мной на нижней полке, в углу. Перед нами ноги в валенках, сапогах, ботинках. Люди сидят на всех полках, на полу, в проходе. В вагоне душно.

Только глубокой ночью стихает шум в вагоне. Мы уславливаемся всю работу в Надеждинске проводить совместно и дремлем, прислонившись друг к другу.

Поезд опаздывает, и лишь в полдень мы в Надеждинске. Гостиница, где жил и погиб Виктор Яковлев, около вокзала. Старый бревенчатый дом окружен высоким забором. Калитка и ворота из толстых досок – леса в городке не жалеют, – вокруг тайга. Окна в доме маленькие, стекла покрыты изморозью. Глубокий снег лежит во дворе и у крыльца. Куликов толкает тяжелую дверь, и мы входим – сперва в просторные сени, а затем в длинный коридор. Старуха в стеганке, обвязанная до бровей платком, затапливает печи. Она, должно быть, глуховата, и, разговаривая с ней, надо повышать голос. Узнаем, что свободных номеров нет, заведующая гостиницей уехала в лес за дровами и вернется часа через три. Оставляем свои вещевые мешки в комнатке дежурной и уходим в город. Расходимся в разные стороны, по следам последних шагов Яковлева.

Мальчишка в стоптанных дедовских валенках показывает мне дорогу к городскому кладбищу:

– Прямо и прямо идите по этой улице. А там – сосны на горке и церковь.

Большое кладбище в Надеждинске. Место «вечного отдыха» городские обыватели оборудовали капитально. Высокая кирпичная стена, литые чугунные ворота. Прямая аллея к церкви. По сторонам, под высокими соснами, кресты и памятники, замысловатые ограды, припорошенные снегом скамеечки, старые венки и бумажные цветы на могилах. Именитые покойники теснятся поближе к церкви, еще при жизни выбрав себе достойное место. Тут и ограды повыше, и памятники солидней, дорожки утоптаны, снег обметен.

Спокойно становится у меня на душе. Сейчас откроется причина гибели Виктора. Оглядываюсь вокруг. Где-то здесь он похоронен. Худенькая девушка в черном будет сидеть на скамеечке, сжимая платок в холодной руке. На ухоженную могилу положены свежие цветы. Слез у девушки уже нет, и она тихо поведает мне историю своей несчастной, трагически оборвавшейся любви. Все было так хорошо – была радость, была любовь. Но родители девушки, закоренелые буржуи, оскорбили Виктора. А девушка не смогла уйти из затхлого дома. И тогда прозвучал этот нелепый выстрел.

Быстро шагаю по дорожкам и, только зацепившись полой шинели за ветки куста, останавливаюсь. Нет на кладбище девушки. Да и могилу Яковлева мне самому не найти.

Угрюмый старик сторож долго ведет меня на другую сторону холма. Здесь нет протоптанных дорожек, мало крестов. Вот и красный столбик с фанерной звездой у снежного сугроба.

– На могилу приходят?

– Не-е… – тянет старик.

Вот и оборвалась версия о «трагической любви». Так всегда бывает с умозаключениями, построенными на домыслах. Надо собирать и изучать факты, упорно идти по следу, даже если впереди как будто снежная целина.

Яковлев похоронен на краю кладбища. Могилы здесь разбросаны в беспорядке. А между ними чернеют свежие ямы, до половины засыпанные снегом. Видно, впрок заготовлены места для тех, кому ставят красные столбики. Тут можно теснить мертвецов: памятников сюда не привезут, оград и скамеечек не сделают. Закуриваю, угощаю сторожа.

– Много народу хоронило Яковлева?

– Не-е… Одни военные. Стрельнули из наганов и пошли.

Нахожу на могиле под снегом два венка. Один сплетен из хвои, на ленте надпись: «Краскому Яковлеву. От командиров карбата». Другой венок, небольшой, вроде букета, сделан из бумажных цветов. На белом куске шелка, вплетенном в цветы, написано химическим карандашом: «Разящий гром, расплющи шар земной и уничтожь людей неблагодарных племя!»

«Разящий гром…» Красиво звучит! Но почему эта фраза легла на могилу Яковлева?

– Вы не знаете, от кого этот венок?

Старик качает головой:

– Не венок это вовсе. Без всякого понятия сделан. Разве так поминают усопших?

Действительно, очень ярки цветы. Да и грубы – смотрятся только на расстоянии.

– Не было на похоронах таких цветов, – добавляет сторож, – после принесли.

Старику можно верить. На все похороны он ходит, как на службу, подсчитывает посетителей и принесенные венки, подмечает особенности, возникшие у каждой могилы. Ведь кладбище для него – место работы, а смерть – привычное состояние человека.

Кто же принес эти цветы после похорон? Кто в такой театральной форме откликнулся на смерть Яковлева? Ведь цветы сделаны скорей всего для сцены, а «разящий гром» может звучать только в театре. Театр в Надеждинске?!

– Артисты заходят на кладбище? – небрежно спрашиваю у сторожа и затаив дыхание жду ответа.

– Артисты? Это краснодомовские, что ли? Разве то артисты! – Сторож машет рукой и уходит прочь.

Значит, имеется в Надеждинске «Красный дом», и выступают «краснодомовские артисты». Надо проверить, бывал ли там Яковлев, с кем встречался. Должны же быть люди, которые знали его мысли, чувствовали настроение, могли предугадать поступки. Но почему никто не смог удержать его руку? А может, не захотел? Как дело было, Виктор?

Ветер чуть колышет ветки высоких сосен. Тихо вокруг. Могилы укрыты пушистым снегом, кладбище оберегает своих постояльцев от запоздалых расспросов.