Текст книги "Приключения-70"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

День седьмой
ЗАПАДНЯ

1

Был утренник, сухая белая соль выступила на траве, и сыпались, сыпались дождем последние листья, и видно было, как поредел за одну ночь осенний холодный лес.

Безостановочно работали копыта, тяжело шагали избитые сапоги, приминая вереск. Бертолет, подвязав вожжи за передок своей телеги, нагнал Галину.

– Тихо как! – Он взял ее за руку, и она просветлела. – А главное, мы все вместе и снова верим друг другу… Так было тяжело последние дни. Подозрения, недомолвки. Мне очень хорошо в отряде. Здесь все искренни… Конечно, глупо, даже стыдно признаться, но до войны… – он замялся, – до войны я как-то не ощущал рядом близких людей. Я не то говорю, да?

– Нет, говорите! Я понимаю…

Она вдруг остановилась, встала на цыпочки и, следуя извечному женскому неприятию беспорядка, пригладила светлый, беспокойный клок, торчавший на макушке подрывника.

– Вам идет без каски, – сказала она, как будто речь шла всего лишь о модном головном уборе. И рассмеялась.

В этот ранний сумеречный час лицо медсестры казалось особенно юным, незамутненным, свежим, и Бертолет смотрел на него не отрываясь.

Та-та-та… Весело, как трель охотничьего рожка, прозвучала автоматная очередь. Это напомнили о себе егеря, любители эдельвейсов.

Зачем пришли они в полесские леса, под это серое, в белую облачную крапинку небо? Та-та-та-та… Большая охота началась у егерей. Вылавливают затерявшийся обоз с оружием.

Партизаны остановились. Из зарослей, шумно дыша, выбежал Левушкин:

– Егерьки слева, товарищ майор! Идут цепью.

– Мотоциклов не слыхать?

– Нет. Сыро там… Не пройдут,

– Сворачивай направо, Гонта!.. Вилло, в охранение по правому флангу, Левушкин – по левому!

И обоз ушел с лесной дорожки в лес, где колеса тонули в мягком вереске по ступицы, где было сумрачно и влажно.

Та-та-та… Звонкое лесное эхо подхватило раскат очередей, стало бросать его из ладошки в ладошку, как колобок.

– Егеря справа! Идут цепью, широко.

– Поворачивай, Гонта! – крикнул Топорков. – Прямо держи, на север! Андреев и Левушкин – будете прикрывать.

– У Бертолета на возу полтора пуда взрывчатки, – доверительно сообщил Топоркову с телеги Степан. – Вы ко мне переложите… Если окружат, салют сделаем.

– Лежи… Восстанавливай гемоглобин… – сказал Топорков и затем крикнул на трофейных битюгов: – Ну давай! Форвертс, шнеллер!

Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, колхозные лошадки.

2

Потрескивали в лесу короткие автоматные очереди. Словно где-то там, за осинничком, разгорался гигантский бездымный костер…

Невидимое его пламя уже опалило лицо разведчика Левушкина, потемнело оно, сжухлось от предчувствия близкого и тяжелого боя, и лишь глаза светились, как всегда в минуту опасности, хмельно и дерзко.

Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног Андреева и Левушкина.

– А ведь егерьки и нас, как этого зайца, куда-то гонят, – сказал старик. – Вытесняют! Куда, спрашивается! – Он вдруг настороженно застыл. – Слышишь, Левушкин? Что это?

Равномерное позванивание примешалось к сухим строчкам автоматных очередей. Оно приближалось. Это был пасторальный чистый звук, он противоречил панике, охватившей лес, он казался нереальным.

– Будто на урок сзывают, – прошептал Андреев.

– Мне не надо, – сказал Левушкин и сплюнул. – Я целых пять классов окончил. Мне хватит.

Все сильнее и ближе махали колокольцем. И вот, выламывая осинничек, прямо на партизан выбежали две черно-белые «голландки».

– Глянь! – изумился Левушкин. – Мясо!

Передняя корова, огромная, с подпиленными рогами, с колокольчиком-«болтуном» на ошейном ремне, остановилась и дружелюбно замычала, словно при виде хозяев, готовых отвести ее в безопасное стойло.

– Видать, от стада отбились… – сказал Андреев. – А может, пастуха убили… Всех война губит. Пойдем!

Они поспешно зашагали по мягкому вереску. Выстрелы приближались. «Голландка», покачивая полным выменем, потрусила за партизанами, следом побежала и телка.

Все глубже в лес загоняли партизан егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, скрученными от своего древесного ревматизма. Появились мохнатые и высокие, как папахи, кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.

Лошади, напрягая ноги, тянулись вперед всем телом, выдирали телеги из болотной липучки.

А позади – уже не по флангам, а позади – широко, километровым фронтом, растекался треск большого военного костра, зажженного егерями: та-та-та-та!

Остановился Гонта – почти под ступицы подобралось болото, по лоснящимся темным бокам лошадей сползали, как мухи, крупные капли пота, и пена запекалась на шерсти.

Топорков с трудом выдирал свои болтающиеся на тонких ногах сапоги из черного месива. Лицо его оставалось сухим и бледным, но он задыхался, и кашель бродил в нем, клокотал и рвался наружу холодным бешеным паром.

– Вот куда гонят нас егеря! – Гонта посмотрел на свои утонувшие в болоте ноги. – Ловко!

– Да, – сказал майор, отдышавшись. – Хотят притопить в болоте, а после выудить без потерь.

– А виноват я! Это я загнал обоз в Калинкину пущу!

Топорков взглянул в затравленные, глубоко ушедшие под брови глаза Гонты.

– Виноват тот, кто учил вас, что горшки обжигать – это очень просто, – сказал майор безжалостно.

Партизаны одну за другой подтягивали телеги, помогая лошадям.

Топорков обессиленно прислонился к колесу.

– Может, бросим хоть одну повозку? – сказал Левушкин, стирая густую черную грязь с лица. – Чуть полегчает…

– Если бросим – о н и все поймут – медленно, сквозь клокотанье и хрип, ответил майор.

– Эх, майор, – укоризненно сказал Гонта, проводив взглядом Левушкина. – Тяжело людям. Кабы знать, что мы и впрямь оружие везем…

– Мы везем!

– Не то! Вера нужна простая, ясная!

– Даже обманная?

– А хоть… Вести-то людей надо!

Гонта, тяжело дыша, смотрел на майора. И он уже устал. Пот оседал на густых, сросшихся бровях и стекал в глубокие глазные впадины.

– Раз обманом, два обманом, а кто потом будет верить? – спросил Топорков.

И они двинулись по болоту, поддерживая друг друга, злые, с горящими лицами – то ли друзья, то ли враги.

3

Лесной следопыт Андреев первым увидел за жалкими, скрюченными прутьями ольховника, за сжелтевшей осокой, за зарослями черной куги плотные кроны сосен.

Сосны не растут на болоте! Там, в трехстах метрах, начиналась песчаная сушь, земля обетованная, жизнь!

– Туда, товарищ майор! – закричал Андреев, барахтаясь в болоте.

…Последнюю упряжку, с ослабевшими лошаденками, партизаны втащили на песчаный бугор, находясь в полном изнеможении, с ног до головы выпачканные в грязи, блестя зубами и белками глаз. Они победно оглядели сосны над головой и повернулись назад: там, в болоте, потрескивало, приближаясь, автоматное пламя.

Бугор, меж сосновых стволов, густо зарос ежевикой и папоротником. Ежевика впивалась в тело и царапала его. Пустяки! Под ними была плотная песчаная земля!

Сверху партизаны увидели, что за бугром им предстоит преодолеть необозримо гладкое пространство, ковер из похожего на снежные цветы белокрыльника, багульника, трав и мхов. Это пространство казалось прочным и незыблемым, как и та твердь, на которой они стояли.

Но в десяти метрах от берега, утонув почти по самые плечи в серо-зеленом ковре, как бы с обрубленным телом, стоял Андреев, и от него тянулась к холму зарастающая на глазах полоска черной воды.

– Все! – крикнул Андреев. – Дальше топь. Нету нам ходу с бугра. Остров это, товарищ майор.

Со стороны только что пройденного партизанами мелкого болота тявкающим голоском простучал автомат, и пули с характерным шлепающим звуком ударили в сосновые стволы, да так гулко, что показалось, будто выстрелили сами деревья.

– Распрягай! Коней, телеги – под бугор! – скомандовал Топорков. Он задохнулся в кашле и хриплым голосом закончил команду: – Окапывайся!

И, взяв лопату с телеги, полез на вершину холма, под сосну; следом за ним, с пулеметом на плече, отправился Гонта.

– Может, отсидимся, сдержим егерей? – сказал Гонта вопросительно. Как ни хмурил он брови, ему не удавалось скрыть виноватый, растерянный взгляд.

– В болотах наша сила, – заметил Левушкин с иронией и принялся ожесточенно работать лопатой, отрывая окопчик.

Лицо Гонты еще больше поскучнело. Они замолчали и прислушались к движению, происходящему на мелком болотце. Оттуда, в промежутках между автоматными выстрелами, долетали перекличка егерей, ругань, позвякиванье металла и… мелодичное равномерное треньканье колокольца.

Блаженная улыбка заиграла на губах Бертолета.

– Слышите?.. Словно на челесте играют! – сказал он, вслушиваясь в звон колокольца.

– Чего, чего? – переспросил Левушкин, скривив рот. – Какая челеста? То наши с Андреевым коровки пробиваются.

И верно – из кустарника вышла крупная пятнистая «голландка», а за ней телка. Выпуклые глупые глаза животных отражали муку и полное непонимание всего, что происходит на белом свете. Спасаясь от загонщиков, коровы бросились на песчаный остров.

– К своим жмутся, – сказал Андреев. – Нет, животная не дура.

Гонта поставил на сошки свой трофейный МГ, а майор взвел затвор автомата. Длинные, тонкие его пальцы заметно дрожали. Майор вытянул кисти, посмотрел на них внимательно и прижал к груди, успокаивая, как если бы они существовали отдельно от него, жили особой жизнью.

Двое «загонщиков» с похожими на короны остролепестковыми эдельвейсами на рукавах курток подходили к песчаному холму, выдвинувшись из широко растянутого порядка. Они часто оглядывались, стреляли без всякой надобности и вытирали потные лица. Им было страшно, они боялись загадочного, ускользающего обоза, боялись болота, черных коряг, которые хватали за сапоги и за шинель, боялись топляков, показывавших из воды лоснящиеся спины: здесь все было чужим и враждебным.

Звонко заржала лошадь в партизанском обозе. Егеря остановились, переглянулись – и осторожно подались обратно. Замерла и цепь егерей, охватившая остров полукольцом.

4

Зябко, тоскливо было на островке, среди сизой сумеречной хмари, среди неизвестности. Партизан бил озноб, и они с надеждой посматривали на крохотный очаг, упрятанный глубоко в песок: там, в красной от угольев пещере, грелся казанок с чаем, и один вид этого прокопченного казанка согревал охрипшее горло.

Под соснами раздавались странные ритмичные звуки: цвирк… цвирк… – будто пел жестяной сверчок. Быстрые руки Галины скользили по коровьим соскам. И били из переполненного вымени «голландки» по ведру тугие струи: цвирк, цвирк…

И тут же, чуть выше, сторожа́ непрочный уют этой странной, случаем сложившейся семьи, чернел пулемет. Привалившись к нему, Гонта набивал ленту.

– Смолкли егеря, – проворчал он. – Комбинируют… Чего комбинируют?

– Небось не отстанут, пока с нами обоз, – сказал Левушкин, прервав заунывную песню. – Мы свою долю при себе держим, как горб.

– Да. Прижали нас. Ну ничего, – успокоил Андреев товарищей мудрым своим старческим шепотком. – Мы в своем краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля – это, брат, не просто слова, живого она греет, а мертвому пухом стелется.

– Прибауточки, утешеньица поповские твои, – вскипел вдруг Гонта и сорвался на шип, как котел со сломанным клапаном. – Ты скажи прямо: считаешь меня виноватым, что на болотах сидим? Я вас в Калинкину пущу направил или нет? Прямо скажи!

Андреев поднял на Гонту зоркие, смышленые глаза.

– Виноват, Гонта. Взялся командовать, так прояви свойство. Ты тогда не на месте оказался, а сейчас ты на месте. При пулемете твое место, Гонта, а не в генералах. Для каждого человека точное место приготовлено, где душа с умом сходятся, как в прицеле, и дают попадание. А то бывает, что душа рвется, а ум, как тяжелая задница, привстать не дает. И человеку одно мучение. Все-то он готов силой переломать.

– Не наша философия! – оскалился Гонта. – Вредный твой взгляд, дед. Человек все может. Были бы преданность да воля!

И он поднял свой литой кулак.

– Командовать-то каждому лестно, – сказал Андреев. – Ох-хо-хо… Мне бы маслица лампадного или камфарного достать. Мучает ревматизм – ну, не военная хвороба!.. Ты, Гонта, не казнись, ярость прибереги на немца.

Галина, склонившись над раненым ездовым, поила его молоком из дюралевой кружки. Зубы Степана дробно стучали о металл.

– Попей, попей тепленького, – приговаривала Галина. – Ты крови много потерял…. Вот довезем тебя до отряда, – утешала она ездового, как ребенка, – а там в самолет и на Большую землю, в госпиталь. Там хорошо, чисто, тепло… Все в белом ходят, и всю ночь огонь у нянечки горит…

Ездовой слушал, и лицо его успокаивалось, и страх смерти, отвратительный, липкий страх, беззвучно стекал с него в песок, в болото, как болезненный пот. Немудреные, знакомые уже Степану слова утешения звучали как внове, как сказанные только для него, раненого, и был в них непонятный и властный смысл, была в них тайна, которой владеет лишь женщина – милосердная сестра, жена, мать.

Неожиданно Степан приподнял голову.

– У фашистов кони заржали, – сказал он. – Ох, Галка, чтоб минометов не подвезли!..

5

Партизаны настороженно примолкли. Со стороны окутанного сизой дымкой болота неестественно громко, как будто принесенное горным эхом, до песчаного островка докатилось откашливанье. Это было до того странно, что Гонта взялся за рукоять МГ.

– Partisan! – металлический гулкий голос пронизал туман над болотом и, отражаясь от отдаленного леса, вернулся слабеющими откликами: – san… san!..

– Это в мегафон, – пояснил Топорков и подался вперед.

И снова зазвучала усиленная рупором немецкая речь:

– Das Kommando läßt einen eurer Kameraden mit euch reden!6

[Закрыть]

…den… den… – пропело болото.

Казалось, голос исходит от черных коряг, окруживших песчаный остров и выставивших паучьи лапы.

– Переводи, Бертолет! – подтолкнул Левушкин подрывника.

– «Командование дает возможность обратиться к вам вашему товарищу!» – перевел Бертолет добросовестно, но чужим, бесстрастным голосом, как будто зараженный интонациями немецкого офицера.

И из сумерек донесся знакомый голос Миронова.

– Партизаны, товарищи! – прокричал он своим округлым, ладным, бойким тенорком. – Положение ваше безвыходное! Ведут вас начальники советские Гонта и Топорков. Им на ваши жизни наплевать, они свое задание выполняют от «энкавэдэ»!

Слова сыпались из рупора легко, как шарики из ладони, и прыгали по болотцу дробно, и эхо рикошетило их во все концы.

– Бросайте обоз с оружием, переходите сюда… – торопился Миронов. – Условия хорошие… четыреста грамм белого… крупу…

Он уже говорил взахлеб, давясь слюной, как будто бы спеша прочитать заранее составленный для него текст, и слова стали долетать отрывками, как из испорченного репродуктора:

– …пачки сигарет… сахар натуральный… селедка…

Оглушительно грохнуло над ухом Топоркова. Горячая гильза выпала на песок из снайперской винтовки Андреева.

– Не слушайте командиров, которые пулей глушат правду! – выкрикнул Миронов.

– Эх, не умею на слух, – сокрушенно вздохнул Андреев.

После некоторой паузы вновь по-немецки проскрипело болото:

– Soeben ist eine Minenwerferbatterie angelaufen. In der Trüb lassen wir über euch das Vernichtungsfeuer ergehen.

Голос смолк. Мертвенная тишина воцарилась над топью.

– Ну, чего язык закусил? – Левушкин ткнул Бертолета.

– Они подвезли минометную батарею, – пояснил подрывник с усилием. – Утром откроют огонь на уничтожение.

– С этого бы и начинали, – проворчал Левушкин. – А то: селедка, сахар натуральный… Жалко, нет у нас такого «матюгальника», в который кричат, я бы им пояснил…

– Наша задача – продержать здесь егерей как можно дольше, – сказал майор. – Будем рыть окопы.

– Сколько мы сможем продержаться под обстрелом? – спросил Бертолет.

– Если у них батарея батальонных минометов калибра восемьдесят один, то около часа, – ответил Топорков четко и сухо, словно справку выдал. – Если ротные «пятидесятки», то несколько больше… Но обстрел они начнут с рассветом.

Андреев, спустившись под бугор, к обозу, принес большую ковшовую лопату с длинным черенком. Первым, поплевав на ладони, взялся за работу Гонта.

– Эх, судьба-индейка, ладно! – Левушкин махнул рукой, как бы окончательно смирясь с неизбежностью того, что должно было произойти на рассвете. – Одного только жалко: этот гад Миронов жить останется!

– Не останется, – успокоил разведчика Топорков. – Если нам удастся выполнить задание, ошибки с обозом ему не простят.

– Уж я тогда постараюсь продержаться, – сказал Левушкин.

6

Сумерки заползли в лес и забрали болото. Болото забрали, съели постепенно, начиная снизу, стебли куги, поглотили корявые, черные, убитые топью кусты и вывороченные корневища с протянутыми кверху острыми крючковатыми пальцами, подрезали ольховник, оставив лишь голые прутья-вершинки…

Месяц, яркий до боли в глазах, выкатился и завис над песчаным островком.

– Вы не спите? – спросил Бертолет.

– Нет, – ответила Галина.

– Жалко спать…

Они сидели рядышком под сосной, нахохленные, как заблудившиеся дети.

– Ковш уже ручкой книзу. Значит, три часа… Знаете, мне вспоминается: у нас во дворе печь стояла летняя. Отец, когда трезвый бывал, блины любил печь. На воздухе. И обязательно, чтобы «крест» – вон то созвездие – над печью висел. Осенью это в пять утра бывало…

– Галя, я вам вот что хотел сказать, – и Бертолет шумно вдохнул воздух. – Иначе некогда уже будет… Помните, я впервые в отряд пришел, вы мне руку перевязывали, утешали, в госпиталь обещали отправить, где «светло и чисто»…

Глаза Галины приблизились к Бертолету.

– Так вот я хочу, чтоб вы знали, Галя: с той минуты я вас люблю. Я не хотел говорить… потому что… потому что всем нам плохо и не время…

– Чудак, ох чудак, – смеясь и плача, она прижалась к нему и ткнулась в протертый воротник его нелепого учительского пальто. – Какой чудак! Что ж вы хоронились… ну зачем?

Ракета, затмевая сияние месяца, зажглась над ними, и пулемет ударил трассирующими, задев сосну и осыпав их хвоей.

– Эй, разговорились! – раздался сердитый шепот Левушкина. Он сидел неподалеку, в тени сосны. – Болтаете, а люди спят!

– Я не сплю, – со старческой хрипотцой ответил Андреев, который, вероятно, тоже слышал Бертолета и Галину. – Жалко спать. Хоть и старый хрен, а жалко…

Кряхтя, с трудом разгибая ноги, он встал и присел рядом с разведчиком.

– Ладно, Левушкин, ты не сердись, ты жизни не, мешай… Она ведь как река, жизнь-то, сама выбирает, где русло пробить, а где старицу оставить, кого на стремнину вынести, а кого на бережок бросить… Вот мы с тобой на бережку оказались. Ну что ж. Посидим, подождем. Что делать? Махорочкой давай подымим.

Жесткая хвоя под месяцем отливала серебром. Темные тени причудливо переплетались на земле, на ветвях, стволах, и нельзя было понять, где действительно ветви и стволы, а где их тени.

И в этом переплетении теней были растворены люди, лошади, телеги – весь маленький обоз, не везущий ничего и потому обреченный на гибель.

Переливающийся, стеклянный звук долетел откуда-то сверху до Андреева и Левушкина – словно бы загомонили сотни жалостливых невнятных голосов.

Андреев выставил ухо из-под своего капюшона.

– Гуси улетают, – сказал он Левушкину. – Отдыхали где-то здесь или егеря́ спугнули…

И все партизаны – народ, умеющий спать даже под выстрелами, вдруг проснулись и стали прислушиваться.

– Гуси летят…

– Гуси…

7

На рассвете остров выплыл из темноты, как корабль. Туман волнами клубился над болотом.

Звонко хлестнул в уши разрыв. Кочки, черная вода, коряги – все это столбом взлетело в воздух.

– По укрытиям! – крикнул Топорков.

Он достал блокнот и к записи «2 5 о к т я б р я. Окружены на болоте» добавил: «2 6 о к т я б р я. С рассветом немцы начали мин. обстрел. Ждем атаки». Затем он аккуратно, трубочкой, свернул блокнот и запрятал поглубже под шинель.

Снова шумно выплеснулась к небу вода. Заржали, чуя беду, лошади.

Большая «голландка», порвав веревку, которой была привязана к телеге, и звеня колокольцем, бросилась в топь в поисках спасения.

Началось!..

День восьмой
ЖРЕБИЙ

1

Партизаны, забравшись в окопы, всматривались в плавающий над болотом туман. Гонта снял кожаную куртку и набросил на свой МГ, чтоб не засыпало землей.

– Наугад бьют, – сказал Топорков. – Вот туман разойдется, начнут накрывать.

– Торопятся, – буркнул Андреев. – В болоте сидят, в холоде.

Еще одна мина разорвалась перед островком, и комок мокрого мха шлепнулся прямо на пилотку Левушкину. Разведчик смахнул его ладонью, как надоедливую муху.

– Они там грелками греются, – сказал Левушкин. – Химическими. Такой пакетик, вроде бандерольки… – Он говорил, чтобы заглушить страх, а глаза оставались тоскливыми, злыми, ожидающими. – …Сядешь голым задом на такую грелку, воды в рот наберешь и кипишь, как чайник.

Снова грохнуло, на этот раз ближе. Бертолет, закусив губу, следил за болотом, за тем, как, освобождаясь от тумана, выплывают черные, с изломанными паучьими лапами корчаги. Галина, поймав на секунду его взгляд, улыбнулась ему в ответ, но невеселой была эта улыбка.

Распряженные лошади сгрудились около телеги, на которой лежал Степан.

– Дед! – крикнул ездовой Андрееву. – Коней хоть в болото загнать, ведь одной миной забьют… А дед?

Старик обернулся. Но внимание его привлекли не вздрагивающие лошади, а пегая корова, неумолчно звеневшая колокольцем-«болтуном». Андреев застыл с винтовкой в руке; он напряженно, приподняв бородку, всматривался в топь позади острова.

«Голландка», успевшая безошибочным инстинктом осознать, что встреченные ею люди не могут защитить от воющей и грохочущей смерти, барахталась теперь среди зыбкого травяного ковра, как раз в том месте, где вчера Андреев делал свои безуспешные промеры. Вытягивая мощную шею, отметая мордой листья белокрыльника, она рвалась вперед, а вслед за ней пыталась пробиться и телка.

Лесной житель, Андреев верил в звериное чутье и ждал, наблюдая за «голландкой», искавшей в топи спасительную тропу.

Снова просвистело в воздухе, и метрах в двадцати от коровы вырос черный столб.

Отчаявшаяся «голландка» метнулась, разорвав на клочки травяной настил, и нашла наконец твердую основу. Упираясь копытами, она выдернула свое ставшее черным, лоснящееся тело из топи.

И пошла вперед! Пошла, то проваливаясь, то снова выбираясь, пошла так, будто не впервые приходилось ей бродить по этой тайной болотной тропе. Инстинкт уводил ее от смерти, как опытный поводырь. Звенел, захлебывался и вновь звенел колокольчик.

Андреев сполз по песку вниз, ступил в незатянувшуюся еще ряской черную воду и побрел за мелькающими в тумане пятнистыми телами.

Он спешил. Расстегнув дождевик, он рвал на себе клетчатую рубаху.

2

Туман поднимался над болотом медленно и неуклонно и вскоре должен был открыть остров, как занавес открывает сцену. Ударил разрыв перед самым бугром, взметнуло песок, и срезанная осколком сосновая ветка упала в окопчик рядом с Бертолетом.

Судорога ожидания сжала лицо Топоркова, и он сказал Гонте, чуть приоткрыв рот:

– Дайте по болоту. Как бы корректировщик не подлез!

Гонта снял куртку с пулемета, не спеша проверил наводку и дал очередь по краю отползающей туманной завесы. Еще звенело в ушах от трескотни и гильзы сыпались на дно окопчика, когда, весь в грязи и тине, с бородой, украшенной водорослями, как елка мишурой, на бугре появился Андреев.

– Товарищ майор, – сказал он, задыхаясь. – Коровы ушли с острова.

– Ну и что? – спросил майор. Но, постепенно осознавая смысл сказанного Андреевым, он повернулся в его сторону. Тонкий бледногубый рот провис по углам. – То есть куда ушли?

– Туда, в «тыл»… – Старик махнул рукой, указывая на непроходимую топь. – Я рубахой пометил тропу, товарищ майор. Уйдем и мы! И телеги вытянем. Попробуем цугом запрячь, по четыре!

Все с загоревшимися глазами потянулись к Андрееву. И у майора оттаяло лицо, живая краска вернулась к нему.

– Чертов дедок! – крикнул Левушкин восторженно и хлопнул Андреева по плечу.

– То животное, – поправил его старик и запахнул дождевик, открывающий остатки клетчатой рубахи и поросшую седыми волосами грудь.

– Запрягайте и уходите, – сказал майор. – Я прикрою.

Взгляды партизан скрестились на майоре.

– Вам обоз вести надо! – сказал Бертолет.

Два разрыва один за другим всколыхнули болото чуть левее острова. Беспокойно заржали лошади.

– Некогда дискутировать, – сказал майор. – Скоро начнут накрывать. Идите!

– Эх! – выдохнул Левушкин. – А зачем люди жребий придумали?

Финский нож как бы сам собою оказался в ладони разведчика Он подобрал прутик, молниеносно разрезал его на четыре равные доли, а затем одну из палочек укоротил вдвое. С быстротой профессионального манипулятора Левушкин смешал палочки, скрыл их в кулаке, затем выставил лишь ровный частокол кончиков:

– Кому короткая, тот «выиграл»…

Галина потянулась было к Левушкину, но он остановил ее:

– Женщины не участвуют.

– Это почему же? – возмутилась Галина, но Гонта осадил ее коротко и гневно:

– Замолчи, Галка!.. – И, насупившись, играя желваками, он выдернул одну из палочек, торчавших из кулака Левушкина.

– Длинная! – Левушкин повернулся к Бертолету.

Галина, округлив глаза, смотрела, как подрывник тонкими пальцами, как пинцетом, выдернул свой жребий. И облегченно вздохнула:

– Длинная!

И Топорков вытянул длинную палочку.

Левушкин разжал ладонь. Среди морщинок, среди перепутанных линий жизни, лежал маленький, в полспички, отрезок сосновой ветки. И в нем была судьба Левушкина.

Мина разорвалась справа от острова. Чуть дрогнула ладонь.

– Моя! – сказал Левушкин. – Мне всегда в игре везло.

И тогда Топорков взял разведчика за кисть и, потянув к себе, вытащил из рукава еще одну, пятую, длинную палочку – утаенный жребий.

– Старый фокус. Короткую потом подсунули, – сказал Топорков. – Будем считать, короткая – моя. Я вас повел, я буду отвечать И постарайтесь переправиться через Сночь и увести за собой егерей.

– Теперь меня послушайте, – пробасил Гонта и неожиданно ударил Левушкина снизу по открытой ладони: жребий взлетел в воздух. – Я молчал, теперь послушайте. Не майор, а я сюда вас привел. И я буду прикрывать. И никому не возражать, а то постреляю и ваших и наших!

Столько было уверенности и силы в голосе этого коренастого, меднолицего мужика, что разведчик, нагнувшийся было, чтобы подобрать палочку, выпрямился.

– И все! Геть! – добавил Гонта мрачно.

Взгляд его колючих, глубоко упрятанных под трехнакатными бровями глаз на секунду столкнулся со взглядом майора, и, как когда-то, во время их первых стычек, всем почудился фехтовальный звон.

– Майор, ты мою натуру понял, – сказал Гонта. – Меня с места не сдвинешь. Разве что убьешь. Веди людей, не стой, а то потеряешь обоз…

И он протянул Топоркову крепкую, металлической тяжести ладонь, и сухая, длинная кисть Топоркова легла в нее, как штык в ножны, и лязга не было.

– Може, я и научился бы насчет горшков, – сказал Гонта. – Наука на войне добрая. Да часу нема!

3

Гонта оглянулся. Последние две упряжки уже вошли в болото. Люди и лошади барахтались в темной жиже, среди остатков зеленого ковра, как среди льдин, дышали натужно, с хрипом. Впереди шел Андреев, высматривая над темным месивом пестрые свои вешки, привязанные к кустам багульника и кочкам.

Остров прикрывал партизан от егерей, и лишь Гонта видел их с вершины бугра. Но сюда же, к этой вершине, снова подтягивались фашисты.

Гонта поправил огрызок ленты, куце торчащей из приемника раскаленного МГ, затем подвинул к себе две «лимонки»…

Островок заходил ходуном под беглым минометным огнем…

Все четыре повозки стояли в ольховнике. Партизаны прислушивались. Лица их были темны от грязи. Пулемет постукивал короткими очередями, но затем со стороны острова донеслись один за другим, два гранатных взрыва, спустя несколько секунд – третий.

И наступила тишина.

– Все, – вздохнул Левушкин. – У него были две «лимонки».

Они закурили, собрав остатки махорки; они ждали, хотя надежды на возвращение Гонты ни у кого не было.

Галина, с мокрым от слез лицом, меняла Степану повязку, осторожно откладывая в сторону алые бинты.

– Потерпи… потерпи… – приговаривала Галина. – Сейчас перебинтуем, а то растрясло!

– Отчего кровь красная? – говорил Степан, лихорадочным взглядом уставясь на бинты. – Я понял, Галка. Это чтоб страшно было убивать или ранить. Была б она синенькой или желтенькой – не так боялись бы, легче было бы убивать…

Обер-фельдфебель взобрался на холм. За ним, таща из болота раненых, поднялись остальные егеря.

Обер-фельдфебель увидел на гребне присыпанную алым песком, иссеченную осколками кожанку Гонты. Затем он медленно оглядел остров с вершины бугра и выругался.

Обоз снова исчез.