Текст книги "Времеубежище"

Автор книги: Георги Господинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Новые и предстоящие диагнозы
31

Синдром разрушения семьи

В одном швейцарском селе произошел случай: отец вернулся домой и застал там незнакомцев – женщину и двух молодых людей, которые сидели и спокойно разговаривали. Он быстренько запер их снаружи и позвонил в полицию. Полицейский патруль оцепил дом.

«Отец, что с тобой?» – кричали изнутри сыновья.

Некоторые считают, что участившиеся случаи потери памяти вызваны чем-то вроде вируса, который достигает гиппокампа, разрушает клетки мозга и блокирует нейротрансмиттеры. Таким образом мозг, это высшее творение природы, всего за год превращается в бесформенную массу. Несколько всемирно известных ученых забили тревогу, приводя в пример пчел и их таинственное исчезновение, утверждая, что так называемый коллапс пчелиных колоний по сути и есть механизм Альцгеймера, только применимый к людям и их семьям.

Синдром перескакивания пластинки

Однажды, пробудившись после ночного кошмара, молодые мужчина и женщина обнаружили странные перемены.

Время перескочило, как перескакивали когда-то пластинки. Вечером они, как всегда, легли спать, а проснулись спустя двадцать лет. Ночью им снились беспокойные сны, а проснувшись, они почувствовали, что с их телами не все в порядке: они были скованны и болели; пара чувствовала себя кем-то вроде членистоногих. В комнату ворвались какие-то незнакомые дети и закричали, что пора вставать, что они и так весь день проспали.

– Вы кто? – спросили их взрослые. – Подождите немного снаружи…

– Что с моими волосами, черт возьми? Что мы пили вчера на тусовке?.. Ты помнишь, что тебе снилось?

– Нет, полный провал в памяти…

– И я ничего не помню.

– Гм… Подожди, подожди… Были какие-то люди, с чем-то меня поздравляли… потом все теряется… Попробуй ты вспомнить.

– Мне нужно было домой, я как раз сдала экзамен за третий курс…

– Мы ведь в одной группе?

– Да, и мне нужно было позвонить родителям, предупредить, что я не приду ночевать. – Смотрит на часы. – Может, сейчас позвонить… Постой, какой сейчас год?

– Нуда, к черту, делись мои волосы? – Он снова проводит рукой по лысой голове.

– Мы встречались с тобой несколько месяцев. Вечером, когда мы напились, ты сделал мне предложение.

– Каких только глупостей не наговорит человек, когда напьется…

– Но мы это явно сделали…

– Ничего не помню. Это не та квартира!

– Наверно, мы все-таки поженились. Где-то работали. Возможно, у нас были друзья. Ничего не помню, ничегошеньки. Может, мы ездили на море?.. Наверно, ездили… Ты знаешь, как зовут детей?

– О чем ты говоришь? Я вообще без понятия.

– Нужно сходить к врачу.

– К какому врачу? И что мы ему скажем?

– Скажем: мы сегодня проснулись, и оказалось, что прошло двадцать лет, а мы ничего не почувствовали.

– Ты смотрела на календарь?

– Да, смотрела. Сейчас две тысячи двадцатый.

– Но это же другой век!

– Подожди, когда мы были на третьем курсе? В каком году это было? Когда случилась та вечеринка?

– Кажется, в девяносто восьмом…

– Именно. Мы тогда после экзамена напились… Черт, не помню, по какому предмету был экзамен… И ты осталась у меня. Было что было… а потом мы уснули. Но тогда мне было двадцать три и на голове у меня были волосы…

– И у тебя не было столько… Я хочу сказать, ты был худым.

– Да ты тоже выглядела по-другому…

– И что скажем врачу? Этим утром мы проснулись, и последнее, что помним, это то, что легли спать в июне тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Ужасно, но мы проспали двадцать лет. «А кто вас заставлял спать двадцать лет? – спросит врач. – На что жалуетесь?»

– Я оплешивел, – скажу, а ты посетуешь, что постарела. Мы ничего не помним. Абсолютно ничего…

Они укрываются с головой и снова засыпают в надежде, что на этот раз время потечет вспять и они проснутся снова в той квартире…

Защищенное время
32

Следующим шагом стало решение Гаустина открыть двери клиник для лечения прошлым и для родственников пациентов. Потом появились желающие жить в конкретных годах, не будучи сопровождающими. Люди, которым было неуютно в настоящем времени. Наверное, кто-то из них испытывал ностальгию по своим счастливым годам, а кто-то чувствовал, что мир неудержимо катится вниз и будущего просто нет. Вокруг витала какая-то тревожность: казалось, вздохнешь поглубже и ощутишь ее тонкий аромат.

Я не мог для себя решить, насколько безопасно практически здоровому человеку находиться в клинике. Допустимо ли такое смешение? Или же право на прошлое священно, как утверждал Гаустин, и им могут пользоваться все без исключения? Если не дать людям возможность воплотить желаемое здесь, они найдут способ получить это где-то еще. Так называемые «гостиницы прошлого» стали появляться как грибы после дождя.

Гаустин не испытывал моих колебаний и постепенно разнообразил работу клиник. Человек, чьей навязчивой идеей было прошлое, с радостью расширял поле деятельности, но очень осторожно. Я не уверен, что у него имелась какая-то определенная стратегия или что он жаждал обогащения (хотя, возможно, такая мысль его и посещала). Думаю, он стремился к чему-то неизмеримо большему, чем солидный чек. Ему хотелось проникнуть в часовой механизм самого времени, подтолкнуть какое-то колесико, замедлить ход, попытаться вернуть стрелки назад.

Этим идея Гаустина не ограничивалась. Очень сложно прийти, словно на фитнес, всего на несколько часов, а остаться на… он не сказал «навечно»… на неделю, месяц, год. Просто остаться жить в этом месте. Говорю о «месте», но вижу, что слово совершенно неподходящее. По сути, Гаустин хотел открыть время для всех. Именно об этом и шла речь. То, что другие измеряли пространством, квадратными метрами или сотками, он измерял годами.

Наш эксперимент заключался в том, чтобы создать защищенное прошлое, или защищенное время. Убежище во времени. Нам хотелось открыть окошко во времени, чтобы там могли жить не только больные, но и их родственники. Дать шанс никогда не разлучавшимся пожилым парам остаться вместе. Дочерям и сыновьям, скорее дочерям, которые хотели провести с матерью или отцом еще хотя бы месяц или даже год, прежде чем все окончательно рухнет. Но так, чтобы они не просто сидели возле постели больного в стерильной белой палате. Нужно было, чтобы они остались в одном и том же году, встретившись в единственно возможном «месте» – в году, что все еще тлеет в гаснущей памяти родителя.

Последний матч
33

Теплым июльским вечером 1978-го я шел по улице. Откуда-то долетало: «…such a lovely place, such a lovely place, such a lovely face…» В тот год песня «Hotel California» группы Eagles звучала повсюду. Мрачная и завораживающая, она буквально гипнотизировала слушателей. Музыкальные издания пророчили ей блестящее будущее, но спустя тридцать лет из всех альбомов группы в памяти сохранилась только эта песня.

«…Some dance to remember, some dance to forget…»

В ресторане на центральной улице все столики были заняты. По телевизору транслировали финальный матч мирового первенства по футболу, проходившего в Буэнос-Айресе. Нидерланды против Аргентины. Европа против Латинской Америки. Я не мог отвести взгляда от экрана старенького телевизора. Я знал результат: это был первый матч, который мы с отцом смотрели вместе сорок лет назад. Аргентинцы жульничали, так что мы болели за голландцев, но те явно проигрывали. На девяностой минуте Роб Ренсенбринк после длинного паса примет мяч, но пробьет в штангу. Мы поставили на команду, которая проигрывала. Ничего удивительного, ведь Болгария всегда проигрывает, даже когда играют другие. Но человек привыкает с трудом. А играют Нидерланды прекрасно. «Это нечестно, – бью я кулачком по столу, – ведь хорошие всегда побеждают». Я пытаюсь злиться сильнее отца. А он поворачивается ко мне и произносит: «Понимаешь, старик, – он всегда меня так называл, – жизнь больше одного проигрыша».

Некоторые вещи остаются в памяти навсегда. В то время отцы, и мой в том числе, никогда не говорили с детьми как со взрослыми. Поэтому эта реплика показалась мне совершенно необычной. Наверно, это был отцовский завет. Я так и не понял, что он хотел сказать: то ли что жизнь состоит из множества потерь и этот проигрыш – всего лишь первая из них, или что жизнь всегда больше, чем любая потеря. А может быть, и то, и другое…

Ресторан переполнен, все возбужденно обсуждают каждый шаг. За дальним столиком сидит худощавый мужчина лет восьмидесяти с совершенно седой головой и светлыми глазами. Он не отрывает взгляда от телевизора, но всеобщее волнение его как будто не трогает. Во всяком случае, создается такое впечатление. Он не шевелится и не мигает. Я пробираюсь к его столику и усаживаюсь рядом, спросив, не занято ли. Не повернув головы, он бросает на меня взгляд, губы его едва заметно шевелятся. Второй тайм приближается к концу, счет равный. Стадион кипит. Удар в штангу еще впереди. Будет и дополнительное время. Все скандируют имя Кемпеса. Наступает девяностая минута. Красивый удар, мяч летит по параболе, народ за столиками замирает. Болельщики Нидерландов привстали, готовые заорать, мяч угрожающе летит к воротам Аргентины, попадает к Ренсенбринку, удар… А-а-а-а… Штанга. Крик, который готовился для гола, превращается в протяжный вздох разочарования…

Я бросаю взгляд на мужчину рядом. По сути, я слежу за ходом игры его глазами. Во время удара Ренсенбринка он крепко сжимает ладонь в кулак. Значит, все же волнуется. Счет остается прежним, напряжение возрастает, комментатор уже охрип. Несколько минут перерыва, во время которого болельщики заказывают еще пива. Я вглядываюсь в лица людей. Все ли смотрят этот матч впервые? Или кто-то из них все-таки знает, помнит – сопровождающие уж точно. Но какое это имеет значение? Какая разница? Лица у всех напряжены. Результат матча, который закончился сорок лет назад, неизвестен. Я тоже стараюсь смотреть его, словно в первый раз. А вдруг на этот раз случится чудо?! Все возможно, все предстоит снова…

Завтра все газеты раскупят еще утром, появятся первые анализы матча, снимки. Те же самые, сорокалетней давности, просто напечатанные на новой бумаге, еще пахнущей краской. Разговоры о матче не стихнут целый месяц, люди будут обсуждать гол Кемпеса в дополнительное время. Высказывать свое мнение о решении голландцев не участвовать в награждении, об отказе Кройфа играть в национальной сборной Нидерландов, что предопределило результат первенства, о грязной игре аргентинцев, задержавших матч из-за гипсовой повязки на руке одного из голландских футболистов… Обо всех тех деталях, из которых складывается история.

Но сейчас история меня не интересует, интересует только биография. Люди не торопятся расходиться, допивают пиво, комментируют, злятся. Даже те, кто болел за аргентинцев, не смеют ничего сказать, не смеют радоваться. Я продолжаю сидеть за столиком рядом с мужчиной. Темнеет. Народ постепенно разбредается. Поднимается холодный ветер. Я беру мужчину за руку и тихо, но отчетливо произношу:

– Понимаешь, старик, жизнь больше одного проигрыша.

Он медленно поворачивается. Смотрит на меня, но я не знаю, что он видит, что творится в его опустевшей памяти. Ведь прошло сорок лет с того дня, когда мы вместе смотрели этот матч.

А вдруг меня нет в его памяти, вдруг меня там не существует?

Проходит минута. Губы его шевелятся, и он произносит – беззвучно, только одними губами, но я понимаю, потому что это пароль, два слога:

– Ста-рик…

Это наш последний разговор. Он больше не узнаёт меня, болезнь прогрессирует со страшной скоростью. Мозг сдался, хотя некоторые части тела бунтуют. Я забрал его поближе к себе, в селение, только что открытое Гаустином.

Разумеется, я сначала проверил, как обстоят дела в моей родной стране. Заведение, которое я посетил под видом родственника больного, привело меня в отчаяние. Большинство пациентов были привязаны к койкам, чтобы не буйствовали. Они смотрели обезумевшими глазами и тихонько подвывали, словно животные, – их голоса охрипли от крика. Это было самое ужасное, что мне довелось видеть в жизни, а повидал я, надо сказать, всякое. «Чему вы удивляетесь, – заметил проходящий мимо санитар. – Их тридцать, а я один, мне со всеми не справиться… Хорошо хоть, мучиться им недолго».

Я выскочил наружу. Закрывая входную дверь, заметил напечатанную на обычном белом листе рекламу похоронного агентства с несколькими телефонами. Запомнил название: «Мементо мори».

Несмотря на протесты отца, я привез его в клинику Гаустина. Человек имеет право умереть по-человечески. Последние три года, когда сознание к нему возвращалось, он то и дело заявлял, что хочет уйти. На его языке это означало просьбу помочь ему умереть. Он писал об этом на каждом листочке, даже на обоях в своей комнате. Пока еще мог писать.

Спустя десять месяцев я сдался и решил узнать о возможности эвтаназии. Просто узнать.

Путеводитель по смерти
34

Прежде мы даже не подозревали, что потеря памяти может быть смертельно опасна. По крайней мере, я особо не задумывался, всегда воспринимая это как метафору. Человек вдруг осознает потенциал своей памяти – вольно или невольно, на всех уровнях. Воспроизводство клеток тоже происходит благодаря памяти. Какой-то телесной, клеточной, тканевой памяти.

Что случается, когда память вдруг начинает гаснуть? Сначала забываешь отдельные слова, потом тают лица, исчезают комнаты, ты ищешь туалет в собственном доме. Забываешь выученное. Его не так уж много, и очень скоро оно себя исчерпает. И тогда уже в темной фазе, как называет ее Гаустин, исчезнет то, что накапливалось до тебя, что твое тело знало от природы, инстинктивно, не подозревая об этом. И это неминуемо приведет к смерти.

Под конец ум уже не знает, как говорить, рот – как жевать, горло – как глотать. Ноги забывают, как ходить… Черт возьми, как же я это делал? Кто-то вместо нас помнил, как поднять одну ногу, согнуть ее в колене, описать полукруг и поставить перед другой ногой. Потом поднять другую ногу и проделать с ней то же самое. Сначала ставишь пятку, потом всю ступню, наконец переходишь на пальцы. И снова поднимаешь ногу, которую отставил назад, сгибаешь ее в колене.

А в это время кто-то гасит лампы в комнатах твоего собственного тела.

В нашей клинике не было пациентов с последней стадией болезни, но здесь тоже умирали. Большинство перемещались в хосписы, еще некоторое время люди проводили там подключенными к аппаратам, несмотря на то что тела подавали разные сигналы, отказывались поддерживать жизнь, что постепенно все в них отмирало – часть за частью, орган за органом клетка за клеткой. Телам это становилось в тягость. Они уставали, просили покоя.

В мире существует всего несколько мест, где готовы услышать, чего хочет тело. Швейцария – рай не только для живых, но и для желающих умереть. Несколько лет подряд Цюрих занимает второе место в мире в рейтинге лучших городов для жизни. Вероятно, он также лучший и для умирания. Удивительно, что еще никто не составил такой рейтинг, по крайней мере официально: «Лучшие города для умирания». Разумеется, лучшие для тех, кто может себе это позволить. Умирать стало дорого. Но разве смерть была когда-нибудь бесплатной? Использовать таблетки накладно, пистолет – сложно: попробуй его раздобудь. Однако есть гораздо более простые и совершенно бесплатные способы: утопиться, броситься вниз, повеситься. Одна знакомая мне сказала: я бы прыгнула с крыши, но как только подумаю, что испортится прическа, помнется и испачкается юбка, то да се, становится стыдно, и я отказываюсь от этой мысли. Ведь люди будут фотографировать, смотреть, обсуждать…

Это значит, что тело здорово: оно стыдится, предвидит, думает о будущем, даже после смерти, оно суетно. Телу, которое жаждет смерти, суета чужда.

Одним словом, если ты в состоянии себя обслужить, сможешь умереть бесплатно. Но как быть, если у тебя не осталось сил покончить с собой, к тому же ты успел забыть, как это делается. Как мне уйти из этой жизни? Блин, где вы спрятали дверь? Ты что, ни разу не пытался, ну хотя бы разок-другой? (По сути, трагедией является именно попытка самоубийства, в то время как успешное осуществление – всего лишь процедура.)

«Как же покончить с собой, черт возьми, – мечется угасающий мозг, – как там писали в книгах? Что-то там с горлом, что-то с ним… Воздух… Да, да… нехватка воздуха… или вода проникает внутрь, заполняет тело, как бутылку… или что-то острое режет… Кажется, речь шла о веревке, но что мне с ней делать, с этой веревкой?»

Вот тогда и приходит черед ассистируемого суицида (подумать только, какой термин!) Тебе настолько плохо, что самому уже ничего не сделать, даже не умереть.

И вот в такой безнадежной ситуации тебе предлагают услугу. Если ты в состоянии самостоятельно ее заказать и оплатить, считай себя счастливчиком. Если же нет, придется взвалить расходы на самых близких тебе людей и заставить их принять трудное решение. Не будут ли они, оплачивая твой, по сути, суицид, чувствовать себя убийцами? О, человеческая цивилизация шагнула далеко вперед в вопросах оправдания убийства. И слово красивое нашлось. Эв-та-на-зия. Звучит как имя какой-то древнегреческой богини. Богини доброй, красивой смерти. Я представляю ее себе с тонким шприцем в руке вместо жезла. «Эвтаназия – это смерть, причиненная человеку для его же блага». Вот она, неловкость языка, который не знает, как оправдать этот акт, и корчится изо всех сил, подбирая нужные слова. Убиваю тебя ради твоего же блага, вот увидишь (что, по сути, невозможно), тебе станет лучше, и боль уйдет.

Думаю, эту услугу здесь предлагали еще со времен Второй мировой войны. Эвтаназия удивительно подходит Швейцарии. Сначала ее делали нелегально, потом полулегально. Все закрывали глаза, давая возможность частным клиникам принимать устремившихся к смерти людей из Европы. Из одной части Европы, если быть точным. Тем, кто жил в другой, в моей части, в этом было отказано. Смерть при коммунизме – это тебе не баловство на шелковых простынях. Да тебе никто бы и не дал паспорт и визу, чтобы ты покинул страну с билетом в один конец без гарантии возвращения. Уезжаешь, умираешь и автоматически становишься невозвращенцем, и тебе выносят смертный приговор. Заочно и посмертно.

Швейцария как эвтаназия. Switzerland as eutanasiland. Если вы ищете лучшее место, чтобы умереть, мы вам поможем! Странно, что этот смертельный бизнес до сих пор официально не вошел в туристические справочники. Все путеводители мира основаны на иллюзии, что человек жив и путешествует. Это аксиома! В них не рассматривается возможность смерти. Какое упущение!

А когда приходит время тронуться в обратный путь? Почему до сих пор не издали путеводители для таких странников? Или они уже есть? Кто знает…

Sterbetourismus. Суицидальный туризм. Я абсолютно убежден, что это слово выдумали специально для Швейцарии. По статистике, более тысячи иностранцев в год, преимущественно немцев, но и англичан тоже, прибегают к этой услуге. И не только те, кто обречен. Пожилые пары, которые заранее решили уйти из жизни вместе, если один из них окажется неизлечимо больным. Я представляю, как они приезжают, смирившись с мыслью о скором конце, неловко держась за руки. Так, держась за руки, они пройдут всю процедуру. Они не хотят потеряться на безбрежных Елисейских полях, не имея возможности заранее договориться о месте и времени встречи.

Цена. Какова же все-таки цена? Листаю сайты. Около семи тысяч франков за подготовку. С соблюдением всех формальностей и похоронами – десять тысяч франков. Нанять убийцу точно выйдет намного дороже. При этом никакого комфорта.

Может, для пар сделают скидку? Но семь тысяч франков для этой страны не такая уж большая сумма. Значит, они зарабатывают на количестве. Цена жизни падает, в то время как все остальное дорожает. Хотя в истории человечества смерть никогда не ценилась очень высоко, а уж в XX веке она безбожно подешевела. Да, да, конечно, они рассчитывают на оборот.

А с другой стороны, что там может стоить дорого? Пятнадцать граммов порошка пентобарбитала? Его можно достать в Мексике у любого ветеринара: достаточно сказать, что хочешь усыпить своего старого пса.

Внимательно штудирую сайт одной из этих организаций. В рекламе говорится, что она некоммерческая. Сайт оформлен в зеленом цвете, довольно-таки простенький. Я никогда не воспринимал зеленый как цвет смерти. Сверху на сайте логотип: «То live with dignity, to die with dignity» («Жить с достоинством и умереть с достоинством»), который вызывает ассоциации разве что с самурайством, что, впрочем, не лишено смысла. Общее фото коллектива вызывает тихий ужас: широкие белоснежные улыбки и распахнутые объятия. Сколько их там? Двенадцать, как апостолов. Вряд ли они рассчитывали на такой эффект. В 2005 году один из них оказался Иудой и вынес на всеобщее обозрение всю внутреннюю информацию, назвав организацию хорошо оплачиваемой машиной смерти. Но никакой обратной связи быть не может, так что рекламации исключены.

«This process is absolutely risk-free and painless» («Этот процесс не содержит рисков и абсолютно безболезнен»), – написано в медицинской брошюре, которую мне вручили. А разве он не опасен для жизни? Что они хотят сказать? Что не будет проблем с желудком, привыкания, что кровяное давление не упадет до критического предела?

В летние месяцы предлагаются скидки. Большинство явно предпочитает умирать зимой. Интересно, эти скидки побуждают людей решиться на такое? В конце концов, если уж собрался это сделать, нечего экономить, можно себе позволить роскошь напоследок. Наверняка посредники и менеджеры смерти (возможно, есть и такие, притворяющиеся турагентами) воспользуются предложением. Длинный черный лимузин – чтобы помещались носилки, если вы лежачий больной, – повезет вас по дорогам Европы. Если пациент пожелает и в состоянии, может остановиться на ночлег в Австрии, а потом, уже после обеда, на Цюрихском озере. А на обратном пути лимузин превратится в катафалк и отвезет урну с прахом назад уже без остановок.

Суицидальный туризм – для людей зажиточных. Бедные не прибегают к эвтаназии.

После мясорубки Второй мировой войны и фабрик смерти в европейских лагерях очень трудно предлагать удобную кончину. Поэтому нейтралитет естественным образом превращает Швейцарию в деликатного монополиста. Как сказал бы Гаустин, к чему бы ты ни прикоснулся в современной Европе, оно неизбежно приведет ко Второй мировой. После 1939 года все стало другим.

Я решил посетить дом, где совершается ритуал, или процедура. Он имел совершенно невзрачный вид. Скорее походил на большой двухэтажный барак с пластмассовой облицовкой. Внутри обстановка тоже была скромной, если судить по снимкам на сайте. Кровать, тумбочка, картина на стене и два стула. Несколько окон выходило на озеро.

Я старался читать отстраненно, не вникая в подробности, чтобы не отвлекаться. Странно, но я постоянно представлял себя, а не отца. Процедура ясна, но как справиться с чувством вины? Отец, похоже, почувствовал это и деликатно мне помог. Всю жизнь родители жертвуют собой ради детей абсолютно незаметно. Он сам ушел из жизни. В последние часы я сидел рядом, держал его за руку и размышлял, что бы он хотел снова почувствовать оставшимися клетками памяти, если таковые были. Я закурил «Стюардессу» со склада восточных запасов семидесятых. Отец курил очень красиво, как никто другой. Когда я тайком курил, старался ему подражать. Сейчас я затянулся «Стюардессой» вместо него и заметил, что отец отреагировал: его ноздри слегка расширились, веки дрогнули. Потом все замерло.

Ушел последний человек, который помнил меня ребенком, сказал я себе. И только тогда безутешно зарыдал.